Артюр Рембо ( Arthur Rimbaud ( http://ru.wikipedia.org/wiki/Артюр_Рембо ))
БИБЛИОТЕКА имени ДАНИИЛА АНДРЕЕВА (http://srbn00000.narod.ru/ )
Poesies
СТИХОТВОРЕНИЯ 1869 ГОДА
I
Подарки сирот к Новому году
I
Мглой комната полна, и осторожно в ней
Звучит шушуканье печальное детей.
Две детских головы за занавеской белой,
От грез отяжелев, склоняются несмело.
Снаружи стайка птиц друг к другу зябко льнет,
И крылья не влекут их в серый небосвод;
Проходит Новый год со свитою туманной;
Влача свой снежный плащ и улыбаясь странно,
Он плачет и поет, охвачен дрожью он.
II
Как будто окружил их мрак со всех сторон,
Как будто ночь вокруг, два малыша смолкают
И словно голосу далекому внимают,
И часто вздрагивают, слыша золотой
Предутренний напев, что в шар стеклянный свой
Стучит и вновь стучит, отлитый из металла.
Промерзла комната. Валяются устало
Одежды траурные прямо на полу;
Врывается сквозняк в предутреннюю мглу,
Своим дыханием наполнив помещенье.
Кто здесь отсутствует? - вы спросите в смущенье.
Как будто матери с детьми здесь рядом нет,
Той, что глаза таят и торжество и свет.
Забыла ли она вечернею порою
Расшевелить огонь, склонившись над золою?
Забыла ли она, свои покидая дом,
Несчастных малышей укрыть пуховиком?
Неужто не могла их оградить от стужи,
Чтоб ветер утренний к ним не проник снаружи?
О греза матери! Она, как пух, тепла,
Она - уют гнезда, хранящего от зла
Птенцов, которые в его уединенье
Уснут спокойным сном, что белых полн видений.
Увы! Теперь в гнезде тепла и пуха нет,
И мерзнут малыши, и страшен им рассвет;
Наполнил холодом гнездо суровый ветер...
III
Теперь вы поняли: сироты эти дети.
Нет матери у них, отец их далеко,
И старой женщине-служанке нелегко
Заботиться о них. Одни в холодном зданье
Они встречают день. И вот у них в сознанье
Воспоминания теснятся, и опять,
Как четки, можно их весь день перебирать.
Чудесен был рассвет, суливший им подарки!
А ночью были сны таинственны и ярки,
И каждый, что хотел, то и увидел в них:
Игрушки, сладости в обертках золотых;
И в танце это все кружилось и сверкало,
То появлялось вновь, то снова исчезало.
Как было весело, проснувшись в ранний час
И протерев глаза, почувствовать тотчас
Вкус лакомств на губах... Уж тут не до гребенки.
День праздничный пришел - и вот горят глазенки,
И можно босиком направиться к дверям
Родителей, вбежать в их комнату, а там
Уж поцелуи ждут, улыбки, поздравленья,
И ради праздника на шалость разрешенье.
IV
О, сколько прелести в словах таилось их!
Как изменялось все в жилище дней былых!
Потрескивал огонь, горя в камине жарко,
И комната была озарена им ярко,
И отблески огня, то дружно, то вразброд,
До лаку мебели водили хоровод.
А шкаф был без ключей... Да, без ключей...
Как странно!
К себе приковывал он взгляды постоянно,
Он заставлял мечтать о тайнах, спящих в нем,
За дверцей черною, что заперта ключом;
И слышался порой из скважины замочной
Какой-то смутный гул во мгле его полночной.
Сегодня комната родителей пуста,
Луч света под дверьми сменила темнота,
Нет больше ни ключей, ни жаркого камина,
Ни поцелуев нет, ни шалости невинной.
О, новогодний день печально встретит их!
И слезы горькие из глаз их голубых
На щеки падают, и шепот раздается:
"Когда же мама к нам издалека вернется?"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В дремоту малыши погружены сейчас.
Вам показалось бы, что и во сне из глаз
Струятся слезы их... Прерывисто дыханье...
Ведь сердцу детскому так тягостно страданье!
Но ангел детства стер с ресниц их капли слез,
И сны чудесные двум детям он принес,
И столько радости в тех сновиденьях было,
Что лица детские улыбка озарила.
Им снится, что они, на руку опершись
И голову подняв, глазенками впились
В картину розового рая: он пред ними
Играет радужными красками своими.
В камине, весело горя, огонь поет-
Виднеется в окне лазурный небосвод...
Природа, пробудясь, от солнца опьянела...
Земля, его лучам свое подставив тело,
Трепещет, чувствуя их поцелуев жар...
А в доме - свет, тепло... Развеялся кошмар...
Не видно на полу одежды этой черной...
Злой ветер перестал выть у дверей упорно...
И словно властвует здесь воля добрых фей...
Крик рвется из груди двух радостных детей...
Вот материнская кровать... Там что-то блещет,
На ярком серебре луч розовый трепещет,
И украшения сверкают и горят,
Мерцает перламутр и рядом с ним гагат;
И там на золоте начертаны упрямо
Слова заветные, слова "ДЛЯ НАШЕЙ МАМЫ!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
[Декабрь 1869]
СТИХОТВОРЕНИЯ 1870 ГОДА
II
Первый вечер
Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И легкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг.
И видел, как шальной и зыбкий
Луч кружит, кружит мотыльком
В ее глазах, в ее улыбке,
На грудь садится к ней тайком.
Тут на ее лодыжке тонкой
Я поцелуй запечатлел,
В ответ мне рассмеялась звонко,
И смех был резок и несмел.
Пугливо ноги под рубашку
Укрылись: "Как это назвать?"
И словно за свою промашку
Хотела смехом наказать.
Припас другую я уловку!
Губами чуть коснулся глаз;
Назад откинула головку:
"Так, сударь, лучше... Но сейчас
Тебе сказать мне что-то надо..."
Я в грудь ее поцеловал,
И тихий смех мне был наградой,
Добра мне этот смех желал...
Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
1870
III
Предчувствие
Глухими тропами, среди густой травы,
Уйду бродить я голубыми вечерами;
Коснется ветер непокрытой головы,
И свежесть чувствовать я буду под ногами.
Мне бесконечная любовь наполнит грудь.
Но буду я молчать и все слова забуду.
Я, как цыган, уйду - все дальше, дальше в путь!
И словно с женщиной, с Природой счастлив буду.
Март 1870
IV
Кузнец
Дворец Тюильри, 10 августа 92 г.
С огромным молотом в натруженных руках,
Хмельной, величественный, нагонявший страх,
Порой хохочущий, как бронзовые трубы,
С высоким лбом кузнец, разглядывая грубо
Людовика, вступил с ним в разговор. Народ
Их окружал в тот день, сновал он взад-вперед,
Одеждой грязною касаясь позолоты.
И бледен был король, как будто от дремоты
Очнувшись, эшафот увидел пред собой.
Покорный, словно пес, с поникшей головой,
Не шевелился он: кузнец широкоплечий
Такие знал слова, такие вел он речи,
Что все оборвалось в груди у короля.
"Ты, сударь, знаешь сам: мы пели тра-ля-ля,
Гоня чужих волов на борозды чужие.
Перебирал аббат монеты золотые
Молитв, нанизанных на четки. А сеньер
Победно в рог трубил, скача во весь опор.
Один хлыстом нас бил, другой грозил пеньковой
Веревкой. И глаза у нас, как у коровы,
Глядели тупо и не плакали. Мы шли,
Все дальше, дальше шли. Когда же грудь земли
Плуг перепахивал, когда мы оставляли
В ней нашу плоть и кровь, то нам на чай давали:
Лачуги наши жгли! У этого костра
Могла себе пирог спечь наша детвора.
О! Я не жалуюсь. Все эти рассужденья
От глупости моей. Предвижу возраженья.
Не радостно ль смотреть, как с сеном полный воз
В июне катится к амбару? Как принес
Прохладу летний дождь и как в саду и в поле
Благоухает все? Ну разве плохо, что ли,
Глядеть, как колос твой наполнился зерном,
И думать: из зерна хлеб выпекут потом?
А если сила есть, то место есть у горна:
Там молотом стучи и песню пой задорно,
Была б уверенность, что и тебе пошлет,
Хотя бы толику, бог от своих щедрот...
Короче говоря, старо все это дело!
Но знаю я теперь: мне это надоело!
Когда есть две руки и голова притом,
Приходит человек с кинжалом под плащом
И говорит тебе: "Вспаши мне землю, малый!"
А началась война - и снова, как бывало,
К тебе стучатся в дверь: "Дать сына нам изволь!"
Я тоже человек, но если ты король,
Ты скажешь: "Так хочу!" И слышать это тошно.
Уверен ты, что мне твой балаган роскошный
Приятно созерцать, а в нем вояк твоих,
Толпу бездельников в мундирах золотых,
Что пахнут свежестью (то наших дочек запах),
Приятно созерцать ключ от тюрьмы в их лапах.
Смиритесь, бедняки! Во всем король наш прав!
Позолотим твой Лувр, гроши свои отдав!
Ты будешь сыт и пьян. Мы тоже не в обиде:
Смеются господа, у нас на шее сидя!
Нет! Эти мерзости старее всех морщин.
Народ не шлюха вам. Всего-то шаг один -
И вот Бастилию мы в мусор превратили.
Все камни у нее от крови потны были,
И тошно было нам смотреть, как вознеслись
Ее облезлые глухие стены ввысь
И, как всегда, их тень нас покрывает мглою.
Да, гражданин, в тот день ужасное былое
Хрипело, рушилось, когда те стены в прах
Мы обратили вдруг. Любовь у нас в сердцах
Таилась. Сыновей к груди мы прижимали.
И ноздри у людей, как у коней, дрожали.
Могучи и горды, мы шли на штурм тюрьмы;
В сиянье солнечном шли по Парижу мы,
И наших грязных блуз никто не сторонился.
Людьми почувствовали мы себя! Струился
У нас по жилам хмель надежды. И бледны
Мы были, государь. Когда же у стены
Тюремной собрались с оружьем наготове,
Не знали ненависти мы, ни жажды крови;
Мощь осознав свою, решили: гнев угас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но после дня того как бес вселился в нас!
На улицу поток рабочих хлынул, тени
Сливались и росли, шли толпы привидений
К жилищам богачей, к воротам их дворцов.
Я тоже с ними шел, чтоб убивать шпиков,
Я весь Париж прошел, таща с собою молот,
И что ни улица - то череп им расколот.
Засмейся мне в лицо - я и тебя убью...
Король, считать учись, не то казну свою
На адвокатов всю истратишь без остатка!
Мы просьбы им несем - они их для порядка
Берут и говорят: "Какие дураки!"
Законы стряпая, кладут их в котелки
И варят не спеша, добавив к ним приправы;
А подать новую придумав для забавы,
Нос затыкают свой, когда встречают нас,
Им, представителям народным, режет глаз
Наш неопрятный вид! Штыки страшат их только.
Ну что ж! К чертям их всех! Теперь понять изволь-ка,
Что сильно надоел нам этот пошлый люд.
Так значит вот каких ты нам настряпал блюд,
В то время как наш гнев, сметая все препоны,
Уже обрушился на митры и короны!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут бархат он с окна сорвал и короля
Заставил глянуть вниз: была черна земля
От толп, кишевших там, от толп, чей вид был страшен;
Там словно океан ревел, и выше башен
Вздымался этот рев; там блеск железных пик
И барабанов дробь, лачуг и рынков крик
В один поток слились, и в том водовороте
Кровь красных колпаков окрасила лохмотья.
Вот что показывал в открытое окно
Он королю. В глазах у короля темно,
Он бледен, он дрожит... "Сир, это чернь толпится,
Кишит, вздымается - куда от них укрыться?
Сир, нечего им есть, их нищими зовут.
Там и жена моя, а я, как видишь, тут.
Здесь хлеба в Тюильри жена найти хотела!
Пекарни заперты: до нас ведь нет им дела.
Мне трех детей кормить... Мы чернь... Я знал старух
С глазами мертвыми. Да! Взгляд у них потух,
Когда их сына или дочь у них забрали.
Знал человека я: в Бастилии держали
Его годами. Был на каторге другой.
И оба без вины страдали. А домой
Вернулись, им в лицо швыряли оскорбленья.
Вот так их довели до белого каленья!
И не стерев клейма, не сбросив тяжесть пут,
Сюда они пришли и под окном ревут.
Чернь! Девушек в толпе ты разглядел? Позорно
Их обесчестили: ведь твой любой придворный
(Не стойки женщины, такой у них уж нрав)
Мог позабавиться, им в душу наплевав.
Красотки ваши здесь сегодня. Чернь все это!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, Обездоленные! Вы, кому с рассвета
Под солнцем яростным гнуть спину, вы, кому
Работа тяжкая сулит лишь боль и тьму...
Снять шапки, буржуа! Эй, поклонитесь Людям!
Рабочие мы, сир! Рабочие! И будем
Жить в новых временах, несущих знанья свет.
Да! Стуком молота приветствуя рассвет,
Откроет Человек секрет причин и следствий,
Стихии усмирит, найдет истоки бедствий
И оседлает Жизнь, как резвого коня.
О горн пылающий! Сверкание огня!
Исчезнет зло! Навек! Все то, чего не знаем,
Мы будем знать. Подняв свой молот, испытаем
То, что известно нам! Затем, друзья, вперед!
Волнующей мечты увидим мы восход,
Мечты о том, чтоб жить и ярко и достойно,
Чтоб труд был озарен улыбкою спокойной
Любимой женщины, забывшей слово "грязь",
И чтобы, целый день с достоинством трудясь,
Знать: если Долг зовет, мы перед ним в ответе.
Вот счастье полное! А чтоб никто на свете
Не вздумал вас согнуть иль наградить ярмом,
Всегда должно висеть ружье над очагом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наполнил запах битв весь воздух, всю природу.
О чем я говорил? Принадлежу я к сброду!
Еще живут шпики и богатеет вор...
Но мы - свободные! И есть у нас террор:
Мы в нем воистину велики! Вел я речи
Здесь про высокий долг, о жизни человечьей...
Взгляни на небосвод! - Для нас он слишком мал,
Нам было б душно там и тесно! Я сказал:
Взгляни на небосвод! - Опять в толпу уйду я.
Великий этот сброд собрался, негодуя,
И тащит пушки он по грязным мостовым...
О! Кровью пролитой мы их отмыть хотим.
И если наша месть и крик негодованья
У старых королей вдруг вызовет желанье
Своими лапами швырнуть огонь и гром
На Францию - ну что ж! Расправимся с дерьмом!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он вскинул на плечо свой молот. Смерил взглядом
Толпу огромную, которая с ним рядом
Хмелела, и тогда по залам и дворам,
Где бушевал Париж, где задыхался, - там
Вдруг трепет пробежал по черни непокорной:
Кузнец своей рукой великолепно черной,
Хоть потом исходил пред ним король-толстяк,
Швырнул ему на лоб фригийский свой колпак.
V
Солнце и плоть
I
Источник нежности и жизни, Солнце властно
Льет жаркую любовь на грудь земли прекрасной;
И, лежа на лугу, вы чувствуете вновь,
Что расцвела земля и что бурлит в ней кровь,
Что дышит грудь ее, когда вы к ней прильнете;
Она, как женщина, сотворена из плоти,
Как бог, полна любви; и соками полна,
Таит кишение зародышей она.
Все зреет, все растет!
Венера! Юность мира!
Я Сожаленья полн о временах Кибелы,
Что больше фавнов нет, похожих на зверей,
Богов, которые грызут кору ветвей
И белокурых нимф целуют среди лилий.
Я сожаленья полн, что минул век сатира,
Под взглядом радостного Пана соки всей
Вселенной - воды рек, кронь листьев и корней;
Когда дрожала под стопой его козлиной
Земля зеленая и лился над долиной
Из сладостной его цевницы гимн любви.
Прислушивался Пан и слышал, как вдали
Его призыву вся Природа отвечала,
И роща на ветвях поющих птиц качала,
Земля баюкала людей, и всем зверям
Любовь, всесильный бог, свой открывала храм.
Я сожаленья полн о днях, когда бурлили
Которая неслась на колеснице белой,
Сверкая красотой средь блеска городов;
Жизнь вечная лилась из двух ее сосцов,
Струями чистыми пространство наполняя;
К ее святой груди блаженно припадая,
Был счастлив Человек, и так как сильным был,
Он целомудрие и доброту хранил.
О горе! Он теперь твердит: "Мне все известно".
А сам и слеп и глух. Исчезли повсеместно
Все боги. Нет богов. Стал Человек царем,
Стал богом. Но любовь уже угасла в нем.
О, если бы опять к твоим сосцам посмел он
Припасть, о мать богов и всех людей, Кибела!
О, если б не забыл Астарту навсегда,
Богиню, что могла в минувшие года
Из волн возникнуть вдруг, окутанная пеной,
Сверкая красотой, извечной и нетленной,
И черных глаз ее победоносный взор
Будил в душе любовь, а в роще - птичий хор.
II
Я верю лишь в тебя, морская Афродита,
Божественная мать! О, наша жизнь разбита
С тех пор, как бог другой нас к своему кресту
Смог привязать. Но я... я лишь Венеру чту.
Уродлив Человек, и дни его печальны,
Одежду носит он, поскольку изначальной
Лишился чистоты. Себя он запятнал,
И рабству грязному одеть оковы дал
На гордое свое, божественное тело.
На тьму грядущую взирая оробело,
Он хочет одного: и после смерти жить...
А та, в которую всю чистоту вложить
Стремились мы, чтоб в ней плоть наша стала свята,
Та, что смогла наш дух, смятением объятый,
Любовью озарить, чтоб из земной тюрьмы
Однажды вознеслись к сиянью света мы, -
Отвыкла Женщина быть куртизанкой даже!
"Какой печальный фарс!" - с усмешкой горькой скажет
Мир, помнящий богинь святые имена...
III
О если бы вернуть былые времена!
Да! Кончен человек! Им сыграны все роли!
Но, идолов разбив при свете дня и воли,
Отвергнув всех богов, он оживет опять.
Сын неба, будет он секреты постигать
Небес и мудрости, проникнет в их глубины,
И бог, что в нем живет под слоем плотской глины,
Ввысь устремится, ввысь, пожаром озарен!
Когда увидишь ты, что иго сбросил он
И в небеса проник, и страха в нем - ни тени,
Даруешь ты ему святое Искупленье!
Великолепная, из глубины морей
Возникнешь ты, сверкнув улыбкою своей;
И бесконечную любовь даруя миру,
Ты трепетать его заставишь, словно лиру,
Когда твой поцелуй, дрожа, нарушит тишь.
Как жаждет мир любви! Ты жажду утолишь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И гордо Человек главу поднимает снова!
Луч древней красоты, вдруг разорвав оковы,
Храм плоти озарит и в трепет приведет
В нем бога спящего... Очнувшись от невзгод,
Счастливый Человек все знать и видеть хочет.
Мысль, словно резвый конь, что был во власти ночи,
Освободясь от пут, бросается вперед,
Мысль, став свободною, на все ответ найдет.
Зачем и почему пространство бесконечно,
И звезды - как песок, и Путь сверкает Млечный?
И если ввысь лететь все время - что тогда?
И гонит ли Пастух огромные стада
Миров, блуждающих средь ужасов пространства?
И все эти миры хранят ли постоянство
В их отклике на звук извечных голосов?
А смертный Человек? Что видеть он готов?
И голос разума - не просто ль плод мечтанья?
Коль жизнь так коротка, откуда в мирозданье
Явился Человек? Не погрузится ль он
В глубокий Океан, где будет окружен
Зародышами, эмбрионами, ростками?
И в том горниле, где всегда бушует пламя,
Не воскресит ли вновь его Природа-Мать,
Чтоб в травах и цветах ему произрастать?
Нет, знать нам не дано! Химеры и незнанье
Отягощают нас. Глядя на мирозданье,
Нам бесконечности не довелось постичь.
Над нами вознесло Сомнение свой бич,
Оно нас бьет крылом, кружа зловещей птицей,
И вечно горизонт бежит и хочет скрыться.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Открыты небеса! И тайны все мертвы
Пред тем, кто не склонил покорно головы!
Стоит он, окружен сверканием Природы,
И песнь поет... Леса поют, струятся воды,
Чей радостный напев приветствует восход...
То Искупление! Любовь, любовь грядет!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
IV
О, плоти торжество! О, праздник идеальный!
О, шествие любви дорогой триумфальной!
Склонив к своим ногам героев и богов,
Они, несущие из белых роз покров,
Малютки Эросы и Каллипига с ними,
Коснутся женщин вдруг коленями своими...
О Ариадна, чьи рыдания слышны
На тихом берегу, когда из-за волны
Мелькает вдалеке Тезея парус белый!
О девушка-дитя, не плачь! Взгляни, как смело
Вакх с колесницею своею золотой,
Влекомой тиграми, что похотью слепой
Объяты, рыжими пантерами влекомой,
Несется вдоль реки, дорогой незнакомой...
Европу голую Зевс, превратясь в быка,
Качает, как дитя, и белая рука
За шею трепетную бога обнимает;
Он, среди волн плывя, на деву обращает
Свой помутневший взор; к теплу его чела
Льнет девичье лицо; ей очи застит мгла,
Когда сливаются их губы в поцелуе;
И пеной золотой вокруг сверкают струи...
Средь пышных лотосов, скользя по лону вод,
Влюбленный Лебедь вдаль задумчиво плывет
И белизной крыла объемлет Леду страстно...
Киприда шествует, немыслимо прекрасна;
И, стан свой изогнув, она в который раз
Не прячет грудь свою от посторонних глаз,
Ни золотистый пух под чревом белоснежным...
Геракл на мощный торс движением небрежным
Накинул шкуру льва и грозный вид обрел,
А над его челом сверкает ореол...
Луною летнею озарена Дриада;
Она обнажена, волос ее прохлада
На плечи падает тяжелою волной;
Погружена в мечты, на небосвод немой
С поляны сумрачной она глядит устало...
Селена белая роняет покрывало
К ногам прекрасного Эндимиона вдруг
И льнет к его устам, скрывая свой испуг...
Вдали ручей поет, и плачет, и рыдает;
То Нимфа нежная печально вспоминает
О юноше, чья жизнь волной унесена...
Любовным ветром ночь отторгнута от сна,
И в рощах и лесах священных, где объяты
Деревья ужасом, где все покровы сняты
И мрамор дал приют пугливым снегирям, -
Внимают боги Человеку и мирам.
Май 70
VI
Офелия
I
По глади черных вод, где звезды задремали,
Плывет Офелия, как лилия бела,
Плывет медлительно в прозрачном покрывале...
В охотничьи рога трубит лесная мгла.
Уже столетия, как белым привиденьем
Скользит Офелия над черной глубиной,
Уже столетия, как приглушенным пеньем
Ее безумия наполнен мрак ночной.
Целует ветер в грудь ее неторопливо,
Вода баюкает, раскрыв, как лепестки,
Одежды белые, и тихо плачут ивы,
Грустя, склоняются над нею тростники.
Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают;
Порою на ольхе гнездо проснется вдруг,
И крылья трепетом своим ее встречают...
От звезд таинственный на землю льется звук.
II
Как снег прекрасная Офелия! О фея!
Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал!
Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв,
Тебе про терпкую свободу нашептал;
Затем что запасло то ветра дуновенье
Какой-то странный гул в твой разум и мечты,
И сердце слушало ночной Природы пенье
Средь шорохов листвы и вздохов темноты;
Затем что голоса морей разбили властно
Грудь детскую твою, чей стон был слишком тих;
Затем что кавалер, безумный и прекрасный,
Пришел апрельским днем и сел у ног твоих.
Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были!
И ты от их огня растаяла, как снег:
Виденья странные рассудок твой сгубили,
Вид Бесконечности взор погасил навек.
III
И говорит Поэт о звездах, что мерцали,
Когда она цветы на берегу рвала,
И пак по глади вод в прозрачном покрывале
Плыла Офелия, как лилия бела.
VII
Бал повешенных
На черной виселице сгинув,
Висят и пляшут плясуны,
Скелеты пляшут Саладинов
И паладинов сатаны.
За галстук дергает их Вельзевул и хлещет
По лбам изношенной туфлею, чтоб опять
Заставить плясунов смиренных и зловещих
Под звон рождественский кривляться и плясать.
И в пляске сталкиваясь, черные паяцы
Сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь,
Забыв, как с девами утехам предаваться,
Изображают страсть, в которой дышит жуть.
Подмостки велики, и есть где развернуться,
Проворны плясуны: усох у них живот.
И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются?
Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет..
Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа,
Лохмотья кожаные сброшены навек,
На остальное же никто не смотрит косо,
И шляпу белую надел на черен снег.
Плюмажем кажется на голове ворона,
Свисает с челюсти разодранный лоскут,
Как будто витязи в доспехах из картона
Здесь, яростно кружась, сражение ведут.
Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится,
Взревела виселица, как орган, и ей
Из леса синего ответил вой волчицы,
Зажженный горизонт стал адских бездн красней.
Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов,
Чьи пальцы сломаны и к четкам позвонков
То устремляются, то прочь летят, их тронув:
Здесь вам не монастырь и нет здесь простаков!
Здесь пляшет смерть сама... И вот среди разгула
Подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет:
Порывом вихревым его с подмостков сдуло,
Но не избавился он от веревки, нет!
И чувствуя ее на шее, он схватился
Рукою за бедро и, заскрипев сильней,
Как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился
На бал повешенных, на бал под стук костей.
На черной виселице сгинув,
Висят и пляшут плясуны,
Скелеты пляшут Саладинов
И паладинов сатаны.
VIII
Возмездие Тартюфу
Страсть разжигая, разжигая в сердце под
Сутаной черною, довольный, бледно-серый,
До ужаса сладкоречивый, он бредет,
Из рта беззубого пуская слюни веры.
Но вот однажды возникает некто Злой,
И, за ухо его схватив, - "Помилуй Боже!" -
Срывает яростно недрогнувшей рукой
Сутану черную с его вспотевшей кожи.
Возмездие! Он весь дрожит от резких слов,
И четки длинные отпущенных грехов
Гремят в его душе. Тартюф смертельно бледен.
Он исповедуется, он почти безвреден...
Не слышит тот, другой: взял брыжи и ушел.
- Ба! С головы до пят святой Тартюф наш гол!
IX
Венера Анадиомена
Из ржавой ванны, как из гроба жестяного,
Неторопливо появляется сперва
Вся напомаженная густо и ни слова
Не говорящая дурная голова.
И шея жирная за нею вслед, лопатки
Торчащие, затем короткая спина,
Ввысь устремившаяся бедер крутизна
И сало, чьи пласты образовали складки.
Чуть красноват хребет. Ужасную печать
На всем увидишь ты; начнешь и замечать
То, что под лупою лишь видеть можно ясно:
"Венера" выколото тушью на крестце...
Все тело движется, являя круп в конце,
Где язва ануса чудовищно прекрасна.
X
Ответы Нины
Он. - Рука в руке, давай с тобою
Уйдем скорей
Туда, где утро голубое
Среди полей
Своею свежестью пьянящей
Омоет нас,
Когда дрожат лесные чащи
В безмолвный час;
И ветви, в каплях отражая
Игру луча,
Трепещут, - словно плоть живая
Кровоточа.
Там, подставляя ветру смело
Жар черных глаз,
В люцерну пеньюар свой белый
В тот ранний час
Ты погрузишь, успев влюбиться,
В душистый мех,
И там шампанским будет литься
Твой звонкий смех,
Смех надо мной, от хмеля грубым,
Чью силу рук
Ты вдруг почувствуешь, чьи губы
Узнают вдруг
Вкус ягод, что в тебе таится;
Над ветром смех,
Коль ветер перейдет границы
Приличий всех,
И над шиповником, что может
Быть злым порой,
А главное над тем, кто все же
Любовник твой.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Семнадцать лет! Ты будешь рада
Побыть вдвоем!
О ширь полей! Лугов прохлада!
Ну как, пойдем?
Рука в руке, смешав дыханье
И голоса,
Неторопясь бродить мы станем,
Войдем в леса.
И там, закрыв глаза и млея,
Ты, как во сне,
Взять на руки тебя скорее
Прикажешь мне.
И я возьму - о миг величья! -
И понесу,
И будет нам анданте птичье
Звенеть в лесу.
Тебя, как спящего ребенка,
К груди прижав,
Я не услышу трели звонкой
И буду прав;
И буду пьян от кожи белой,
От этих глаз,
И речь моя польется смело...
Не в первый раз.
В лесах запахнет свежим соком,
И солнца свет
Омоет золотым потоком
Их снов расцвет.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
А вечером? Устав немного,
С приходом тьмы
Знакомой белою дорогой
Вернемся мы
К садам, где травы - голубые,
Где близ оград
В округу яблони кривые
Льют аромат.
Мы под вечерним темным небом
С тобой войдем
В деревню, пахнущую хлебом
И молоком,
И стойлом, где от куч навозных
Тепло идет,
Дыханьем мерным полон воздух,
Остывший пот
Блестит на шерсти, чьи-то морды
Во мгле видны,
И бык роняет с видом гордым
Свои блины...
А после дом, очки старушки,
Чей нос крючком
Уткнулся в требник; с пивом кружки
И дым столбом
Из трубок, вылепленных грубо,
Плохой табак,
И оттопыренные губы,
Что так и сяк
Хватают с длинных вилок сало,
Как впопыхах;
Огонь из печки, отсвет алый
На сундуках;
Зад малыша, который близко
Подполз к дверям
И мордочкой уткнулся к миску,
Что ставят там
Для добродушного полкана:
И старый пес
Ворчит и лижет мальчугана
В лицо и в нос...
Надменная, словца не скажет,
Страшна на вид,
У печки бабка что-то вяжет,
В огонь глядит.
О дорогая, сколько сможем
Увидеть мы
В лачугах, чьи огни прохожим
Горят из тьмы!
Потом, среди сирени свежей,
Таясь от глаз,
В одном окне нам свет забрежжит,
Поманит нас...
Пойдем со мной! Тебя люблю я!
Нельзя никак
Нам не пойти! Пойдем, прошу я...
Она. - А дальше как?
[15 августа 1870]
XI
За музыкой
Вокзальная площадь в Шарлевиле
На площадь, где торчат газоны тут и там,
В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку,
Мещане местные несут по четвергам
Свою завистливую глупость и одышку.
Там полковой оркестр, расположась в саду,
Наигрывает вальс, качая киверами,
Не забывает франт держаться на виду,
Прилип нотариус к брелокам с вензелями.
Находка для рантье трубы фальшивый звук;
Пришли чиновники и жирные их дамы
В сопровождены! тех, кто нужен для услуг
И чей любой волан имеет вид рекламы.
Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях,
С серьезным видом обсуждает договоры;
Трость с набалдашником здесь попирает прах,
И погружаются здесь в табакерку взоры.
На стуле распластав свой ожиревший зад,
Какой-то буржуа с большим фламандским брюхом
Из трубки тянет дым и, видно, очень рад:
Хорош его табак (беспошлинный, по слухам).
А за газонами слышны бродяг смешки;
Тромбонов пение воспламеняет лица
Желанием любви: солдаты-простаки
Ласкают малышей... чтоб к нянькам подольститься.
Небрежно, как студент, одетый, я бреду
Вслед за девчонками, под сень каштанов темных;
Они смеются, взгляд мне бросив на ходу,
Их быстрые глаза полны огней нескромных.
Храня молчание, и я бросаю взгляд
На белизну их шей, где вьется локон длинный,
И проникает взгляд под легкий их наряд,
С плеч переходит на божественные спины.
Вот туфелька... Чулок... Меня бросает в дрожь.
Воображением воссоздано все тело...
И пусть я в их глазах смешон и нехорош,
Мои желания их раздевают смело.
XII
Завороженные
Из снежной мглы в окно подвала
Они глядят на отблеск алый
И чуда ждут.
Пять малышей - о доля злая! -
Сидят на корточках, взирая,
Как хлеб пекут.
Глаз оторвать нельзя от места,
Где пекарь мнет сырое тесто,
И ухватив
Его покрепче, в печь сажает,
И сыто жмурясь, напевает
Простой мотив.
А дети, затаив дыханье,
С могучих рук его в молчанье
Не сводят глаз;
Когда же золотой, хрустящий
Готовый хлеб из печки тащат
В полночный час,
Когда сверчки под сводом темным
Заводят песнь в углу укромном,
Когда полна
Дыханьем жизни яма эта,
Душа детей, в тряпье одетых,
Восхищена;
Она блаженствует, а тело
Не чувствует, как иней белый
К лохмотьям льнет.
Прилипли мордочки к решетке,
И словно чей-то голос кроткий
Им песнь поет.
И тянутся так жадно дети
К той песне о небесном свете
И о тепле,
Что рвутся ветхие рубашки,
И на ветру дрожат бедняжки
В морозной мгле.
[20 сент. 70]
XIII
Роман
I
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет...
Однажды вечером прочь кружки и бокалы,
И шумное кафе, и люстры яркий свет!
Бродить под липами пора для вас настала.
В июне дышится под липами легко,
И хочется закрыть глаза, так все красиво!
Гул слышен города - ведь он недалеко, -
А в ветре - аромат и зелени, и пива.
II
Там замечаешь вдруг лоскут над головой,
Лоскут темнеющего неба в обрамленье
Ветвей, увенчанных мигающей звездой,
Что с тихим трепетом замрет через мгновенье.
Июнь! Семнадцать лет! Цветущих веток сок -
Шампанское, чей хмель пьянит ваш разум праздным,
А на губах у вас, как маленький зверек,
Трепещет поцелуй, и ваша речь бессвязна.
III
В плену робинзонад безумная душа...
Но вот мадмуазель, что кажется всех краше,
Под бледным фонарем проходит не спеша,
И тенью движется за ней ее папаша.
Она находит вас наивным и тотчас
От вас отводит взгляд и несколько картинно
Прочь удаляется, а на устах у вас
Нераспустившаяся вянет каватина.
IV
Вы страстно влюблены. Уж август за окном.
Она над вашими сонетами хохочет.
Друзья от вас ушли. Вам грустно. А потом
Она своим письмом вас осчастливить хочет.
В тот вечер... вы в кафе идете, яркий свет
Там ожидает вас, и кружки, и бокалы...
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет
И липы созерцать пора для вас настала.
23 сентября 70
XIV
"...Французы семидесятого года,
бонапартисты, республиканцы,
вспомните о ваших отцах девя-
носто второго года и т. д. ..."
Поль де Кассаньяк ("Ле Пэи")
Вы, павшие в боях в год девяносто третий
И в предыдущий год! В своих сабо вы шли
Туда, где поцелуй свободы вас отметил,
Шли цепи разбивать, что мир наш оплели.
В страданьях и в беде велики и суровы,
Вы под лохмотьями несли любовь в сердцах;
Как зерна, бросила вас в землю смерть, чтоб снова
Их к жизни возродить на старых бороздах.
В крови отмывшие запятнанное знамя,
Святые с мрачными и нежными глазами,
Флерюса мертвецы и мертвецы Вальми!
Республике и вам мы сон не потревожим.
Под игом королей мы все живем, как можем...
Сравнится ль Кассаньяк с подобными людьми?
Написано в Мазасе 3 сентября 1870 г.
XV
Зло
В то время как плевки взбесившейся картечи
Скрежещут и свистят в пространстве голубом
И падают полки близ Короля, чьи речи
Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем;
В то время как дано в дымящиеся груды
Безумью превратить сто тысяч тел людских,
- О мертвецы в траве, в день летний, среди чуда
Природы благостной, что сотворила их!.. -
Бог то смеется в окружении узорных
Покровов алтарей, где золото блестит,
То под баюканье осанны сладко спит
И просыпается, когда в одеждах черных
Приходят матери в смятенье и тоске
Вручить ему медяк, завязанный в платке.
XVI
Ярость кесаря
Вот бледный человек гуляет по аллее.
Сигару курит он, и черный фрак на нем.
Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее,
И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем.
Да, оргия шла двадцать лет! И ею
Сыт император, что когда-то говорил:
"Свободу, как свечу, я потушить сумею..."
Свобода вновь живет! И свет ему не мил.
Он пленник. Кто поймет, что эту душу гложет?
Каким он жгучим сожалением объят?
У императора потухший мертвый взгляд.
О Куманьке в очках он думает, быть может,
Смотря, как облаком всплывает голубым
Его раскуренной сигары легкий дым.
XVII
Зимняя мечта
К ней
В вагоне розовом уедем мы зимою.
Уютно будет нам:
Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя,
Таятся по углам.
Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечерней
Не видеть за окном
Теней кривляющихся, адской этой черни,
Подкравшейся тайком.
Тут словно паучок тебе царапнет щеку,
Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к сроку
Не возвратится вспять.
И, голову склонив, "Ищи", - ты скажешь строго,
И паучка, что путешествует так много,
Мы примемся искать.
В вагоне, 7 октября 70
XVIII
Уснувший в ложбине
В провалах зелени поет река чуть слышно,
И весь в лохмотья серебристые одет
Тростник... Из-за горы, сверкая, солнце вышло,
И над ложбиною дождем струится свет.
Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски,
В траву зарывшись непокрытой головой,
Спит. Растянулся он на этой полной ласки
Земле, средь зелени, под тихой синевой.
Цветами окружен, он крепко спит; и, словно
Дитя больное, улыбается безмолвно.
Природа, обогрей его и огради!
Не дрогнут ноздри у него от аромата,
Грудь не колышится, лежит он, сном объятый,
Под солнцем... Две дыры алеют на груди.
Октябрь 1870
XIX
В Зеленом Кабаре
Пять часов вечера
Я восемь дней подряд о камни рвал ботинки,
Вдыхая пыль дорог. Пришел в Шарлеруа.
В Зеленом Кабаре я заказал тартинки
И ветчины кусок, оставшийся с утра.
Блаженно вытянул я ноги под зеленым
Столом, я созерцал бесхитростный сюжет
Картинок на стене, когда с лицом смышленым
И с грудью пышною служанка в цвете лет,
- Такую не смутишь ты поцелуем страстным! -
Смеясь, мне подала мои тартинки с маслом
И разрисованное блюдо с ветчиной,
Чуть розоватою и белой, и мгновенно
Большую кружку мне наполнила, где пена
В закатных отблесках казалась золотой.
Октябрь 70
XX
Плутовка
В харчевне темной с обстановкою простой,
Где запах лака с ароматом фруктов слился,
Я блюдом завладел с какою-то едой
Бельгийской и, жуя, на стуле развалился.
Я слушал бой часов и счастлив был и нем,
Когда открылась дверь из кухни в клубах пара
И в комнату вошла неведомо зачем
Служанка-девушка в своей косынке старой,
И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь,
Водя по розовой щеке, чей бархат схож
Со спелым персиком, над скатертью склонилась,
Переставлять прибор мой стала невзначай,
И чтобы поцелуй достался ей на чай,
Сказала: "Щеку тронь, никак я простудилась..."
Шарлеруа, октябрь 70
XXI
Блестящая победа у Саарбрюкена,
одержанная под крики
"Да здравствует император!"
(Ярко раскрашенная бельгийская
гравюра, продается в Шарлеруа
за 35 сантимов)
Посередине, в голубом апофеозе
Сам император на лошадке расписной:
Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен,
И в свете розовом все видит пред собой.
Внизу солдатики толпятся, барабаны
Мерцают золотом, алеет пушек ряд.
Глядит Питу на полководца беспрестанно,
И восхищением глаза его горят.
Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою,
Опершись на ружье, мотает головою,
Вопя: "Да здравствует!.." А кто-то рядом - нем.
Как солнце черное, сверкает кивер где-то,
И простодушный, в красно-синее одетый,
Бормочет Бокийон: "Да здравствует?.. Зачем?"
Октябрь 70
XXII
Шкаф
Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных
На добрых стариков стал походить давно;
Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных
Влекущий запах льет, как старое вино.
Полным-полно всего: старья нагроможденье,
Приятно пахнущее желтое белье,
Косынка бабушки, где есть изображенье
Грифона, кружева, и ленты, и тряпье;
Тут медальоны вы найдете и портреты,
Прядь белую волос и прядь другого цвета,
Одежду детскую, засохшие цветы...
О шкаф былых времен! Историй всяких кучу
И сказок множество хранишь надежно ты
За этой дверцей, почерневшей и скрипучей.
Октябрь, 70
XXIII
Богема
(Фантазия)
Засунув кулаки в дырявые карманы,
Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал.
Какие - о-ля-ля! - в мечтах я рисовал
Великолепные любовные романы!
В своих единственных, разодранных штанах
Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая.
К Большой Медведице моя корчма пустая
Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах.
В траву усевшись у обочины дорожной,
Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно
Мне на лицо росу, я плел из рифм венки.
И окруженный фантастичными тенями,
На обуви моей, израненной камнями,
Как струны лиры, я натягивал шнурки.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА
XXIV
Голова фавна
Среди листвы зелено-золотой,
Листвы, чей контур зыбок и где спящий
Скрыт поцелуй, - там быстрый и живой
Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи,
Мелькает, и видны глаза и рот,
Цветы грызет он белыми зубами,
Сорвался смех с пурпурных губ, и вот
Слышны его раскаты за ветвями.
Когда же фавн, как белка, убежал,
На листьях оставался смех дрожащий,
И, снегирем напуган, чуть дрожал
Зеленый поцелуй безмолвной чащи.
1871
XXV
Сидящие
Черны от папиллом, корявые, с кругами
Зелеными у глаз, с фалангами в узлах,
С затылками, где злость топорщится буграми
И расцветает, как проказа на стенах,
Они в припадочном соитии привили
К скелетам стульев свой немыслимый каркас;
С брусками дерева сплетаются в бессилье
Их ноги по утрам, и днем, и в поздний час.
Да, эти старики с сиденьями своими
Едины и в жару и в дни, когда их взгляд
На окна устремлен, где увядает иней,-
И дрожью жаб они мучительно дрожат.
Но милостивы к ним сиденья, чья солома
К телам костлявым их приучена давно;
Дух солнца прошлых лет вновь светится знакомо
В колосьях, что сплелись, отдав свое зерно.
И вот Сидящие, к зубам поджав колени
И барабаня по сидениям слегка,
Внимают грустным баркаролам, и в томленье
Качается, как на волнах, у них башка.
Не заставляйте их вставать! Крушенье это!
Подобно битому коту, они шипят,
Топорщатся штаны - о ярость без ответа! -
Наружу вылезя, ключицы заскрипят.
И вы услышите шагов их мерзкий шорох,
Удары лысин о дверные косяки,
И пуговицы их - зрачки, что в коридорах
Вопьются вам в глаза, спасаясь от тоски.
Когда ж назад они вернутся, взгляд их черный
Яд источать начнет, как взгляд побитых сук,
И пот вас прошибет, когда начнет упорно
Воронка страшная засасывать вас вдруг.
Упрятав кулаки под грязные манжеты,
Они припомнят тех, кто их заставил встать;
Под подбородком их, до вечера с рассвета,
Миндалин гроздья будут двигаться опять.
Когда же голову на локоть сон склоняет,
Тогда зачавшие сиденья снятся им
И стулья-малыши, чья прелесть обрамляет
Конторы важные присутствием своим.
Цветы чернильные укачивают спящих,
Пыльцу выплевывая в виде запятых
На этих стариков, как на горшке сидящих...
- И колос высохший щекочет член у них.
XXVI
Таможенники
Кто говорит "Эх-ма!" и говорит "К чертям!" -
Солдаты, моряки, Империи осколки -
Ничто пред Воинством, которое, как волки,
Таится вдоль границ, лазурь калеча там.
При трубке, с тесаком, все презирая толки,
Они на страшный пир выходят по ночам
И псов на привязи ведут, когда к лесам
Мгла липнет и течет, как слюни с морды телки.
Законы новые толкуют нимфам нежным,
Задержат Фауста, Фра Дьяволо сгребут:
"Пожитки предъяви! Нам не до шуток тут!"
И к женским прелестям приблизясь безмятежно,
Спешит таможенник пощупать их слегка,
И всем виновным ад сулит его рука!
XXVII
Вечерняя молитва
За кружкою пивной жить начал сиднем я,
Подобно ангелу в руках у брадобрея;
Подчревье изогнув и трубкою дымя,
Смотрю на облачные паруса и реи.
Как экскременты голубятни, на меня
Мечты горячие нисходят, душу грея;
А сердце грустное, порой их прочь гоня,
Тогда на заболонь походит уж скорее.
Так, кружек сорок выпив или тридцать пять
И все свои мечты пережевав и слопав,
Сосредоточиваюсь я, чтоб долг отдать;
И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов,
Я в небо писаю, - какая благодать! -
С соизволения больших гелиотропов.
XXVIII
Парижская военная песня
Весна настала без сомненья,
Поскольку, как весенний дар,
Из зеленеющих Имений
Тьер вылетает и Пикар.
О май над голыми задами!
Смотрите Севр, Аньер, Медон:
Вот дорогие гости сами
Дары несут со всех сторон.
Есть кивера у них и сабли,
Они в свои тамтамы бьют,
На суше ялики их зябли,
А тут озера крови ждут!
Как никогда, наш брат гуляет,
Когда рассвет настать готов,
И наши стены сотрясает
Град желто-огненных шаров.
Украсив крылышками спины,
- Куда там Эросу: старо! -
Тьер и Пикар из керосина
Творят картины под Коро.
О знатоки Большого Трюка!
А Фавр разлегся на цветах,
Сопеньем выражая муку,
Изображая скорбь в глазах.
Под вашим ливнем керосина
Великий город не остыл,
Не покорился и не сгинул...
Пора нам ваш умерить пыл!
И те, кто радуются, сидя
В деревне, на земле своей,
Еще свет пламени увидит,
Еще услышат треск ветвей!
XXIX
Мои возлюбенные малютки
Омыл слезливый гидролат
Небес капусту,
Деревьев почки ваш наряд
Слюнявят густо,
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий.
Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
С тобой, с уродкой голубой,
Любовь шла гладко.
Мы ели курослеп с тобой
И яйца всмятку.
Уродкой белой посвящен
Я был в поэты.
Дай мне огреть тебя еще
Ремнем за это!
Воротит у меня с души
От брильянтина
Уродки черной. Эй, пляши!
Вот мандолина!
Ба! Высохших моих слюней
Узор бесстыжий
Еще остался меж грудей
Уродки рыжей.
О как я ненавижу вас,
Мои малютки!
Обрушьте тумаки все враз
На ваши грудки!
Топчите старые горшки
Моих влечений!
Гоп-ля! Подайте мне прыжки
Хоть на мгновенье.
Ключицы ходят ходуном,
Кривые ножки,
Все перевернуто вверх дном,
Пляшите, крошки!
И ради них дурных, как сон,
Мог рифмовать я?
За то, что был я в вас влюблен, -
Мое проклятье!
Звезд блеклый ворох! Ваш приют
В углу убогом.
Заботы мерзкие вас ждут
И смерть под Богом.
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий.
Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
XXX
На корточках
В час поздний, чувствуя, как взбух его живот,
Глядит с тоскою брат Милотус на оконце,
Откуда шлет мигрень, глаза слепит и жжет
И, как начищенный котел, сверкает солнце,
Что пробуждение бедняги стережет.
Он мечется под одеялом серым; тяжко
Вздыхает, ставит ноги на пол, и слегка
Дрожит его живот: нельзя тут дать промашку,
Когда приходится, сжав ручку от горшка,
Свободною рукой еще задрать рубашку.
Вот он на корточках; трясется весь, и хрип
Застрял в его груди, хотя к оконным стеклам
Желтком расплывшимся свет солнечный прилип,
И нос Милотуса сверкает лаком блеклым,
В лучах подрагивая, как живой полип.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На медленном огне бедняга наш томится,
Губа отвисла, руки скрючены, и в жар
Погружены его бока и поясница,
И трубка не горит, и от штанины пар
Идет, и в животе как будто бьется птица.
А рухлядь грязная и одуревший хлам
Вокруг в засаленных лохмотьях спят на брюхе,
Скамейки-жабы притаились по углам,
Шкафы раскрыли пасть молящейся старухи,
И алчный аппетит прилип к их смутным снам.
Жара и в комнате протухшей и в прихожей;
Набита голова хозяина тряпьем;
Он слышит, как растет шерсть у него на коже,
И, содрогаясь весь, икает он с трудом,
Свою скамейку хромоногую тревожа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А тихим вечером, когда лучи луны
Слюнявым светом обрамляют контур зада,
Тень фантастическая, приспустив штаны,
На корточках сидит... И, словно из засады,
Нос к звездам тянется, что в небесах видны.
XXXI
Семилетние поэты
Г-ну П. Демени
И вот закрыла Мать предначертаний том
И, гордо удалясь, не думала о том,
Что в голубых глазах и подо лбом с буграми
Ребенок, сын ее, скрыл отвращенья пламя.
Он послушаньем исходил весь день; весьма
Сообразителен; но склад его ума
И все привычки выдавали лицемерье.
В прихожей, в темноте, когда закрыты двери,
Он строил рожи и высовывал язык.
Ресницы опускал - и появлялись вмиг
Кружки в его глазах. По вечерам забраться
Пытался на чердак, чтоб злости предаваться,
Таясь под свесившейся с крыши полумглой.
Томящийся, тупой, он летнею порой
В местах отхожих запирался и часами
Там думал в тишине и шевелил ноздрями.
Когда за домом сквер, омытый до корней
Дневными запахами, был в плену теней,
Он залезал в рухляк, что у стены валялся,
И, напрягая взгляд, видений дожидался,
И слушал шорохи чесоточных кустов.
О жалость! Лишь детей соседей-бедняков
Считал друзьями он. На стариков похожи,
С глазами блеклыми и с нездоровой кожей,
Поносом мучались они, и странно тих
Был голос, и черны от грязи руки их...
Ребенка своего на жалости позорной
Застав, пугалась мать. Но нежность непокорно
К ней из груди его рвалась, и так хорош
Был этот миг! Таил взгляд материнский ложь.
В семь лет он сочинял романы - о пустыне,
Саваннах и лесах, где, как в небесной сини,
Свободы блещет свет... На помощь приходил
Журнал с картинками, в котором находил
Он также девичьи смеющиеся лица.
С глазами карими и в платьице из ситца
Рабочих девочка с соседнего двора
К нему захаживала. Шла тогда игра
С дикаркой маленькой, которая валила
Его на землю вмиг, он отбивался с силой
И, очутясь под ней, кусал девчонку в зад,
Не знавший панталон. Но кожи аромат,
Забыв о синяках, он уносил с собою.
Тоски воскресных дней боялся он зимою,
Когда, причесанный, за столиком своим
Читал он Библию с обрезом золотым.
В постели, по ночам, его мечты томили.
Он бога не любил, любил людей, что были
Одеты в блузы и черны, когда домой
С работы шли, когда глашатай пред толпой
Бил трижды в барабан, указы объявляя,
И ропот или смех невольно вызывая.
Ребенок прериями грезил, где трава,
И запахи, и свет колышутся едва.
Но так как мрачные предпочитал он вещи,
То в комнате своей, пустынной и зловещей,
Где пахло сыростью и к ставням лип туман,
Он перечитывал все время свой роман.
Там было небо цвета охры, лес горящий,
Цветы из плоти распускались в звездной чаще,
И было бегство, и паденье, и разгром.
А между тем гудел чуть слышно за окном
Квартал. И в тишине предчувствие пылало
И холод простыни вдруг в парус превращало.
26 мая 1871
XXXII
Бедняки в церкви
В загоне из скамей дубовых, в закоулках,
Согретых смрадом их дыханья, взор вперив
В хор позолоченный, чьи двадцать глоток гулко
Горланят без конца заученный мотив;
Как хлеба аромат, вдыхая запах свечек,
Смиреннее собак, которых ждут пинки,
Все разом к боженьке, хозяину овечек,
Молитвы глупые возносят Бедняки.
Просиживать скамью их женщинам здесь любо:
Бог заставлял страдать шесть беспросветных дней!
Качают женщины, укутав, словно в шубы,
До посинения рыдающих детей.
Наружу груди их, увядшие от супа;
Глаза, которые молиться не хотят,
Глядят, как шествует девчонок скверных группа,
И на бесформенные шляпки их глядят.
За дверью ветра свист, и пьяный муж, и голод...
Остаться б здесь еще, уйдя от стольких бед!
А между тем вокруг, распространил холод,
Старухи шепчутся, вздыхают, застят свет.
Здесь эпилептики толкутся и калеки,
Чей вид на улице был неприятен вам;
Здесь требник нюхают, не поднимая веки,
Слепцы, ходившие с собакой по дворам.
Слюнями исходя бездарной нищей веры,
Здесь каждый без конца молитвы петь готов
Христу, что наверху мечтает в дымке серой,
Вдали от тощих стерв и злобных толстяков,
Вдали от запаха замшелых риз и свечек,
От фарса мрачного, что вызывает дрожь...
А проповедь цветет изысканностью речи,
И все настойчивей мистическая ложь.
Когда у выхода, где солнце гибнет, Дамы
В шелках банальных и несущие печать
Болезни печени - о, господи! - упрямо
Кропильницам велят им пальцы целовать.
1871
XXXIII
Украденное сердце
Слюной тоски исходит сердце,
Мне на корме не до утех
Грохочут котелки и дверцы,
Слюной тоски исходит сердце
Под градом шуток, полных перца,
Под гогот и всеобщий смех.
Слюной тоски исходит сердце
Мне на корме не до усех.
Итифаллический, солдатский,
Их смех мне сердце запятнал;
К рулю рисунок залихватский,
Итифаллический, солдатский,
Прицеплен... Сердце мне по-братски
Омой, кабалистичный вал!
Итифаллический, солдатский,
Их смех мне сердце запятнал,
Как быть, украденное сердце,
Когда табак иссякнет их
И зазвучит икоты скерцо,
Как быть, украденное сердце,
Когда похмелье горше перца
И жгучий спазм в кишках моих?
Как быть, украденное сердце,
Когда табак иссякнет их?
[Май 1871]
XXXIV
Парижская оргия,
или Париж заселяется вновь
О негодяи, в путь! С вокзалов хлыньте гордо!
Лучами солнечными вымыт и протерт
Бульвар, где некогда шли варварские орды.
Священный город здесь пред вами распростерт!
Вперед! Утих пожар и не подняться буре.
Вот набережных свет, вот улицы, а вот
Над вами радужное небо, в чьей лазури
Недавно звезды бомб водили хоровод.
Все мертвые дворцы упрячьте под лесами!
Страх дня-минувшего взгляд освежает вам.
Вот стадо рыжее вихляющих задами...
Так уподобьтесь же безумцам и шутам!
О свора сук во время течки! Рвите в клочья
Повязки. Крик домов приманивает вас.
Разврата ночь пришла, и спазмы этой ночи
Сжимают улицу. Так жрите! Пробил час!
И пейте! А когда свет резкий рядом с вами
Копаться в роскоши струящейся начнет,
Вы разве будете склоняться над столами,
Смотря безмолвно на белеющий восход?
За королеву тост с ее отвислым задом!
В ночах пылающих прислушайтесь, как рвет
Икота чью-то грудь, как лихо скачут рядом
Лакеи, старики, кретины, пьяный сброд.
О грязные сердца! О мерзкие утробы!
Сильней работайте своим вонючим ртом!
Еще глоток вина за этот праздник злобы,
О Победители, покрытые, стыдом!
Дышите мерзостью великолепной вони
И окунайте в яд злых языков концы!
Над вашей головой скрестив свои ладони,
Поэт вам говорит: "Беснуйтесь, подлецы!
Ведь в лоно Женщины вы лапы запустили,
Ее конвульсии еще внушают страх,
Когда она кричит, когда в своем бессилье
Вы задыхаетесь, держа ее в руках.
Шуты, безумцы, сифилитики, владыки.
Ну что Парижу, этой девке, весь ваш сброд
И наша плоть, и дух, и яд, и ваши крики?
Вас, гниль свирепую, с себя она стряхнет!
Когда падете вы, вопя от униженья
И в страхе требуя вернуть вам кошельки,
Заблещет красной куртизанки грудь сражении,
Над вами грозные сожмутся кулаки!"
Когда так яростно твои плясали ноги,
Париж, когда ножом был весь изранен ты.
Когда ты распростерт и так светлы и строги
Зрачки твои, где свет мерцает доброты,
О город страждущий, о город полумертвый,
По-прежнему твой взор в Грядущее глядит!
И мрак Минувшего, о город распростертый,
Из глубины веков тебя благословит!
Ты, плоть которого воскрешена для муки,
Ты жизнь чудовищную снова пьешь! И вновь
Тебя холодные ощупывают руки,
И черви бледные в твою проникли кровь.
Ну что же! Тем червям позора и обиды
Твое дыхание Прогресса не прервать,
И не погасит Стрикс глаза Кариатиды,
В которых золоту астральному сверкать.
Пусть никогда еще такой зловонной раной
Среди Природы не гляделись города,
Пусть твой ужасен вид, но будет неустанно
Поэт тебе твердить: "Прекрасен ты всегда!"
Ты вознесен грозой к поэзии высокой,
Игра великих сил тебе подмогу шлет,
Грохочет смерть, но ждет твое творенье срока,
О город избранный, ты слышишь? Горн зовет!
Поэт возьмет с собой Отверженных рыданья,
Проклятья Каторжников, ненависти шквал,
Лучи его любви, сверкая, женщин ранят,
И строфы загремят: "Бандиты! Час настал!"
- Порядок вновь царит... - И снова слышен в старых
Домах терпимости хрип оргий после бурь.
Охвачен бредом газ и с фонарей усталых
Зловеще рвется ввысь, в туманную лазурь.
Май 1871
XXXV
Руки Жанн-Мари
Они могучи, эти руки,
Они темны в лучах зари,
Они бледны, как после муки
Предсмертной, руки Жанн-Мари.
Или в озерах сладострастья
Им темный крем дарован был?
В пруды безоблачного счастья
Они свой погружали пыл?
Покоясь на коленях нежных,
Случалось ли им небо пить,
Сигары скручивать прилежно,
И продавать кораллов нить,
И к пламенным ногам Мадонны
Класть золотой цветок весны?
Нет! Черной кровью белладонны
Ладони их озарены!
Или грозя бедой диптерам,
Что над нектарником жужжат,
Перед рассветом бледно-серым
Они процеживали яд?
Какой мечтой они в экстазе
Ввысь были взметены порой?
Мечтой неслыханною Азии
Иль кенгаварскою мечтой?
О, эти руки потемнели
Не у подножия богов,
Не у бессонной колыбели
И не от сорванных плодов!
Они - не руки примадонны,
Не руки женщин заводских,
Чье солнце пьяно от гудрона
И опаляет лица их.
Они в дугу сгибают спины,
Они добры, как светоч дня,
Они фатальнее машины,
Сильнее дикого коня.
Стряхнув с себя остатки дрожи,
Дыша, как жар в печи, их плоть
Петь только Марсельезу может
И никогда "Спаси, господь".
Вас, женщин злых, они 6 схватили
За горло, раздробили б вам
В кармине и белее лилий
Запястья благородных дам.
Сиянье этих рук любимых
Мозги туманит у ягнят,
И солнца яркого рубины
На пальцах этих рук горят.
Они темны от пятен черни,
Как вздыбленный вчерашний вал,
И не один их в час вечерний
Повстанец гордый целовал.
Они бледны в тумане рыжем,
Под солнцем гнева и любви,
Среди восставшего Парижа,
На бронзе митральез в крови.
И все же иногда, о Руки,
Вы, на которых сохранен
Губ наших трепет в час разлуки, -
Вы слышите кандальный звон.
И нет для нас ужасней муки,
Нет потрясения сильней,
Когда вам, о святые Руки,
Пускают кровь из-под ногтей.
XXXVI
Сестры милосердия
Мужчина молодой, чей взор блестит, а тело
Двадцатилетнее пленяло б наготой
Или которого представить можно смело
В одежде мага под персидскою луной,
Порывистый, неукротимый, непорочный
И гордый первою причастностью своей,
Подобный морю молодому, вздохам ночи
На древнем ложе из брильянтовых камней,
Мужчина молодой грязь видит и увечье,
Уродство мира, содрогаясь, узнает,
И в сердце раненный навеки, только встречи
Теперь с сестрою милосердия он ждет.
Но женщина, тебе, о груда плоти жаркой,
Не быть сестрою милосердия вовек,
Хоть пальцы легки у тебя, и губы ярки,
И пылок черный взор, и грудь бела, как снег.
Непробужденная, с огромными зрачками!
Наш каждый поцелуй таит вопрос немой,
И убаюкивать тебя должны мы сами,
И это ты к нам льнешь, окутанная тьмой.
Всю ненависть свою, и слабость, и томленье,
И все, что вытерпела в прошлом, вновь и вновь
Ты возвращаешь нам, без гнева и сомненья,
Как ежемесячно свою теряя кровь.
Мужчина устрашен, поняв, что ты - обуза.
Одно мгновение тебя он нес, и вот,
Как наваждение, его терзает Муза
И пламя высшей Справедливости зовет.
Все время жаждущий простора и покоя,
Сполна познав неумолимость двух Сестер,
Он обращает вдруг со стоном и тоскою
К природе благостной измученный свой взор.
Но мрак алхимии, но святость познаванья
Ему внушают отвращенье неспроста:
Он тяжко ранен был, вокруг него молчанье,
И одиночество не разомкнет уста.
Пусть верил он в мечту, пусть долгой шел дорогой
Сквозь ночи Истины, но настает пора,
Когда взывает он к таинственной и строгой,
К тебе, о Смерть, о милосердия сестра!
Июнь 1871
XXXVII
Искательницы вшей
Когда ребенка лоб горит от вихрей красных
И к стае смутных грез взор обращен с мольбой,
Приходят две сестры, две женщины прекрасных,
Приходят в комнату, окутанную мглой.
Они перед окном садятся с ним, где воздух
Пропитай запахом цветов и где слегка
Ребенка волосы в ночной росе и в звездах
Ласкает нежная и грозная рука.
Он слышит, как поет их робкое дыханье,
Благоухающее медом и листвой,
И как слюну с их губ иль целовать желанье
Смывает судорожный вдох своей волной.
Он видит, как дрожат их черные ресницы
И как, потрескивая в сумрачной тиши,
От нежных пальцев их, в которых ток струится,
Под царственным ногтем покорно гибнут вши.
Ребенок опьянен вином блаженной Лени,
Дыханьем музыки, чей бред не разгадать,
И, ласкам подчинись, согласно их веленью,
Горит и меркнет в нем желанье зарыдать.
XXXVIII
Первые причастия
I
Церквушки в деревнях, какая глупость, право!
Собрав там дюжину уродливых ребят,
Гротескный поп творит молитву величаво,
И малыши за ним бормочут невпопад;
А солнце сквозь листву пробилось, и на славу
Цветные витражи над головой горят.
От камня отдает всегда землей родною.
Легко заметите вы груды тех камней
На поле, что дрожит от течки и от зноя,
Где тропка серая бежит, и рядом с ней
Сожженные кусты, шиповник цвета гноя
И черных шелковиц наросты до корней.
Вид респектабельный здесь каждое столетье
Сараям придают, пуская кисти в ход;
И если мистика гротескная в расцвете
Близ божьей матери или святых бород,
То мухи, видя хлев или корчму заметив,
Над ними радостно свой водят хоровод.
Принадлежа семье, все дети с нею схожи.
Дом - это ворох дел, заботы, простота;
Из церкви выходя, не помнят след на коже,
Оставшийся от рук служителя Христа,
И заплатить ему готовы подороже,
Чтоб только заслонять он солнце перестал,
Одежда черная впервые, хоть и мал ты;
День сладких пирогов с цветами на окне,
И полные любви Иосифы и Марты,
На мир глядящие с картинок на стене,
К которым в будущем добавятся две карты,
Как лучший сувенир о том великом дне.
Девчонки часто ходят в церковь. Им приятно
Услышать, как порой их шлюхами зовут
Мальчишки, что потом, отправясь в путь обратный
И мессу позабыв, в харчевню завернут,
Чтоб воздух сотрясать там песнею отвратной
И презирать дома, где богачи живут.
Сам подбирал кюре для детворы картинки.
Но у себя в саду, обедню отслужив,
Он слышит топот ног вдали и по старинке
Икрой подергивает: чешутся ботинки,
Забыт святой запрет под плясовой мотив:
- Пиратом черным ночь идет, от звезд отплыв.
II
Среди готовящихся к первому причастью
Свое внимание священник обратил
На эту девочку, он полон к ней участья
За грустный взор ее: "О, в ней так мало сил!
Но изберет ее в день первого причастья
Господь, который сам ее благословил".
III
В канун большого дня ребенок болен тяжко;
И больше, чем в церквах с их гулкой тишиной,
Дрожь мучает ее, хотя тепла рубашка,
Дрожь возвращается: "То смерть пришла за мной..."
Как будто у сестер своих похитив право
На высшую любовь, она, едва дыша,
Счет Ангелам ведет и Девам в час их славы,
Победою Христа полна ее душа.
Омыл средь отзвуков латинских окончаний
Черты румяных Лиц небесный водопад,
И, впитывая кровь божественных страданий,
Покровы падают на солнечный закат.
Во имя девственности прошлой и грядущей
В твое Прощение впивается она,
Но, словно лилии в воде и словно кущи,
Твоя всеблагостность, Царица, холодна.
IV
И девою из книг становится Царица,
Мистический порыв вдруг рушится порой,
И нищих образов проходит вереница,
Картинок и гравюр тоскливый кружит рой.
И неосознанное детское бесстыдство
Пугает девственную синюю мечту,
Что вьется близ туник, томясь от любопытства,
Туник, скрывающих Иисуса наготу.
Однако жаждет дух, исполненный печали,
Зарницы нежности продлить хотя б на миг...
Припав к подушке ртом, чтоб крик не услыхали,
Она томится. Мрак во все дома проник.
И девочке невмочь. Она в своей постели
Горит и мечется. Ей воздуху б чуть-чуть,
Чтоб свежесть из окна почувствовать на теле,
Немного охладить пылающую грудь.
Проснулась. Ночь была. Окно едва белело.
Пред синей дремою портьеры ею вновь
Виденье чистоты воскресной овладело.
Стал алым цвет мечты. Пошла из носа кровь.
И, чувствуя себя бессильною и чистой
Настолько, чтоб вкусить любовь Христа опять,
Хотела пить она под взглядом тьмы лучистой,
Нить ночь, заставившую сердце трепетать;
Пить ночь, где Дева-Мать незрима, где омыты
Молчаньем серым все волнения души;
Пить ночь могучую, где из души разбитой
Потоки бунта изливаются в глуши.
Супругой-девочкой и Жертвою покорной
Она спускается со свечкою в руках
Во двор; от крыши тень ползет, как призрак черный,
И сушится белье, внушая белый страх.
VI
Свою святую ночь она в отхожем месте
Проводит. Там к свече, где в потолке дыра,
Мрак сверху тянется, неся ночные вести,
Лоза склоняется с соседнего двора.
Сердечком светится оконце слуховое,
Глядящее на двор, где плиты на земле
Пропахли стиркою и грязною водою
И тени стен таят сны черные во мгле.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
VII
Кто может рассказать о жалости позорной,
О ненависти к ней, о подлые шуты,
Чье благочестие калечит мир покорный,
Кто может рассказать про гибель чистоты?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
VIII
Когда же, прочь убрав сплетенья истерии,
Она, проведшая с мужчиной ночь любви,
Увидит, как мечта о белизне Марии
Под утро перед ним забрезжила вдали,
Тогда: "О знаешь ты, что я тебя убила?
Что сердце, губы, все, чем ты владел, взяла?
И тяжко я больна. Мне нужен мрак могилы,
Где влагу ночи пьют умершие тела.
Была ребенком я - Христос мое дыханье
Навеки осквернил. Все мерзко мне теперь!
Ты целовал меня, ты пил благоуханье
Моих волос, и я смирялась... Но поверь,
Что непонятно вам, мужчинам, наше горе!
Чем больше любим мы, тем наша боль сильней.
Мы были растлены! И в страхе и в позоре
Порывы наши к вам обманчивей теней.
Причастье первое давно уже минуло.
Мне не было дано познать твои уста:
Душа моя и плоть, что так к тебе прильнула,
Несут тлетворное лобзание Христа".
IX
Истлевшая душа тогда с душой печальной
Его проклятие почувствуют сильней
И ненависть его, в которой изначально
Скрыт яд убийственный для истинных страстей.
Христос! О вечный враг энергии и воли,
Зовущий два тысячелетия туда,
Где женщины бледны, где головные боли
И где дается жизнь для скорби и стыда!
Июль 1871
XXXIX
Праведник
(фрагмент)
Держался прямо он. Луч золотистый света
На плечи Праведника падал. Жаркий пот
Прошиб меня: "Глядеть ты хочешь на кометы
И слышать, как жужжат, свершая свой полет,
Светила млечные и дальние планеты?"
"Подстерегает ночь твое чело и взгляд.
О Праведник, пора под крышею укрыться!
Читай молитву там. И если наугад
Бредущий в темноте начнет к тебе ломиться,
Скажи: "Калека я! Уйди отсюда, брат"".
Но снова Праведник был там, где страх клубится
От зелени и трав, когда мертвы лучи...
"Не продается ли тобою власяница,
Старик? О бард тоски! О пилигрим в ночи!
Нагорный плакальщик и жалости десница!
О сладко верующий! Сердце, что опять
Упало в чашу вдруг, томясь в предсмертной муке!
Любовь и слепота! Величье! Благодать!
Послушай, Праведник, ты глуп, ты гаже суки!
Не ты страдаешь - я, посмевший бунтовать!
Надежда на твое прощенье, о тупица,
Мой вызывает смех и стон в груди моей!
Я проклят, знаешь ты. Я бледен, мне не спится,
Безумен я и пьян. Но ты уйди скорей.
Они мне не нужны, мозгов твоих крупицы.
Довольно и того, что Праведником ты
Зовешься, что в ночи рассудок твой и нежность
Сопят и фыркают, как старые киты,
И что изгнания познал ты безнадежность,
И твой надгробный плач звучит из темноты.
Ты божье око, трус! Твоей священной свите
Меня хотелось бы втоптать ногами в грязь...
Вся в гнидах голова! Одежд прогнивших нити!
Сократы и Христы! Святые люди! Мразь!
Того, кто проклят был, во мгле кровавой чтите!"
Все это на земле я прокричал, и ночь
Внимала тихо мне, охваченному бредом.
Я поднял голову: умчался призрак прочь,
За призраком гналась моя насмешка следом...
Явись, о вихрь ночной! Над Проклятым пророчь
В то время как, храня молчанье среди шквала,
Под сенью голубых пилястров натянув
Вселенной узы без конца и без начала,
Порядок, вечный страж, плывет, веслом взмахнув,
И сыплет звезды из пылающего трала.
А! Пусть он прочь идет, надев стыда повязку,
Опившись горечью моей и сладок так,
Как мед, что на зубах прогнивших липнет вязко;
Пусть, словно сука после яростных атак
Задорных кобелей, оближется с опаской.
Пусть о смердящем милосердии твердит...
- Мне отвратительны глаза его и брюхо! -
Потом, как хор детей, пусть песни голосит,
Как идиотов хор при испусканье духа...
О Праведники, нам ваш ненавистен вид!
Июль 1871
XL
Что говорят поэту о цветах
Господину Теодору де Бапвиллю
I
Итак, когда лазурь черна
И в ней дрожат моря топазов,
Ты все проводишь вечера
Близ Лилий, этих клизм экстазов.
В наш век растений трудовых
Пьет Лилия в немалой дозе
Сок отвращений голубых
В твоей религиозной Прозе.
Сонет, что сорок лет назад
Написан; дар для Менестреля
Из лилий, радующих взгляд,
И лилия месье Кердреля, -
Повсюду лилии! О страх!
Как рукава у Грешниц нежных,
Трепещут у тебя в Стихах
Букеты лилий белоснежных!
А утром свежим ветерком
Рубашка у тебя надута,
И запах незабудок в нем
Тебе противен почему-то!
В твои владенья с давних пор
Амур одну сирень впускает,
Ну, и фиалку с ней - о вздор! -
Ту, что в лесах произрастает.
II
Поэты, уж такой ваш нрав:
Дай розы, розы вам, чтоб снова
Они раздулись от октав,
Пылая на стеблях лавровых.
Чтоб чаще на своем веку
Банвилль, предавшись вдохновенью,
В глаза швырял их чужаку,
Не расположенному к чтенью!
Пойдешь ли в поле, в лес, в овраг,
Знай, о фотограф слишком робкий,
Разнообразна Флора так,
Как от пустых графинов пробки.
Растенья Франгдо всегда
Чахоточны, смешны, сварливы,
И брюхо таксы без труда
Переплывает их заливы.
И вот рисунков мерзких ряд,
Где лотосы залиты светом,
И радуют причастниц взгляд
Эстампы с благостным сюжетом.
Строфа лоретки со строфой
Индийского растенья ладит,
И яркий мотылек порой
На венчик маргаритки гадит.
Старье берем! Цветы берем!
О фантастичные растенья
Салонов, пахнущих старьем!
Жукам их майским на съеденье
Все эти цветики в слезах,
Которых пестуют Гранвили
И с козырьками на глазах
Светила краской опоили!
Да! Ваших дудочек слюна
Была бы ценною глюкозой!
А так... вы - чушь! И грошь цена
Вам, Лилии, Сирень и Розы!
III
Охотник белый! Без чулок
Ты мчишь средь Фауны дрожащей,
Хотя заглядывать бы мог
В свою ботанику почаще!
Боюсь, что ты на шпанских мух
Сверчков сменяешь, скромных с виду,
К журчанью Рейна будешь глух
И тундре предпочтешь Флориду.
Но ведь Искусство, дорогой,
Не в том, чтобы имели право
Так просто эвкалипт любой
Обвить гекзаметров удавы.
Как будто ветви акажу,
Пусть даже в зарослях Гвианы,
Нужны лишь стаям сакажу
И бреду тяжкому лианы!
Да! В поле он иль меж страниц,
С цветком решение простое:
Не стоит он помета птиц,
Слезинки на свече не стоит.
Сказал я, что хотелось мне!
В бамбуковом жилище сидя,
Обои видя на стене
И ставни запертые видя,
Ты стер бы свежести расцвет,
Причудливых Уаз достойный!
Все эти доводы, поэт,
Скорее дерзки, чем пристойны!
IV
Не о пампасах, что в тоске
Простерлись, бунтом угрожая,
Скажи о хлопке, табаке,
Об экзотичном урожае.
И сколько долларов дает
Веласкесу в Гаване рента,
Скажи, какой его доход,
Плюнь на морскую даль Сорренто,
Где только лебедей одних
Поэты видели упрямо -
Довольно! Пусть твой будет стих
Для манглий лучшею рекламой!
В кровавый лес он должен сметь
Нырнуть - и возвратиться снова,
Чтоб людям предложить камедь
И рифмы сахар тростниковый.
Открой нам желтизны секрет
Под тропиками горных кряжей:
От насекомых ли их цвет,
Лишайник ли покрыл их пряжей?
Марену нам найди! Она,
Цветущая благоуханно,
Для наших Армий создана
Самой Природой красноштанной.
Найди у края мглы лесной
Цветы, что с мордой зверя схожи
И чьею золотой слюной
Прочерчен след на бычьей коже.
В лугах, не знающих границ,
Найди раскрытые бутоны,
Где сотни огненных Яиц
В эссенциях кипящих тонут.
Найди Чертополох, чью нить
Десяток мулов неустанных
Начнут вытягивать и вить!
Найди цветы, что стулом станут!
Найди в глубинах черных руд
Цветы из камня - всем на зависть! -
Цветы, чьи железы идут
От горла в спекшуюся завязь.
Подай нам, о веселый Сноб,
В великолепной красной чаше
Из лилий приторных сироп,
Вгрызающийся в ложки наши.
Пусть кто-то скажет, что Амур -
Всех индульгенций похититель:
Но ни Ренан, ни сам кот Мурр
Не видели его обитель.
Оцепенели мы - а ты
Дай аромат нам истерии;
Нас вознеси до чистоты,
Превыше чистоты Марии.
Колдун! Торговец! Колонист!
Твой стих - что розовый, что алый -
Каучуком льется пусть! И чист
Пусть будет, как лучи металла!
О Фокусник! Из темноты
Твоих поэм вдруг ввысь взлетая,
Пусть кружат странные цветы
И электрические стаи!
Век ада ныне! От судьбы
Железной лиры не укрыться:
И телеграфные столбы
Украсят и твои ключицы.
Сумей же в рифмах рассказать
О том, что болен не случайно
Картофель... Ну, а чтоб создать
Стихи, исполненные тайны,
Которые прочтут в Трегье,
Прочтут в Парамариво даже, -
Купи труды месье Фигье:
Ашетт имеет их в продаже.
Альсид Бава.
А. Р.
14 июля 1871
ХLI
Пьяный корабль
В то время как я плыл вниз по речным потокам,
Остались навсегда мои матросы там,
Где краснокожие напали ненароком
И пригвоздили их к раскрашенным столбам.
Мне дела не было до прочих экипажей
С английским хлопком их, с фламандским их зерном.
О криках и резне не вспоминая даже,
Я плыл, куда хотел, теченьями влеком.
Средь всплесков яростных стихии одичалой
Я был, как детский мозг, глух ко всему вокруг.
Лишь полуостровам, сорвавшимся с причала,
Такая кутерьма могла присниться вдруг.
Мой пробужденья час благословляли грозы,
Я легче пробки в пляс пускался на волнах,
С чьей влагою навек слились людские слезы,
И не было во мне тоски о маяках.
Сладка, как для детей плоть яблок терпко-кислых,
Зеленая вода проникла в корпус мой
И смыла пятна вин и рвоту; снасть повисла,
И был оторван руль играющей волной.
С тех пор купался я в Поэме океана,
Средь млечности ее, средь отблесков светил
И пожирающих синь неба неустанно
Глубин, где мысль свою утопленник сокрыл;
Где, в свой окрасив цвет голубизны раздолье,
И бред, и мерный ритм при свете дня вдали,
Огромней наших лир, сильнее алкоголя,
Таится горькое брожение любви.
Я знаю рвущееся небо, и глубины,
И смерчи, и бурун, я знаю ночи тьму,
И зори трепетнее стаи голубиной,
И то, что не дано увидеть никому.
Я видел, как всплывал в мистическом дурмане
Диск солнца, озарив застывших скал черты.
Как, уподобившись актерам в древней драме,
Метались толпы волн и разевали рты.
Я грезил о ночах в снегу, о поцелуях,
Поднявшихся к глазам морей из глубины,
О вечно льющихся неповторимых струях,
О пенье фосфора в плену голубизны.
Я месяцами плыл за бурями, что схожи
С истерикою стад коровьих, и ничуть
Не думал, что нога Пречистой Девы может,
Смиряя океан, ступить ему на грудь.
Я направлял свой бег к немыслимым Флоридам,
Где перемешаны цветы, глаза пантер,
Поводья радуги, и чуждые обидам
Подводные стада, и блеск небесных сфер.
Болот раскинувшихся видел я броженье,,
Где в вершах тростника Левиафан гниет;
Средь штиля мертвого могучих волн движенье,
Потоком падающий в бездну небосвод.
Ртуть солнца, ледники, костров небесных пламя!
Заливы, чья вода становится темней,
Когда, изъеденный свирепыми клопами,
В них погружается клубок гигантских змей.
Я детям показать хотел бы рыб поющих,
"И золотистых рыб, и трепетных дорад...
Крылатость придавал мне ветер вездесущий,
Баюкал пенистый, необозримый сад.
Порой, уставшему от южных зон и снежных,
Моря, чей тихий плач укачивал меня,
Букеты мрака мне протягивали нежно,
И, словно женщина, вновь оставался я.
Почти как остров, на себе влачил я ссоры
Птиц светлоглазых, болтовню их и помет.
Сквозь путы хрупкие мои, сквозь их узоры
Утопленники спать шли задом наперед.
Итак, опутанный коричневою пряжей,
Корабль, познавший хмель морской воды сполна,
Я, чей шальной каркас потом не станут даже
Суда ганзейские выуживать со дна;
Свободный, весь в дыму, туманами одетый,
Я, небо рушивший, как стены, где б нашлись
Все эти лакомства, к которым льнут поэты, -
Лишайник солнечный, лазоревая слизь;
Я, продолжавший путь, когда за мной вдогонку
Эскорты черных рыб пускались из глубин,
И загонял июль в пылавшую воронку
Ультрамарин небес ударами дубин;
Я, содрогавшийся, когда в болотной топи
Ревела свадьба бегемотов, сея страх, -
Скиталец вечный, я тоскую о Европе,
О парапетах ее древних и камнях.
Архипелаги звезд я видел, видел земли,
Чей небосвод открыт пред тем, кто вдаль уплыл...
Не в этих ли ночах бездонных, тихо дремля,
Ты укрываешься, Расцвет грядущих сил?
Но слишком много слез а пролил! Скорбны зори,
Свет солнца всюду слеп, везде страшна луна.
Пусть мой взорвется киль! Пусть погружусь я в море!
Любовью терпкою душа моя пьяна.
Коль мне нужна вода Европы, то не волны
Ее морей нужны, а лужа, где весной,
Присев на корточки, ребенок, грусти полный,
Пускает в плаванье кораблик хрупкий свой.
Я больше не могу, о воды океана,
Вслед за торговыми судами плыть опять,
Со спесью вымпелов встречаться постоянно
Иль мимо каторжных баркасов проплывать.
XLII
Гласные
A - черный, белый - Е, И - красный, У - зеленый,
О - синий... Гласные, рождений ваших даты
Еще открою я... А - черный и мохнатый
Корсет жужжащих мух над грудою зловонной.
Е - белизна шатров и в хлопьях снежной ваты
Вершина, дрожь цветка, сверкание короны;
И - пурпур, кровь плевка, смех, гневом озаренный
Иль опьяненный покаяньем в час расплаты.
У - цикл, морской прибой с его зеленым соком,
Мир пастбищ, мир морщин, что на челе высоком
Алхимией запечатлен в тиши ночей.
О - первозданный Горн, пронзительный и странный.
Безмолвье, где миры, и ангелы, и страны,
- Омега, синий луч и свет Ее Очей.
XLIII
Рыдала розово звезда в твоих ушах,
Цвела пунцово на груди твоей пучина,
Покоилась бело бескрайность на плечах,
И умирал черно у ног твоих Мужчина.
LIV
Вороны
В гнетущий холод, в непогоду,
Когда в селениях вокруг
Молитвы умолкает звук,
Господь, на скорбную природу,
На эту тишину и глушь
Ты с неба воронов обрушь.
Войска, чьи гнезда ветер хлещет,
Войска, чей крик печально-строг,
Вы над крестами у дорог,
Над желтизною рек зловещих,
Над рвами, где таится ночь,
Слетайтесь! Разлетайтесь прочь!
И над французскими полями,
Где мертвецы хранят покой,
Кружитесь зимнею порой,
Чтоб жгла нас память, словно пламя.
О крик тревожный черных стай,
Наш долг забыть нам не давай!
Но майских птиц с их чистым пеньем
Печалью не вспугни своей:
Оставь их тем, кто средь полей
Навеки нашим пораженьем,
Не знающим грядущих дней,
Прикован к немоте корней.
ПРИМЕЧАНИЯ
ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА
Предлагаемое издание Артюра Рембо является не только первым
претендующим на полноту русским изданием знаменитого поэта, но оно
практически полно представляет то, что принято называть термином
"Сочинения", хотя по отношению к Рембо термин кажется архаичным. Эта степень
полноты видна, если сопоставить данную книгу с образцовым, с нашей точки
Зрения, французским изданием Полного собрания сочинений Рембо,
осуществленным Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в "Библиотеке Плеяды"
издательства Галлимар (Rimbaud Arthur. Oeuvres completes/Texte etabli el
annote par Andre Rolland do Ro neville, Jules Mouquet. Paris, 1954), порядка
расположения материала в котором мы придерживались {В дальнейшем в ссылках
на это издание указывается: Р-54 и страница. Уточнения производились и по
изданию 1963-1965 гг. (Р-65). На переиздание 1972 г., подготовленное
Антуаном Аданом по иным принципам, наиболее полное в части переписки, мы
ниже не ссылаемся.}.
В книге помещены все основные художественные произведения Рембо
(издание переписки не входило в наши задачи). Остается вне рамок
литературного памятника лишь небольшая по объему часть - произведения
главным образом малозначительные, незавершенные, фрагментарные, не
являющиеся предметом читательского и исследовательского интереса в самой
Франции {Это - 1. "Проза и стихи школьных лет"; 2. "Отрывочные строчки"
(Bribes); 3. Les Stupra: сатирические экспромты из так называемого Альбома
зютистов; 4-5. Две сатиры: "Сердце под рясой", "Письмо барону Падешевр";
6-7. Два коротких черновика стихотворений в прозе, известных под названием
"Пустыни любви" и "Политические фрагменты". Часть из этих вещей не входила
даже в издание Плеяды 1946-1951 гг.}. Целостность публикуемых в книге вещей
нигде не нарушена.
Нужно сказать, что нынешнее состояние текстологической изученности,
подготовленности и полноты самого французского текста является результатом
протянувшейся на три четверти века и продолжающейся по сей день работы
множества специалистов, разыскавших и возродивших почти из ничего текст
Рембо.
Сам поэт издал при жизни только одну книжечку - "Одно лето в аду"
(Брюссель, 1873), долго остававшуюся неизвестной читающей публике.
Дальнейшие прижизненные издания ("Озарения", 1886; "Реликварий.
Стихотворения", 1891) были подготовлены уже без ведома автора, который в
80-е годы жил в Эфиопии (как тогда чаще говорили - в Абиссинии).
"Реликварий" фактически был посмертным изданием, ибо к моменту его выхода
Рембо умирал или уже скончался 3 на больничной койке в Марселе.
Кроме школьных сочинений, почти ничего из стихов Рембо не публиковалось
до октября 1883 г., когда в связи с развитием символистского движения и
подготовкой Верленом книги "Пр_о_клятые поэты" (Париж, 1884) было напечатано
несколько стихотворений.
Следующим этапом была предшествовавшая первому изданию "Озарений"
публикация в журнале "Ла Вог" (май-июнь 1886 г.) большинства озарений в
прозе и нескольких из "Последних стихотворений".
Произведения Рембо печатались по тексту, не готовившемуся автором к
печати, иногда в виде цитат, не всегда под его именем. Многие стихотворения
Рембо Верлен первоначально воспроизвел по памяти.
Ранний этап публикаций Рембо отошел в прошлое, но оставил некоторые, не
разрешенные до сих пор загадки. Не разысканы, а иногда и утрачены автографы
ряда произведений, не прояснена хронологическая приуроченность и
последовательность многих из них. Наиболее острый спор развернулся вокруг
хронологии "Озарений". Он освещен в статье и в комментарии к книге. По ряду
причин, там изложенных, и чтобы не усугублять хаоса умножением возможных
конъектур, мы придерживаемся в общей последовательности книг и в
расположении отдельных озарений такого порядка,
Дата выхода "Реликвария" не определена с точностью до недель, который
восходит к первой журнальной публикации 1886 г. и сохранен в авторитетном
издании Плеяды. Вместе с тем при подготовке книги учитывалось мнение
литературоведов, подходящих к развитию творчества Рембо с других позиций, в
частности А. Буйана де Лакота (Озарения, Париж: Меркюр де Франс, 1949),
Антуана Адана (Сочинения. Париж: Клоб де мейер ливр, 1957), Сюзанны Бернар
(Сочинения. Париж: Гарнье, 1960 {Мы ниже часто обращаемся к этому изданию,
сокращенно именуя его OSB. Важной опорой при комментировании текста была
также ставшая классической книга 1936 г. литературоведов Р. Этьембля и Я.
Гоклер. Мы цитируем по изд.: Etiemhle R., Gauclere Y. Rimbaud. Nouv. ed.
revue et augm. Paris: Gallimard, 1950. В меньшей степени могли быть
использованы более новые комментарии, выдержанные в неофрейдистском духе,
например книга Р. Г. Коона (Cohn Ii. G. The Poetry of Rimbaud. Princeton,
1973. Далее: RC).}), Даниэля Леверса (Стихотворения... Париж, 1972 / "Ливр
де пош").
Русский перевод всего текста Рембо впервые выполнен одним поэтом - М.
П. Кудиновым. Однако в развитие традиций серии "Литературные памятники"
(Бодлер, Эредиа, Рильке, Бертран) И. С. Поступальский подобрал переводы,
раскрывающие историю художественного освоения поэта и его интерпретацию в
русской культуре. Ему же принадлежат замечания о переводах и указания на
переводы, не воспроизводимые в книге (среди них - напечатанные в 1981 г. в
нашей серии в издании: Алоизиюс Бертран. Гаспар из Тьмы - переводы В. М.
Козового).
Собственно комментарий составлен Н. И. Балашовым.
СТИХИ
Наименование "Стихи", соответствующее французскому Poesies, - это не
авторское, а традиционное заглавие. При жизни Рембо с его ведома было
напечатано, как это будет видно из последующих примечаний, лишь несколько
самых ранних стихотворений и одно стихотворение конца 1871 г. - "В_о_роны".
"Стихи" Рембо - также по традиции - разделяются по рубрикам
соответственно году написания: Стихотворения 1869 года, ...1870 года,
...1871 года.
Хронология внутри рубрик в настоящее время установлена с
удовлетворительной точностью. Где это возможно, например в стихотворениях
1870 г., принято воспроизводить порядок стихов в сохранившихся автографах
Рембо. Номера стихов, естественно, не принадлежат Рембо и нами даны для
ориентации читателя в соответствии с номерами в изданиях Плеяды 1954-1965
гг. Все эти меры упорядочения полезны и облегчают восприятие стихов Рембо,
все более трудных для чтения начиная со стихов 1871 г.
Меры эти, конечно, не соответствуют хаотической стороне гения Рембо, но
если следовать "последней воле" поэта, то стихи его нужно было так и
оставить ненапечатанными, как он делал сам. Впрочем, и у Вергилия "последней
авторской волей" было сожжение "Энеиды"...
СТИХОТВОРЕНИЯ 1869 ГОДА
I. Подарки сирот к Новому году
Авторская публикация. Впервые напечатано в "Ревю пур туе" 2 января 1870
г.
Нужно иметь в виду, что перед читателем - первое стихотворение на
французском языке пятнадцатилетнего школьника, который к этому времени уже
успел поразить учителей написанными по классным заданиям, но яркими
латинскими стихами, печатавшимися одно за другим с 1 января 1869 г. по 15
апреля 1870 г. в журнале "Монитер де ль'ансеньеман сегондэр... Бюллетэн
оффисьель де ль'Академи де Дуэ". Этот журнал поместил также (в номере от 15
апреля) выполненный Рембо в классе "обманный" перевод первых 26 стихов поэмы
Лукреция "О природе вещей": на самом деле они были воспроизведены но памяти
или списаны с некоторыми изменениями "по горячим следам" с только что (в
1869 г.) опубликованного и еще не известного учителям перевода поэмы Сюлли
Прюдомом.
К "Подаркам сирот" можно подходить по-разному. Это и стихотворение
избалованного наградами школьника, бестрепетно обращающегося в журнал со
своим первым французским опытом. Это и свидетельство глубокого сиротства не
знавших ласки детей в семье Рембо. Это и "пиратское" произведение,
заимствовавшее темы и даже отдельные стихи у разных портов: у
рекомендованного в коллеже Ж. Ребуля ("L'ange et l'enfant"), y ставшего
через год мишенью для насмешек, наиболее мещанского из поэтов-парнасцев Фр.
Коппе (из "Enfants trouves", сб. "Poesies", 18541859), у Бодлера, кумира
Рембо (стихотворения "Раздумье" и "Утренние сумерки"), у Гюго из разных его
книг, у Теодора де Банвилля, современника, на поддержку которого рассчитывал
юный поэт, - из "Кариатид".
О "заимствованных" стихах и темах см. подробно у Сюзанны Бернар (OSB,
р. 359, 360): стих 1 и вся часть II, середина части III основаны на
"заимствованиях" из Гюго; стихи 8-9 - из Бодлера; последние стихи части III
- из Коппе; стих "Но ангел детства стер..." - из Ребуля; образы "поцелуев
солнца" - из Теодора де Банвилля.
СТИХОТВОРЕНИЯ 1870 ГОДА
Стихи в этой рубрике расположены не всегда строго хронологически, но
согласно автографу рукописи так называемого сборника Демени.
II. Первый вечер
Авторская публикация. Напечатано впервые в сатирическом еженедельнике
"Ла Шарж" 13 августа 1870 г. под названием "Три поцелуя". Смысл
стихотворения - видимо, иронического, основанного на обостренном у подростка
неприятии стихов, воспевающих глупо-слащавое представление о любви, - резче
выражен в другом варианте заглавия - "Комедия в трех поцелуях". Однако можно
усмотреть и естественное увлечение юного поэта этой темой.
III. Предчувствие
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Ревю Эндепандант" за январь
- февраль 1889 г.
Рембо отправил "Предчувствие" Теодору де Банвиллю вместе со
стихотворениями "Офелия" и "Солнце и плоть" в письме от 24 мая 1870 г.
Обращаясь к Банвиллю с просьбой о поддержке и даже о помощи в напечатании
стихов в известных сборниках "Современный Парнас", Рембо писал, что считает
парнасцем каждого настоящего поэта, и выражал надежду, что через два года и
он станет парнасцем. В письме стихотворение датировано 20 апреля 1870 г. и
содержит некоторые варианты.
Переводчик М. П. Кудинов, назвав стихотворение "Предчувствие", смело
разрешил трудность, возникающую при переводе заглавия (sensation - букв.
"ощущение", "впечатление"), ибо речь идет об ощущении, устремленном в
будущее.
Первый перевод этого стихотворения под заглавием "Ощущение" дал
Иннокентий Анненский еще в начале нашего века; позднее были его
многочисленные перепечатки. Последующие переводы, появившиеся уже в
советское время, принадлежат В. Лившицу, В. Левику, Г. Петникову, П.
Петровскому.
Перевод И. Анненского:
Один из голубых и мягких вечеров...
Стебли колючие и нежный шелк тропинки,
И свежесть ранняя на бархате ковров,
И ночи первые на волосах росинки.
Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,
Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,
И сладко в сумерках бродить мне голубых,
И ночь меня зовет, как женщина в объятья...
Перевод Б. Лившица:
В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,
Ступая по траве подошвою босою.
Лицо исколют мне колосья спелой ржи,
И придорожный куст обдаст меня росою.
Не буду говорить и думать ни о чем -
Пусть бесконечная любовь владеет мною -
И побреду, куда глаза глядят, путем
Природы - счастлив с ней, как с женщиной земною.
Перевод Г. Петникова:
В синих сумерках лета я бродил бы хлебами,
По тропинкам, обросшим щетиной колосьев,
Свежесть трав ощущая босыми ногами,
В волны влажного ветра мечтания бросив...
Ни о чем бы не думать; оставаясь безмолвным,
Отдаваться любви бесконечной приливу,
И идти бы все дальше, точно цыган бездомный,
В глубь природы, как с женщиной, с нею счастливый.
Перевод П. Петровского:
В лазурных сумерках простор полей широк;
Исколот рожью, я пойду межою.
В ногах я муравы почую холодок.
Прохладой ветра голову омою.
Не буду говорить, ни даже размышлять.
Но пусть любовь безмерная восходит;
Далеко я уйду, хочу бродягой стать;
Как с женщиной, забудусь я в природе.
Перевод В. Левика:
В вечерней синеве, полями и лугами,
Когда ни облачка на бледных небесах,
По плечи в колкой ржи, с прохладой под ногами,
С мечтами в голове и с ветром в волосах,
Все вдаль, не думая, не говоря ни слова,
Но чувствуя любовь, растущую в груди,
Без цели, как цыган, впивая все, что ново,
С Природою вдвоем, как с женщиной, идти.
IV. Кузнец
Впервые напечатано без ведома автора (и фактически посмертно) осенью
1891 г. в книге Рембо "Реликварий".
Помимо автографа "сборника Демени", существует автограф из собрания
школьного учителя Рембо - Изамбара, отличающийся довольно большим
количеством вариантов, особенно в формах глагола.
В остове стихотворения лежит исторический факт времен Французской
революции. 20 июня 1792 г. (дата в автографе Изамбара исправлена
соответственным образом) голодная толпа парижан ворвалась в Тюильри, и
мясник Лежандр принудил короля Людовика XVI на людях надеть красный
фригийский колпак - символ свободы нации. Оставалось недолго до ареста, а
затем и до казни короля (21 января 1793 г.).
Картины революции XVIII в. символизируют у Рембо перспективу
переворота, который должен снести Вторую империю. Ненависть кузнеца
относится не к Людовику XVI, а к царствовавшему Наполеону III. Саркастически
принятое самоназвание "сброд" переходит к врагам, к "сброду" Наполеона III.
Вместе с тем, хотя кузнец наделен чертами сознательного рабочего, мятежная
толпа во многом все же понимается действительно как "чернь", "сброд"
(crapule). Такому пониманию суждено будет дожить до Верхарна и Блока.
Существуют также переводы П. Антокольского и Н. Разговорова (отрывок).
V. Солнце и плоть
Впервые напечатано там же.
Рембо послал стихотворение Теодору де Банвиллю в упоминавшемся выше
письме от 24 мая 1870 г. под заглавием, пародирующим христианский символ
веры, - "Credo in unam", т. е. "Верую в единую" (Венеру) вместо "Верую во
единого Бога Отца...".
Стихотворение, несмотря на пантеистическую цельность (о которой
говорится в статье), должно быть отнесено к еще не вполне самостоятельным
вещам Рембо, ибо включает реминисценции и заимствования не только из древних
поэтов (Лукреций, Овидий, Вергилии), но и из новых: Мюссе (из его "Ролла"
Рембо заимствует и ошибки - так, у него Венера-Астарта там, где нужно
Венера-Анадиомена), Андре Шенье, Гюго, Леконт де Лиля, Банвилля и др.
Внушительный список этих заимствований дан в OSB (р. 360-365).
VI. Офелия
Впервые напечатано там же. Послано Рембо Банвиллю в том же письме.
Существуют также переводы Б. Лившица, П. Антокольского,
неопубликованный перевод А. Бердникова.
Перевод Б. Лившица:
I
На черной глади вод, где звезды спят беспечно,
Огромной лилией Офелия плывет,
Плывет, закутана фатою подвенечной.
В лесу далеком крик: олень замедлил ход...
По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывет Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку.
Лобзая грудь ее, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива.
К мечтательному лбу склоняется тростник.
Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.
Порою, разбудив уснувшую ольху,
Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.
Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.
II
Офелия, белой и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?
Не потому ль, что он, взвивал каждый волос,
Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?
Что услыхала ты самом Природы голос
Во вздохах сумерек и в жалобах дерев?
Что голоса морем, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?
Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твое глушило слово
- И Бесконечность взор смутила твой навек.
III
И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.
Перевод А. Бердникова:
I
В спокойной черни вод, где капли звезд карминных,
Большою лилией Офелия плывет.
Плывет медлительно в своих покровах длинных,
В то время как в лесах свирепый гон идет.
Уж десять сотен лет скользит белейший призрак,
Печально девственный, по мертвенной реке,
Уж десять сотен лет - безумья слабый признак -
Летит ее романс в вечернем ветерке.
Ей вихрь целует грудь, вкруг разметав бутоном
Одежды, тяжелей текучего стекла,
Где ивы, трепеща, ей ветви льют со стоном,
Касается камыш высокого чела.
Кувшинки, торопясь, бегут вздохнуть над него,
В ольшанике она, плывя, срывает с гнезд
Всплеск пробужденных крыл, а к ночи, пламенел,
Над ней стоит хорал блестящих тихих звезд.
II
Ты дева бледная! Изваянная в снеге!
Да, ты мертва, дитя, гонимое волной,
Затем, что горные ветра твоих Норвегии
Напраслину сплели о вольности хмельной!
Затем, что этот ветр, волос свивая гриву,
Внимательной душе нес шорохи дерев,
Он сердце пробудил для песни торопливой,
Для жалоб всех ручьев, для слез всех жалких дев.
Затем, что вопль морей своей трубою медной
Грудь детскую твою безжалостно разъял,
Что чудный рыцарь твой, немой безумец бледный,
В апрельских сумерках к твоим ногам припал.
Рай! Вольность! И Любовь! Бедняжка, не с тех пор ли
Ты полетела к ним - снежинкой на костер.
Виденья чудные в твоем стеснились горле,
И Вечность страшная смутила синий взор.
III
Но говорит Поэт, что при звездах карминных
Сбираешь ты цветы, чтоб бросить их в поток,
Сносимая волной в своих покровах длинных,
Спокойна и бела, как лилии цветок.
VII. Бал повешенных
Напечатано впервые без ведома автора за девять дней до его кончины в
журнале "Меркюр де Франс" 1 ноября 1891 г.
Стихотворение стоит в ряду довольно многочисленных произведений
французских поэтов XIX в. - Теофиля Готье, Банвилля и других, - написанных
по мотивам старинных "плясок смерти" и особенно "Баллады повешенных" поэта
XV в Франсуа Вийона.
Удивительные стихи 29-30:
Oh! voila qu'au milieu de la danse macabre
Bondit dans un ciel rouge un grand squelette fou...
- близки к пределу экспрессии, достигнутому Рембо в его самых "зрелых"
произведениях. Все это заставляет полагать, что дело не в одном только
отблеске великого Вийона, но существовала какая-то ныне неизвестная
внутренняя причина, побудившая поэта откликнуться "Балом повешенных".
У Коона (р. 49) особое внимание обращено на стих 27: "Из леса синего
ответил вой волчицы". В этом стихе предваряется образность поэзии XX в.:
сочетание разноплановых крайностей - "волк" и "голубизна" (в подлиннике -
"лиловость").
Есть перевод П. Антокольского.
VIII. Возмездие Тартюфу
Впервые опубликовано без ведома автора осенью 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Стихотворения нет в автографе "сборника Демени".
"Возмездие Тартюфу" и следующие за ним вещи, написанные Рембо в
сонетной форме, - это, строго говоря, не сонеты, а "вольные сонеты", или
"четырнадцатистрочники", поскольку поэт не соблюдает сквозных рифм, которые
должны объединять в подлинном сонете два катрена.
"Злые" - это терминология Тартюфа, мольеровского лицемера,
лжеверующего, который клеймит так своих врагов, узурпируя у неба право
определять, кто добр и кто зол. Мольер - по условиям века - не мог прямо
вывести на сцену духовное лицо, но одел Тартюфа в черное, дав понять всем
контекстом, кого он имеет в виду. Рембо ставит все точки над "i", но в новых
условиях прямо продолжает Мольера, у которого в словах бойкой служанки
Дорины содержится и намек, сколь мерзок был бы Тартюф, если его раздеть:
Et je vous verrais nu du haut jusques on bas
Que toute votre peau ne me tentarait pas (акт. III, сц. 2 {*}).
{* Явись вы предо мной в чем родила вас мать, Перед соблазном я сумела
б устоять. (Перевод Мих. Донского).}
Последний стих Рембо - прямая цитация этой реплики Дорины, в которой
содержится и ставшее важным в образной системе стихотворения слово "кожа"
(la peau), конкретизированное Рембо в образ "вспотевшей кожи" настигнутого
возмездием подлеца.
Другие переводы - П. Антокольского, Т. Левита (подстрочник, цитата в
статье).
Перевод П. Антокольского:
Наказание Тартюфа
Он долго растравлял любовный трепет под
Сутаной черною и руки тер в перчатках,
Метался и желтел, беззубый скаля рот,
Пускал слюну тайком и жил в мечтаньях сладких.
- Молитесь, братие... - Но дерзкий сорванец
Взял за ухо его движеньем беззаботным
И, мрачно выругавшись, разодрал вконец
Сутану черную на этом теле потном.
Возмездье! Сорвана одежда с подлеца,
Прощенные грехи с начала до конца
Ханжа, как четки, перебрал в уме и, бледен,
Готов был выстоять еще хоть сто обеден.
Но человек забрал все, чем силен монах,
И с головы до пят Тартюф остался наг.
IX. Венера Анадиомена
Впервые напечатано без ведома автора в дни его агонии журналом "Меркюр
де Франс" 1 ноября 1891 и в вышедшей одновременно книге Рембо "Реликварий".
Комментаторы издания Плеяды рассматривают вещь как реальный ответ на
десятистишия Коппе, который и уродливость века представлял, согласно Рембо,
зализанной (Р-54, р. 657-658), а в OSB (р. 373-374) с еще большим основанием
устанавливается связь с близким Рембо по духу и незаслуженно полузабытым
поэтом Глатиньи ("Les antres malsains" в сб.: "Vignes folles").
X. Ответы Нины
Впервые напечатано без ведома автора (и фактически посмертно) осенью
1891 г. в книге Рембо "Реликварий".
Прием, на котором построено стихотворение, можно искать и в
предшествовавшей Рембо поэзии. Однако развитие первой темы (монолог
влюбленного) настолько художественно закончено, а в результате включения
картины крестьянского интерьера - и настолько полно, что чи га гель даже при
неоднократном обращении к стихотворении! не хочет согласиться с тем, что
краткая прозаическая реплика девушки, содержащая лишь одно знаменательное
слово - "ле бюро" (т. е., по-видимому, "легализация" брака, "дело",
"служба"), уничтожает все значение предыдущего монолога.
Стихотворение сохранилось в двух автографах - "сборника Демени",
которому мы следуем по образцу издания Плеяды, и "сборника Изамбара",
варианты которого показывают, что Рембо раздумывал над решающей
заключительной репликой. В "рукописи Демени" заглавие сформулировано как
"Ответы (отповеди) Нины", будто в тексте не одна отповедь, а эта последняя
выражена несколько иными словами - "Et mon bureau?". В "рукописи Изамбара"
заглавие яснее ("Что удерживает Пину"), а реплика универсальнее: "Mais le
bureau?".
"Ответы Нины" подтверждают сделанное по поводу "Офелии" наблюдение не о
центрическом, а о двухфокусном построении стихотворений Рембо.
XI. За музыкой
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Ревю Эндепандант" за
январь-февраль 1889 г.
Последний стих восстановлен по воспоминаниям Изамбара, признававшегося,
что в обоих автографах этот стих ранее приводился в смягченной редакции в
варианте, принадлежащем ему (по этой редакции сделан приводящийся ниже
перевод Б. Лившица).
При полной самостоятельности стихотворения должно отметить, что оно
восходит к "Зимним прогулкам" Альбера Глатиньи (подробнее см.: OSB, р. 372).
Перевод Б. Лившица:
На музыке
Вокзальная площадь в Шарлевиле
На чахлом скверике (о, до чего он весь
Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
Мещане рыхлые, страдая от одышки,
По четвергам свою прогуливают спесь.
Визгливым флейтам в такт колышет киверами
Оркестр; вокруг него вертится ловелас
И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;
Нотариус с брелков своих не сводит глаз.
Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;
Чиновные тузы влачат громоздких жен,
А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,
И отпрыск шествует, в воланы разряжен.
На скамьях бывшие торговцы бакалеей
О дипломатии ведут серьезный спор
И переводят все на золото, жалея,
Что их советам власть не вняла до сих пор.
Задастый буржуа, пузан самодовольный
(С фламандским животом усесться - не пустяк!),
Посасывает свой чубук: безбандерольный
Из трубки вниз ползет волокнами табак.
Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.
Вдыхая запах роз, любовное питье
В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье
И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.
Как матерой студент, неряшливо одет,
Я за девчонками в теми каштанов томных
Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ
Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных.
Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор
На шеи белые, на вьющиеся пряди,
И под корсажами угадывает взор
Все, что скрывается в девическом наряде.
Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!
Сгораю в пламени чудесных лихорадок.
Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,
Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок...
XII. Завороженные
Впервые напечатано, видимо, Верленом без ведома автора в Англии в
"Джентльмэн мэгезин" в январе 1878 г., а во Франции - им же в "Лютэс" 19-26
октября 1883 г.
Это единственное стихотворение 1870 г., которое Рембо пощадил предлагая
Демени в письме от 10 июня 1871 г. уничтожить все остальные. Исходным
текстом считается ранняя - 1871 г. - копия Верлена; первоначальный текст
сохранился и в автографе "сборника Демени". Копия Верлена, оставшаяся с
другими бумагами у его жены, после развода была ему недоступна, и все
публикации до 1891 г. осуществлялись Верленом по памяти (так же как и
публикации стихотворений "Гласные", "Вечерняя молитва", "Искательницы вшей",
"Пьяный корабль"). В английскую публикацию были внесены редакцией журнала
изменения, скорее всего с целью облегчить текст для иностранцев. Например,
заглавие было "исправлено" на "Маленькие бедняки".
Как и другие только что упомянутые стихи, приведенные Верленом в его
книге "Пр_о_клятые поэты" (1884), стихотворение принадлежит к числу
известнейших вещей Рембо. Сам Верлен пропел в своей книге этому
стихотворению акафист.
"Завороженных" сравнивают с картинами Мурильо, изображающими нищих
детей. Сравнение говорит о высоком художественном уровне стихотворения.
Конечно, тональность произведений разных эпох, разных стран и разных
искусств различна. У Рембо поражает степень вживания в психику своих наивных
героев.
Именно этим стихотворением и вошел Рембо в русскую литературу (если не
считаться с фактом появления несколько раньше сонета "Гласные"). Оно под
Заголовком "Испуганные" было переведено Валерием Брюсовым и помещено в
третьем выпуске "Русских символистов" (М., 1894):
Как черные пятна под вьюгой,
Руками сжимая друг друга
И спины в кружок,
Собрались к окошку мальчишки
Смотреть, как из теста коврижки
Печет хлебопек.
Им видно, как месит он тесто,
Как булки сажает на место
В горячую печь -
Шипит закипевшее масло,
А пекарь спешит, где погасло,
Лучины разжечь.
Все, скорчась, они наблюдают,
Как хлеб иногда вынимают
Из красной печи -
И нет! - не трепещут их тени,
Когда для ночных разговений
Несут куличи.
Когда же в минуту уборки
Поют подожженные корки,
А с ними сверчки,
Мальчишки мечтают невольно,
Их душам светло и привольно,
Сердца их легки.
Как будто к морозу привыкли,
Их рожицы тесно приникли
Поближе к окну;
С ресницами в снежной опушке
Лепечут все эти зверушки
Молитву одну.
И руки вздымают так страстно,
В молитве смущенно неясной
Покинув дыру,
Что рвут у штанишек все пряжки,
Что жалко трепещут рубашки
На зимнем ветру.
Позднее Брюсов не дал места "Испуганным" ни в первом, ни во втором
издании своей известной антологии "Французская лирика XIX века". И. С.
Постулальскому приходилось слышать от И. М. Врюсовой, что Валерии Яковлевич
с годами стал считать слабым и свой перевод, и самый подлинник, видя в нем
влияние сентиментальной городской поэзии Франсуа Коппе.
Помимо Брюсова, уже в советское время, стихотворение переводили А. Арго
и М. Усова.
Перевод А. Арго:
Ночь - нет туманней и угарней,
А под окном хлебопекарни
Пять душ ребят
Стоят, не трогаются с места, -
За пекарем, что месит тесто,
Они следят...
Рукою крепкой, без охулки,
Пшеничные тугие булки
Он в печь кладет.
О, как их это все волнует,
А тот и в ус себе не дует
И, знай, поет.
И ждут они, как ждут лишь чуда,
Когда же наконец оттуда,
Из недр печи,
Для человеческой утробы
Пойдут румянистые сдобы
И калачи!
Вот из-под балок закоптелых
Дразнящий запах булок белых
К ним донесло,
И сквозь губительную стужу
К ним под лохмотья прямо в душу
Идет тепло.
Им уж не холодно, не жутко,
Нет, как пяти Христам-малюткам,
Им горя нет.
Они к стеклу прильнули, кротки,
Им кажется, что там, в окошке,
Весь белый свет...
Так, зачарованные хлебом,
Они под непросветным небом
Глядят на печь,
А ветер зимний, злой и звонкий,
Срывает лихо рубашонки
С их узких плеч!
Перевод М. Усовой:
Где снег ночной мерцает ало,
Припав к отдушине подвала,
Задки кружком, -
Пять малышей - бедняги! - жадно
Глядят, как пекарь лепит складно
Из теста ком.
Им видно, как рукой искусной
Он в печку хлеб сажает вкусный,
Желтком облив.
Им слышно: тесто поспевает,
И толстый пекарь напевает
Простой мотив.
Они все съежились в молчанье -
Большой отдушины дыханье
Тепло, как грудь!
Когда же для ночной пирушки
Из печки калачи и плюшки
Начнут тянуть
И запоют у переборок
Ряды душистых сдобных корок
Вслед за сверчком, -
Что за волшебное мгновенье.
Душа детишек в восхищенье
Под их тряпьем.
В коленопреклоненной позе
Христосики в ночном морозе
У дырки той,
К решетке рожицы вплотную,
За нею видят жизнь иную,
Полны мечтой.
Так сильно, что трещат штанишки,
С молитвой тянутся глупышки
В открытый рай,
Который светлым счастьем дышит.
И зимний ветер им колышет
Рубашки край.
XIII. Роман
Впервые напечатано без ведома автора осенью 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
В стихе 18 (стих 19 в переводе) очень заметная в подлиннике
реминисценция стиха Бодлера из стихотворения "Вино тряпичников" ("Цветы
Зла").
При внимательном чтении стихотворение воспринимается как ироническое,
отчасти и по отношению к собственным, будто преодоленным "романам".
Маленькая ложь насчет семнадцати лет (Рембо лишь 20 октября должно было
исполниться шестнадцать) свидетельствует об отчуждении от темы. Поэт думал о
другом. В том же году, 29 августа, он бежал в Париж навстречу ожидаемому со
дня на день перевороту: Третья республика была провозглашена 4 сентября 1870
г.
Другие переводы - Т. Левита, Б. Лившица.
Перевод Т. Левита:
I
Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет.
Прекрасным вечером - довольно пива, чая,
Крикливое кафе, где одуряет свет!
Уходишь на бульвар, где липы расцветают.
Прекрасным вечером прекрасен запах лип.
Разнежен воздух так, что ты смежишь ресницы.
Ветр, полный отзвуков, - ведь город невдали -
Дыханием вина, дыханьем нива мчится.
II
Вдруг неба видишь ты малюсенький клочок
Густой голубизны, обведенный сучками.
Там вышита звезда, и тает и течет
Несмело, белая, тишайшими толчками.
Июнь! Семнадцать лет! Хмелей! Пьяней! Ликуй!
Кипенье роста, как шампанское, играет.
Ты грезишь, чувствуешь, что вот уж поцелуй,
Как маленький зверек, здесь, на губах, порхает.
III
Душе безумной что роман, то "Робинзон".
Тогда, вдруг появись под фонарем дрожащим,
Проходит барышня (и сразу ты пленен)
В тени грозящего воротника папаши.
И так как у тебя такой наивный взгляд,
То, продолжая путь своей походкой чинной,
Легко и быстро вдруг оглянется назад, -
И на твоих губах застынут каватины.
IV
Влюблен по август ты, одною ей живешь!
Влюблен. Твои стихи ей кажутся смешными.
Уходят все твои друзья: ты слишком пошл.
Но вот ты получил записку от любимой.
В тот вечер вновь в кафе, где одуряет свет,
Ты появляешься, чтоб выпить пива, чаю...
Едва ль серьезен кто, когда семнадцать лет
И рядом есть бульвар, где липы расцветают.
Перевод В. Лившица:
I
Нет рассудительных людей в семнадцать лет! -
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады.
Они теперь в цвету и запахом томят.
Вам хочется дремать блаженно и лениво.
Прохладный ветерок доносит аромат
И виноградных лоз, и мюнхенского пива.
II
Вот замечаете сквозь ветку над собой
Обрывок голубом тряпицы, с неумело
Приколотой к нему мизерною звездой.
Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
Пьянит такая ночь... Как будто бы спросонок,
Бы смотрите вокруг, шатаетесь один,
А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
III
В сороковой роман мечта уносит вас...
Вдруг - в свете фонаря, - прервав виденья ваши,
Проходит девушка, закутанная в газ,
Под тенью страшного воротника папаши,
И, находя, что так растерянно, как вы,
Смешно бежать за ней без видимой причины,
Оглядывает вас... И замерли, увы,
На трепетных губах все ваши каватины.
IV
Вы влюблены в нее. До августа она
Внимает весело восторженным сонетам.
Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
Но вдруг... ее письмо с насмешливым ответом.
В тот вечер... вас опять влекут толпа и свет...
Вы входите в кафе, спросивши лимонаду...
Нет рассудительных людей в семнадцать лет
Среди шлифующих усердно эспланаду!
XIV. "Вы, павшие в боях в год девяносто третий..."
Впервые напечатано без ведома автора осенью 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Рембо демонстративно датирует свое антибонапартистское стихотворение
временем пребывания в тюрьме Мазас в Париже, в которую он попал за недоплату
железнодорожной компании за билет 13 франков. Из тюрьмы поэта выручил
учитель Жорж Изамбар, отправивший его в дом своих теток в город Дуэ.
В действительности сонет скорее всего был написан в июле и переписан в
тюрьме по памяти либо датирован временем заключения: тюремная датировка
очень подходила для антибонапартистского сонета. С самого начала
франко-прусской войны шовинистическая пресса (например, отпетые бонапартисты
отец и сын Кассаньяки) пыталась возжечь патриотические чувства обманным
сравнением своей войны с великими кампаниями Революции, в которых были
разгромлены войска феодальной коалиции, в том числе и пруссаки. Рембо осудил
в письмах гротескные проявления воинственности и, как он писал,
"патруйотизм" шарлевильских мещан.
В стихотворении есть реминисценции "Марсельезы" и некоторых стихов
"Возмездий", где Гюго отделял великих дедов - "титанов 93 года" - от их
ложных наследников времен Второй империи.
Рембо понимал, что бонапартисты Наполеона III были и ложными
"преемниками" республиканцев, и ложными "преемниками" по отношению к
Наполеону I и деяниям его времени. Поэт упоминает не только павших под
Вальми (место знаменитой победы революционных войск над пруссаками 20
сентября 1792 г.) и под Флерюсом (победа над австрийцами в 1794 г.), но и
павших в Италии, а итальянские войны Республики продолжались и при
Бонапарте.
Рембо не удостаивает Наполеона III его официальным титулом "император",
ассоциировавшимся у французов с военной славой Наполеона I, но намеренно
именует его "королем", т. е. титулом свергнутых революцией старых монархов.
Перевод П. Антокольского:
Французы семидесятого года, бонапартисты-
республиканцы, вспомните о своих отцах в
девяносто втором году.
Поль де Кассаньяк
Вы, храбрые бойцы, вы, в девяносто третьем
Бледневшие от ласк свободы огневой,
Шагавшие в сабо по рухнувшим столетьям,
По сбитым кандалам неволи вековой,
Вы, дравшиеся в кровь, отмщая друг за друга,
Четырнадцать держав {*} встречавшие в упор,
Вы, мертвые, чья Смерть, как честная подруга
У вас плодотворит все пахоты с тех пор,
Огнем омывшие позор величий низких, -
Там, в дюнах Бельгии, на холмах италийских,
Вы, не смыкавшие горящих юных глаз, -
Почийте же, когда Республика почила,
Так нас империя дубиной научила.
А Кассаньяки вновь напомнили про вас.
{* Внесенная П. Антокольским реминисценция борьбы против интервентов в
советское время.}
XV. Зло
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Ревю Эндепандант" за
январь-февраль 1889 г.
Речь идет о французских и прусских жертвах войны. Рембо сначала, как
это видно по автографу, объединил прусского короля и Наполеона III одним
словом "глава" (ср. в XX в. наименование типа "дуче", "фюрер"), но потом,
чтобы еще определеннее выразить презрение ко второму, заменил слово "Chef"
на "Roi" ("король").
Стихотворение при всей своей краткости и специфической тесноте сонетной
формы насыщено содержанием и дает простор для развития нескольких тем, в том
числе и темы антирелигиозной.
В самом начале третьего десятилетия нашего века этот сонет был
переведен Т. Левитом ("Напасть"), Б. Лившицем, И. Поступальским. Позднее
появились переводы П. Антокольского, А. Яснова, прямо противоположные друг
другу в трактовке последнего трехстишия.
Перевод Б. Лившица:
Меж тем как красная харкотина картечи
Со свистом бороздит лазурный небосвод
И, слову короля послушны, по-овечьи
Бросаются полки в огонь, за взводом взвод;
Меж тем как жернова чудовищные бойни
Спешат перемолоть тела людей в навоз
(Природа, можно ли взирать еще спокойней,
Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?) -
Есть бог, глумящийся над блеском напрестольных
Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул,
Осанн торжественных внимая смутный гул,
Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных
Скорбящих матерей, припав к нему в тоске,
Достанет медный грош, завязанный в платке.
Перевод И. Поступальского:
Тогда как красные плевки больших орудий
Весь летний день свистят под небом голубым,
Пестромундирные бегут полками люди
В огонь, а их король дарит насмешку им;
Тогда как действует неистовая мялка,
Сто тысяч человек сгребая в груду тел,
- Бедняги, на траве простертые вповалку,
О, твой, природа, труд, святейшее из дел! -
Есть Бог, что радостно на алтарях узорных
Вдыхает золотых курильниц фимиам;
В баюканье осанн он предается снам
И пробуждается, когда в наколках черных
Приходят матери и в плаче, и в тоске
Дают ему медяк, хранившийся в платке.
Перевод П. Антокольского:
Меж тем как рыжая харкотина орудий
Вновь низвергается с бездонной вышины
И роты и полки в зелено-красной груде
Пред наглым королем вповалку сожжены,
И сумасшествие, увеча и ломая,
Толчет без устали сто тысяч душ людских,
- О, бедные, для них нет ни зари, ни мая,
О, как заботливо выращивали их.
Есть бог, хохочущий над службой исполинской
Хоругвей, алтарей, кадильниц и кропил,
Его и хор осанн давно уж усыпил.
И вот разбужен бог тревогой материнской, -
Она издалека пришла к нему в тоске
И медный грош кладет, завязанный в платке.
В переводе А. Яснова заключительные трехстишия выглядят так:
В то время бог, смеясь и глядя на узоры
Покровов, алтарей, на блеск тяжелых чаш,
Успев сто раз на дню уснуть под "отче наш",
Проснется, ощутив тоскующие взоры
Скорбящих матерей: они пришли - и что ж? -
Он с жадностью глядит на их последний грош.
XVI. Ярость кесаря
Впервые напечатано без ведома автора осенью 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Заглавие связано с тем, что Наполеон III был одержим "цезаризмом" в
самом плохом смысле слова.
Это политическое стихотворение, опирающееся на свежие тогда данные
печати о жизни отчаявшегося и больного "кесаря" Наполеона III в замке
Вильгельмсгох, куда пленный император был помещен пруссаками после разгрома
его армии под Седаном.
"Куманек в очках", как убедительно показал Жюль Мукэ, - премьер-министр
Наполеона III Эмиль Олливье, печально прославившийся заявлением, что он
соглашается на франко-прусскую войну "с легким сердцем".
Стихотворение переводили Т. Левит и П. Антокольский. У Т. Левита -
прозаический подстрочник, цитата в статье под заголовком "Ярость цезаря":
Бледный мужчина, вдоль цветущих лужаек,
Бродит в черном, с сигарой в зубах.
Бледный мужчина вспоминает о садах Тюильри,
И подчас его блеклый взгляд вспыхивает.
Ибо Император пьян своими двадцатилетними оргиями.
Он сказал себе: "Я задую свободу
Потихонечку, точно так же, как свечку".
Свобода ожила; он чувствует себя истомленным.
Он захвачен. О, что за имя на его немых губах
Дрожит? Какое грызет его неумолимое сожаление?
Этого не узнать: взгляд Императора мертв.
Быть может вспоминает он о Куме в очках
И следит, как от его горящей сигары поднимается,
Как в вечера Сен-Клу, тонкое голубое облако.
XVII. Зимняя мечта
Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Указание "в вагоне" и посвящение "К ней", видимо, условны, а все
стихотворение имеет налет книжности, связанной с тем, что у поэтов 60-70-х
годов, на которых мог ориентироваться Рембо, поездка по железной дороге, как
отмечалось французскими исследователями, сохраняла оттенок необычности.
Стихотворение переводил И. Эренбург.
XVIII. Уснувший в ложбине
Впервые напечатано без ведома автора в 1888 г. в книге "Антоложи де
Поэт франсэ" (изд. Лемерра, т. IV).
Стихотворение связано с трагической антивоенном темой стиха 7-8
"четырнадцатистрочника" "Зло".
Первый русский перевод, по-видимому, принадлежит С. Мамонтову, он был
напечатан в 1902 г. под заголовком "Он спит...":
В зеленеющей яме щебечет ручей,
За траву безрассудно хватаясь клочками
Серебристой струи. Пеной ярких лучей
Солнце брызжет в долину, горя над холмами.
Рот открыв, без фуражки, солдат молодой,
Погруженный затылком в зеленое ложе,
Спит. С небес льется свет, словно дождь золотой,
Оттеняя в траве белизну его кожи.
В незабудках запрятались ноги, а он,
Как ребенок, улыбкой во сне озарен.
Он озяб. Пусть природа беднягу согреет!
От цветов аромат по долине разлит.
На припеке солдатик, раскинувшись, спит.
У него под ключицею рана чернеет.
В 1916 г. появились переводы нескольких произведений Рембо, сделанные
поэтом Сергеем Бобровым (опубликованы под псевдонимом Map Иолэн), и среди
них "Спящий в долине". Перевод, видимо, умышленно "коряв":
Балка наполнена зеленью; в ней река запевает,
Легко взметывая на травы брызги серебра, -
А в них солнца нагорного сияет игра,
Маленький дол от лучей зацветает.
Солдат молодой, - рот открыт и нагое темя, -
Спит, залившись кресса {*} цветом голубым;
Он простерт и пригрет травами всеми,
Куда солнце дождит светом своим.
В ногах его - цветет кашка. Улыбаясь, словно
Больной малютка сквозь сон неровный,
Спит. Баюкай, Природа, его - холодно ему!
Благоуханья цветов ноздрей его не тронут,
Спит он на солнце, в траве руки тонут,
Спокойный. - И две красные ранки на правом боку.
{* Кресс (перевод дословен: cresson) - вид многолетней травы,}
Имеются также переводы Г. Нетникова, Д. Бродского ("Спящие в долине";
прозой), Т. Левита.
Перевод Г. Петникова:
Зеленая дыра; цепляясь бездумно
За серебро травы, на дне река журчит,
И солнце юное с вершины недоступной
Горит. То тихий лог, где пенятся лучи.
Молоденький солдат, открытой головою
Купаясь в зелени, полуоткрывши рот,
Спит, - распростертый в травах, легкой мглою
Укрыт; и яркий свет в лицо ему не бьет.
На ложе из крапив, весь бледный, улыбаясь,
Как хворое дитя, он спит, не просыпаясь,
Глубоким, тихим сном, не чувствуя жары.
Природа, сон его баюкай лаской знойной!
С рукою на груди, недвижной и спокойной,
Он спит. В его боку две красные дыры.
Перевод Д. Бродского (в последней строке введен не свойственный Рембо
натуралистический образ):
Вот в зелени уют, где, музыкой чаруя
Бравурной, по весне - в лохмотьях серебра -
Ручей проносится, и в пенистые струи
Бьет солнца горного спектральная игра.
И бледный на своем сыром и свежем ложе,
Откинув голову, бессмертники примяв,
С полураскрытым ртом, с облупленною кожей,
Под тучей грозовой спит молодой зуав.
Ногами в шпажники, он спит, и так чеканно
Лицо с улыбкою больного мальчугана.
Природа! смилуйся и горячо провей:
На солнце развалясь - рука к груди прижата -
Он холоден, ноздря не чует аромата:
В разрушенном боку горсть розовых червей.
XIX. В Зеленом Кабаре
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Ревю д'ожурдюи" 15 марта
1890 г.
"Вольный сонет" отражает путевые впечатления Рембо и импрессионистичен.
Теперь установлено, что Рембо действительно останавливался в Бельгии в
гостинице под названием "Ла Мэзон верт". Но сонет также и символичен: он
рисует прообраз Рембо - вечного ходока в изношенной обуви - и отражает
представление поэта о зеленом цвете как символе счастья. Можно сравнить
параллельные тенденции в живописи Гогена.
Другие переводы - В. Брюсова, В. Левика.
Перевод В. Брюсова:
Шатаясь восемь дней, я изорвал ботинки
О камни и, придя в Шарлеруа, засел
В "Зеленом кабарэ", спросив себе тартинки
С горячей ветчиной и с маслом. Я глядел,
Какие скучные кругом расселись люди,
И, ноги протянув далеко за столом
Зеленым, ждал, - как вдруг утешен был во всем,
Когда, уставив ввысь громаднейшие груди,
Служанка-девушка (ну! не ее смутит
Развязный поцелуй) мне принесла на блюде,
Смеясь, тартинок строй, дразнящих аппетит,
Тартинок с ветчиной и с луком ароматным,
И кружку пенную, где в янтаре блестит
Светило осени своим лучом закатным.
XX. Плутовка
Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Стихотворение, столь же непосредственное, как и предыдущее, хотя его
автограф свидетельствует о довольно тщательной отделке, характерной для
Рембо (и Верлена) тех лет непринужденной разговорностью языка, просторечием,
диалектизмами, далеко уводящими поэта от традиций Парнаса: Рембо все больше
обретает свой стиль и создает новую традицию, продолжавшуюся у многих поэтов
XX в. во Франции и за ее пределами.
Шарлеруа - город близ Шарлевиля, но на бельгийской территории. Там
Рембо радостно ощущал свою независимость, ту независимость, под знаком
поисков которой и протекала в значительной мере дальнейшая литературная и
послелитературная жизнь поэта.
Сведений о других переводах нет.
XXI. Блестящая победа у Саарбрюкена...
Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Рембо, познавший вкус вольного бродяжничества, не забывает направить
"отравленную стрелу" вслед Наполеону III - поверженному тирану-шуту.
Войска Наполеона III 2 августа 1870 г., за месяц до Седанской
катастрофы, одержали победу в незначительной стычке у немецкого пограничного
города Саарбрюкена. Наполеон III послал по этому поводу телеграмму
"французам", где похвалялся своими талантами верховного главнокомандующего,
расписывал боевое крещение наследного принца и т. п.
Рембо высмеивает всю этУ бывшую тогда внове дешевую шумиху, выпуск
лубочных картин, которые, в частности, представляли "блестящую победу",
изображая восторги солдат-простаков, умиленных гением императора.
Питу и Дюманэ - это клички одураченных солдатиков-простофиль, в число
которых за какую-то дешевую писанину попал у Рембо и журналист Бокийон.
Вся лексика иронична, даже "черное солнце" - кивер наследного принца,
каким он должен был восприниматься ослепленными официальной демагогией Питу
и Дюманэ (подробный комментарий в OSB, р. 382).
Перевод С. Боброва под заглавием "Блестящая победа при Сарребрюке":
Великолепен в центре Император, -
Верхом, лилово-желтый мчит в огонь,
Багровым пламенем лицо его объято,
Свиреп, как Зевс, и добр, как папа, он.
Внизу, у золоченых барабанов,
У пушек розовых, войска умилены
И, стряхивая пыль с своих султанов,
Вождя глазеют, ошеломлены.
Министр налево, опершись на палку,
Он смотрит и дрожит всем телом жалко.
"Да здравствует наш Император!" - А сосед
Его спокоен. Кивер солнцем черным
Горит. Среди - распластан дровосек,
Мычит: "В чем дело?" - красный и покорный.
Стихотворение переводил также П. Антокольский.
ХХII. Шкаф
Впервые напечатано без ведома автора в 1888 г. в книге "Антоложи де
Поэт франсе" (изд. Лемерра, т. IV).
Стихотворение, видимо, отражает быт семьи Рембо (ср. с "Подарками сирот
к Новому году") и, возможно, носит следы литературного влияния. Сюзанна
Бернар усматривает в "вольном сонете" Рембо воздействие стихотворения А.
Лазарша "Bric-a-brac" ("Старый хлам", 1866).
Неизданный перевод М. Гордона:
Из дуба темного, приземистый, резной,
Он словно старичок лукаво-добродушный,
Из глубины его, таинственной и душной,
Струится аромат, приятный и хмельной.
А сколько в нем лежит душистого старья,
И кружев выцветших, и шелка, и батиста!
Вот груда детского и женского тряпья,
Вот бабушкин платок, широкий и пушистый.
Уж верно тут найдешь сердечко-медальон
С заветным локоном, сухой букет, флакон,
Все то, что дорого когда-то было сердцу.
О старый наш комод! И сказки ты хранишь,
Поведать хочешь их и ласково скрипишь.
Лишь открываются твои большие дверцы!
XXIII. Богема
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Ревю Эндепандант" за
январь-февраль 1889 г.
Стихотворение - двадцать второе (начиная с "Первого вечера") в
автографе "сборника Демени", завершает его и тем самым так называемые
стихотворения 1870 г.
Стихотворение, так же как и "вольный сонет" "В Зеленом Кабаре", реально
и пророчески воссоздает образ поэта - великого бродяги; в нем тоже
сплетаются непосредственные, прямые зарисовки и уводящая в бесконечные дали
символика.
Первый перевод сонета был выполнен И. Анненским:
Не властен более подошвы истоптать,
В пальто, которое достигло идеала,
И в сане вашего, о Эрато, вассала
Под небо вольное я уходил мечтать.
Я забывал тогда изъяны... в пьедестале
И сыпал рифмами, как зернами весной,
А ночи проводил в отеле "Под луной",
Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.
Я часто из канав их шелесту внимал,
Осенним вечером, и, как похмелья сила,
Весельем на сердце и лаской ночь росила.
Мне сумрак из теней сам песни создавал,
Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки
И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.
Последующие, советского времени, переводы - П. Антокольского, В.
Левина, П. Петровского.
Перевод В. Левика:
Засунув кулачки в дырявые карманы,
Одет в обтерханную видимость пальто,
Раб Музы, я бродил и зябнул, но зато
Какие чудные мне грезились романы!
Не видя дыр в штанах, как Мальчик с пальчик мал,
Я гнаться мог всю ночь за рифмой непослушной.
Семью окошками, под шорох звезд радушный,
Мне кабачок Большой Медведицы мигал.
В осенней тихой мгле, когда предметы сини
И каплет, как роса, вино ночной теплыни,
Я слушал, как луна скользит меж облаков.
Иль, сидя на пеньке, следил, как бродят тени,
И сочинял стихи, поджав к груди колени,
Как струны, теребя резинки башмаков.
Перевод П. Петровского:
Сжав кулаки в изорванных карманах,
Я в столь же призрачном пальто моем -
Мечтатель мальчик - с музой шел вдвоем.
О, как мечтал я страстно о романах!
На мне одежда превратилась в клочья,
Шагая, ритм стихов я отбивал.
Звезд мирный шелест раздавался ночью,
Когда под ними делал я привал.
Внимал я звездам, сидя у тропинки,
И чувствовал, как падают росинки
На лоб мой, опьяняя, как вино;
Держа у сердца рваные ботинки,
Как струны, я тянул из них резинки,
Подыскивая рифмы заодно!
СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА
XXIV. Голова фавна
Впервые напечатано без ведома автора в журнале "Ла Вог" за 7-14 июня
1886 г., приведено во втором издании "Пр_о_клятых поэтов" Поля Верлена
(1888).
Источником текста является копия Верлена, написанная, вероятно, по
памяти.
Среди отдаленных литературных источников произведения Рембо называют
"Фавна", длинное стихотворение поэта-парнасца Виктора де Лапрада (1866), од-
нако более существенны элементы версификационной и ритмической близости с
"Сатурновскими стихотворениями" Верлена.
Перевод третьего стиха передает редкостно дерзкую для силлабического
стихосложения вольность: стопораздел в десятисложном здесь приходится на
немое "е" (пятый слог), что меняло всю французскую стихотворную ритмику
XVII-XIX вв.:
De fleurs splendides // ou le baiser dort...
Другие переводы - Г. Петникова, Т. Левита (прозой) и Н. Банникова.
Перевод Г. Петникова:
Среди листвы, солнцем златящийся,
В молодой оправе живых изумрудов,
Где расцвеченный цветами, томящийся,
Спит поцелуи узорной причудой,
Фавн распаленный поводит глазами,
Буро-кровавый, как старое вино,
И, красные цветы кусая зубами,
Морщит губы улыбкой сквозь веток венок.
Вот он, как белка, исчез проворный,
И смех его искрится в каждом листе,
И веришь, вздрогнув в тревоге невольной,
Поцелую, скрытому в лесной дремоте.
Перевод Н. Банникова:
Где ветви, словно облако резное,
Сквозь золото резьбы, среди купав,
Где, цепенея в тишине и зное,
Спит поцелуй на гибких стеблях трав,
Просунул рожки фавн, кося глазами,
Как старое вино, шафранно-ал,
И, рот набив багряными цветами,
Он выпрямился и захохотал.
Потом он, будто белка, мигом скрылся,
Звенящим хохотом тревожа лес,
А поцелуй, что в тишине таился,
Спугнул снегирь и тотчас сам исчез.
XXV. Сидящие
Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 12-19 октября 1883 г.
и в книге Поля Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).
Так же как и предыдущее, сохранено Верленом и печатается но его копии,
написанной, видимо, по памяти.
В "Пр_о_клятых поэтах" Верлен рассказал как бы внешнюю историю этого
зловещего шедевра: шарлевильских библиотекарей, и особенно главного
библиотекаря, донимали просьбы школяра Рембо, выписывавшего десятками редкие
и старинные книги. Верлен не ставил себе цель раскрыть символический смысл
неистово-злобного стихотворения Рембо, но у него вырвалось подсказанное
текстом или беседами с Рембо ключевое определение главного библиотекаря -
"отличный бюрократ".
Для понимания гневного пафоса стихотворения в его символике и во
временной перспективе, обращенной к XX в., многое дает стих 40, где
говорится о "fiers bureaux" (о "конторах важных").
Сила пафоса ненависти Рембо ведет к словотворчеству: под пером его
возникают гротескные неологизмы, соответствующие основной метафоре сочетания
сидней с сиденьями.
Другие переводы - А. Гатова и В. Парнаха.
Перевод А. Гатова (под заголовком "Заседатели"):
Черны, как опухоли; синь и зелень дуг
Вокруг их век; дрожат, и пальцы в бедра врыты.
И черепа у них с налетом смутных мук,
Как прокаженные кладбищенские плиты.
В эпилептической любви их костяки
Вобрали стульев их огромные скелеты.
Рахит поджатых ног и перегар тоски
Пред адвокатами в упор зимой и летом.
Их кожа лоснится - хрустящий коленкор.
Сиденья и они срослись в один орнамент.
За окнами к весне оттаивает двор,
И трепет этих жаб взорвался волдырями.
В коричневых штанах, на стульях, - и углы
Соломы с добротой к зазубринам их чресел.
Душа погасших солнц - в бессилии золы,
В соломе выжженной - зерно, и колос весел.
К коленным чашечкам - зубами, и под стул
Уходят пальцы их - бравурный марш с трубою.
И баркаролы гул их вены захлестнул,
И страсть морочит качкой боковою.
О, не подняться 6 им! Они встают, рыча,
И это гибель, кораблекрушенье.
С кошачьей ловкостью жестокость палача,
И панталоны их вздувает при движенье.
Вы слушаете их, и жажды кипяток -
Ударить о стену башками их, плешивых,
Сшибить стремительно с кривых звериных ног.
Их пуговицы в ряд, как злость зрачков фальшивых.
Зрачки процеживают вечно черный яд,
Рукой невидимой убийство шлют вдогонку.
Посмотрят, и глаза избитых псов слезят,
И жарко вам, попав в кровавую воронку.
Садятся - снова грязных строй манжет.
Их подняли, расстроили их, чтобы
Нарушить желез их многочасовый бред,
Когда, как виноград, качаются их зобы.
И вновь на веки им спустил забрала сон.
На кулаки мечта кладет их подбородки,
Туркочет про любовь, и все они вдогон
Приклеиваются слюной к своей находке...
Цветы чернильные и брызги запятых
Подобны пестикам, их в лихорадку бросив
Под сонный зуд стрекоз зелено-золотых...
- И пол их взводят острия колосьев.
Перевод В. Парнаха:
Рябые, серые; зелеными кругами
Тупые буркалы у них обведены;
Вся голова в буграх, исходит лишаями,
Как прокаженное цветение стены;
Скелету черному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк;
Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,
С кривыми прутьями они вступают в брак.
Со стульями они вовек нерасторжимы.
Подставив лысину под розовый закат,
Они глядят в окно, где увядав зимы,
И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.
И милостивы к ним Сидения; покорна
Солома бурая их острым костякам.
В усатом колосе, где набухали зерна,
Душа старинных солнц сияет старикам.
И так Сидящие, поджав к зубам колени,
По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,
И рокот баркарол исполнен сладкой лени,
И голову кружит качанье и туман.
Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!
Они поднимутся, ворча, как злобный кот,
Расправят медленно лопатки... О Голгофа!
Штанина каждая торчком на них встает.
Идут, и топот ног звучит сильней укоров,
И в стены тычутся, шатаясь от тоски,
И пуговицы их во мраке коридоров
Притягивают вас, как дикие зрачки.
У них незримые губительные руки...
Усядутся опять, но взор их точит яд,
Застывший в жалобных глазах побитой суки,
И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.
Сжимая кулаки в засаленных манжетах,
Забыть не могут тех, кто их заставил встать,
И злые кадыки у стариков задетых
С утра до вечера готовы трепетать.
Когда суровый сон опустит их забрала,
Они увидят вновь, плодотворя свои стул,
Шеренгу стульчиков блистательного зала,
Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.
Чернильные цветы, распластанные розы
Пыльцою запятых восторженно блюют,
Баюкая любовь, как синие стрекозы,
И вновь соломинки щекочут старый уд.
XXVI. Таможенники
Впервые напечатано посмертно в октябре 1906 г, в "Ревю литтерэр до Пари
э де Шампань".
Источником, как и у предыдущих, является написанная по памяти копия
Верлена. Стихотворение - настоящий сонет с объединяющей два катрена
рифмовкой.
Если мысленно соединить "Блестящую победу у Саарбрюкена", "Богему",
"Сидящих", "Таможенников", то можно заметить, насколько Рембо оказался
близок бунтующей французской молодежи следующего столетия (1968). Ему
ненавистна государственность Второй империи и Третьей республики, ему
ненавистны таможенники и пограничные войска, прямо воплощающие насилие этой
государственности над новыми Фаустами и Фра Дьяволо (напомним, что это
прозвище свободолюбивого разбойника из одноименной оперы Д. Ф. Э. Обера по
пьесе Э. Скриба), насилие над нимфами ("фавнессами"), подругами вольных
героев, и, наконец, насилие над бродячим нищим поэтом.
Таможенники - носители антиличностного, глубоко противного Рембо начала
- клеймятся поэтом злее, чем войска Третьей республики и Второй империи.
Другой перевод - П. Антокольского:
Ругающиеся в печенку, в душу, в бога,
Солдаты, моряки, изгнанники земли, -
Нуль пред империей, - едва они пришли
На пограничный пункт, где землю делят строго.
Зубами трубку сжав, почуяв издали,
Что скоро в сумерки оденется дорога,
Таможенник идет в сопровождены! дога
И различает след, затоптанный в пыли.
Тут все законники, им не до новых правил,
Ждут черта с Фаустом, чтоб взять их на прицел:
"Что, старикан, в мешке?" - "Ступай, покуда цел!"
Но если к молодой красотке шаг направил
Таможенник, - гляди, как сразу он ослаб.
В аду очутишься от этих скользких лап!
XXVII. Вечерняя молитва
Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 5-12 октября 1883 г.,
затем - в книге Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).
Сохранился и автограф, и копия Верлена, в которой есть немногочисленные
отступления, частично могущие быть объясненными воснроизведзпием по памяти,
а частично разными стадиями обработки текста самим Рембо. В изданиях 1912 и
1922 гг. предпочтение отдано тексту копии Верлена.
В 1911 г., в переломные годы развития русской поэзии, своеобразие
сонета передал Б. Лившиц:
Прекрасный херувим с руками брадобрея,
Я коротаю день за кружкою резной:
От пива мой живот, вздуваясь и жирея,
Стал сходен с парусом над водной пеленой.
Как в птичнике помет дымится голубиный,
Томя ожогами, во мне роятся сны,
И сердце иногда печально, как рябины,
Окрашенные в кровь осенней желтизны.
Когда же, тщательно все сны переварив
И весело себя по животу похлопав,
Встаю из-за стола, я чувствую позыв...
Спокойный, как творец и кедров, и иссопов,
Пускаю ввысь струю, искусно окропив
Янтарной жидкостью семью гелиотропов.
XXVIII. Парижская военная песня
Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Сохранился автограф в письме к Полю Демени от 15 мая 1871 г.
Революционное стихотворение "Парижская военная песня" откровенно
пародирует и по форме стиха, и по заглавию "Кавказскую военную песню" Фр.
Коппе. Болтливости Коппе (которого все более ясно осознавали как почта
мещанского, буржуазного, т. е., по страшным временам 1871 г., как
версальского) в стихотворении Рембо противопоставлена деловая конкретность
современных событий.
"Парижская военная песня" в строгом смысле должна быть отнесена к
поэзии Парижской коммуны: она написана в то время, когда Коммуна продолжала
жить и бороться, ею вдохновлена, выражает чувства, волновавшие многих ее
участников. Нельзя никак согласиться с точкой зрения, будто поэтический
вклад стихотворения "незначителен" (R. С., р. 94).
Другой перевод - П. Антокольского:
Военная песня парижан
Весна раскрылась так легко,
Так ослепительна природа,
Поскольку Тьер, Пикар и Кo
Украли Собственность Народа.
Но сколько голых задниц, Май!
В зеленых пригородных чащах
Радушно жди и принимай
Поток входящих - исходящих!
От блеска сабель, киверов
И медных труб не ждешь идиллий.
Они в любой парижский ров
Горячей крови напрудили.
Мы разгулялись в первый раз,
И в наши темные трущобы
Заря втыкает желтый глаз
Без интереса и без злобы.
Тьер и Пикар... Но как старо
Коверкать солнце зеркалами
И заливать пейзаж Коро
Горючим, превращенным в пламя.
Великий Трюк, подручный ваш,
И Фавр, подперченный к обеду,
В чертополохе ждут, когда ж
Удастся праздновать победу.
В Великом Городе жара
Растет на зависть керосину.
Мы утверждаем, что пора
Свалить вас замертво в трясину.
И Деревенщина услышит,
Присев на травушку орлом,
Каким крушеньем красным пышет
Весенний этот бурелом.
XXIX. Мои возлюбленные малютки
Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Источник текста - письмо к Полю Демени от 15 мая 1871 г., тот же, что и
для предыдущего.
Коммуна борется; Рембо пишет в письме, что рвется ей на помощь. Он еще
воспоет ее героинь и символически воплотит ее в прекрасном и грозном образе
женщины, вроде Свободы Делакруа. А из-под пера поэта одновременно выходят
произведения, не просто ведущие в области, раньше считавшиеся
непоэтическими, а относящиеся к непоэзии как таковой.
На грубость формы деидеализации любви у Рембо могли повлиять и гнетущие
впечатления от неласковости и давящего деспотизма матери, а возможно, и
какие-то изъяны личного опыта подростка. К тому же в 1871 г. у Рембо все это
осложнялось последствиями года без учебы, неистовым темпом его поэтического
развития.
Рембо подросток со свойственными возрасту наплывами грубости и
напускного цинизма нес, однако, груз непомерной одаренности. И все это в
условиях такого завихрения французской истории, которое сбивало с толку
мудрого Флобера, а Жорж Санд побуждало чернить Коммуну.
Обращающее на себя внимание введение в поэзию научных терминов у Рембо
и у Лотреамона ведет к разрушению старого понятия об образе и к особому сти-
листическому хаосу. Гидролат, упомянутый в стихе 1,результат возгонки
душистых настоек, здесь - дождь (по-франц. еще причудливее: un hydrolal
lacrymal - "лакримальныи гидролат", т. е. "слезный, слезливый дождь").
В стихах 2, 9, 41 такие выражения, как "небес капуста", "уродка
голубая", "звезд блеклый ворох", - детали, предваряющие в поэзии колорит
Сезанна и его последователей.
Сведений о других переводах этого стихотворения нет.
XXX. На корточках
Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Третье и последнее стихотворение в том же письме к Демени, что и
предыдущее. Отточия соответствуют отточиям автографа.
Во всех изданиях (начиная с издания Ванье 1895 г. с предисловием Поля
Верлена до издания Плеяды 1946 г.) текст печатался не по автографу, а по
вскоре утраченной копии Верлена, в которой вместо "брат Милотюс (Мил_о_тус)"
стояло "брат Калотюс". Возможно, этот вариант восходит к более позднему
тексту Рембо, где относительно частный намек на Эрнеста Милло (?) заменен
намеком на ироническое родовое прозвище всего первого сословия, духовенства
- "калотены" ("скуфейники").
Во всяком случае, применительно к этому стихотворению приходится
повторить то, что говорилось о двух предыдущих: хотя оно относится к области
эстетики безобразного, в нем поэт так же, как в "Сидящих", создавал
гипертрофированно-уродливый образ чиновничества и бюрократии: так, в
скорченных на горшках субъектах он являет гротескный образ "калотенов" и
неподвижной "деревенщины" - опоры версальцев.
См. также комментарий к стихотворению "Сидящие".
Сведений о других переводах нет.
XXXI. Семилетние поэты
Впервые напечатано в 1891 г. без ведома автора в книге Рембо
"Реликварий".
Автограф - в письме к Полю Демени от 10 июни 1871 г.
Дата 26 мая 1871 г., которой помечено стихотворение, среди других
вещей, точно не датированных, привлекает внимание. Указанный день может не
быть реальной датой. Скорее это либо дата - символ (один из последних дней
Коммуны), либо дата - алиби юноши, который в эти дни пытался сквозь
версальские Заставы прорваться на помощь Парижу.
Сведений о других переводах нет.
XXXII. Бедняки в церкви
Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо
"Реликварий".
Источник тот же, что и предыдущего, - письмо к Полю Демени от 10 июня
1871 г.
Другие переводы - А. Арго, Т. Левита.
Перевод А. Арго:
Бедняки во храме
Заняв последний ряд на скамьях деревянных,
Где едкий полумрак впивается в глаза,
Они вклиняют в хор молений осиянных
Истошные свои глухие голоса.
Им запах ладана милей, чем запах хлеба;
Как псы побитые, умильны и слабы,
Сладчайшему Христу, царю земли и неба,
Они несут свои нежнейшие мольбы.
Шесть дней господь велит им напрягать силенки,
И только на седьмой, по благости своей,
Он разрешает им, закутавши в пеленки,
Баюкать и кормить ревущих малышей.
Не гнутся ноги их, и мутный взгляд слезится,
Постыл им суп один и тот же каждый день,
И с завистью они взирают, как девицы
Проходят в первый ряд, шляпенки набекрень.
Там дома холод, сор, и грязная посуда,
И вечно пьяный муж, и вечно затхлый дух,
А здесь собрание почтенных, сухогрудых,
Поющих, плачущих и ноющих старух.
Здесь эпилептики, безрукие, хромые -
Со всех окраин, все разряды, все статьи, -
И даже с верным псом бродящие слепые
В молитвенник носы уставили свои.
Гнусавят без конца, безудержно и страстно,
Бросая господу вопросы и мольбы,
А с потолка Исус глядит так безучастно
На толщину задов, на чахлость худобы.
Здесь мяса не видать и нет сукна в помине,
Нет жестов озорных, нет острого словца,
И проповедь цветет цитатой по-латыни,
И льется благодать в открытые сердца.
В конце молебствия, когда настанет вечер,
Те дамы модные, что впереди сидят,
Поведают Христу, как мучает их печень,
И пальчики святой водицей окропят.
Перевод Т. Левита:
Сгрудились по углам церковным между скамий;
Галдят; дыханием зловонным греют их.
Хор изливается, гнуся над бедняками,
Что в двадцать голосов ревут священный стих;
И, к воска запаху мешая запах хлеба,
- Так пса побитого умильна голова -
Взывают бедняки к владыке, к богу неба,
Шлют смехотворные, упрямые слова.
Да, бабам хорошо, скамейки просидевшим, -
Шесть черных дней подряд господь не попустил!
Они баюкают, лохмотьями угревши,
Своих детенышей ревущих, - нету сил.
И, груди грязные наружу выставляя,
Не молятся, хотя мольба в глазах горит,
Но только смотрят, как задористо гуляют
Девчонки в шляпах, потерявших всякий вид.
Снаружи холод, голод, муж всегда на взводе.
Пускай! Лишь час один, - а там пусть муки, страх!
Меж тем по сторонам гнусавит, шепчет, бродит
Коллекция старух в лубочных стихарях.
Тут попрошайки, тут все хворые падучей,
Которым никогда гроша не подадут,
И в требник прячутся, от старости пахучий;
Тут также все слепцы, которых псы ведут -
И все слюнят мольбу бессмысленно, никчемно
Исусу, блеклому от желтого окна,
Мечтающему там, на высоте огромной.
От злого нищего и злого пузана,
От привередливых и тех, кто пахнет гнилью, -
Как отвратителен сей мерзкий балаган!
А проповедь меж тем искусно расцветили,
Стал настоятелен священных таинств гам,
Когда в приделах темных превратился вечер
В банальный шелк; когда с улыбкой кислой, злой
Благотворительницы, жалуясь на печень,
Шли пальцы желтые кропить святой водой.
XXXIII. Украденное сердце
Впервые напечатано без ведома автора (строфы I-II) в "Ла Вог" за 7-14
июня 1886 г. и во втором издании книги Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1888), а
целиком - в книге Рембо "Реликварий" в 1891 г.
Источником текста служат автограф письма Рембо к ИзамОару от 13 мая
1871 г. (под заглавием "Измытаренное сердце" и с пометой, что стихотворение
"ни о чем не говорит"), автограф письма к Демени от 10 июня 1871 г. (откуда
и два предыдущие стихотворения), где стихотворение называется "Сердце
паяца", и, наконец, копия, сделанная рукой Верлена, - "Украденное сердце",
по которой стихотворение печатается.
Стихотворение написано в виде триолета с соблюдением двух рифм в каждой
строфе и с повторением первого стиха в четвертом, а первых двух - в седьмом
и восьмом.
Вокруг стихотворения идут жаркие споры (см. комментарии: к изданию
Плеяды, р. 670-671; OSB, р. 398-399).
Большинство французских исследователей видят в триолете Рембо отражение
испытаний, выпавших на долю вольного стрелка Коммуны, которому было тогда
шестнадцать" с половиной лет, в недели пребывания в солдатской среде в
казарме Бабилонн в Париже.
Роллан де Реневиль и Жюль Мукэ склоняются к тому, что это скорее
метафорическое изображение столкновения юного революционера с шарлевильскими
обывателями, которые были враждебны его коммунарскому пафосу и которых он,
страдая от их цинизма и равнодушия, старался эпатировать напускным цинизмом.
Эти критики видят здесь параллель стихотворениям "Сидящие", "На корточках",
"Бедняки в церкви".
Изамбар высказывал остроумную, но маловероятную гипотезу, будто
стихотворение имеет книжные корни и представляет страдания юнги,
пустившегося в желанное путешествие и встретившегося с реальностью жизни
экипажа, как бы прототипа "Пьяного корабля".
Контекст писем, в которых Рембо посылал стихотворение, не дает
основания для первой и третьей точек зрения и делает весьма вероятной
вторую.
Ученое слово, найденное Рембо для характеристики грубой разнузданности
шуток окружающих, заставлявшей страдать его сердце, достаточно выразительно
и без пояснений, что "итифаллы" - это изображения фаллоса, входившие в
символику дионисийских празднеств в некоторых городах Древней Греции.
Однако, возможно, Рембо знал то, чего не знали его комментаторы, а именно,
что "итифалликон" применительно к размеру стиха означало сложно скандируемый
стих (усеченная анапестическая тетралогия и трохаическая триподия): тем
самым прилагательное могло характеризовать "ритмику" бурного веселья.
Сведений о других переводах нет.
XXXIV. Парижская оргия, или Париж заселяется вновь
Впервые напечатано без ведома поэта сначала в отрывках (строфы III и
XI) под вторым заглавием в "Лютэс" за 2-9 ноября 1883 г. и в
"Пр_о_клятых поэтах" Верлена (1884), затем целиком - в "Ла Плюм" от 13
сентября 1890 г.
Исходным пунктом является второе из двух _утраченных_ писем Рембо
Верлену от сентября 1871 г., но текст сохранился исключительно благодаря
Верлену, который постепенно восстанавливал и уточнял его но памяти с 1883 по
1895 г.
Знаменитое революционное стихотворение Рембо "Парижская оргия" является
одной из вершин всей поэзии Коммуны.
Стихотворение вобрало предыдущий поэтический опыт Рембо и переплавило
опыт поэтов, его предшественников. Рембо как бы создает вторую страницу
дилогии о сражающемся великом городе после стихотворения Леконт де Лиля
"Освящение Парижа". У Леконт де Лиля речь шла о декабрьской обороне столицы
против немцев. Датированное январем 1871 г., стихотворение мэтра попало в
руки Рембо во время его весеннего пребывания в Париже. Рембо, сохраняя
преемственность и некоторую перекличку в образах (см.: OSB, р. 400),
превращает патриотическую идею в социальную и достигает тона, далекого тем
интеллигентским интонациям, в которых выражен гнев Леконт де Лиля.
В нагромождении бранных эпитетов - для характеристики реакционеров -
Рембо развивает до крайности стилистический прием "Возмездий" Гюго;
оттуда же и саркастические слова: "...порядок вновь царит" (ср. у
Гюго в "Возмездиях": "L'ordre est retabli; La societe est sauvee";
ср.: OSB, p. 401). Еще одну литературную ассоциацию, которая как бы ставит
поэтов, включая Банвилля, на сторону Коммуны, комментаторы
усматривают в стихе, где говорится, что Стриксы (Стриги) -
мифологические вампиры древности - не погасят глаза кариатид: в книге
Теодора де Банвилля "Кариатиды" судьба не может заставить кариатид
склонить головы...
Как в стихотворении "Офелия", здесь поэт непосредственно выступает в
третьем лице. Образ такого поэта-пророка, вещающего о грядущей трудной
победе, приводит русскому читателю на память волошинские строки: "...ты не
актер и зритель. // Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы".
В связи с образом поэта интересен вопрос о жесткости структур, несмотря
на кажущийся хаос в стихотворениях Рембо середины 1871 г. Нельзя
безоговорочно согласиться с мнением Сюзанны Бернар, что Верлен (или издатель
Ванье) неправильно поместил последнюю, XIX строфу. Нечетное число строф не
может быть аргументом, ибо нечет свойствен и стихотворениям "Бедняки в
церкви", "На корточках". До XVIII строфы порядок явно не перепутан, ибо
обращения поэта повторяются со строгой структурной закономерностью в конце
строфы VIII (стих 64) и XVI (стих 128), а упоминание поэта - также в XVIII
(стих 133).
Перед переводчиками возникала большая трудность, так как мужской род
русского слова "город" (кроме случая "столица") не совпадает с французским
женским родом (восходящим к латыни и имеющим аналогии в греческом, немецком
и во многих других языках). Между тем в соответствии с французской традицией
Революционный Париж (так же как Свобода или Революционная Франция) изображен
у Рембо женщиной.
В 1910 г. в журнале "Современный мир" (Э 3) искусствовед Я. Тугендхольд
в работе "Город во французском искусстве XIX века" (вышла и отдельной
книгой), кратко, но сочувственно охарактеризовав Рембо как поэта Парижской
коммуны, дал и прозаический перевод трех строф (XVI-XVIII) из "Парижской
оргии":
"Хотя страшно видеть тебя покрытым струнами; хотя никогда еще не делали
из города язвы более зловонной на лоне зеленой природы - поэт тебе говорит:
твоя красота величественна!
Гроза осветила твою державную поэзию, безмерное сдвижение сил тебе
полезно, твое море вскипает и шумит. Избранный народ, собери же свои вопли в
сердце глухого рожка!
Поэт подхватит рыданья обесславленных, ненависть каторжников, ропот
отверженных, и лучи его любви заклеймят женщин, его строфы гневно восстанут:
вот, вот они, бандиты".
Опыт первого стихотворного русского перевода "Парижской оргии"
принадлежит малоизвестному поэту Колау Чернявскому. Он писал стихи примерно
с 1910 г. по начало 30-х годов. В 1931 г. в Тбилиси был опубликован его
перевод книги стихов С. Чиковани "Шелк" с грузинского на русский язык.
Перевод из Рембо - под принятым тогда вторым заголовком "Париж
заселяется вновь" и с примечанием переводчика: "Версальцами после Коммуны" -
напечатан в маленьком (30 с.) сборнике: Чернявский Колау. Письма (стихи).
Тифлис, 1927 г. В книге сделана также попытка дать свой вариант перевода
"Интернационала" Потье.
Перевод стихотворения Рембо, несмотря на его крайние странности и
слабости, должен быть приведен как первый опыт. Введенная К. Чернявским
нумерация строф нами опущена.
А вот он, подлые! Со станций лезьте прочь,
- И солнце горном недр повытерло бульвары.
Кишели варвары везде однажды в ночь,
На западе воссел мощами город старый.
Отлив предупредит - пожара не случится.
Идите - вот бульвары, набережных ряд,
И легкая лазурь над зданьями лучится.
Раз вечером ее потряс багрец гранат.
А падалью дворцов в лесах набейте ниши,
И ужасом былым глаза освежены.
Сведенных бедр стада воспламенно-рыжи.
Безумейте! Косясь без толку, вы смешны.
Собаки с течкою, жующие припарки.
Зов золотых домов: кради, что попадет,
И ешьте! Веселясь, уже нисходит в парки
В глубоких корчах ночь. Шальной, хмельной народ,
Пей горькую! А свет в безумье, в напряженье
Под боком ворошит роскошные ручьи.
Не пустите слюны в стаканы, без движенья,
Без слова, в белой мгле глаза забыв свои.
Глотайте! - А для задних прелестей царицы
Внимайте действию икоты все тупей,
Надрыву. Слушайте - прыг в ночи-огневицы
Хрипящий идиот, старик, паяц, лакей.
О грязные сердца, ужасные уста,
Живее действуйте зловонными устами.
Для мерзких столбняков вина на стол - сюда!
О победители, желудки ваши в сраме!
Блевотине небес откройте ваши ноздри.
Кропите ядами покрепче струны шеи.
Затылок дерзкий ваш обнимут руки-сестры.
Поэт сказал: Подлец, сходи с ума скорей.
Во чреве той Жены взыскуя повсеместно,
Боитесь от нее вы судорог опять.
Вскричала, тиская [ваш] выводок бесчестный,
Ужасно на груди стремясь его зажать.
Венерик, царь, паяц безумный, чревословы -
Парижу-блуднице не вы ль внушите страх?
И души и тела лоскутья, яд - не новы,
Ей только отряхнуть гнилой, сварливый прах.
Вы опрокинетесь на внутренности, воя.
Мертвея, шалые, и требуя деньги.
Блудница злая, чья грудь грозна от боя,
И бодрая, сожмет крутые кулаки.
Когда плясала ты над всякими злостями
И поножовщины, Париж, хватила ты,
Покоишься, храня пресветлыми зрачками
От той весны-красны немного доброты.
О полумертвая, скорбящая столица,
Чело и грудь твои грядущему отрог.
Бледна - за дверью дверь мильярдами ютится,
И темный век былой благословить бы мог.
Для грусти валовой насыщенное тело,
Ужасной жизни вновь вкусило ты, и чу!
По венам червячье свинцовое вскипело.
Морозные персты прильнут к любви - лучу.
Не так-то плохо все. Червяк, червяк свинцовый
Порыва все вперед и вовсе не стеснит,
Кариатидам глаз не заслоняли совы,
Где синюю ступень светил слеза златит.
Пусть в рубище таком опять ужасны встречи,
Из города никто не делал никогда
На рубище Земли зловоннее увечий,
Поэт сказал: Твоя блистает красота.
Поэзия - грозой помазанная высь;
И необъятных сил размах - тебе подмога.
Труд - лава. Ропщет смерть. Столица из столиц,
Все скрежеты сбери внутри глухого рога.
Поэт возьмет тогда шельмованных рыданья,
И ссыльных ненависть, и проклятых хулу.
Бичуют жен лучи, - любви его сиянье.
Запрыгают стихи! Вот, вот, служите злу!
Все старо общество, и древних оргий хрип
Распутству новому внушает зависть ныне.
А газа красных стен горячечный изгиб
Зловеще светится в белесоватой сини.
В 1930 г. в журнале "Вестник иностранной литературы" появился перевод
стихотворения "Парижская оргия", выполненный Эдуардом Багрицким и Аркадием
Штейнбергом:
Подлецы! Наводняйте вокзалы собой,
Солнце выдохом легких спалило бульвары.
Вот расселся на западе город святой,
Изводимый подагрой и астмою старой.
Не волнуйтесь! Пожаров прилив и отлив
Обречен - выступают пожарные помпы!
И забыл тротуар, буржуазно-потлив,
Как играли в пятнашки румяные бомбы!
Уберите развалины! Бельма зрачков
Отражают свечение суток несвежих!
Вот республика рыжих, давильня боков,
Идиотская биржа щипков и насмешек!
Эти суки уже пожирают бинты!
Объедайтесь, крадите! Победою первой
Обесчещены улицы. Пейте, коты,
Ваше пиво, пропахшее дымом и спермой!
Захлебнитесь абсентом! У мокрых дверей
Мертвецы и сокровища брошены рядом.
Старичишки, лакеи, рыгайте скорей
В честь праматери вашей с обрывистым задом.
Распахните гортани навстречу вину,
Сок лучей закипает, в кишечнике канув,
И распухшие Губы роняют слюну
На клейменое дно пресловутых стаканов.
О помойные глотки! Закисшие рты!
Где вино? Вот вино! Прощалыги, к добыче!
Победители! Настежь держать животы!
Ну, подставьте затылки с покорностью бычьей.
Отворите ноздрю ароматам клоак,
Обмакните клинки в ядовитые гущи.
Вам поэт говорит, подымая кулак:
- Сутенеры и трусы! Безумствуйте пуще!
Для того, чтоб вы щупали влажный живот
Вашей Родины-Матери, чтобы руками,
Раскидав ее груди, приставили рот
К потрясаемой спазмами яростной яме!
Сифилитики, воры, шуты, короли!
Ваши яды и ваши отребья не могут
Отравить эти комья парижской земли,
Смрадный город, как вшей, вас положит под ноготь.
И когда, опроставшись от ужаса, вы
Возопите о деньгах, о доме, о пище,
Выйдет Красная Дева с грудями, как львы,
Укрепляя для битвы свои кулачища!
Ты плясал ли когда-нибудь так, мой Париж?
Получал столько ран ножевых, мой Париж?
Ты валялся когда-нибудь так, мой Париж?
На парижских своих мостовых, мой Париж?
Горемычнейший из городов, мой Париж!
Ты почти умираешь от крови и тлена.
Кинь в грядущее плечи и головы крыш, -
Твое темное прошлое благословенно!
Намагничено тело для новых работ.
Приступ бледных стихов в канализационных
Трубах. Ветер опавшие листья гребет.
И зальдевшие пальцы шныряют спросонок.
Что же! И это недурно! Пускай не смердит
Тельце дохлых стихов, что прикинулось пеньем.
Под округлыми веками кариатид
Звездный плач пробежал по лазурным ступеням.
Ты покрылся паршою, цветут гнойники,
Ты - отхожее место позора земного.
Слушай! Я прорицаю, воздев кулаки:
В нимба пуль ты воскреснешь когда-нибудь снова!
Декламаторы молний приносят тебе
Рифм шары и зигзаги. Воскресни ж неистов!
Чтобы слышался в каждой фабричной трубе
Шаг герольдов с сердцами оглохших горнистов!
Так возьми же, о родина, слезы котов,
Реквизит вдохновения и катастрофы.
Я взываю к тебе: мой подарок готов,
Принимай эти прыгающие строфы!
Так! Коммуна в развалинах. Мир обнищал.
Льют дожди, и дома одевает проказа.
На кладбищенских стенах танцует овал -
Укрощенная злоба светильного газа!
Перевод П. Антокольского:
Зеваки, вот Париж! С вокзалов к центру согнан,
Дохнул на камни зной - опять они горят,
Бульвары людные и варварские стогна.
Вот сердце Запада, ваш христианский град!
Провозглашен отлив пожара! Все забыто.
Вот набережные, вот бульвары в голубом
Дрожанье воздуха, вот бивуаки быта.
Как их трясло вчера от наших красных бомб!
Укройте мертвые дворцы в цветочных купах!
Бывалая заря вам вымоет зрачки.
Как отупели вы, копаясь в наших трупах, -
Вы, стадо рыжее, солдаты и шпики!
Принюхайтесь к вину, к весенней течке сучьей!
Игорные дома сверкают. Ешь, кради!
Весь полуночный мрак, соитьями трясущий,
Сошел на улицы. У пьяниц впереди
Есть напряженный час, когда, как истуканы,
В текучем мареве рассветного огня,
Они уж ничего не выблюют в стаканы
И только смотрят вдаль, молчание храня.
Во здравье задницы, в честь Королевы вашей!
Внимайте грохоту отрыжек и, давясь
И обжигая рот, сигайте в ночь, апаши,
Шуты и прихвостни! Парижу не до вас.
О грязные сердца! О рты невероятной
Величины! Сильней вдыхайте вонь и чад!
И вылейте на стол, что выпито, обратно, -
О победители, чьи животы бурчат!
Раскроет ноздри вам немое отвращенье,
Веревки толстых шей издергает чума...
И снова - розовым затылкам нет прощенья.
И снова я велю вам всем сойти с ума!
За то, что вы тряслись, - за то, что, цепенея,
Припали к животу той Женщины! За ту
Конвульсию, что вы делить хотели с нею
И, задушив ее, шарахались в поту!
Прочь, сифилитики, монархи и паяцы!
Парижу ли страдать от ваших древних грыж
И вашей хилости и ваших рук бояться?
Он начисто от вас отрезан, - мой Париж!
И в час, когда внизу, барахтаясь и воя,
Вы околеете, без крова, без гроша, -
Блудница красная всей грудью боевою,
Всем торсом выгнется, ликуя и круша!
Когда, любимая, ты гневно так плясала?
Когда, под чьим ножом так ослабела ты?
Когда в твоих глазах так явственно вставало
Сиянье будущей великой доброты?
О полумертвая, о город мой печальный!
Твоя тугая грудь напряжена в борьбе.
Из тысячи ворот бросает взор прощальный
Твоя История и плачет по тебе.
Но после всех обид и бед благословенных, -
О, выпей хоть глоток, чтоб не гореть в бреду!
Пусть бледные стихи текут в бескровных венах!
Позволь, я пальцами по коже проведу.
Не худо все-таки! Каким бы ни был вялым,
Дыханья твоего мой стих не прекратит.
Не омрачит сова, ширяя над обвалом,
Звезд, льющих золото в глаза кариатид.
Пускай тебя покрыл, калеча и позоря,
Насильник! И пускай на зелени живой
Ты пахнешь тлением, как злейший лепрозорий, -
Поэт благословит бессмертный воздух твой!
Ты вновь повенчана с певучим ураганом,
Прибоем юных сил ты воскресаешь, труп!
О город избранный! Как будет дорога нам
Пронзительная боль твоих заглохших труб!
Поэт подымется, сжав руки, принимая
Гнев каторги и крик погибших в эту рань.
Он женщин высечет зеленой плетью мая.
Он скачущей строфой ошпарит мразь и дрянь.
Все на своих местах. Все общество в восторге.
Бордели старые готовы к торжеству.
И от кровавых стен, со дна охрипших оргий
Свет газовых рожков струится в синеву.
Перевод В. Левика:
Эй, вы, трусы! Всем скопом гоп-ля на вокзалы!
Солнца огненным чревом извергнутый зной
Выпил кровь с площадей, где резвились Вандалы
Вот расселся на западе город святой!
Возвращайтесь! Уже отгорела пожары.
Лучезарная льется лазурь на дома,
На проспекты и храмы, дворцы и бульвары,
Где звездилась и бомбами щерилась тьма.
Забивайте в леса ваши мертвые замки!
Старый спугнутый день гонит черные сны.
Вот сучащие ляжками рыжие самки
Обезумели! В злобе вы только смешны.
В глотку им, необузданным сукам, припарки!
Вам притоны кричат: обжирайся! кради!
Ночь низводит в конвульсиях морок свой жаркий,
Одинокие пьяницы с солнцем в груди.
Пейте! Вспыхнет заря сумасшедшая снова,
Фейерверки цветов рассыпая вкруг вас,
Но в белесой дали, без движенья, без слова
Вы утопите скуку бессмысленных глаз.
Блюйте в честь Королевы обвислого зада!
Раздирайтесь в икоте и хнычьте с тоски,
Да глазейте, как пляшут всю ночь до упада
Сутенеры, лакеи, шуты, старики.
В бриллиантах пластроны, сердца в нечистотах!
Что попало валите в смердящие рты!
Есть вино для беззубых и для желторотых,
Иль стянул Победителям стыд животы?
Раздувайте же ноздри на запах бутылок!
Ночь в отравах прожгите! Плевать на рассвет!
Налагая вам руки на детский затылок,
"Трусы, будьте безумны", - взывает поэт.
Даже пьяные, роясь у Женщины в чреве,
Вы боитесь, что, вся содрогаясь, бледна,
Задохнувшись презреньем, в божественном гневе,
Вас, паршивых ублюдков, задушит она.
Сифилитики, воры, цари, лицедеи -
Вся блудливым Парижем рожденная мразь!
Что ему ваши души, дела и затеи?
Он стряхнет вас и кинет на свалку, смеясь.
И когда на камнях своих, корчась и воя,
Вы растянетесь в яме, зажав кошельки,
Девка рыжая, с грудью созревшей для боя
И не глянув на падаль, взметнет кулаки!
Насладившийся грозно другой Карманьолой,
Поножовщиной сытый, в года тишины,
Ты несешь меж ресниц, словно пламень веселый,
Доброту небывалой и дикой весны.
Город скорбный мой! Город почти бездыханный, -
Обращенные к правнукам мозг и сосцы, -
Ты, кто мог пред Вселенной открыть свои раны,
Кем родились бы в темных столетьях отцы,
Намагниченный труп. Лазарь, пахнувший тленьем,
Ты, воскреснув для ужаса, чувствуешь вновь,
Как ползут синеватые черви по венам,
Как в руке ледяной твоя бьется Любовь.
Что стою? И могильных червей легионы
Не преграда цветенью священной земли.
Так вампир не потушит сиянье Юноны,
Звездным золотом плачущей в синей дали!
Как ни горько, что стал ты клоакой зловонной,
Что любому растленное тело даришь,
Что позором возлег средь Природы зеленой,
Твой поэт говорит: "Ты прекрасен, Париж!"
Не Поэзия ль в буре тебя освятила?
Полный сил воскресаешь ты, Город-Пророк!
Смерть на страже, но знамя твое победило,
Пробуди для вострубья умолкнувший рог!
Твой Поэт все запомнит: слезу Негодяя,
Осужденного ненависть, Проклятых боль,
Вот он, Женщин лучами любви истязая,
Сыплет строфы: танцуй же, разбойная голь!
Все на прежних местах! Как всегда в лупанарах
Продолжаются оргии ночью и днем,
И в безумии газ на домах и бульварах
В небо мрачное пышет зловещим огнем.
XXXV. Руки Жанн-Мари
Впервые напечатано посмертно в июне 1919 г. в Э 4 журнала "Литтератюр".
Источник - обнаруженный в 1919 г. неполный автограф (ранняя стадия
работы над стихотворением?), в который рукой Верлена вписаны строфы VIII, XI
и XII.
Стихотворение, как и предыдущее, является гимном героям - прежде всего
героиням Коммуны. Хотя эта идея отчетливо выражена в строфах IX-XII, она
заложена в стихотворении начиная с первой строки.
В своем стихотворении Рембо намеренно воспринимает общее построение,
версификацию, вопросительную форму "Этюдов рук" из книги стихов Теофиля
Готье "Эмали и камеи". Теофилю Готье уже следовал поэт Альбер Мера ("Твои
руки", сб. "Химеры", 1866). Рембо подчеркивает заимствованием приемов
противоположную направленность его стихотворений по отношению к стихам Готье
и новизну своего персонажа - героической коммунарки - по отношению к
красоткам, изысканно-томным и рожденным для наслаждения.
Употребление "ученых" слов (в стихах 17-24: "диптеры", "кенгаварская
мечта"), как уже упоминалось,один из общих для Рембо и Лотреамона приемов
разрушения старых поэтических принципов путем введения стилистически
чуждого, иногда неадекватного и непонятного слова. Термин "диптеры" (научное
наименование разного рода _двукрылых_ насекомых) так же "неуместен" в данном
контексте по-французски, как и по-русски. "Кенгаварская мечта" скорее всего
случайно попала в стихотворение из какой-то прочитанной Рембо книги. Город
Хенгавар, или Кенгавер, в Персии (Иране) не кажется столь примечательным,
чтобы вызывать ассоциацию с каким-то особым строем мыслей.
В последних строфах имеются в виду репрессии Кровавой недели, когда
закованные в цепи коммунарки были объектом жестокостей властей и обывателей.
Другие переводы - В. Парнаха, В. Дмитриева, П. Антокольского.
Перевод В. Парнаха:
Руки Жанны-Марии
Жанна-Мария, ваши руки,
Они черны, они - гранит,
Они бледны, бледны от муки.
- Это не руки Хуанит.
Они ль со ржавых лужиц неги
Снимали пенки суеты?
Или на озере элегий
Купались в лунах чистоты?
Впивали древние загары?
Покоились у очага?
Крутили рыжие сигары
Иль продавали жемчуга?
Затмили все цветы агоний
Они у жгучих ног мадонн?
И расцветали их ладони,
Чернея кровью белладонн?
Под заревой голубизною
Ловили золотых цикад,
Спеша к нектариям весною?
Цедили драгоценный яд?
О, среди всех однообразий
Какой их одурманил сон?
Виденье небывалых АЗИИ
Сам Ханджавар или Сион?
- Нет, эти руки не смуглели
У ног причудливых богов,
И не качали колыбели,
И не искали жемчугов.
Они врагам сгибали спины,
Всегда величие храня,
Неотвратимее машины,
Сильнее юного коня!
Дыша, как жаркое железо,
Упорно сдерживая стон,
В них запевает Марсельеза
И никогда не Элейсон!
Печать судьбы простонародной
На них смуглеет, как и встарь,
Но эти руки благородны:
К ним гордый приникал Бунтарь.
Они бледней, волшебней, ближе
В сиянии больших небес,
Среди восставшего Парижа,
На грозной бронзе митральез!
Теперь, о, руки, о, святыни,
Живя в восторженных сердцах,
Неутоленных и доныне,
Вы тщетно бьетесь в кандалах!
И содрогаешься от муки,
Когда насильник вновь и вновь,
Сводя загары с вас, о руки,
По капле исторгает кровь.
Перевод В. Дмитриева:
Сильны и грубы руки эти,
Бледны, как мертвый лик луны,
Темны - их выдубило лето.
А руки Хуанит нежны...
У топи ль зыбкой сладострастья
Они смуглели, горячи?
На озере ль спокойном счастья
Впивали лунные лучи?
Каких небес им снились чары
Во время гроз у очага?
Крутили ли они сигары
Иль продавали жемчуга?
Тянулись ли к ногам Мадонны,
Цветов и золота полны?
Иль черной кровью белладонны
Ладони их напоены?
Иль бабочек они ловили,
Сосущих на заре нектар?
Иль яд по капелькам цедили
Под неумолчный стон гитар?
По прихоти каких фантазий
Заламывал те руки сон?
Что снилось им? Просторы ль Азии?
Иль Хенджавар? Или Сион?
- Они пеленки не стирали
Тяжелых и слепых ребят,
У ног богов не загорали,
Не продавали виноград.
Они легко сгибают спины,
Боль никогда не причиня,
Они фатальней, чем машины,
Они могучее коня!
Они порой твердей железа,
Но трепетали иногда...
Их плоть поет лишь "Марсельезу"!
Но "Аллилуйю" - никогда!
И выступают под загаром
Простонародные черты...
Мятежник гордый! Ведь недаром
Исцеловал те руки ты...
Они, чудесные, бледнели,
Лаская бронзу митральез,
Когда вздыбился в буйном хмеле
Париж врагам наперерез.
О руки Жанны, о святыни!
Еще тоска сердца щемит,
И губы жаждут их доныне,
Но на запястьях цепь гремит...
И нас порой волнует странно,
Когда, загара смыв печать,
Ее рукам наносят рану
И пальцы их кровоточат...
Перевод П. Антокольского:
Ладони этих рук простертых
Дубил тяжелый летний зной.
Они бледны, как руки мертвых,
Они сквозят голубизной.
В какой дремоте вожделений,
В каких лучах какой луны
Они привыкли к вялой лени,
К стоячим водам тишины?
В заливе с промыслом жемчужным,
На грязной фабрике сигар
Иль на чужом базаре южном
Покрыл их варварский загар?
Иль у горячих ног мадонны
Их золотой завял цветок,
Иль это черной белладонны
Струится в них безумный сок?
Или подобно шелкопрядам
Сучили синий блеск они,
Иль к склянке с потаенным ядом
Склонялись в мертвенной тени?
Какой же бред околдовал их,
Какая льстила им мечта
О дальних странах небывалых
У азиатского хребта?
Нет, не на рынке апельсинном,
Не смуглые у ног божеств,
Не полоща в затоне синем
Пеленки крохотных существ;
Не у поденщицы сутулой
Такая жаркая ладонь,
Когда ей щеки жжет и скулы
Костра смолистого огонь.
Мизинцем ближнего не тронув,
Они крошат любой утес,
Они сильнее першеронов,
Жесточе поршней и колес.
Как в горнах красное железо,
Сверкает их нагая плоть
И запевает "Марсельезу"
И никогда "Спаси, господь".
Они еще свернут вам шею,
Богачки злобные, когда,
Румянясь, пудрясь, хорошея,
Хохочете вы без стыда!
Сиянье этих рук влюбленных
Мальчишкам голову кружит.
Под кожей пальцев опаленных
Огонь рубиновый бежит.
Обуглив их у топок чадных,
Голодный люд их создавал.
Грязь этих пальцев беспощадных
Мятеж недавно целовал.
Безжалостное сердце мая
Заставило их побледнеть,
Когда, восстанье поднимая,
Запела пушечная медь.
О, как мы к ним прижали губы,
Как трепетали дрожью их!
И вот их сковывает грубо
Кольцо наручников стальных.
И, вздрогнув словно от удара,
Внезапно видит человек,
Что, не смывая с них загара,
Он окровавил их навек.
XXXVI. Сестры милосердия
Впервые напечатано посмертно в "Ревю литтерэр де Пари э де Шампань" в
октябре 1906 г.
Было послано Рембо Верлену в сентябре 1871 г.; сохранилась только копия
Верлена.
В стихотворении проявилась свойственная затем Рембо в ближайшие годы
мизогиния, носящая в данном случае, однако, не характер грубости, как в
"Моих возлюбленных малютках", а литературно-философский характер, связанный
с некоторыми сторонами романтической традиции Виньи и особенно бодлеровской
традиции. В стихотворении встречаются глухие, но многочисленные
реминисценции стихов Бодлера, а также "Дома пастуха" Виньи.
Читатель должен учитывать, что в стихотворении XXXVIII "Первые
причастия" всю ответственность за невозможность для женщины стать "сестрой
милосердия" Рембо возлагает на христианство.
Сведений о других переводах нет.
XXXVII. Искательницы вшей
Впервые и частично (строфы III и IV) напечатано без ведома автора в
романе Фелисьена Шансора "Дина Самюэль" (1882), где дан полукарикатурный,
полувосторженный портрет Рембо - в образе "величайшего из всех поэтов на
земле Артюра Сэнбера" (см. Р - 54, р. 674-675), затем целиком - в "Лютэс" от
19-26 октября 1883 г. и в книге Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).
История текста такая же, как у предыдущего. Печатается по копии
Верлена.
Стихотворение стало весьма известным из-за своего заглавия,
воспринимаемого как "эпатирующее" и неудобопроизносимое, и благодаря книге
Верлена.
Между тем оно, видимо, относится к группе "бродяжнических"
стихотворений Рембо осени 1870 г., может быть, начала 1871 г. и
хронологически, вероятно, печатается не на месте. Почти несомненна связь
стихотворения с пребыванием беглого Рембо в сентябре 1870 г. у теток учителя
Изамбара мадмуазелей Жэндр, к которым он попал - после побега из дому и
восьмидневного пребывания в тюрьме Мазас - грязным и завшивленным. Изамбар
снабдил папку с письмами тетки Каролины Жэндр надписью "искательница вшей",
что подтверждает реальную основу эпизода. Стихотворение - благодарный "крик
души" подростка Рембо, лишенного материнской ласки.
Стихотворение не имеет мизогинической направленности и, напротив,
свидетельствует, что мизогиния Рембо складывалась под влиянием внешних
обстоятельств и еще в 1870-1871 гг. могла быть преодолена при ином ходе
событий.
Другое дело, что, поминая добром "двух сестер, двух прекрасных женщин",
Рембо бессознательно вел свой поэтический корабль, вооруженный всей
совершенной оснасткой поэзии Леконт де Лиля и Бодлера, в совсем
внепоэтическую сферу, чуждую автору "Цветов Зла".
Первый русский перевод, выполненный И. Анненским и опубликованный лишь
посмертно, приводил стихотворение Рембо к привычным категориям поэтического.
Намеренно было смягчено и заглавие - "Феи расчесанных голов", а
произвольность рифмовки указывает, что Анненский считал перевод этюдом:
На лобик розовый и влажный от мучений
Сзывая белый рой несознанных влечений,
К ребенку нежная ведет сестру сестра,
Их ногти - жемчуга с отливом серебра.
И, посадив дитя пред рамою открытой,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они в тяжелый лен, прохладою омытый,
Впускают грозные и нежные персты.
Над ним мелодией дыханья слух балуя,
Незримо розовый их губы точат мед;
Когда же вздох порой его себе возьмет,
Он на губах журчит желаньем поцелуя.
Но черным веером ресниц их усыплен
И ароматами, и властью пальцев нежных,
Послушно отдает ребенок сестрам лен,
И жемчуга щитов уносят прах мятежных.
Тогда истомы в нем подъемлется вино,
Как мех гармонии, когда она вздыхает...
И в ритме ласки их волшебной заодно
Все время жажда слез, рождаясь, умирает.
Вскоре появились почти одновременно, незадолго до конца первой мировой
войны, версии В. Брюсова и Б. Лившица, а также перевод И. Эренбурга,
опубликованный в Париже.
Перевод В. Брюсова:
Дитя, когда ты полн мучений бледно-красных,
И вкруг витает рой бесформенных теней, -
К тебе склоняется чета сестер прекрасных,
И руки тянутся с мерцанием ногтей.
Они ведут тебя к окну, где голубые
Теченья воздуха купают купы роз,
И пальцы тонкие, прелестные и злые,
Скользят с неспешностью в кудрях твоих волос.
Ты слышишь, как поет их робкое дыханье,
Лаская запахом и меда и весны:
В него врывается порою свист: желанье
Лобзаний или звук проглоченной слюны?
Ты слышишь, как стучат их черные ресницы,
Благоуханные; по звуку узнаешь,
Когда в неясной мгле всей этой небылицы
Под ногтем царственным вдруг громко хрустнет вошь.
И вот встает в тебе вино беспечной лени,
Как стон гармоники; тебе легко дремать
Под лаской двух сестер; а в сердце, в быстрой смене,
То гаснет, то горит желание рыдать.
Перевод Б. Лившица:
Когда на детский лоб, расчесанный до крови,
Нисходит облаком прозрачный рой теней,
Ребенок видит въявь склоненных наготове
Двух ласковых сестер с руками нежных фей.
Вот, усадив его вблизи оконной рамы,
Где в синем воздухе купаются цветы,
Они бестрепетно в его колтун упрямый
Вонзают дивные и страшные персты.
Он слышит, как поет тягуче и невнятно
Дыханья робкого невыразимый мед,
Как с легким присвистом вбирается обратно -
Слюна иль поцелуй? - в полуоткрытый рот...
Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом
Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь,
Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом
Под ногтем царственным раздавленная вошь...
В нем пробуждается вино чудесной лени,
Как вздох гармоники, как бреда благодать,
И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
То гаснет, то горит желанье зарыдать.
Перевод И. Эренбурга:
Когда ребенок, полный красной муки,
Оплакивает сказок белый дым,
Две старшие сестры, закинув руки,
К кровати маленькой идут за ним.
Ведут к окну, раскрытому широко,
Где листья моет вечер голубой,
И с нежностью, особенно жестокой,
Скользят в кудрях, обрызганных росой.
Он слушает, как сестры дышат ровно,
В дыханье их сокрыт цветочный мед.
И иногда одна из них любовно
Его тем ароматом обдает.
И в тишине трепещут их ресницы,
Исходит свист из их прилежных уст.
Когда ж их взор добычей насладится,
Под острыми ногтями слышен хруст.
Он чувствует вино сладчайшей лени,
Под ласками сестер не плачет он,
Обвеян негой медленных движений,
И словно погружаясь в тихий сон.
Неизданный перевод А. Бердникова:
Когда малыш со лбом в царапинах багровых
Неясных светлых снов готов вкусить добро,
Он видит двух сестер и нежных и суровых,
С перстами хрупкими, чьи ногти - серебро.
Они его влекут к проему чистых окон,
Где воздух голубой пьют в хаосе цветы,
И погружают вдруг в тяжелый росный локон
Ужасные персты, прекрасные персты.
И слышится ему пугливое, как пенье
Благоуханных трав и медоносных куп,
То их дыхание, то влажное шипенье
Вбираемой слюны иль поцелуя с губ.
И чудится ему, как падают ресницы,
Как в царственных ногтях с отрадой для ушей
Среди прозрачных грез чуть слышно, как зарницы,
Потрескивает смерть незримых глазу вшей.
Он чувствует, как в нем вином вскипает нега,
Как звоном клавикорд нисходит благодать
И как его от ласк, от их огня и снега
То кинет, то томит желанье зарыдать.
XXXVIII. Первые причастия
Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 2-9 ноября 1883 г.
(ч. III, строфа III) и в книге Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884), затем
целиком - в "Ла Вог" 11 апреля 1886 г.
Текстологическая история подобна истории предыдущих стихотворений с той
лишь разницей, что сохранились два автографа Верлена: один - 1886 г., явно
написанный по памяти, с которого шла первая публикация, и второй - 1871 г.,
который был не доступен Верлену в 80-е годы из-за разлада с женой.
Рембо возлагает в этом стихотворении снимаемую с женщины
ответственность за ее неспособность быть истинной "сестрой милосердия" на
христианство и на священнослужителей, которые изображены в худшем виде, как
полагал Верлен, под влиянием "впавшего в старческую слабость
неблагочестивого" Жюля Мишле.
Книги историка Жюля Мишле (1798-1874), которые могли повлиять на
концепцию христианства и женщины у Рембо, не были, вопреки Верлену, написаны
автором в глубокой старости: книга "О священнике, семье и женщине" впервые
была издана в 1845 г., "Любовь" - в 1859 г., "Женщина" - в 1860 г.
Сведений о других переводах нет.
XXXIX. Праведник
(фрагмент)
Впервые напечатано посмертно неполностью в кн.: Рембо. Сочинения.
Париж: Меркюр де Франс, 1912; в настоящем виде - в 1957 г. в "Сочинениях"
Рембо (изд. "Клуб отличной книги". Париж.).
Ни в копии Верлена, по которой делались старые публикации, ни в
изученном в 1957 г. автографе заглавия нет: оно дано издателями. В копии
Верлена имеется указание на объем стихотворения - 75 стихов (написано над
зачеркнутым 80). Пока обнаружено 55. Строфа IX, последняя в копии Верлена,
видимо, им же перечеркнута.
В издании Р - 54 строфы X-XI даны в начале и в таком виде, как их
воспроизвел по памяти исследователь Рембо М. Кулон, который имел возможность
лишь бегло ознакомиться с автографом, принятым им за рукопись Верлена. В
данном случае мы даем текст фрагмента, как он исправлен в Р - 65 в
соответствии с автографом.
Стихотворение резко антирелигиозно, и не исключено, что заглавие
"Праведник", данное издателем 1912 г., зятем Рембо Патерном Берришоном, -
сознательное смягчение вместо известного ему подлинного заглавия. Под
"праведником", по-видимому, подразумевается Иисус Христос.
Определение "калека" у Рембо может означать и господа, изувеченного
распятием, и его слуг, изувеченных верой.
"Нагорный плакальщик" - видимо, вновь упрек Иисусу, который в
Гефсиманском саду на Масличной горе молился накануне предательства Иуды и
своего взятия под стражу, чтобы бог-отец, если можно, избавил бы сына от
чаши мук.
Строфа IV обостряет противопоставление Христа и мятежника.
XL. Что говорят поэту о цветах
Впервые напечатано посмертно в "Ле нувэлль литтерэр" 2 мая 1925 г.
Источник - автограф письма Рембо Теодору де Банвиллю 15 августа 1871 г.
В письме Рембо пишет, что ему уже 18 лет (ему еще не было 17),
напоминает о своем прошлом письме со стихами (на которое Банвилль ответил) и
спрашивает, виден ли прогресс в его новых стихах. Подписано все это Альсид
Бава (т. е. "слюнявый Геракл").
Рембо весьма вольно развивает в стихотворении иронические и
сатирические тенденции "Акробатических од" Банвилля, иронизируя и над самим
Банвиллем. Однако не надо думать, что Банвилль не только адресат письма, но
и адресат поэмы (Рембо, например, в стихе 145 заменил слово "Ваше" на
"твое", чтобы избежать подобного отождествления).
Датировка стихотворения 14 июля - национальным праздником Франции -
тоже ироническое заявление о новой эпохе в поэзии.
Сквозь все стихотворение с его причудливыми поворотами мысли и выпадами
против парнасцев, а особенно против "цветочной" альбомно-романсовой
мещанской псевдопоэзии, проходит основная идея творчества Рембо этого
времени: непосредственное отождествление поэзии и жизни, притом также в ее
совсем внепоэтическом, деловом содержании. Поэтому лилиям, "клизмам
экстаза", с первых же строф противопоставлены "трудовые растения" - саговое
дерево и др.
Строфа III, не во всем ясная, имеет в виду и поэтическую символику:
лилии были в гербе и на белом флаге французских королей, это лилии
легитимиста месье де Кердреля и сонетов 1830 г.
Незабудки (миозотис) противопоставлялись аристократическим цветам уже
романтиками 30-х годов (строфа V).
Как первая часть стихотворения высмеивает лилии, так вторая осмеивает
розы в поэзии.
Стих: "Старье берем! цветы берем!" - это продолжающееся осмеяние поэзии
штампов.
Третья часть подвергает осмеянию более экзотическую, но столь же
скверную своей "красивостью" цветочную флору парнасцев.
Четвертая часть с тем же ироническим пылом утверждает деловую
"антипоэзию" утилитарной флоры - хлопка, табака.
В ярко-красный цвет марены (гаранции) были окрашены брюки солдат Второй
империи и Третьей республики.
В пятой части, исходящей из Банвилля, рифмовавшего "амур" - "кот Мурр"
(персонаж лирико-сатирической книги Э. Т. А. Гофмана "Записки кота Мурра"),
и где Рембо предсказывает поэзию адского индустриального века, он, смеясь и
всерьез, рекомендует писать о цветах картофеля, о болезнях картофельного
растения и, если нужно, опираться - поэту опираться! - на
сельскохозяйственно-ботанические книги вульгаризатора Фигье (продававшиеся у
издававшего научную литературу книгопродавца Ашетта).
Луи Фигье (1819-1894) полюбился насмешнику Рембо и за свою
"хозяйственно-ботаническую" фамилию ("Фигов" - инжирный, смоквенный и
фиговый писатель), и за способность противостоять романтизированному
позитивизму Эрнеста Ренана (1823-1892), автора "Жизни Иисуса". Ренан мог
попасть под удар Рембо, поскольку, будучи крупным ученым-семитологом и
специалистом по раннему христианству, он впадал в либеральную апологию
критикуемой им самим религии и в 70-71-е годы воспринимался как один из
идеологов новой, Третьей республики, "версальской" по своему происхождению.
Трегье - городок на севере Бретани, родина Ренана.
Парамариво взят поэтом как город в стране плантаций - в Нидерландской
Гвиане, близ Гвианы Французской - колонии, известной тогда не одними
плантациями, но больше как место ссылки и каторжных работ, куда шли суда с
осужденными коммунарами.
Перевод Б. Лившица (отрывок, ч. IV, строфы X-XI):
Найди-ка в жилах черных руд
Цветок, ценимый всеми на-вес:
Миндалевидный изумруд,
Пробивший каменную завязь!
Шутник, подай-ка нам скорей,
Презрев кухарок пересуды,
Рагу из паточных лилей,
Разъевших алфенид посуды!
XLI. Пьяный корабль
Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 8-9 ноября 1883 г. и
в книге Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).
Единственным источником служит копия Верлена, характер поправок на
которой указывает на то, что она была написана по памяти, хотя нельзя вполне
исключить копирование очень неразборчивой рукописи.
"Пьяный корабль" - одно из самых знаменитых стихотворений Рембо и
редкая вещь, по поводу которой сам поэт выражал (согласно свидетельству Э.
Делаэ) удовлетворение. См. статью, раздел IV.
Впервые полный перевод стихотворения, выполненный прозой, дал в своей,
поныне не утратившей значения, книге "Предсмертные мысли XIX века во Франции
по ее крупнейшим литературным произведениям" (1901) киевский филолог и
философ А. Н. Гиляров (1855-1928). Названная книга давно стала редкостью, и
перевод Гилярова небезынтересен, хотя он задался странной целью ознакомить
читателя с этим "безобразным произведением", наделенным лишь "отталкивающим
своеобразием" (с. 582). Приводим некоторые фрагменты перевода:
"знаю небеса, разверзающиеся молниями, и смерчи, и буруны, и течения, я
знаю вечера, зарю, такую же возбужденную, как стая голубей, и я видел иногда
то, что человеку казалось, будто он видел...
Я мечтал о зеленой ночи с ослепительными снегами, о поцелуях, медленно
восходящих к глазам морей; о круговращении неслыханных соков и желтом и
голубом пробуждении певучих фосфоров.
Я следил целые месяцы, как, словно истерический коровник, прибой идет
на приступ скал, и я не думал о том, что светлые стопы Марий могут наложить
узду на напористые океаны...
Я видел звездные архипелаги и острова, которых безумные небеса открыты
для пловца: не в этих ли бездонных ночах ты спишь и не туда ли себя
изгоняешь, миллион золотых птиц, о будущая бодрость?
Но, поистине, я слишком много плакал. Зори раздирают душу, всякая луна
жестока, и всякое солнце горько. Острая любовь меня вспучила упоительными
оцепенениями. О, пусть разлетится мой киль. О, пусть я пойду в море!.."
В 1909 г. в Киеве же был опубликован первый (неполный) русский
стихотворный перевод "Пьяного корабля", сделанный поэтом Владимиром
Эльснером:
Я медленно плыл по реке величавой -
И вдруг стал свободен от всяких оков...
Тянувших бечевы индейцы в забаву
Распяли у пестрых высоких столбов.
Хранил я под палубой грузу немало:
Английскую пряжу, фламандский помол.
Когда моих спутников больше не стало,
Умчал меня дальше реки произвол.
Глухой, словно мозг еще тусклый ребенка,
Зимы безучастней, я плыл десять дней.
По суше циклоны бежали вдогонку...
Вывала ли буря той бури сильней?!
Проснулись во мне моряка дерзновенья;
Я пробкою прыгал по гребням валов,
Где столько отважных почило в забвенье,
Мне были не нужны огни маяков.
Нежнее, чем в тело сок яблок созрелых,
В мой кузов проникла морская волна.
Корму отделила от скреп заржавелых,
Блевотину смыла и пятна вина.
И моря поэме отдавшись влюбленно,
Следил я мерцавших светил хоровод...
Порой опускался, глядя изумленно,
Утопленник в лоно лазурное вод.
Сливаясь с пучиною все неразлучней,
То встретил, что ваш не изведает глаз -
Пьянее вина, ваших лир полнозвучней
Чудовищ любовный, безмолвный экстаз!..
Я видел, как молнии режуще-алый
Зигзаг небеса на мгновенье раскрыл;
Зари пробужденье еще небывалой,
Похожей на взлет серебряных крыл;
И солнца тяжелого сгусток пунцовый;
Фалангу смерчей, бичевавших простор;
Воды колыхание мутно-свинцовой,
Подобное трепету спущенных штор.
Заката красно-раскаленные горны,
Вечернего неба безмерный пожар,
Где мощный июль, словно угольщик черный,
Дубиной дробит искроблещущий жар.
Я, знаете ль, плыл мимо новой Флориды,
Глазами пантер там сверкали цветы.
Мне, зоркому, чудилось - зыбь Атлантиды
Рисует героев трагедий черты.
Следил, как, дрожа в истерической пляске,
Бросались буруны к прибрежьям нагим,
Подводного фосфора смутные краски,
То желтым сочившие, то голубым.
Я грезил о ночи слепительно-снежной,
Пустынной, свободной от снов и теней,
О странных лобзаньях медлительно-нежных,
Беззвучно ласкающих очи морей.
Потом миновал берега и затоны,
Где в топких низинах таится туман,
Как в верше, здесь гнил камышом окруженный,
Трясиной затянутый ливиафан.
И пены неся опахала, все шире
Змеилась кочующих воля череда.
В нетронутом птицами синем эфире
Летающих рыб проносились стада.
Встречал я далеких просторов светила -
Их только порты могли б увидать.
Грядущего фениксов там ли ты скрыла,
Природа - бессмертная мощная мать!
[. . . . . . . . . . . . . . . . . .]
Но слишком устал я чудесным томиться,
Нирваною холода, пыткой огня...
Так пусть же мой киль на куски раздробится
И море бесследно поглотит меня!
Я, вечный искатель манящих утопий,
Дерзавший стихий сладострастье впивать,
Как будто печалюсь о старой Европе
И берег перильчатый рад отыскать...
О волны, отравленный вашей истомой,
Соленою горечью моря пронзен,
Могу ли я плыть, где мосты и паромы
Пленятся багрянцем шумящих знамен?
Только спустя примерно двадцать лет появился у нас новый, на этот раз
уже полный перевод "Пьяного корабля" Д. Бродского:
Те, что мной управляли, попались впросак:
Их индейская меткость избрала мишенью,
Той порою, как я, без нужды в парусах,
Уходил, подчиняясь речному теченью.
Вслед за тем, как дала мне понять тишина,
Что уже экипажа не существовало, -
Я - голландец, под грузом хлопка и зерна,
В океан был отброшен порывами шквала.
С быстротою планеты, возникшей едва,
То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,
Я летел, обгоняя полуострова,
По спиралям смещающихся ураганов.
Черт возьми! Это было триумфом погонь, -
Девять суток, как девять кругов преисподней!
Я бы руганью встретил маячный огонь,
Если б он просиял мне во имя господне!
И как детям вкуснее всего в их года
Говорит кислота созревающих яблок, -
В мой расшатанный трюм прососалась вода
И корму отделила от скреповищ дряблых.
С той поры я не чувствовал больше ветров -
Я всецело ушел, окунувшись, на зло им,
В композицию великолепнейших строф,
Отдающих озоном и звездным настоем.
И вначале была мне поверхность видна,
Где утопленник, набожно поднявший брови,
Меж блевотины, желчи и пленок вина
Проплывал, иногда с ватерлинией вровень,
Где сливались, дробились, меняли места
Первозданные ритмы, где в толще прибоя
Ослепительные раздавались цвета,
Пробегая, как пальцы по створкам гобоя.
Я знавал небеса - гальванической мглы,
Случку моря и туч, и буранов кипенье,
И я слушал, как солнцу возносит хвалы
Всполошенной зари среброкрылое пенье.
На закате, завидевши солнце вблизи,
Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй!
Я сквозь волны, дрожавшие как жалюзи,
Любовался прославленною Атлантидой.
С наступлением ночи, когда темнота
Становилась внезапно тошней и священней,
Я вникал в разбившиеся о борта
Предсказанья зеленых и желтых свечений.
Я следил, как с утесов, напрягших крестцы,
С окровавленных мысов, под облачным тентом,
В пароксизмах прибоя свисали сосцы,
Истекающие молоком и абсентом.
А вы знаете ли? Это я пролетал
Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды,
Тяжесть радуги, образовавшей портал,
Выносили гигантские кариатиды.
Область крайних болот... Тростниковый уют -
В огуречном рассоле и вспышках метана
С незапамятных лет там лежат и гниют
Плавники баснословного Левиафана.
Приближенье спросонья целующих губ,
Ощущенье гипноза в коралловых рощах,
Где, добычу почуяв, кидается вглубь
Перепончатых гадов дымящийся росчерк.
Я хочу, чтобы детям открылась душа,
Искушенная в глетчерах, штилях и мелях,
В этих дышащих пеньем, поющих дыша,
Плоскогубых и золотоперых макрелях.
Где Саргассы развертываются, храня
Сотни бравых каркасов в глубинах бесовских,
Как любимую женщину, брали меня
Воспаленные травы - в когтях и присосках.
И всегда безутешные, - кто их поймет, -
Острова под зевающими небесами,
И раздоры, парламентские, и помет
Глупышей - болтунов с голубыми глазами.
Так я плавал. И разве не стоило свеч
Это пьяное бегство, поспеть за которым,
Я готов на пари, если ветер чуть свеж,
Не под силу ни каперам, ни мониторам.
Пусть хоть небо расскажет о дикой игре,
Как с налету я в нем пробивал амбразуры,
Что для добрых поэтов хранят винегрет
Из фурункулов солнца и сопель лазури,
Как летел мой двойник, сумасшедший эстамп,
Отпечатанный сполохами, как за бортом, -
По уставу морей, - занимали места
Стаи черных коньков неизменным эскортом.
Почему ж я скучаю? Иль берег мне мил?
Парапетов Европы фамильная дрема?
Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль
Чуя течку слоновью и тягу Мальстрема.
Забываю созвездия и острова,
Умоляющие: оставайся, поведав:
Здесь причалы для тех, чьи бесправны права,
Эти звезды сдаются в наем для поэтов.
Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки,
Исступленны рассветы и луны свирепы, -
Пусть же бури мой кузов дробят на куски,
Распадаются с треском усталые скрепы.
Если в воды Европы я все же войду,
Ведь они мне покажутся лужей простою, -
Я - бумажный кораблик, - со мной не в ладу
Мальчик, полный печали, на корточках стоя?
Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях
Побывавшему, мне ли под грузом пристало
Пробиваться сквозь флаги любительских яхт
И клейменых баркасов на пристани малой?
В 1935 г. появился перевод Б. Лившица:
Когда бесстрастных рек я вверился теченью,
Не подчинялся я уже бичевщикам:
Индейцы-крикуны их сделали мишенью,
Нагими пригвоздив к расписанным столбам.
Мне было все равно; английская ли пряжа,
Фламандское ль зерно мой наполняют трюм.
Едва я буйного лишился экипажа,
Как с дозволения Рек понесся наобум.
Я мчался под морских приливов плеск суровый,
Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух,
И Полуострова, отдавшие найтовы,
В сумятице с трудом переводили дух.
Благословение приняв от урагана,
Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс
По волнам, трупы жертв влекущим неустанно,
И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз.
Как мякоть яблока моченого приятна
Дитяти, так волны мне сладок был набег;
Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна
Оставив мне, снесла она и руль и дрек.
С тех пор я ринулся, пленен ее простором,
В поэму моря, в звезд таинственный настой,
Лазури водные глотая, по которым
Плывет задумчивый утопленник порой.
И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры,
Все ритмы вялые златистостью дневной,
Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры,
Любовный бродит сок горчайшей рыжиной.
Я знаю молнией разорванный до края
Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть,
И всполошенную, как робких горлиц стая,
Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть.
Я видел солнца диск, который, холодея,
Сочился сгустками сиреневых полос,
И вал, на древнего похожий лицедея,
Объятый трепетом, как лопасти колес.
В зеленой снежной мгле мне снились океанов
Лобзания; в ночи моим предстал глазам,
Круговращеньем сил неслыханных воспрянув,
Певучих фосфоров светящийся сезам.
Я видел, как прибой - коровник в истерии, -
Дрожа от ярости, бросался на утес,
Но я еще не знал, что светлых ног Марии
Страшится Океан - отдышливый Колосс.
Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи
Цветы на глаз пантер; людская кожа там
Подобна радугам, протянутым, как вожжи,
Под овидью морей к лазоревым стадам.
Болота видел я, где, разлагаясь в гнили
Необозримых верш, лежит Левиафан,
Кипенье бурных вод, взрывающее штили,
И водопад, вдали гремящий, как таран.
Закаты, глетчеры и солнца, лун бледнее,
В заливах сумрачных чудовищный улов:
С деревьев скрюченных скатившиеся змеи,
Покрытые живой коростою клопов.
Я детям показать поющую дораду
Хотел бы, с чешуей багряно-золотой.
За все блуждания я ветрами в награду
Обрызган пеной был и окрылен порой.
Порой, от всех широт устав смертельно, море,
Чей вопль так сладостно укачивал меня,
Дарило мне цветы, странней фантасмагорий,
И я, как женщина, колени преклони,
Носился, на борту лелея груз проклятый,
Помет крикливых птиц, отверженья печать,
Меж тем как внутрь меня, сквозь хрупкие охваты,
Попятившись, вплывал утопленник поспать.
И вот, ощеренный травою бухт, злодейски
Опутавшей меня, я тот, кого извлечь
Не в силах монитор, ни парусник ганзейский
Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь;
Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов,
Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей
Кирпич покрылся сплошь - о лакомство портов! -
И лишаями солнц, и соплями дождей;
Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей,
Сопровождаемый толпой морских коньков,
В то время как стекал под палицей июлей
Ультрамарин небес в воронки облаков;
Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты
И хриплый голос твой при случке, бегемот,
Я, неподвижностей лазурных соглядатай,
Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод.
Я видел звездные архипелаги в лоне
Отверстых мне небес - скитальческий мой бред:
В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе
Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет?
Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы,
Все зори горестны, все солнца жестоки,
О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы,
Пусть поглотят меня подводные пески.
Нет, если мне нужна Европа, то такая,
Где перед лужицей в вечерний час дитя
Сидит на корточках, кораблик свой пуская,
В пахучем сумраке бог весть о чем грустя.
Я не могу уже, о волны, пьян от влаги,
Пересекать пути всех грузовых судов,
Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги,
Ни плыть под взорами ужасными мостов.
Перевод П. Антокольского:
Между тем как несло меня вниз по теченью,
Краснокожие кинулись к бичевщикам,
Всех раздев догола, забавлялись мишенью,
Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.
Я остался один без матросской ватаги.
В трюме хлопок промок и затлело зерно.
Казнь окончилась. К настежь распахнутой влаге
Понесло меня дальше, - куда, все равно.
Море грозно рычало, качало и мчало,
Как ребенка, всю зиму трепал меня шторм.
И сменялись полуострова без причала,
Утверждал свою волю соленый простор.
В благодетельной буре теряя рассудок,
То как пробка скача, то танцуя волчком,
Я гулял по погостам морским десять суток,
Ни с каким фонарем маяка не знаком.
Я дышал кислотою и сладостью сидра.
Сквозь гнилую обшивку сочилась волна.
Якорь сорван был, руль переломан и выдран,
Смыты с палубы синие пятна вина.
Так я плыл наугад, погруженный во время,
Упивался его многозвездной игрой,
В этой однообразной и грозной поэме,
Где ныряет утопленник, праздный герой;
Лиловели на зыби горячечной пятна,
И казалось, что в медленном ритме стихий
Только жалоба горькой любви и понятна -
Крепче спирта, пространней, чем ваши стихи.
Я запомнил свеченье течений глубинных,
Пляску молний, сплетенную как решето,
Вечера - восхитительней стай голубиных,
И такое, чего не запомнил никто.
Я узнал, как в отливах таинственной меди
Меркнет день и расплавленный запад лилов,
Как подобно развязкам античных трагедий
Потрясает раскат океанских валов.
Снилось мне в снегопадах, лишающих зренья,
Будто море меня целовало в глаза.
Фосфорической пены цвело озаренье,
Животворная, вечная та бирюза.
И когда месяцами, тупея от гнева,
Океан атакует коралловый риф,
Я не верил, что встанет Пречистая Дева,
Звездной лаской рычанье его усмирив.
Понимаете, скольких Флорид я коснулся?
Там зрачками пантер разгорались цветы;
Ослепительной радугой мост изогнулся,
Изумрудных дождей кочевали гурты.
Я узнал, как гниет непомерная туша,
Содрогается в неводе Левиафан,
Как волна за волною вгрызается в сушу,
Как таращит слепые белки океан;
Как блестят ледники в перламутровом полдне,
Как в заливах, в лимонной грязи, на мели,
Змеи вяло свисают с ветвей преисподней
И грызут их клопы в перегное земли.
Покажу я забавных рыбешек ребятам,
Золотых и поющих на все голоса,
Перья пены на острове, спячкой объятом,
Соль, разъевшую виснущие паруса.
Убаюканный морем, широты смешал я,
Перепутал два полюса в тщетной гоньбе.
Прилепились медузы к корме обветшалой,
И, как женщина, пав на колени в мольбе,
Загрязненный пометом, увязнувший в тину,
В щебетанье и шорохе маленьких крыл,
Утонувшим скитальцам, почтив их кончину,
Я свой трюм, как гостиницу на ночь, открыл.
Был я спрятан в той бухте лесистой и снова
В море выброшен крыльями мудрой грозы,
Не замечен никем с монитора шального,
Не захвачен купечеством древней Ганзы,
Лишь всклокочен как дым и как воздух непрочен,
Продырявив туманы, что мимо неслись,
Накопивший - поэтам понравится очень! -
Лишь лишайники солнца и мерзкую слизь,
Убегавший в огне электрических скатов
За морскими коньками по кипени вод,
С вечным звоном в ушах от громовых раскатов,
Когда рушился ультрамариновый свод,
Сто раз крученый-верченый насмерть в мальштреме.
Захлебнувшийся в свадебных плясках морей,
Я, прядильщик туманов, бредущий сквозь время,
О Европе тоскую, о древней моей.
Помню звездные архипелаги, но снится
Мне причал, где неистовый мечется дождь, -
Не оттуда ли изгнана птиц вереница,
Золотая денница, Грядущая Мощь?
Слишком долго я плакал! Как юность горька мне,
Как луна беспощадна, как солнце черно!
Пусть мой киль разобьет о подводные камни,
Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно.
Ну, а если Европа, то пусть она будет,
Как озябшая лужа, грязна и мелка,
Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит
Свой бумажный кораблик с крылом мотылька.
Надоела мне зыбь этой медленной влаги,
Паруса караванов, бездомные дни,
Надоели торговые чванные флаги
И на каторжных страшных понтонах огни!
К тексту "Пьяного корабля" несколько раз обращался Леонид Мартынов. Мы
даем последний вариант его перевода стихотворения Рембо, "замечательного
поэта, которого никуда не денешь даже не столько из девятнадцатого,
породившего его века, сколько из нашего двадцатого, безмерно возвысившего
его столетия" {Мартынов Леонид. Воздушные фрегаты, М.: Современник, 1974, с.
294.}.
Перевод Л. Мартынова:
Когда, спускавшийся по Рекам Безразличья,
Я от бичевников в конце концов ушел,
Их краснокожие для стрел своих в добычу,
Галдя, к цветным столбам прибили нагишом.
И плыл я, не грустя ни о каких матросах,
Английский хлопок вез и груз фламандской ржи.
Когда бурлацкий вопль рассеялся на плесах,
Сказали реки мне: как хочешь путь держи!
Зимой я одолел приливов суматоху,
К ней глух, как детский мозг, проснувшийся едва.
И вот от торжества земных тоху-во-боху
Отторглись всштормленные полуострова.
Шторм освятил мои морские пробужденья.
И десять дней подряд, как будто пробка в пляс
Средь волн, что жертв своих колесовали в пене,
Скакал я, не щадя фонарных глупых глаз.
Милей, чем для детей сок яблок кисло-сладкий,
В сосновый кокон мой влазурилась вода,
Отмыв блевотину и сизых вин осадки,
Слизнув тяжелый дрек, руль выбив из гнезда.
И окунулся я в поэму моря, в лоно,
Лазурь пожравшее, в медузно-звездный рой,
Куда задумчивый, бледнея восхищенно,
Пловец-утопленник спускается порой.
Туда, где вытравив все синяки, все боли,
Под белобрысый ритм медлительного дня
Пространней ваших лир и крепче алкоголя
Любовной горечи пузырится квашня.
Молнистый зев небес, и тулово тугое
Смерча, и трепет зорь, взволнованных под стать
Голубкам вспугнутым, и многое другое
Я видывал, о чем лишь грезите мечтать!
Зиял мистическими ужасами полный
Лик солнца низкого, косясь по вечерам
Окоченелыми лучищами на волны.
Как на зыбучий хор актеров древних драм.
Мне снилась, зелена, ночь в снежных покрывалах
За желто-голубым восстанием от сна
Певучих фосфоров и соков небывалых
В морях, где в очи волн вцелована луна.
Следил я месяца, как очумелым хлевом
Прибой в истерике скакал на приступ скал, -
Едва ли удалось бы и Мариям-девам
Стопами светлыми умять морской оскал.
А знаете ли вы, на что она похожа,
Немыслимость Флорид, где с кожей дикарей
Сцвелись глаза пантер и радуги, как вожжи
На сизых скакунах под горизонт морей!
Я чуял гниль болот, брожение камышье
Тех вершей, где живьем Левиафан гниет,
И видел в оке бурь бельмастые затишья
И даль, где звездопад нырял в водоворот.
Льды, перлы волн и солнц, жуть н_а_ мель сесть в затоне,
Где змей морских грызут клопы морские так,
Что эти змеи зуд мрачнейших благовоний,
Ласкаясь, вьют вокруг коряжин-раскоряк.
А до чего бы рад я показать ребятам
Дорад, певучих рыб и золотых шнырей -
Там несказанный вихрь цветочным ароматом
Благословлял мои срыванья с якорей!
Своими стонами мне услащала качку
Великомученица полюсов и зон
Даль океанская, чьих зорь вдыхал горячку
Я, точно женщина, коленопреклонен,
Когда крикливых птиц, птиц белоглазых ссоры,
Их гуано и сор вздымались мне по грудь
И все утопленники сквозь мои распоры
Шли взад пятки в меня на кубрике вздремнуть!
Но я корабль, беглец из бухт зеленохвостых
В эфир превыше птиц, чтоб, мне подав концы,
Не выудили мой водою пьяный остов
Ни мониторы, ни ганзейские купцы,
Я вольный, дымчатый, туманно-фиолетов,
Я скребший кручи туч, с чьих красных амбразур
Свисают лакомства отрадны для поэтов -
Солнц лишаи и зорь сопливая лазурь,
Я в электрические лунные кривули,
Как щепка вверженный, когда неслась за мной
Гиппопотамов тьма, а грозные Июли
Дубасили небес ультрамарин взрывной,
Я за сто миль беглец от изрыганий бурных,
Где с Бегемотом блуд толстяк Мальстром творил, -
Влекусь я, вечный ткач недвижностей лазурных,
К Европе, к старине резных ее перил!
Я, знавший магнетизм архипелагов звездных,
Безумием небес открытых для пловцов!
Самоизгнанницей, не в тех ли безднах грозных
Спишь, Бодрость будущая, сонм златых птенцов!
Но, впрочем, хватит слез! Терзают душу зори.
Ужасна желчь всех лун, горька всех солнц мездра!
Опойно вспучен я любовью цепкой к морю.
О, пусть мой лопнет киль! Ко дну идти пора.
И если уж вода Европы привлекает,
То холодна, черна, в проломах мостовой,
Где грустное дитя, присев на корточки, пускает,
Как майских мотыльков, кораблик хрупкий свой.
О волны, тонущий в истоме ваших стонов,
Я ль обгоню купцов-хлопкоторговцев здесь,
Где под ужасными глазищами понтонов
Огней и вымпелов невыносима спесь!
Имеется еще перевод А. Бердникова.
XLII. Гласные
Впервые этот, в свое время знаменитейший, сонет Рембо также был
напечатан без ведома автора Верленом в "Лютэс" за 5-12 октября 1883 г. и
затем в книге Верлена "Проклятые поэты" (1884).
До публикации в 1927 г. автографа в "рукописи Эмиля Блемона"
единственным источником была копия Верлена, содержавшая небольшие ошибки и
отдельные неясности.
Текст сонета вызвал огромное количество комментариев и специальные
исследования, потому что он представлялся подходящим для символистского
истолкования творчества Рембо.
Несмотря на известные слова Верлена: "Я-то знал Рембо и понимаю, что
ему было в высшей степени наплевать, красного или зеленого цвета А. Он его
видел таким, и только в этом все дело" (Р - 54, р. 682),большинство
интерпретаторов усматривало в сонете Рембо развитие мысли Бодлера,
высказанной им в "Салоне 1846 года", а затем в знаменитом сонете "Цветов
Зла" - "Соответствия", об аналогии, связывающей цвета, звуки и запахи. Такой
поэтической идее на разных Этапах развития физики отвечали научные
рассуждения, распространившиеся во Франции еще со времени выхода книги
Вольтера "Начала ньютоновской философии в общедоступном изложении" (1738)
и работы отца Кастеля "Оптика цвета" (1740). После Рембо особый этап
развития цветовой лирики поэзии был связан с идеями композитора А. Н.
Скрябина.
Многими исследователями середины XX в. было отмечено, что Рембо ничего
не объединяет соответствиями, а, напротив, выделяет гласные звуки или даже
буквы как внесистемный элемент и ведет от них расходящиеся, а не строго
ассоциативные ряды.
В 1904 г. Э. Гобер предложил упрощенное толкование сонета - сославшись
на, возможно, бывший в руках ребенка Рембо букварь, где "А" было напечатано
черной краской, "Э" - желтой (могло выцвести до белой на бумаге или в
памяти), "И" - красной, "О" - лазурной, "У" - зеленой, а "Игрек" - оранжевой.
Это предположение убедительно в том смысле, что трактовка в букваре была
чисто произвольной и не содержала какой-либо значащей ассоциации между
данным Звуком и цветом. К тому же это букварь, и ряды построены не
лингвистически, исходя из звука, а примитивно, исходя из букв, которые
по-французски в разных сочетаниях могут и обозначать совершенно разные
звуки, и входить как частица в их обозначение. К "е", например, даны
примеры, где эта буква обозначает и "э" закрытое, и "э" открытое, и "а"
носовое; к "i" все примеры дают в произношении не "и", а "э" носовое; к "о"
часть примеров дает произношение "о", а часть - один элемент в обозначении
звука "у" ("ou"); только к "и" (т. е. имеется в виду французский звук,
близкий к нашему не йотированному "ш" или немецкому "и") примеры в букваре
дают основное звучание "ю".
Влияние на сонет воспоминания о букваре кажется вероятным и из-за
совпадения цветовых окрасок букв, и особенно из-за неупорядоченности,
бессистемности ассоциаций.
Передача сонета "Гласные" на другой язык наталкивается на серьезные
трудности. Чтобы всякое подобие смысла не утратилось, в переводе следовало
бы сохранять французские прописные буквы латинскогз алфавита. Но уже об этом
"известить" читателя затруднительно, поскольку именно гласные имеют в
большинстве случаев в латинице и гражданской кириллице одинаковый рисунок.
Подстановка под французские гласные сонета русских "Е", "У" или даже более
адекватных "Э" и "Ю" принципиально нарушает его строй. Затруднения
усиливаются от тою, что в сонете Рембо "Е" (латинское) прежде всего связано
с тем вариантом его французского произношения, где оно выговаривается как
"О" (примерно как в слове "телка" в русском языке).
Нарушение у Рембо алфавита букв обусловлено, вероятно, тем, что при
нормальном расположении "О" и "У" в стихе возникло бы зияние (hiatus),
которого избегали французские поэты.
Было придумано и сверхзапутанное символическое понимание сонета, якобы
построенного согласно книге Элифаса Леви "История магии". Однако никакого
отражения последовательности мистической системы Леви (псевдоним
писателя-священника, отца Констана, 1818-1875), ни его триад у Рембо нет, а
уподобление строится на вопиющей нелепице, будто синее у Рембо выступает
просто как заместитель черного, а зеленое - белого.
Люсьен Сози предложил в 30-е годы интерпретацию, по которой значение
букв для Рембо исходит из их графики, если представлять печатные прописные
буквы уложенными на бок. "I" лежачее объясняется как черта, т. е., по мнению
Сози, как губы и, таким образом, как красное! Остальные объяснения Сози
совсем не убедительны и включают к тому же неправильное прочтение копии
Верлена.
Верхом несуразности было напечатание в 1962 г. в двухнедельнике
"Бизарр" (Э 21-22) неким преподавателем женского лицея в Виши (имя которого
не стоит вспоминать) статьи под претенциозным заглавием "Кто-либо читал
Рембо?", вздорной эротической интерпретации сонета "Гласные" как описания
женского тела. Для такого "толкования" нужно, забыв текст, всего-навсего...
букву А перевернуть ("пол"), Е положить на бок и написать округло как
греческое "эпсилон" ("груди"), I уложить на бок ("губы"), U перевернуть
("прическа", почему-то зеленая), и т. п. Этот "параноический бред" привлек
внимание падкой до сенсаций прессы. Позже статья в "Бизарр" послужила
толчком для написания книги Р. Этьембля "Сонет "Гласные"" (Париж, 1968),
осмеявшей нелепые объяснения текстов Рембо.
В 1894 г. появилось сразу два перевода "Гласных". Первый был помещен в
русском издании А. Бинэ "Вопрос о цветном слухе" (М., 1894, с. 62-63).
Перевод этот, принадлежащий, видимо, переводчику всей книги Д. Н.,
любительский, не сохранивший структуры сонета, никогда не перепечатывался.
Второй перевод, более высокий по качеству, можно найти в Собрании
сочинений Мопассана (т. VI. Бродячая жизнь и пр. СПб.: Вестник иностранной
литературы, 1894, с. 15). Здесь Мопассан вспоминает о Рембо в связи с
рассуждением о цветном слухе. Книга "Бродячая жизнь" переведена в указанном
томе Е. Г. Бекетовой (1836-1902, бабушкой Александра Блока). В переводе
романа нет ссылок на то, что вкрапленные в него стихотворные тексты
переведены кем-либо другим. Можно предположить, что и известный перевод
"Гласных", помещенный здесь, тоже принадлежит Е. Г. Бекетовой, переводившей
иногда и стихи, а не ее дочери А. А. Кублицкой-Пиоттух. Не удалось выяснить,
почему именно перевод приписывается А. А. Кублицкой-Пиоттух. Возможно,
причина в том, что Максим Горький в известной статье "Поль Верлен и
декаденты" (Самарская газета, 1896, 13, 18 апр.) дал этот перевод за
подписью "госпожи Кублицкой-Пиоттух":
А - черный; белый - Е; И - красный; У - зеленый.
О - синий; тайну их скажу я в свои черед.
А - бархатный корсет на теле насекомых,
Которые жужжат над смрадом нечистот.
Е - белизна холстов, палаток и тумана,
Блеск горных ледников и хрупких опахал.
И - пурпурная кровь, сочащаяся рана
Иль алые уста средь гнева и похвал.
У - трепетная рябь зеленых вод широких,
Спокойные луга, покой морщин глубоких
На трудовом челе алхимиков седых.
О - звонкий рев трубы, пронзительный и странный,
Полеты ангелов в тиши небес пространной,
О - дивных глаз ее лиловые лучи.
В переводе В. Дмитриева в Полном собрании сочинений Ги де Мопассана
(М., 1947, т. X) впервые соблюдена сонетная рифмовка четверостиший:
В "А" черном, белом "Е", "И" алом, "У" зеленом,
"О" синем я открыл все тайны звуков гласных.
"А" - черный бархат мух, докучных,
сладострастных,
Жужжащих в летний зной над гнойником
зловонным.
"Е" - холод ледников, далеких и прекрасных,
Палатка, облачко в просторе отдаленном.
"И" светится во тьме железом раскаленным,
То - пурпур, кровь и смех губ дерзких,
ярко-красных.
"У" - на воде круги, затон зеленоватый,
Спокойствие лугов, где пахнет диной мятой,
Покой алхимика, подвижника ночей.
"О" - звуки громкие и резкие гобоя,
Синеющая даль, молчанье голубое,
Омега, ясный взор фиалковых очей.
Перевести "Гласные" пытался в молодости Леонид Мартынов (см. его книгу
"Воздушные фрегаты", с. 257-258).
XLIII. "Рыдала розово звезда..."
Катрен напечатан посмертно по копии Верлена в "Ревю литтерэр де Пари э
де Шампань" в октябре 1906 г.
Верлен записал стихотворение на том же листке, что и сонет "Гласные", с
которым оно связано "цветописанием": в каждом из четырех синтаксически
параллельных стихов, рисующих эмблематики женского тела, цвет поставлен на
главную ударную позицию.
Сюзанна Бернар, оспаривая восторженную оценку катрена, усматривает
реальное достижение поэта в виртуозном утверждении конструкции, вошедшей в
поэзию "конца века": "плакать розово", "цвести пунцово" и т. п.
Сведений о других переводах нет.
XLIV. В_о_роны
Единственное после первых в сборнике стихотворение, напечатанное самим
Рембо в "Ла Ренэссанс литтерэр Э артистик" 14 сентября 1872 г., редактором
которого был знакомый Верлена, писатель Эмиль Блемон (1839-1927).
Таким образом, из всего раздела "Стихи", из всех 44 сохранившихся
стихотворений Рембо 1869-1871 гг. им или с его ведома и согласия было
опубликовано всего три: два первых, полудетских; и последнее - "Вороны".
Верлен (в "Проклятых поэтах") трактовал стихотворение как "вещь весьма
патриотическую". Рембо на каком-то глубинном уровне был в 70-е годы настроен
и коммунарски, и патриотически и считал, что Франции, прошедшей через два
поражения - от пруссаков и от версальцев, надо напоминать о ее долге живым
криком воронов, оставляя пение малиновок лишь праведному сну тех, кто пал за
свободу страны.
Буйан де Лакот по соображениям метрики допускал датировку "Воронов"
зимой 1870-1871 гг. Это допущение настолько тенденциозно, что оно вызвало на
редкость энергичную в истории всей серии "Библиотека Плеяды" отповедь.
В издании 1965 г. (р. 730) по сравнению с изданием 1954 г. (р. 683) в
примечаниях добавлены два абзаца:
"Во всяком случае, это стихотворение, рукопись которого неизвестна,
было опубликовано именно в номере от 14 сентября 1872 г. журнала,
выходившего под редакцией Э. Блемона.
Можно предположить, что les fauvettes du mai ("майские малиновки") в 21
стихе намекают на события известной Майской Недели, во время которой
протекали наиболее кровавые уличные бои Коммуны 1871 г." (Р-65, р. 730).
В стихе 2 строфы III во французском тексте говорится о "павших
позавчера", т. е., должно быть, стихотворение имеет в виду не только
коммунаров, но и тех, кто пал во франко-прусской войне.
Другой перевод - П. Антокольского (под заглавием "Воронье"):
Господь, когда зима, бушуя,
Гуляет в мертвых деревнях
И "ангелюс" поет монах,
Скликай всю армию большую
Любезных воронов своих
На черноту полей нагих!
А ты, отчаянная стая,
Чьи гнезда завтра скроет снег,
Несись вдоль пожелтевших рек,
Мчись, над погостами взлетая,
Над рвами черными пророчь
И, взвившись вверх, рассейся прочь!
По всем француским бездорожьям,
Где спят погибшие вчера,
Не правда ли, - давно пора! -
Всем странникам и всем прохожим
Прокаркай, ворон, и провой
По долгу службы вековой!
А вы, святители господни,
Верните в майские леса
Иные птичьи голоса
Во имя павших, что сегодня
Зарыты в ямины и рвы
И не воротятся, увы!
Составил Н. И. Балашов; подбор русских переводов и примечания к ним И.
С. Поступальского. Обоснование текста - Н. И. Балашов
Артюр Рембо. Последние стихотворения
I
Воспоминание
I
Прозрачная вода, как соль слезинок детства;
порывы к солнцу женских тел с их белизною;
шелка знамен из чистых лилий под стеною,
где девственница обретала по соседству
защиту. Ангелов возня. - Нет... золотое
теченье, рук его движенье, черных, влажных
и свежих от травы. Ей, сумрачной, неважно,
холмов ли тень над ней иль небо голубое.
II
О мокрое окно и пузырей кипенье!
Вода покрыла бледным золотом все ложе.
Зелено-блеклые одежды дев похожи
на ивы, чья листва скрывает птичье пенье.
Как веко желтое, и чище луидора,
раскрылась лилия, - твоя, Супруга, верность! -
на тусклом зеркале, испытывая ревность
к Светилу милому, что скроется так скоро.
III
Мадам стояла слишком прямо на поляне
соседней; зонт в руке, и попирая твердо
цветок раздавленный; она держалась гордо;
а дети на траве раскрыли том в сафьяне
и принялись читать. Увы, Он удалился...
Подобно ангелам, расставшимся в дороге,
невидим за холмом. И вот Она в тревоге,
черна и холодна, бежит за тем, кто скрылся.
IV
О скорбь травы густой и чистой! На постели
священной золото луны апрельской... Счастье
прибрежных брошенных строений, что во власти
у летних вечеров, изгнавших запах прели.
Под валом крепостным пусть плачет! Как на страже,
дыханье тополей от ветра ждет движенья.
Гладь серая затем, и нет в ней отражений,
и трудится старик на неподвижной барже.
V
Игрушка хмурых вод, я не могу, не смею,
- о неподвижный челн, о слабость рук коротких! -
ни желтый тот цветок сорвать, ни этот кроткий,
что с пепельной воды манит меня, синея.
На ивах взмах крыла колеблет паутину.
Давно на тростниках бутонов не находят.
Мой неподвижен челн, и цепь его уходит
в глубины этих вод - в какую грязь и тину?
II
О сердце, что для нас вся эта пелена
Из крови и огня, убийства, крики, стон,
Рев бешенства и взбаламученный до дна
Ад, опрокинувший порядок и закон?
Что месть для нас? Ничто!.. - Но нет, мы мстить хотим!
Смерть вам, правители, сенаты, богачи!
Законы, власть - долой! История - молчи!
Свое получим мы... Кровь! Кровь! Огонь и дым!
Все - в пламя мести, и террора, и войны!
Кусаться научись, мой разум! Пробил час
Республик, царств, границ - преграды сметены!
Империи, войска, народы, хватит с нас!
Кто будет раздувать вихрь яростных огней?
Мы будем! И все те, кто нам по духу братья,
К нам, романтичные друзья! О рев проклятий!
Работать? Никогда! Так будет веселей.
Европа, Азия, Америка - все прочь!
Наш марш отмщения сметает вехи стран,
Деревни, города! - Нас всех поглотит ночь!
Вулканы взорваны. Повержен Океан...
Конечно, братья мы! О да, мои друзья!
К нам, незнакомцы чернолицые! За мной!
О горе, я дрожу... О древняя земля!
На вас и на меня обрушен пласт земной.
_Нет ничего! Я здесь. Как прежде здесь_.
III
Мишель и Кристина
К чертям, коль эти берега покинет солнце!
Потоки света, прочь! На всех дорогах мгла.
Гроза на ивы и на старый двор почета
Швырять свои большие капли начала.
Ягнята белые, о воины идиллий,
Поникший вереск, акведуки, - прочь и вы
Бегите. Луг, поля, равнины в изобилие
Раскиданы по красной скатерти грозы.
Собака черная, - пастух над бездной серой,
Бегите прочь от высших молний! И когда
Приходит этот час и льются мрак и сера,
Спускайтесь в лучшие убежища, стада.
Но я, о Господи... Моя душа взлетает
К оледеневшим небесам, где все красней
Становится от туч небесных, что летают
Над ста Солоньями длиннее, чем рейлвей.
Вот тысячи волков, семян от ветви дикой,
Гонимых вдаль религиозно-грозовым
Полдневным вихрем над Европою великой,
Где сотни орд пройдут по древним мостовым.
А после - лунный свет! Вокруг простерлись ланды.
И алые под черным небом, на конях
Гарцуют воины, повсюду сея страх,
И топот слышится свирепой этой банды,
Увижу ль светлый дол, струящийся поток,
Голубоглазую Жену белее лилий
И Мужа рядом с ней... И Агнец у их ног...
- Мишель, Кристина - и Христос! - Конец Идиллий.
IV
Слеза
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Я жадно пил под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой.
Ид этих желтых фляг, из молодой Уазы,
- Немые вязы, хмурость небосклона, -
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Дурною вывеской корчмы как будто стал я.
Затем все небо изменилось под грозой.
Был черный край, озера и вокзалы,
И колоннада среди ночи голубой.
В песок нетронутый ушла лесная влага,
Швырялся льдинками холодный ветер с неба...
Как золота иль жемчуга ловец,
Желаньем нить объят я разве не был?
Май 1872
V
Черносмородинная река
Реки Черносмородинной поток
Бежит, неведом.
И вороны, как ангелы, в свой рог
Трубят и следом
За речкой мчатся... В соснах ветерок
Ныряет рядом.
Все мчится за толпою тайн дурных,
Тайн древних деревень,
Старинных замков, парков, стен глухих;
И рыцарская тень,
Блуждая, шепчет о страстях своих...
Но чист и свеж там день!
Пусть пешеход посмотрит сквозь просвет:
Воспрянет духом он.
Солдаты леса, вороны, привет!
Вас бог послал, чтоб вон
Был изгнан вами хитрый домосед,
Крестьянин скопидом.
Май 1872
VI
Комедия жажды
1. Предки
Да, предки мы твои!
Взгляни:
Отвагою полны
Бутыли вин сухих.
Холодный пот луны
И зелени на них.
Под солнцем человек
Что хочет? Пить и нить!
Я.- Вблизи дикарских рек
Мне б голову сложить.
Твои мы предки, да!
Вода
В деревьях и кустах;
Взгляни: она во рвах
Под замком и кругом.
Спустись к нам в погреба,
А молоко - потом.
Я.- Туда, где пьют стада!
Да, предки мы твои!
Бери
Наливки из шкафов,
У нас и чай готов,
И кофе уж готов.
- Мы с кладбища вернулись
С букетами цветов.
Я.- Все урны осушить бы!
2. Дух
Вечные Ундины,
Мерьте вод глубины.
Гад морской волной,
Афродита, взмой.
Агасфер Норвегии,
Расскажи о снеге мне.
Древний сын изгнанья,
Спой об океане.
Я.- Нет напиткам свежим
И цветкам в стакане!
От легенд не реже
Мучить жажда станет.
О певец, ты крестный
Этой дикой жажды,
Гидры моей грозной,
От которой стражду.
3. Друзья
Идем! Вином бурлящим
Там волны в берег бьют
Аперитивы в чащах
С высоких гор бегут.
Спешите, пилигримы:
Зеленый ждет абсент...
Я.- Пейзажи эти - мимо!
Что значит хмель, друзья?
Нет! Стать добычей тлена
Я предпочту скорей
В пруду, под мерзкой пеной,
Средь затонувших пней.
4. Убогая мечта
Быть может, ждет меня
Старинный Город где-то,
И буду до рассвета
Там пить спокойно я,
И смерть приму за это.
Утихла б боль моя,
Будь денег хоть немного, -
На Север мне дорога
Иль в южные края?
О нет! Мечта убога
И множит счет потерь,
И пусть я снова стану
Скитальцем неустанным -
Не будет мне открыта
Корчмы зеленой дверь.
5. Заключительное
Дрожащие на поле голубки,
Ночной зверек, бегущий наугад,
Животные в загонах, мотыльки
Последние - те тоже пить хотят.
Дух испустить, растаять. Где - неважно:
Средь облаков, что тают в небесах,
Или среди фиалок этих влажных,
Чью свежесть зори пролили в лесах.
Май 1872
VII
Добрые мысли поутру
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.
Царица Пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
Май 1872
Празднества терпения
1. МАЙСКИЕ ЛЕНТЫ. - 2. ПЕСНЯ САМОЙ ВЫСОКОЙ БАШНИ.-
3. ВЕЧНОСТЬ.- 4. ЗОЛОТОЙ ВЕК
VIII(1)
Майские ленты
В сплетеньях светлых веток лип
Угас охотничий призыв.
Однако мудрых песен стаи
В кустах смородины порхают.
Пусть кровь смеется в наших венах.
Лоза с лозой сплелись невинно.
Красиво небо, словно ангел.
Лазурь сливается с волною.
Я выхожу. Коль солнце ранит
Меня лучом, в траву я рухну.
Терпеть ли, предаваться ль скуке
Так просто! Прочь мои невзгоды!
О пусть трагическое лето
Меня к своим коням привяжет,
И пусть из-за тебя, Природа,
- Не столь ничтожным, одиноким -
Умру я. Чтоб не умирали
Повсюду в мире Пастухи.
Хочу, чтоб временами года
Был истомлен я. Голод, жажду
Тебе, Природа, я вручаю.
Корми, пои меня, коль хочешь.
Ничто меня не обольщает.
И никому я не желаю
Дарить улыбку. Пусть же будет
Свободною моя беда.
Май 1872
IX (2)
Песня самой высокой башни
Молодости праздной
Неуемный пыл,
С чувством сообразно
Я себя сгубил.
Время б наступило,
Чтоб любовь царила!
Сам себе сказал я:
- Хватит! Уходи!
И не обещал я
Радость впереди.
О, не знай сомненья,
Дух уединенья!
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам;
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
О душа, что нищей
Стала от потерь!
Лишь один всех чище
Образ в ней теперь.
Но, молитвы, где вы
Для Пречистой Девы?
Молодости праздной
Неуемный пыл,
С чувством сообразно
Я себя сгубил.
Время б наступило.
Чтоб любовь царила!
Май 1872
Х(3)
Вечность
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой на страже,
Слова повтори
Тьмы ночи ничтожной,
Зажженной зари.
Людей одобренье,
Всеобщий порыв -
Ты сбросил их бремя
И воспарил.
Ведь только у этих
Атласных костров
Высокий Долг светит,
Нет суетных слов.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
Май 1872
XI (4)
Золотой век
Звуча в тишине,
И с ангельским схожий,
- А речь обо мне, -
Стал голос чуть строже:
Ты видишь, их тьма
Вопросов, сомнений,
Что сводят с ума,
Таят опьяненье.
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!
И стал он петь песню
Веселья и света,
Был видим так ясно,
- И пел я с ним вместе, -
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!.. и т. д....
И вот в тишине
Он, с ангельским схожий,
- А речь обо мне, -
Звучать начал строже;
И пел он потом,
Тот голос прекрасный,
Немецкий в нем тон,
Но пылкий и страстный.
Мир грешен всегда,
К чему удивляться?
Живи! А беда
Пусть прочь удалится.
О замок! О свет!
Как жизнь твоя свята!
Какой тебе век,
О царственный блеск
Высокого брата? и т. д....
Я тоже пою:
О хор величавый!
Вас, братья, молю,
Овейте мою
Жизнь чистою славой... и т. д. ...
Июнь 1872
XII
Юная чета
В окне простор зелено-голубой;
Почти нет места: сундуки, шкатулки...
Снаружи вьется кирказон по стенке,
И десны обнажает домовой.
Конечно же, интриги духов это -
Расходы, беспорядок, старый хлам.
И фея африканская приметы
Здесь оставляет - сетки по углам.
Приходит, - недовольный вид у крестной, -
И остается, спрятавшись в буфет...
Отсутствует чета, но несерьезно,
И ничего особенного нет.
Молодожена ветер здесь дурачит
В его отсутствие - все время и всегда.
И даже водяные духи скачут
Над сводами алькова иногда.
А ночью... О! Медовый месяц ночью
Сорвет улыбку их, прольет он медь
На небосвод... Но крыса зубы точит,
И дело с ней придется им иметь, -
Коль огонек блуждающий и бледный
Не вспыхнет вдруг, как выстрел в тишине.
О привиденья в белом Вифлеема,
Храните синеву у них в окне!
27 июня 1872
XIII
Брюссель
Июль
Бульвар Регента
Куртины амарантов вплоть до самых
Колонн дворца Юпитера... Я знаю,
Что это Ты к оттенкам этих мест
Примешиваешь Синеву почти Сахары.
Затем, поскольку ель и роза солнца
Здесь обрели пристанище свое,
То вот и клетка вдовушки...
О сколько
Отрядов певчих птиц; йа-йо, йа-йо!
Былые страсти, тихие дома!
Беседка той, что от любви с ума
Сошла, затем цветник и полутьма
Балкона невысокого Джульетты.
И в памяти всплывает Генриета,
Прелестный полустанок в сердце гор,
Где синие танцуют дьяволята,
Сбежавшие на воздух, на простор.
Зеленая скамья, где под гитару
О рае грозовом поет ирландка.
Потом в столовой гомон спозаранку,
Возня детей и щебет клетки старой.
Вот герцога окно: в его сверканье
Я вижу яд улиток и кругом
Самшит, на солнце спящий.
А потом...
Красиво как! Давай хранить молчанье.
Бульвар, где ни торговли, ни движенья,
Беззвучный, весь комедия и драма,
Собранье сцен, иных и тех же самых,
Тобою восхищаюсь я в молчанье.
XIV
Альмея ли она? В голубизне начальной
Цветком увядшим не осыпется ль печально
Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье
Таится города расцветшего дыханье?
Красиво как! О да, красиво... Но ведь это
Для песни надо, что Корсарами пропета,
И чтобы верили еще ночные маски
В прозрачность волн морских, в их праздничные пляски.
Июль 1872
XV
Праздник голода
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
Динь-динь-динь, есть будем скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.
Ешьте
Битых булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
Голод мой - воздух черный,
Синь, что рвется на части,
Все это - рези в желудке,
Это - мое несчастье.
Появилась листва, сверкая;
Плоть плодов стала мягче ваты.
Я на лоне полей собираю
Фиалки и листья салата.
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Август 1872
XVI
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
XVII
Прислушайся к вздохам
И крикам в ночи
Обвитых горохом
Зеленых тычин.
Луной залитые,
Средь дымки и снов
Мелькают святые,
Минувших веков.
Вдали от калиток,
Стогов и оград
Пить тайный напиток
Святые хотят.
Не праздничный это
И не астральный
Туман до рассвета
Из ночи печальной.
И все же они
Остаются, конечно,
В тумане том грустном.
И побледневшем.
XVIII
О з_а_мки, о смена времен!
Недостатков кто не лишен?
О замки, о смена времен!
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.
Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
Что же слово мое означает?
Ускользает оно, улетает!
О замки, о смена времен!
XIX
Позор
Покуда нож в его
Мозгах, в их липкой массе,
С удара одного
Все мысли не погасит,
(О, надо бы еще
И нос ему и губы
Отсечь! Пришел расчет!
Живот вспороть ему бы!)
Да, надо! Ведь пока
Мозг не пронзят клинками,
Не отобьют бока,
Кишки не бросят в пламя,
Ребенок, что всегда
Помеха всем и бремя,
Лгать будет без стыда
И предавать все время;
Загадит все кругом,
Как дикий кот... О боже!
Когда умрет - о нем
Вы помолитесь все же.
ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА
Предлагаемое издание Артюра Рембо является не только первым
претендующим на полноту русским изданием знаменитого поэта, но оно
практически полно представляет то, что принято называть термином
"Сочинения", хотя по отношению к Рембо термин кажется архаичным. Эта степень
полноты видна, если сопоставить данную книгу с образцовым, с нашей точки
Зрения, французским изданием Полного собрания сочинений Рембо,
осуществленным Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в "Библиотеке Плеяды"
издательства Галлимар (Rimbaud Arthur. Oeuvres completes/Texte etabli el
annote par Andre Rolland do Ro neville, Jules Mouquet. Paris, 1954), порядка
расположения материала в котором мы придерживались {В дальнейшем в ссылках
на это издание указывается: Р-54 и страница. Уточнения производились и по
изданию 1963-1965 гг. (Р-65). На переиздание 1972 г., подготовленное
Антуаном Аданом по иным принципам, наиболее полное в части переписки, мы
ниже не ссылаемся.}.
В книге помещены все основные художественные произведения Рембо
(издание переписки не входило в наши задачи). Остается вне рамок
литературного памятника лишь небольшая по объему часть - произведения
главным образом малозначительные, незавершенные, фрагментарные, не
являющиеся предметом читательского и исследовательского интереса в самой
Франции {Это - 1. "Проза и стихи школьных лет"; 2. "Отрывочные строчки"
(Bribes); 3. Les Stupra: сатирические экспромты из так называемого Альбома
зютистов; 4-5. Две сатиры: "Сердце под рясой", "Письмо барону Падешевр";
6-7. Два коротких черновика стихотворений в прозе, известных под названием
"Пустыни любви" и "Политические фрагменты". Часть из этих вещей не входила
даже в издание Плеяды 1946-1951 гг.}. Целостность публикуемых в книге вещей
нигде не нарушена.
Нужно сказать, что нынешнее состояние текстологической изученности,
подготовленности и полноты самого французского текста является результатом
протянувшейся на три четверти века и продолжающейся по сей день работы
множества специалистов, разыскавших и возродивших почти из ничего текст
Рембо.
Сам поэт издал при жизни только одну книжечку - "Одно лето в аду"
(Брюссель, 1873), долго остававшуюся неизвестной читающей публике.
Дальнейшие прижизненные издания ("Озарения", 1886; "Реликварий.
Стихотворения", 1891) были подготовлены уже без ведома автора, который в
80-е годы жил в Эфиопии (как тогда чаще говорили - в Абиссинии).
"Реликварий" фактически был посмертным изданием, ибо к моменту его выхода
Рембо умирал или уже скончался 3 на больничной койке в Марселе.
Кроме школьных сочинений, почти ничего из стихов Рембо не публиковалось
до октября 1883 г., когда в связи с развитием символистского движения и
подготовкой Перлоном книги "Проклятые поэты" (Париж, 1884) было напечатано
несколько стихотворений.
Следующим этапом была предшествовавшая первому изданию "Озарений"
публикация в журнале "Ла Вог" (май-июнь 1886 г.) большинства озарений в
прозе и нескольких из "Последних стихотворений".
Произведения Рембо печатались по тексту, не готовившемуся автором к
печати, иногда в виде цитат, не всегда под его именем. Многие стихотворения
Рембо Верлен первоначально воспроизвел по памяти.
Ранний этап публикаций Рембо отошел в прошлое, но оставил некоторые, не
разрешенные до сих пор загадки. Не разысканы, а иногда и утрачены автографы
ряда произведений, не прояснена хронологическая приуроченность и
последовательность многих из них. Наиболее острый спор развернулся вокруг
хронологии "Озарений". Он освещен в статье и в комментарии к книге. По ряду
причин, там изложенных, и чтобы не усугублять хаоса умножением возможных
конъектур, мы придерживаемся в общей последовательности книг и в
расположении отдельных озарений такого порядка,
Дата выхода "Реликвария" не определена с точностью до недель, который
восходит к первой журнальной публикации 1886 г. и сохранен в авторитетном
издании Плеяды. Вместе с тем при подготовке книги учитывалось мнение
литературоведов, подходящих к развитию творчества Рембо с других позиций, в
частности А. Буйана де Лакота (Озарения, Париж: Меркюр де Франс, 1949),
Антуана Адана (Сочинения. Париж: Клоб де мейер ливр, 1957), Сюзанны Бернар
(Сочинения. Париж: Гарнье, 1960 {Мы ниже часто обращаемся к этому изданию,
сокращенно именуя его OSB. Важной опорой при комментировании текста была
также ставшая классической книга 1936 г. литературоведов Р. Этьембля и Я.
Гоклер. Мы цитируем по изд.: Etiemhle R., Gauclere Y. Rimbaud. Nouv. ed.
revue et augm. Paris: Gallimard, 1950. В меньшей степени могли быть
использованы более новые комментарии, выдержанные в неофрейдистском духе,
например книга Р. Г. Коона (Cohn Ii. G. The Poetry of Rimbaud. Princeton,
1973. Далее: RC).}), Даниэля Леверса (Стихотворения... Париж, 1972 / "Ливр
де пош").
Русский перевод всего текста Рембо впервые выполнен одним поэтом - М.
П. Кудиновым. Однако в развитие традиций серии "Литературные памятники"
(Бодлер, Эредиа, Рильке, Бертран) И. С. Поступальский подобрал переводы,
раскрывающие историю художественного освоения поэта и его интерпретацию в
русской культуре. Ему же принадлежат замечания о переводах и указания на
переводы, не воспроизводимые в книге (среди них - напечатанные в 1981 г. в
нашей серии в издании: Алоизиюс Бертран. Гаспар из Тьмы - переводы В. М.
Козового).
Собственно комментарий составлен Н. И. Балашовым.
ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
[1872]
"Последние стихотворения" Рембо относятся к весне и лету 1872 г. и
написаны частично в Шарлевиле, частично в Париже. Не все они имеют
обозначенную дату. Их возникновение связано с общей в этот период для
Верлена и Рембо тенденцией к "музыкальности прежде всего". Менее чем через
год в книге "Одно лето в аду" Рембо характеризовал свои "Последние
стихотворения" - которые действительно были последними, - с полной
отрешенностью, как пройденный этап. Теорию ясновидения и творчество на ее
основе он определяет "как историю одного из своих безумств", стихотворения
как своего рода "романсы" шутовские и до предела сбивающие с толку.
Несколько раньше Рембо трактовал эти стихотворения в другом духе, более
близком верленовскому, - как "наивные, сельские, простодушные, милые". Он
читал их своему другу Делаэ "с очень отрешенным видом, как будто вещи,
написанные кем-то другим". Соответствующая характеристика "Последних
стихотворений" содержится в "Проклятых поэтах" Верлена.
С 1886 г. вплоть до издания "Озарений" (1914) "Последние стихотворения"
полностью или частично печатались вместе и отчасти вперемежку со
стихотворениями в прозе. Впоследствии среди "Озарений" были оставлены лишь
две вещи, которые можно трактовать как написанные свободным стихом и
объединенные с другими озарениями единством рукописи, - это "Морской пейзаж"
и "Движение".
При размещении "Последних стихотворений" мы придерживаемся порядка
издания Плеяды, но устанавливаем для них особую нумерацию. Таким образом,
"Воспоминание" из номера LXVI превращается в номер I, а заключительное -
"Позор" из номера LXXXIV в номер XIX.
Нужно сказать, что до выхода первого издания Плеяды (1946) "Последние
стихотворения", долго печатавшиеся вместе с "Озарениями", в большинстве
случаев не воспринимались как отдельное произведение: они жили в восприятии
как озарения в стихах, стихотворные озарения или стихотворения в
"Озарениях".
Эта структурная невычлененность не способствовала сосредоточению
внимания переводчиков на "Последних стихотворениях". Поэтому их полный
перевод и полный перевод тех их вариантов, которые приведены Рембо в "Одном
лете в аду", - важная сторона в работе переводчика данной книги. Во многих
случаях перевод М. П. Кудинова является единственным переводом стихотворений
этого сборника.
Читатель также сразу заметит, что все переводческие трудности
усугубляются, потому что при переходе от стихов 1869-1871 гг. к "Последним
стихотворениям" он попадает в зону искусства выражения, допускающего
(несмотря на наличие словесного текста) столь же свободную интерпретацию,
как инструментальная музыка. Это будет видно начиная с открывающей
"Последние стихотворения" вещи.
I. Воспоминание
Впервые напечатано (ч. IV и V) посмертно в "Ль'Эрмитаж" 19 сентября
1892 г.; затем целиком - в Полном собрании стихотворений (Париж, 1895).
Сохранился недатированный автограф в "рукописи Гро".
"Воспоминание" должно воздействовать музыкой - созвучиями, россыпями
созвучных и смутно ассоциирующихся слов, монотонностью одних женских рифм -
больше, чем связным смыслом входящих в него предложений.
Стихотворение (особенно его ч. V) противостоит "Пьяному кораблю", как
бы констатируя реализацию отказа от мечты о свободном беге корабля.
Остальное - неопределенно. Если опираться на ч. III, то можно видеть
здесь тему "уяснения", почему отец покинул мать поэта.
Друг Рембо - Эрнест Делаэ, настаивая на значении женских рифм, видел в
стихотворении воспоминания о реке детства Мезе (Маасе), и вообще о воде - о
"женском элементе". Однако в ч. III "тот, кто скрылся", прямо назван l'homme
- "муж, человек".
В известной книге о Рембо Рене Этьембля и Яссю Гоклер (1936) показано
значение воспоминания в стихотворении.
В ч. I "женский элемент" кажется сублимированным до воспоминаний о
Жанне д'Арк, а далее - от слова "нет" - все переводится в русло более
обыденной поэтичности.
Сведений о других переводах нет.
II. "О сердце, что для нас..."
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" Э 7 за 7-14 июня 1886
г., затем в книге Рембо "Озарения" (1886).
Сохранился автограф "рукописи Пьер Берес".
Хотя эта вещь относится к группе "Последних стихотворений", она по
духу, определенности революционного смысла и характеру стиха тесно связана
со стихами поэта о Коммуне, особенно с "Парижской оргией".
Отражая индивидуальность поэта, "О сердце..." передает настроения,
овладевшие многими коммунарами во время Кровавой недели, когда они были
готовы в отместку за поражение крушить весь старый мир.
Рембо по-своему подводит итог Коммуне, поднимается до
интернационалистической идеи братства с черными, грозит старому миру
вселенской анархией.
Не ослабляет отчаянный характер стихотворения приписка, видимо, более
поздняя, чем сама вещь: слова о том, что Рембо по-прежнему остается в
неподвижном старом мире.
Зять Рембо Патерн Берришон начиная с издания 1912 г. произвольно дал
стихотворению заголовок "Головокружение", ослабляющий его смысл.
Другие переводы - Ф. Сологуба и П. Антокольского.
Перевод Ф. Сологуба:
Что нам, душа моя, кровавый ток,
И тысячи убийств, и злобный стон,
И зной, и ад, взметнувший на порог
Весь строй; и на обломках Аквилон.
Вся месть? Ничто!.. Но нет, ее мы вновь,
Князья, сенаты, биржи, всю хотим,
Все сгинь! Преданья, власть и суд - на дым!
Так надо. Золото огня и кровь.
В огне все, в мести, в ужасе гори!
Мой дух! Не слушай совести. За тьмой
Сокройтесь вы, республики, цари,
Полки, рабы, народы, все долой!
Встревожим вихрь разгневанных огней,
И мы, и наши названные братья!
Нам, романтическим, милы проклятья,
Не рабский труд неси, а пламеней!
Весь шар земной мы местью обовьем,
Деревни, города. Пускай вулкан
Взрывается! Пусть в битве мы падем!
Все поглотит суровый Океан.
Друзья! О сердце, верь, они мне - братья,
Безвестно-темные. Идем, идем!
Все больше к вам! Несчастия заклятья!
Под тающей землей трепещет гром.
Все ничего: я здесь; я здесь всегда.
Перевод П. Антокольского:
Что значит для нас эта скатерть в крови
И в пламени, и преисподние недра,
Свалившие прежний Порядок, и рвы,
И сотни казненных, и бешенство ветра,
И мщенье? - Ничто!.. Ну, а если хотим
Мы этого? Гибните, принцы, купцы,
История, кодексы права, дворцы!
Кровь! Кровь! Ибо голод наш ненасытим.
Все силы на мщенье! Террор начался.
Свихнись, мой рассудок, от горечи злой.
Рассейтесь, дивизии и корпуса!
Республика, сгинь! Император, долой!
Кто рыжее пламя раздует в золе?
Мы, прочие люди. Мы братьями станем.
Понравилось нам заниматься восстаньем.
Не надо трудиться на грешной земле.
Европа, Америка, Азия, вы
Исчезните! Вырвалась наша орда,
Деревни займет она и города.
Вулканы молчат! Океаны мертвы!
Стучи, мое сердце! Ты встретило братьев,
Черны незнакомцы и все же - вперед!
Но горе! - я чувствую, залихорадив,
Земля-старушенция всех заберет...
Пускай же! Я есмь! Я останусь в живых.
III. Мишель и Кристина
Впервые напечатано там же, где и предыдущее, сохранилось в том же
автографе, без даты.
Надо обратить внимание на частичное и непоследовательное разрушение
рифм в стихотворении.
"Мишель и Кристина" относится к числу стихотворений, не подлежащих
прямому лексически-смысловому разъяснению, но могущих быть
интерпретируемыми, как музыка.
Между тем и крупные исследователи хотели бы "дотолковать" его более или
менее "буквально", опираясь на то, что заглавие совпадает с названием одного
водевиля Эжена Скриба, хотя с этим водевилем в стихотворении нет никакой
смысловой переклички. Сам Рембо в "Одном лете в аду" дал определение степени
этой связи: "Название водевиля порождало ужасы в моем сознании". Некоторыми
исследователями придавалось большое значение географическим именам, например
упоминанию "ста Солонь". Солонь - французская провинция к югу от Орлеана,
сравнительно болотистая и лесная зона центральной Франции. Похоже, что она
упомянута ради идеи протяженности, нагнетаемой повторами звуков: "cent
Solognes longues comme un railway". Это тем вероятнее, что английское
"railway" употреблено вместо "chemin de fer" ("железная дорога") также,
видимо, из-за эвфонической экзотики и долготы звуков.
Скорее всего стихотворение связано с предыдущим и как бы вспышками
показывает одну из важных, по мысли поэта, апокалипсических перспектив -
гибель Европы с ее христианством, идиллиями, близкими народной поэзии
пейзажами, гибель от нашествия азиатских орд.
Сведений о других переводах нет.
IV. Слеза
Стихотворение было в иной редакции (может быть, просто по памяти)
впервые напечатано самим Рембо как цитата в "Одном лете в аду" (1873).
Без ведома автора "Слеза" печаталась в полной редакции "рукописи Пьер
Берес" начиная с "Ла Бог" Э 9 за 21-27 июня 1886 г. и в книге Рембо
"Озарения" (1886), наконец, начиная с сочинений Рембо 1912 г. по близкому,
но, видимо, более обработанному автографу "рукописи Мессэн", где имеется и
заголовок "Слеза".
Стихотворение написано одиннадцатисложником, т. е. одним из тех
нечетносложных размеров, одним из нечетов, которые пропагандировались
Верленом как средство расшатывания ригоризма старой поэтики. Рифмы у Рембо
частично заменены ассонансами и вольными созвучиями.
"Слеза" - не только предварение стихотворной свободы XX в., но и
довольно явный результат того разрушения всех чувств, которое должно было
сделать поэта ясновидцем.
Интерпретируя стихотворение, следует помнить, что Рембо год спустя в
"Одном лете в аду" сам дал к "Слезе" пояснение: "... я льстил себя надеждой,
что с помощью инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая
когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств...
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь, выражал
невыразимое, запечатлевал головокружительные мгновенья [далее идет текст
"Слезы"]".
Несмотря на этот "самокритический" комментарий поэта, стихотворение
теперь, когда традиция Рембо вошла в плоть поэзии XX в., читается как
довольно ясное воспроизведение состояния души творца в месяцы отчаянных
исканий новых путей, в месяцы кратких восторгов и горьких разочарований.
Объяснение стихотворения Эрнестом Делаэ как конкретного воспоминания о
прогулке к весеннему пруду кажется наивным.
Сведений о других переводах нет.
V. Черносмородинная река
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" М> 9 за 21-27 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
До 1912 г. издания опирались на текст автографа "рукописи Пьер Берес",
с 1912 г. - "рукописи Мессэн".
Стихотворение написано с теми же отступлениями от принятого
французского стихосложения, что и предыдущее, к которым прибавляется в
стихах 3, 11 и 18 "чудовищное" разделение стоп после немого "е", что
нарушает самую основу декламационной системы французского стиха.
Рембо вспоминает и "цитирует" в стихе 16 свое стихотворение "Вороны".
Даже заглавие стихотворения - загадка. "La riviere de Cassis" скорее
всего должно быть собственным именем несуществующей реки, хотя слово
"кассис" означает черную смородину, а "касси" (пишется одинаково) - выемку,
желобок поперек дороги. С большой натяжкой пытаются идентифицировать "реку
Кассис" с небольшим правым притоком Мезы (Мааса) - Семуа, текущим по
бельгийским и французским Арденнам и впадающим в Мезу севернее Шарлевиля.
Над Семуа у Буйона стоят развалины замка известного вождя крестоносцев
Готфрида Вульонского. С Арденнами связано множество преданий (легенды о
четырех сыновьях Эмона (Аймона) и др.), что может объяснить несвойственное
Рембо обращение к нелюбимой им средневековой старине. Поэтичность долин
Семуа привлекла также внимание Верлена, отмечавшего, что река "черна
("черносмородинна" по Рембо. - Н. В.) на своем ложе болтливогремящнх
камней".
В стихотворении можно видеть внутреннюю связь с "Воронами" а стихами
Рембо о Коммуне: поэт в нем не хочет принимать ни засилья старья, ни
"деревенщины"; вновь просит он, чтобы "вороны" возвещали Франции о
гражданском долге; они ободрят "пешехода", т. е. Рембо-изгоя (беженца,
скрывающегося от версальцев?).
VI. Комедия жажды
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" Э 7 за 7-13 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
До 1912 г. печаталось без заглавия по автографу "рукописи Пьер Берес",
с 1912 г. - с заглавием и некоторыми отличиями по автографу "рукописи Луи
Барту", содержащей неполный вариант стихотворения, озаглавленного "Ад
жажды".
Мучительная жажда в прямом и особенно в переносном смысле - одна из
преследовавших Рембо тем.
"Комедия жажды" (или "Ад жажды"), хотя ей свойственны все формальные
ухищрения и вызывающие вольности предыдущих вещей, имеет более ясно
выраженную тему. Рембо будто собирает воедино всех своих противников -
собственнические традиции постылой материнской семьи, лживую, с его точки
зрения, романтизацию жизни в поэзии "вчерашнего дня", ставит с этим рядом и
принявшую его с распростертыми объятиями литературную богему круга Верлена.
Все они так или иначе, но якобы понимают жажду поэта в "одомашненном" смысле
- пить доброе домашнее вино, сидр, молоко, чай, кофе, бредни романтического
духа, горькие аперитивы или абсент, полынную водку. Рембо же все это надоело
и не нужно: пить - это искать гибели у неведомых свирепых рек, пить какую
попало воду у водопоя для скота, "пить" горькую смерть погребальных урн...
мечтать об уединенном тихом городе и "пить" терпение; но такого места нет, и
все пути утоления жажды заказаны для поэта навек. Остается только мечта -
быть, как дикая природа, "пить", как дикая природа, - мечта, реализуемая
лишь как гибель на лоне природы.
В стихотворении зреет идея "Одного лета в аду" - идея отказа от той
новейшей поэзии, которой сам Рембо придал такой мощный импульс.
Другой (по неполному тексту, без 4-й и 5-й главок) перевод В. Брюсова
(обратить внимание на воссоздание переводчиком необычных рифм: Норвегии - о
снеге и):
1. Предки (Они)
Твои великие мы Предки,
Предки!
Покрытые холодным потом
Луны, деревьев и тумана.
Смысл наших вин сухих был: жить!
Под этим солнцем без обмана
Что надо человеку? - Пить.
Я
Ах, умереть на побережьях диких!
Они
Твои великие мы Предки
Из степи.
Мы жбаны налили водою.
Послушай, как журчат потоки
Вкруг влажных замков - далеко.
Мы в погреб спустимся глубокий:
Там есть и сидр и молоко.
Я
Ах, убежать к свободным водопоям!
Они
Твои великие мы Предки.
Ах, бедный!
В шкапах мы сберегли ликеры.
И чай и кофе будут скоро
Кипеть; есть в чайниках вода.
Взгляни: разводы и узоры.
Мы с кладбища пришли сюда...
Я
Ах, выпить, выпить все до дна!
2. Дух (Он)
Бессмертные ундины,
Явитесь из пучины.
Венера, дочь лазури,
Смири волненье бури.
Ты, Вечный Жид Норвегии,
Расскажи о снеге и
Ведавшие горе
Пропойте песнь про море.
Я
Напитков чистых мне не надо,
Воды не лейте в мой стакан!
Ни образами, ни Элладой
Я никогда не буду пьян.
Я жажде верен, как красотке.
Певец, та жажда - дочь твоя!
О гидра тайная, без глотки,
Не от тебя ль погибну я!
3. Друзья (Они)
Идем! вдоль побережий
Вином залит простор!
Потоком биттер свежий
Течет но склонам гор!
Туда - толпой бессонной -
Где взнес абсент колонны!
Я
Стран этих чужд поэт.
Прочь опьяненья бред!
Милее мне, быть может,
В болоте гнить, где тины
И ветер не встревожит,
Качая ив вершины.
[. . . . . . .]
VII. Добрые мысли поутру
Впервые напечатано Рембо без заголовка как цитация в книге Рембо "Одно
лето в аду" (187,4), затем без ведома автора - в книге Рембо "Реликварий"
(1891).
Существует два автографа; стихотворение принято печатать по так
называемой первой рукописи, где оно озаглавлено, есть дата и пунктуация.
Текст в книге "Одно лето в аду" заметно отличается, и не исключено, что
он был воспроизведен Рембо по памяти.
В "Добрых мыслях..." Рембо также вольно обращается с традициями
французской версификации, как и в предыдущих вещах. Может быть отмечено
"незаконосообразное" элидирование немых "е", без которого, например, стихи 1
и 7 были бы не восьмисложниками, а соответственно девяти- и
десятисложниками.
Вместе с тем исследователи отмечают удавшуюся простоту стихотворения,
приближающую его к некоторым стихам XVIII в., в частности к стихам
либреттиста в драматурга Шарля-Симона Фавара (1710-1792).
По своему гуманистическому пафосу и сочувствию труженикам стихотворение
стоит близко к таким стихотворениям "Цветов Зла", как "Вино Старьевщиков", и
к "Стихотворениям в прозе" Бодлера.
В последней строфе: "Царица Пастухов..." - неясно, продолжается ли
обращение к Венере, или имеется в виду Богоматерь. Тем более что "вино"
(l'eau-de-vie) здесь может означать просто "водку", но (по правилам: без
дефисов) также и евангельскую "воду живую", т. е. спасающую веру (например,
Иоанн, 4, 7-15, разговор Иисуса с Самарянкой). Другой перевод - Н.
Банникова:
Лето. Утро. Четыре часа.
Еще сон не покинул влюбленных.
В дальних рощах, росой окропленных,
Раздались голоса.
Дышит утренняя синева
На сады Гесперид золотые.
И стучат, закатав рукава,
Мастера молодые.
Это там, под щитом небосклона,
У глухих, обомшелых дорог,
Где возводят царю Вавилона
Величавый чертог.
Топорами звенят и стучат
Мастера, напрягаясь без меры.
О, так пусть хоть влюбленные спят!
Огради их, Венера!
Матерям же, богиня благая,
Дай крепящего силы вина,
Пусть их в полдень омоет морская
Голубая волна!
Празднества терпения
Под этим заголовком объединены четыре стихотворения, которые мы ниже
обозначаем римской цифрой общего ряда (VIII-XI) и арабской (1-4) по месту в
"Празднествах терпения".
VIII(1). Майские ленты
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо "Собрание стихотворений"
(1895) по автографу, где вещь называется "Терпение". С издания Плеяды
печатается по другому автографу под заголовком "Майские ленты"
(подразумеваются разноцветные ленточки и флажки, которыми украшали майское
дерево или майскую мачту по случаю праздника весны).
Во всех "Празднествах терпения" доведена до высокой степени тенденция к
нелексической, не прямо словесной передаче смысла. Стихотворения "говорят"
созвучиями, хрупкими и индивидуальными ритмами не меньше, чем значением слов
и фраз, и поэтому не поддаются рассудочному разъяснению.
В "Майских лентах" можно попытаться нащупать линию противодействия
поэта несправедливому обществу, обнаружить волю к единению с природой -
будто тихие отзвуки безумного бега "Пьяного корабля".
"Пастухи" - это прежде всего влюбленные. И в народной поэзии, и у Рембо
этот образ метонимически выведен из французского выражения "l'heure du
berger" (букв.: "час, пора пастуха"), обозначающего тот благоприятный миг,
когда подруга может, склониться на просьбы влюбленного. Свет же, по Рембо,
устроен так, что у простых людей отнимают "l'heure du berger". Рембо готов
искупительно умереть за них, но не по законам света, а по законам природы, -
умереть, чтобы они не умирали по бесчеловечным законам света.
В этом стихотворении, вероятно, нужно искать истоки упоминавшегося в
статье образа поэзии времени Сопротивления у Элюара, считавшего, что, пока
на земле все еще есть насильственная смерть, первыми должны умирать поэты.
IХ(2). Песня самой высокой башни
III и IV строфы с рефреном, в который превращено заключительное
двустишие строфы I, напечатаны самим Рембо в книге Рембо "Одно лето в аду"
(1873). Полная версия, восходящая к автографу "рукописи Пьер Берес", впервые
напечатана в "Ла Вог" за 7-13 июня 1886 г. и в том же году в книге Рембо
"Озарения".
Сохранился еще один автограф, мало отличающийся от "рукописи Пьер
Берес".
Содержание стихотворения и неуловимо, и будто ясно. Оно выражено больше
косвенно, чем логикой фраз. Надо думать, что речь идет о надеждах и о
заблуждении поколения поэтов - о заблуждении, в котором одни жили, не больно
страдая, другие - страдая, а третьи, как Рембо, не хотели жить в путах
заблуждения.
Вероятно, восемнадцатилетний Рембо 1872 г. видел все это "с самой
высокой башни".
Лучший комментарий дал сам поэт в книге "Одно лето в аду". "...Я
прощался с миром, сочиняя что-то вроде романсов", - пишет Рембо, предваряя
текст, а немного спустя продолжает: "Бей по стеклам сверкающих магазинов,
бей по Салонам! Вынуди город пожирать свою пыль...".
Другой перевод - Ф. Сологуба под заглавием "Песня с самой высокой
башни":
Юность беспечная,
Волю сломившая,
Нежность сердечная,
Жизнь погубившая, -
Срок приближается,
Сердце пленяется!
Брось все старания,
Будь в отдалении,
Без обещания,
Без утешения,
Что задержало бы
Гордые жалобы.
К вдовьим стенаниям
В душу низводится
Облик с сиянием
Твой, Богородица:
Гимны ль такие
Деве Марии?
Эти томления
Разве забылися?
Страхи, мучения
На небо скрылися,
Жаждой истомною
Кровь стала темною.
Так забывается
Поросль кустарников,
Там, где сливается
Запах нектарников
С диким гудением
Мушек над тлением.
Юность беспечная,
Волю сломившая,
Нежность сердечная,
Жизнь погубившая,-
Срок приближается,
Сердце пленяется!
Х(3). Вечность
Впервые напечатано без заголовка и в отличающемся варианте самим Рембо
в книге "Одно лето в аду" (1873), затем по отдельным автографам ("рукопись
Пьер Берес" и "рукопись Мессэн") печаталось без ведома автора там же, где и
предыдущее.
Об этом примечательном стихотворении можно сказать то же, что и о том,
которое предшествовало. Однако радость поэзии здесь выражена сильнее, а
страдания поэта и его искушения не ощущаются.
Р. Этьембль справедливо осмеял тенденциозное понимание некоторыми
критиками "вечности" в стихотворении как спиритуалистической категории.
"Вечность здесь, - пишет ученый, - это счастливое мгновение для человека,
обретающего языческий дух, море, солнце, природу".
XI(4). Золотой век
Впервые напечатано без ведома автора в тех же изданиях 1886 г., что и
предыдущее.
До издания Плеяды печаталось по автографу "рукописи Пьер Берес", затем
чаще по более полному варианту автографа "рукописи Мессэн".
На обратной стороне листа - общее оглавление четырех "Празднеств
терпения".
С этой ироничной и неровной по настроению вещью, которая датирована
месяцем позже, чем предшествовавшие, связывают отражение более четкого
осознания Рембо тщеты теории ясновидения и тщеты надежд поэта своими
страданиями и своим гением счастливо преобразовать мир.
Стихотворение - пункт, на котором для Рембо и для его последовательных
продолжателей должна была бы кончаться поэзия или, во всяком случае,
поэтическая эпоха.
Для менее последовательных - почти для всех будущих французских
поэтов-модернистов - поэзия отсюда начиналась. Но никто из них до таких
стихов, может быть, больше не подымался.
XII. Юная чета
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо "Собрание стихотворений"
(1895).
Печатается по автографу "рукописи Мессэн".
Пусть содержание этого стихотворения кажется более определенным, чем
предыдущих, и саркастически воспроизводит годы бродяжничества Рембо и
Верлена, даже содержит насмешки над религиозными увлечениями последнего ("О
привиденья в белом Вифлеема..."), оно отстранение и остраненно моделирует
будущую модернистскую поэзию, хотя для самого Рембо такая поэзия была
запредельна и не нужна.
Обилие сложных реалий, вроде упоминания хитрого названия вьющегося
растения кирказон (аристолохия), лишь нагнетает отчуждение: рождается тип
стихотворения для немногих посвященных или для одного автора, которым или
которому эти "реалии" что-то говорят и с чем-то определенным ассоциируются.
Через год Рембо как поэт умрет, а через семнадцать лет, в 1899 г., в
Намюре родится Анри Мишо, один из поэтов, для которых такие стихи будут
исходным пунктом к утраченным пределам "ясности" и "контакта с миром":
...Но крыса зубы точит,
И дело с ней придется им иметь...
ХIII. Брюссель
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" К 8 за 14-20 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
Источник - автограф "рукописи Пьер Берес", Стихотворение того же рода,
что и предыдущее, но гений Рембо все еще вырывается из эстетических тупиков.
XIV. "Альмея ли она?.."
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо "Собрание стихотворений"
(1895).
Источник - автограф "рукописи Гро" (Graux).
Значение слова "альмея" (индийская танцовщица) мало помогает
интерпретации стихотворения, хотя и ироничного, но более близкого светлым
вещам мая 1872 г., чем горьким следующих месяцев.
Предлагаемая нами интерпретация основана на том, что стихотворение как
бы веха на пути от "Пьяного корабля" к "Озарениям". Тогда правдоподобно, что
речь идет о ранней заре, о часе, когда воздух чист и прозрачен, когда
природа ближе всего человеку; конечно, если пейзаж - а речь идет о пейзаже
близ большого города, видимо на водных подходах к Лондону, - если пейзаж не
до конца изуродован индустриальной цивилизацией. На рассвете океан и в XX в.
все еще может показаться чистым.
Пусть не радость, но возможность радости великолепно передана в
стихотворении.
Другие переводы - Ф. Сологуба, Г. Петникова.
Перевод Ф. Сологуба:
Алмея ли она? На голубом рассвете
Исчезнет ли она, как мертвый цвет в расцвете?
Пред этой шириной, в безмерном процветанье
Роскошных городов, в их зыблемом дыханье!
Избыток красоты? Но это только плата
За дочку рыбака, за песенку пирата,
И чтобы поздние могли поверить маски,
Что в море чистом есть торжественные краски!
Перевод Г. Петникова:
Алмея ли она? В рассветно-голубые
Часы исчезнет ли, словно цветы ночные,
Таимые вдали, в безбрежном обаянье,
Где город-исполин льет сонное дыханье?..
Не слишком ли хорош тот непременный дар
Напевов, что поют рыбачка и корсар,
Затем, чтоб верили исчезнувшие реи
В ночные празднества блистательных морей!
XV. Праздник голода
Под заглавием "Голод" впервые неполностью напечатано самим поэтом в
книге Рембо "Одно лето в аду" (1873), данный текст - посмертно в книге Рембо
"Собрание стихотворений" (1895).
Точность даты недостоверна, ибо дата, как и исправления, и подпись в
автографе ("рукопись Мессэн"), написана более яркими чернилами и, вероятно,
позже, чем основной текст.
Припев считают связанным с реминисценциями поэтов XVII-XVIII вв.
Лафонтена и Перро.
По содержанию схоже с предыдущим стихотворением. Жизнь впроголодь в
Лондоне с Верленом (а случались у них и полуголодные дни и недели) не
воспринималась трагически воссмнадцатилетним Рембо. Сильнее простого голода,
жгучего, но избывного, был для поэта иной "голод" в каменном, железном и
каменноугольном нагромождении Лондона прошлого века. Мысль та же, что в
"Альмее...", но ситуация рассмотрена более изнутри - изнутри каменного
мешка.
Это стихотворение Рембо вошло в литературную биографию "отца русского
футуризма" Давида Бурлюка (1883-1967). После того как Б. Лившиц привлек
внимание Бурлюка к данным стихам французского поэта, Д. Бурлюк написал
подражание (или свободный перевод):
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод,
Так идите же за мной,
За моей спиной!
Я бросаю гордый клич,
Этот краткий спич!
Будем кушать камни, травы,
Сладость, горечь и отравы,
Будем лопать пустоту,
Глубину и высоту,
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глину, соль и зыбь!
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод,
Все, что встретим на пути,
Может в пищу нам идти!
XVI. "Волк под деревом кричал..."
Впервые напечатано самим Рембо в его книге "Одно лето в аду" (1873).
Других источников не обнаружено, и не исключено, что это - усеченная
редакция, наподобие того текста "Праздника голода", который дан в "Одном
лете в аду".
В Плеяде редкая в этом издании опечатка в тексте (р. 139): вставлено
слово "plus" во фразе "En crachant les plus belles plumes".
Стихотворение в таком виде, как оно сохранилось, еще труднее других
вещей этого периода.
Поэт изнуряет себя, ибо, как подсказывает игра словом "consumer", "он
грызет сам себя", т. е. ест не самое лучшее.
Однако в стихах с поэтом происходит нечто совсем необычное: даже если
его "варят" как жертву в храме Соломона (в древнем Иерусалиме), все равно
это "варево" вольется в священный ручей Кедрон.
Кедрон отделяет Иерусалим от Гефсиманского сада - Масличной горы, где
Христа настигли и взяли под стражу по приказу первосвященников воины и
служители иудейские, которых привел Иуда (Иоанн, 18, 1-2).
Таким образом, хотя об этом в Евангелии прямо и не говорится, путь
Иисуса на мученичество начался с обратного перехода Кедрона.
Рембо - поэт, сам себя истязующий, переходит через такой Кедрон, в
котором уже течет "мученическое варево" из него самого.
XVII. "Прислушайся к вздохам..."
Напечатано впервые без ведома автора в книге Рембо "Реликварий" (осень
1891 г.).
Стихотворение еще менее поддающееся сколько-нибудь обоснованной
интерпретации, чем "Волк под деревом...".
Форма стихотворения настолько вольна, что даже Сюзанна Бернар была
введена в заблуждение, где есть в стихотворении рифмы, а где их нет.
В последнем четверостишии она увидела зрительную рифму 1-4: rest(ent) -
justement, хотя созвучия раскладываются 1-3: restent - triste и 2-4:
Allemagne - justement и подкреплены внутристиховыми созвучиями, в свете
которых и надо воспринимать: restent - triste - justement.
Стихотворение относится к тем подвергнутым критике самим Рембо вещам, о
которых поэт говорил: "...затем я стал объяснять свои магические софизмы с
помощью галлюцинации слов".
Это же можно сказать и о следующем стихотворении.
XVIII. "О з_а_мки, о смена времен!.."
Впервые напечатано самим Рембо в "Одном лете в аду" (1873), завершенный
вариант из автографа "рукописи Пьер Берес" без ведома автора - в "Ла Вог" Э
9 за 21-27 июня 1886 г. и в том же году в книге Рембо "Озарения".
Сохранился также интересный автограф черновика, описанный А. Буйаном де
Лакотом и в издании Плеяды (р. 708-709).
Черновик этот замечателен тем, что ему предшествует, правда
зачеркнутая, но выразительная, прозаическая характеристика стихотворения:
"...надо было сказать, что она, жизнь, ничего не составляет, жизнь: вот
"Смена времен"".
Перечеркнутый комментарий важен, но им не исчерпать стихотворения,
одного из высших достижений порта на неосуществимом пути. В "Одном лете в
аду" Рембо связывает "Смену времен" с потребностью в счастье, "зуб которого,
такой сладостный, что от него можно умереть, напоминает мне о себе" под
пение петуха и звуки заутрени "в самых мрачных городах". Суть стихотворения
поэт выразил в строчках, отсутствующих в версии "рукописи Пьер Верес":
И когда оно [счастье] скроется прочь,
Смерть придет и наступит ночь.
Несколько месяцев спустя Рембо понимал жизнь уже драматичнее и
активнее: речь не шла только о том, чтобы счастье само его навещало: "Это
прошло. Теперь я умею приветствовать красоту". Другие переводы - Ф. Сологуба
и А. Ревича.
Перевод Ф. Сологуба:
О, времена, о, города,
Какая же душа тверда?
О, времена, о, города!
Меня волшебство научает счастью,
Что ничьему не властно безучастью.
Петух наш галльский воздает
Ему хвалу, когда поет.
Теперь мое желанье дремлет,
Ведь счастье жизнь мою подъемлет,
Очарованье телу и уму,
И все усилья ни к чему.
А песнь моя понятно ль пела?
Она бежала и летела.
О, времена, о, города!
Перевод А. Ревича (под заголовком "Счастье"):
Светлый дом! Дни весны!
Кто из нас без вины?
Светлый дом! Дни весны!
Чудесам учусь у счастья,
Каждый ждет его участья.
Пусть ворвется утро в дом
Звонким галльским петухом!
Что еще мне в жизни надо?
Радость - высшая награда.
Чар ее не побороть
И душа в плену и плоть.
Слов своих не понимаешь,
Улетают - не поймаешь.
Светлый дом! Дни весны!
XIX. Позор
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Вог" Э 8 за 14-20 июня 1886
г. и в том же году в книге Рембо "Озарения". Источник - автограф в "рукописи
Пьер Берес".
Стихотворение имеет мало отношения к поэтике соседних вещей. Это
стихотворение "на случай" - ясное и выдержанное в традиционной версификации.
Оно концентрирует и пародирует ханжеские упреки и проклятия, которыми мать,
а также кающийся Верлен порой осыпали поэта-"ребенка".
В расставании Рембо с поэзией немалую роль сыграло то, что он обнаружил
в конце 1872 г. и в 1873 г. у Верлена, своего друга и великого поэта, черты
неискренности и бытовой нетерпимости, показавшиеся раздраженному Рембо столь
же противными, как у матери и у шарлевильских мещан.
Сам Рембо тоже был нелегок для окружающих, он готов был признать, что
невыносим, но, видимо, его ранило, когда ему вменяли в вину эту
невыносимость, перелагая вину с мещанского засилия, ожесточившего поэта, на
самого поэта.
Составил Н. И. Балашов; подбор русских переводов и примечания к ним И.
С. Поступальского. Обоснование текста - Н. И. Балашов
Артюр Рембо. Стихи
* СТИХОТВОРЕНИЯ 1869 ГОДА. *
Подарки сирот к Новому году
I
Мглой комната полна, и осторожно в ней
Звучит шушуканье печальное детей.
Две детских головы за занавеской белой,
От грез отяжелев, склоняются несмело.
Снаружи стайка птиц друг к другу зябко льнет,
И крылья не влекут их в серый небосвод;
Проходит Новый год со свитою туманной;
Влача свой снежный плащ и улыбаясь странно,
Он плачет и поет, охвачен дрожью он.
II
Как будто окружил их мрак со всех сторон,
Как будто ночь вокруг, два малыша смолкают
И словно голосу далекому внимают,
И часто вздрагивают, слыша золотой
Предутренний напев, что в шар стеклянный свой
Стучит и вновь стучит, отлитый из металла.
Промерзла комната. Валяются устало
Одежды траурные прямо на полу;
Врывается сквозняк в предутреннюю мглу,
Своим дыханием наполнив помещенье.
Кто здесь отсутствует? -- вы спросите в смущенье.
Как будто матери с детьми здесь рядом нет,
Той, чьи глаза таят и торжество и свет.
Забыла ли она вечернюю порою
Расшевелить огонь, склонившись над золою?
Забыла ли она, свой покидая дом,
Несчастных малышей укрыть пуховиком?
Неужто не могла их оградить от стужи,
Чтоб ветер утренний к ним не проник снаружи?
О греза матери! Она, как пух, тепла,
Она -- уют гнезда, хранящего от зла
Птенцов, которые в его уединенье
Уснут спокойным сном, что белых полн видений.
Увы! Теперь в гнезде тепла и пуха нет,
И мерзнут малыши, и страшен им рассвет;
Наполнил холодом гнездо суровый ветер...
III
Теперь вы поняли: сироты эти дети.
Нет матери у них, отец их далеко,
И старой женщине-служанке нелегко
Заботиться о них. Одни в холодном зданье
Они встречают день. И вот у них в сознанье
Воспоминания теснятся, и опять,
Как четки, можно их весь день перебирать.
Чудесен был рассвет, суливший им подарки!
А ночью были сны таинственны и ярки,
И каждый, что хотел, то и увидел в них:
Игрушки, сладости в обертках золотых;
И в танце это все кружилось и сверкало,
То появлялось вновь, то снова исчезало.
Как было весело, проснувшись в ранний час
И протерев глаза, почувствовать тотчас
Вкус лакомств на губах... Уж тут не до гребенки.
День праздничный пришел -- и вот горят глазенки,
И можно босиком направиться к дверям
Родителей, вбежать в их комнату, а там
Уж поцелуи ждут, улыбки, поздравленья,
И ради праздника на радость разрешенье.
IV
О, сколько прелести в словах таилось их!
Как изменилось все в жилище дней былых!
Потрескивал огонь, горя в камине жарко,
И комната была озарена им ярко,
И отблески огня, то дружно, то вразброд,
По лаку мебели водили хоровод.
А шкаф был без ключей... Да, без ключей... Как странно!
К себе приковывал он взгляды постоянно,
Он заставлял мечтать о тайнах, спящих в нем,
За дверцей черною, что заперта ключом;
И слышался порой из скважины замочной
Какой-то смутный гул во мгле его полночной.
Сегодня комната родителей пуста,
Луч света под дверьми сменила темнота,
Нет больше ни ключей, ни жаркого камина,
Ни поцелуев нет, ни шалости невинной.
О, новогодний день печально встретит их!
И слезы горькие из глаз их голубых
На щеки падают, и шепот раздается:
"Когда же мама к нам издалека вернется?"
V
В дремоту малыши погружены сейчас.
Вам показалось бы, что и во сне из глаз
Струятся слезы их... Прерывисто дыханье...
Ведь сердцу детскому так тягостно страданье!
Но ангел детства стер с ресниц их капли слез,
И сны чудесные двум детям он принес,
И столько радости в тех сновиденьях было,
Что лица детские улыбка озарила.
Им снится, что они, на руку опершись
И голову подняв, глазенками впились
В картину розового рая: он пред ними
Играет радужными красками своими.
В камине, весело горя, огонь поет...
Виднеется в окне лазурный небосвод...
Природа, пробудясь, от солнца опьянела...
Земля, его лучам свое подставив тело,
Трепещет, чувствуя их поцелуев жар...
А в доме -- свет, тепло... Развеялся кошмар...
Не видно на полу одежды этой черной...
Злой ветер перестал выть у дверей упорно...
И словно властвует здесь воля добрых фей...
Крик рвется из груди двух радостных детей...
Вот материнская кровать... Там что-то блещет,
На ярком серебре луч розовый трепещет,
И украшения сверкают и горят,
Мерцает перламутр и рядом с ним гагат;
И там на золоте начертаны упрямо
Слова заветные, слова "ДЛЯ НАШЕЙ МАМЫ!"
[Декабрь 1869]
* СТИХОТВОРЕНИЯ 1870 ГОДА *
Первый вечер
Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
На стул высокий сев небрежно,
Она сплетала пальцы рук,
И легкий трепет ножки нежной
Я видел вдруг, я видел вдруг.
И видел, как шальной и зыбкий
Луч кружит, кружит мотыльком
В ее глазах, в ее улыбке,
На грудь садится к ней тайком.
Тут на ее лодыжке тонкой
Я поцелуй запечатлел,
В ответ мне рассмеялась звонко,
И смех был резок и несмел.
Пугливо ноги под рубашку
Укрылись: "Как это назвать?"
И словно за свою промашку
Хотела смехом наказать.
Припас другую я уловку:
Губами чуть коснулся глаз;
Назад откинула головку:
"Так, сударь, лучше... Но сейчас
Тебе сказать мне что-то надо..."
Я в грудь ее поцеловал,
И тихий смех мне был наградой,
Добра мне этот смех желал...
Она была полураздета,
И со двора нескромный вяз
В окно стучался без ответа
Вблизи от нас, вблизи от нас.
1870
Предчувствие
Глухими тропами, среди густой травы,
Уйду бродить я голубыми вечерами;
Коснется ветер непокрытой головы,
И свежесть чувствовать я буду под ногами.
Мне бесконечная любовь наполнит грудь.
Но буду я молчать и все слова забуду.
Я, как цыган, уйду -- все дальше, дальше в путь!
И словно с женщиной, с Природой счастлив буду.
Март 1870
Кузнец
Дворец Тюильри, 10 августа 92 г.
С огромным молотом в натруженных руках,
Хмельной, величественный, нагонявший страх,
Порой хохочущий, как бронзовые трубы,
С высоким лбом кузнец, разглядывая грубо
Людовика, вступил с ним в разговор. Народ
Их окружал в тот день, сновал он взад-вперед,
Одеждой грязною касаясь позолоты,
И бледен был король, как будто от дремоты
Очнувшись, эшафот увидел пред собой.
Покорный, словно пес, с поникшей головой,
Не шевелился он: кузнец широкоплечий
Такие знал слова, такие вел он речи,
Что все оборвалось в груди у короля.
"Ты, сударь, знаешь сам: мы пели тра-ля-ля,
Гоня чужих волов на борозды чужие.
Перебирал аббат монеты золотые
Молитв, нанизанных на четки. А сеньер
Победно в рог трубил, скача во весь опор.
Один хлыстом нас бил, другой грозил пеньковой
Веревкой. И глаза у нас, как у коровы,
Глядели тупо и не плакали. Мы шли,
Все дальше, дальше шли. Когда же грудь земли
Плуг перепахивал, когда мы оставляли
В ней нашу плоть и кровь, то нам на чай давали:
Лачуги наши жгли! У этого костра
Могла себе пирог спечь наша детвора.
О! Я не жалуюсь. Все эти рассужденья
От глупости моей. Предвижу возрожденья.
Не радостно ль смотреть, как с сеном полный воз
В июне катится к амбару? Как принес
Прохладу летний дождь и как в саду и в поле
Благоухает все? Ну разве плохо, что ли,
Глядеть, как колос твой наполнился зерном,
И думать: из зерна хлеб выпекут потом?
А если сила есть, то место есть у горна:
Там молотом стучи и песню пой задорно,
Была ы уверенность, что и тебе пошлет,
Хотя бы толику, бог от своих щедрот...
Короче говоря, старо все это дело!
Но знаю я теперь: мне это надоело!
Когда есть две руки и голова притом,
Приходит человек с кинжалом под плащом
И говорит тебе: "Вспаши мне землю, малый!"
А началась война -- и снова, как бывало,
К тебе стучатся в дверь: "Дать сына нам изволь!"
Я тоже человек, но если ты король,
Ты скажешь: "Так хочу!" И слышать это тошно.
Уверен ты, что мне твой балаган роскошный
Приятно созерцать, а в нем вояк твоих,
Толпу бездельников в мундирах золотых,
Что пахнут свежестью (то наших дочек запах),
Приятно созерцать ключ от тюрьмы в их лапах.
Смиритесь, бедняки! Во всем король наш прав!
Позолотим твой Лувр, гроши свои отдав!
Ты будешь сыт и пьян. Мы тоже не в обиде:
Смеются господа, у нас на шее сидя!
Нет! Эти мерзости старее всех морщин.
Народ не шлюха вам. Всего-то шаг один --
И вот Бастилию мы в мусор превратили.
Все камни у нее от крови потны были,
И тошно было нам смотреть, как вознеслись
Ее облезлые глухие стены ввысь
И, как всегда, их тень нас покрывает мглою.
Да, гражданин, в тот день ужасное былое
Хрипело, рушилось, когда те стены в прах
Мы обратили вдруг. Любовь у нас в сердцах
Таилась. Сыновей к груди мы прижимали.
И ноздри у людей, как у коней, дрожали.
Могучи и горды, мы шли на шум тюрьмы;
В сиянье солнечном шли по Парижу мы,
И наших грозных блуз никто не сторонился.
Людьми почувствовали мы себя! Струился
У нас по жилам хмель надежды. И бледны
Мы были, государь. Когда же у стены
Тюремной собрались с оружьем наготове,
Не знали ненависти мы, ни жажды крови;
Мощь осознав свою, решили: гнев угас.
Но после дня того как бес вселился в нас!
На улицу поток рабочих хлынул, тени
Сливались и росли, шли толпы привидений
К жилищам богачей, к воротам их дворцов.
Я тоже с ними шел, чтоб убивать шпиков,
Я весь Париж прошел, таща с собою молот,
И что ни улица -- то череп им расколот.
Засмейся мне в лицо -- я и тебя убью...
Король, считать учись, не то казну свою
На адвокатов всю истратишь без остатка!
Мы просьбы им несем -- они их для порядка
Берут и говорят: "Какие дураки!"
Законы стряпая, кладут их в котелки
И варят неспеша, добавив к ним приправы;
А подать новую придумав для забавы,
Нос затыкают свой, когда встречают нас,
Им, представителям народным, режет глаз
Наш неопрятный вид! Штыки страшат их только.
Ну что ж! К чертям их всех! Теперь понять изволь-ка,
Что сильно надоел нам этот пошлый люд.
Так значит вот каких ты нам настряпал блюд,
В то время как наш гнев, сметая все препоны,
Уже обрушился на митры и короны!"
Тут бархат он с окна сорвал и короля
Заставил глянуть вниз: была черна земля
От толп, кишевших там, от толп, чей вид был страшен;
Там словно океан ревел, и выше башен
Вздымался этот рев; там блеск железных пик
И барабанов дробь, лачуг и рынков крик
В один поток слились, и в том водовороте
Кровь красных колпаков окрасила лохмотья.
Вот что показывал в открытое окно
Он королю. В глазах у короля темно,
Он бледен, он дрожит... "Сир, это чернь толпится,
Кишит, вздымается -- куда от них укрыться?
Сир, нечего им есть, их нищими зовут.
Там и жена моя, а я, как видишь, тут.
Здесь хлеба в Тюильри жена найти хотела!
Пекарни заперты: до нас ведь нет им дела.
Мне трех детей кормить... Мы чернь... Я знал старух
С глазами мертвыми. Да! Взгляд у них потух,
Когда их сына или дочь у них забрали.
Знал человека я: в Бастилии держали
Его годами. Был на каторге другой.
И оба без вины страдали. А домой
Вернулись, им в лицо швыряли оскорбленья.
Вот так их довели до белого каленья!
И не стерпев клейма, не сбросив тяжесть пут,
Сюда они пришли и под окном ревут.
Чернь! Девушек в толпе ты разглядел? Позорно
Их обесчестили: ведь твой любой придворный
(Не стойки женщины, такой у них уж нрав)
Мог позабавиться, им в душу наплевав.
Красотки ваши здесь сегодня. Чернь все это!
О, Обездоленные! Вы, кому с рассвета
Под солнцем яростным гнуть спину, вы, кому
Работа тяжкая сулит лишь боль и тьму...
Снять шапки, буржуа! Эй, поклонитесь Людям!
Рабочие мы, сир! Рабочие! И будем
Жить в новых временах, несущих знанья свет.
Да! Стуком молота приветствуя рассвет,
Откроет Человек секрет причин и следствий,
Стихии усмирит, найдет истоки бедствий
И оседлает Жизнь, как резвого коня.
О горн пылающий! Сверкание огня!
Исчезнет зло! Навек! Все то, чего не знаем,
Мы будем знать. Подняв свой молот, испытаем
То, что известно нам! Затем, друзья, вперед!
Волнующей мечты увидим мы восход,
Мечты о том, чтоб жить и ярко и достойно,
Чтоб труд был озарен улыбкою спокойной
Любимо женщины, забывшей слово "грязь",
И чтобы, целый день с достоинством трудясь,
Знать: если Долг завет, мы перед ним в ответе.
Вот счастье полное! А чтоб никто на свете
Не вздумал нас согнуть иль наградить ярмом,
Всегда должно висеть ружье над очагом.
Наполнил запах битв весь воздух, всю природу.
О чем я говорил? Принадлежу я к сброду!
Еще живут шпики и богатеет вор...
Но мы -- свободные! И есть у нас террор:
Мы в нем воистину велики! Вел я речи
Здесь про высокий долг, о жизни человечьей...
Взгляни на небосвод! -- Для нас он слишком мал,
Нам было б душно там и тесно! Я сказал:
Взгляни на небосвод! -- Опять в толпу уйду я.
Великий этот сброд собрался, негодуя,
И тащит пушки он по грязным мостовым...
О! Кровью пролитой мы их отмыть хотим.
И если наша месть и крик негодованья
У старых королей вдруг вызовет желанье
Своими лапами швырнуть огонь и гром
На Францию -- ну что ж! Расправимся с дерьмом!"
Он вскинул на плечо свой молот. Смерил взглядом
Толпу огромную, которая с ним рядом
Хмелела, и тогда по залам и дворам,
Где бушевал Париж, где задыхался, -- там
Вдруг трепет пробежал по черни непокорной:
Кузнец своей рукой великолепно черной,
Хоть потом исходил пред ним король-толстяк,
Швырнул ему на лоб фригийский свой колпак.
Солнце и плоть
I
Источник нежности и жизни, Солнце властно
Льет жаркую любовь на грудь земли прекрасной;
И, лежа на лугу, вы чувствуете вновь,
Что расцвела земля и что бурлит в ней кровь,
Что дышит грудь ее, когда вы к ней прильнете;
Она, как женщина, сотворена из плоти,
Как бог, полна любви; и соками полна,
Таит кишение зародышей она.
Все зреет, все растет!
Венера! Юность мира!
Я сожаленья полн о временах Кибелы,
Что больше фавнов нет, похожих на зверей,
Богов, которые грызут кору ветвей
И белокурых нимф целуют среди лилий.
Я сожаленья полн, что минул век сатира,
Под взглядом радостного Пана соки всей
Вселенной -- воды рек, кровь листьев и корней;
Когда дрожала под стопой его козлиной
Земля зеленая и лился над долиной
Из сладостной его цевницы гимн любви.
Прислушивался Пан и слышал, как вдали
Его призыву вся Природа отвечала,
И роща на ветвях поющих птиц качала,
Земля баюкала людей, и всем зверям
Любовь, всесильный бог, свой открывала храм.
Я сожаленья полн о днях, когда бурлили
[?]
Которая неслась на колеснице белой,
Сверкая красотой средь блеска городов;
Жизнь вечная лилась из двух ее сосцов,
Струями чистыми пространство наполняя;
К ее святой груди блаженно припадая,
Был счастлив Человек, и так как сильным был,
Он целомудрие и доброту хранил.
О горе! Он теперь твердит: "Мне все известно".
А сам и слеп и глух. Исчезли повсеместно
Все боги. Нет богов. Стал Человек царем,
Стал богом. Но любовь уже угасла в нем.
О, если бы опять к твоим сосцам посмел он
Припасть, о мать богов и всех людей, Кибела!
О, если б не забыл Астарту навсегда,
Богиню, что могла в минувшие года
Из волн возникнуть вдруг, окутанная пеной,
Сверкая красотой, извечной и нетленной,
И черных глаз ее победоносный взор
Будил в душе любовь, а в роще -- птичий хор.
II
Я верю лишь в тебя, морская Афродита,
Божественная мать! О, наша жизнь разбита
С тех пор, как бог другой нас к своему кресту
Смог привязать. Но я... я лишь Венеру чту.
Уродлив человек, и дни его печальны,
Одежду носит он, поскольку изначальной
Лишился чистоты. Себя он запятнал,
И рабству грязному одеть оковы дал
На гордое свое, божественное тело.
На тьму грядущую взирая оробело,
Он хочет одного: и после смерти жить...
А та, в которую всю чистоту вложить
Стремились мы, чтоб в ней плоть наша стала свята,
Та, что смогла наш дух, смятением объятый,
Любовью озарить, чтоб из земной тюрьмы
Однажды вознеслись к сиянью света мы, --
Отвыкла Женщина быть куртизанкой даже!
"Какой печальный фарс!" -- с усмешкой горькой скажет
Мир, помнящий богинь святые имена...
III
О если бы вернуть былые времена!
Да! Кончен человек! Им сыграны все роли!
Но, идолов разбив при свете дня и воли,
Отвергнув всех богов, он оживет опять.
Сын неба, будет он секреты постигать
Небес и мудрости, проникнет в их глубины,
И бог, что в нем живет под слоем плотской глины,
Ввысь устремится, ввысь, пожаром озарен!
Когда увидишь ты, что иго сбросил он
И в небеса проник, и страха в нем -- ни тени,
Даруешь ты ему святое Искупленье!
Великолепная, из глубины морей
Возникнешь ты, сверкнув улыбкою своей;
И бесконечную любовь даруя миру,
Ты трепетать его заставишь, словно лиру,
Когда твой поцелуй, дрожа, нарушит тишь.
Как жаждет мир любви! Ты жажду утолишь.
И гордо Человек главу поднимет снова!
Луч дверней красоты, вдруг разорвав оковы,
Храм плоти озарит и в трепет приведет
В нем бога спящего... Очнувшись от невзгод,
Счастливый Человек все знать и видеть хочет.
Мысль, словно резвый конь, что был во власти ночи,
Освободясь от пут, бросается вперед,
Мысль, став свободною, на все ответ найдет.
Зачем и почему пространство бесконечно,
И звезды -- как песок, и Путь сверкает Млечный?
И если ввысь лететь все время -- что тогда?
И гонит ли Пастух огромные стада
Миров, блуждающих средь ужасов пространства?
И все эти миры хранят ли постоянство
В их отклике на звук извечных голосов?
А смертный человек? Что видеть он готов?
И голос разума -- не просто ль плод мечтанья?
Коль жизнь так коротка, откуда в мирозданье
Явился человек? Не погрузится ль он
В глубокий Океан, где будет окружен
Зародышами, эмбрионами, ростками?
И в том горниле, где всегда бушует пламя,
Не воскресит ли вновь его Природа-Мать,
Чтоб в травах и цветах ему произрастать?
Нет, знать нам не дано! Химеры и незнанье
Отягощают нас. Глядя на мирозданье,
Нам бесконечности не довелось постичь.
Над нами вознесло Сомнение свой бич,
Оно нас бьет крылом, кружа зловещей птицей,
И вечно горизонт бежит и хочет скрыться.
Открыты небеса! И тайны все мертвы
Пред тем, кто не клонил покорной головы!
Стоит он, окружен сверканием Природы,
И песнь поет... Леса поют, струятся воды,
Чей радостный напев приветствует восход...
То Искупление! Любовь, любовь грядет!
IV
О, плоти торжество! О, праздник идеальный!
О, шествие любви дорогой триумфальной!
Склонив к своим ногам героев и богов,
Они, несущие из белых роз покров,
Малютки Эросы и Каллипига с ними,
Коснутся женщин вдруг коленями своими...
О Ариадна, чьи рыдания слышны
На тихом берегу, когда из-за волны
Мелькает вдалеке Тезея парус белый!
О девушка-дитя, не плачь! Взгляни, как смело
Вакх с колесницею своею золотой,
Влекомой тиграми, что похотью слепой
Объяты, рыжими пантерами влекомой,
Несется вдоль реки, дорогой незнакомой...
Европу голую Зевс, превратясь в быка,
Качает, как дитя, и белая рука
За шею трепетную бога обнимает;
Он, среди волн плывя, на деву обращает
Свой помутневший взор; к теплу его чела
Льнет девичье лицо; ей очи застит мгла,
Когда сливаются их губы в поцелуе;
И пеной золотой вокруг сверкают струи...
Средь пышных лотосов скользя по лону вод,
Влюбленный Лебедь вдаль задумчиво плывет
И белизной крыла объемлет Леду страстно...
Киприда шествует, немыслимо прекрасна;
И, стан свой изогнув, она в который раз
Не прячет грудь свою от посторонних глаз,
Ни золотистый пух под чревом белоснежным...
Геракл на мощный торс движением небрежным
Накинул шкуру льва и грозный вид обрел,
А над его челом сверкает ореол...
Луною летнею озарена Дриада;
Она обнажена, волос ее прохлада
На плечи падает тяжелою волной;
Погружена в мечты, на небосвод немой
С поляны сумрачной она глядит устало...
Селена белая роняет покрывало
К ногам прекрасного Эндимиона вдруг
И льнет к его устам, скрывая свой испуг...
Вдали ручей поет, и плачет, и рыдает;
То Нимфа нежная печально вспоминает
О юноше, чья жизнь волной унесена...
Любовным ветром ночь отторгнута от сна,
И в рощах и лесах священных, где объяты
Деревья ужасом, где все покровы сняты
И мрамор дал приют пугливым снегирям, --
Внимают боги Человеку и мирам.
Май 70
Офелия
I
По глади черных вод, где звезды задремали,
Плывет Офелия, как лилия бела,
Плывет медлительно в прозрачном покрывале...
В охотничьи рога трубит лесная мгла.
Уже столетия, как белым привиденьем
Скользит Офелия над черной глубиной,
Уже столетия, как приглушенным пеньем
Ее безумия наполнен мрак ночной.
Целует ветер в грудь ее неторопливо,
Вода баюкает, раскрыв, как лепестки,
Одежды белые, и тихо плачут ивы,
Грустя, склоняются над нею тростники.
Кувшинки смятые вокруг нее вздыхают;
Порою на ольхе гнездо проснется вдруг,
И крылья трепетом своим ее встречают...
От звезд таинственный на землю льется звук.
II
Как снег прекрасная Офелия! О фея!
Ты умерла, дитя! Поток тебя умчал!
Затем что ветра вздох, с норвежских гор повеяв,
Тебе про терпкую свободу нашептал;
Затем что занесло то ветра дуновенье
Какой-то странный гул в твой разум и мечты,
И сердце слушало ночной Природы пенье
Средь шорохов листвы и вздохов темноты;
Затем, что голоса морей разбили властно
Грудь детскую твою, чей стон был слишком тих;
Затем что кавалер, безумный и прекрасный,
Пришел апрельским днем и сел у ног твоих.
Свобода! Взлет! Любовь! Мечты безумны были!
И ты от их огня растаяла, как снег:
Виденья странные рассудок твой сгубили,
Вид Бесконечности взор погасил навек.
III
И говорит Поэт о звездах, что мерцали,
Когда она цветы на берегу рвала,
И как по глади вод в прозрачном покрывале
Плыла Офелия, как лилия бела.
Бал повешенных
На черной виселице сгинув,
Висят и пляшут плясуны,
Скелеты пляшут Саладинов
И паладинов сатаны.
За галстук дергает их Вельзевул и хлещет
По лбам изношенной туфлею, чтоб опять
Заставить плясунов смиренных и зловещих
Под звон рождественский кривляться и плясать.
И в пляске сталкиваясь, черные паяцы
Сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь,
Забыв, как с девами утехам предаваться,
Изображают страсть, в которой дышит жуть.
Подмостки велики, и есть где развернуться,
Проворны плясуны: усох у них живот.
И не поймешь никак, здесь пляшут или бьются?
Взбешенный Вельзевул на скрипках струны рвет...
Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа,
Лохмотья кожаные сброшены навек,
На остальное же никто не смотрит косо,
И шляпу белую надел на череп снег.
Плюмажем кажется на голове ворона,
Свисает с челюсти разодранный лоскут,
Как будто витязи в доспехах из картона
Здесь, яростно кружась, сражение ведут.
Ура! Вот ветра свист на бал скелетов мчится,
Взревела виселица, как орган, и ей
Из леса синего ответил вой волчицы,
Зажженный горизонт стал адских бездн красней.
Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов,
Чьи пальцы сломаны и к четкам позвонков
То устремляются, то вновь летят, их тронув:
Здесь вам не монастырь и нет здесь простаков!
Здесь пляшет смерть сама... И вот среди разгула
Подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет:
Порывом вихревым его с подмостков сдуло,
Но не избавился он от веревки, нет!
И чувствуя ее на шее, он схватился
Рукою за бедро и, заскрипев сильней,
Как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился
На бал повешенных, на бал под стук костей.
На черной виселице сгинув,
Висят и пляшут плясуны,
Скелеты пляшут Саладинов
И паладинов сатаны.
Возмездие Тартюфу
Страсть разжигая, разжигая в сердце под
Сутаной черною, довольный, бледно-серый,
До ужаса сладкоречивый, он бредет,
Из рта беззубого пуская слюни веры.
Но вот однажды возникает некто Злой,
И за ухо его схватив, -- "Помилуй Боже!" --
Срывает яростно недрогнувшей рукой
Сутану черную с его вспотевшей кожи.
Возмездие! Он весь дрожит от резких слов,
И четки длинные отпущенных грехов
Гремят в его душе. Тартюф смертельно бледен.
Он исповедуется, он почти безвреден...
Не слышит тот, другой: взял брыжи и ушел.
-- Ба! С головы до пят святой Тартюф наш гол!
Венера Анадиомена
Из ржавой ванны, как из гроба жестяного,
Неторопливо появляется сперва
Вся напомаженная густо и ни слова
Не говорящая дурная голова.
И шея жирная за нею вслед, лопатки
Торчащие, затем короткая спина,
Ввысь устремившаяся бедер крутизна
И сало, чьи пласты образовали складки.
Чуть красноват хребет. Ужасную печать
На всем увидишь ты; начнешь и замечать
То, что под лупою лишь видеть можно ясно:
"Венера" выколото тушью на крестце...
Все тело движется, являя круп в конце,
Где язва ануса чудовищно прекрасна.
Ответы Нины
Он. -- Рука в руке, давай с тобою
Уйдем скорей
Туда, где утро голубое
Среди полей
Своею свежестью пьянящей
Омоет нас,
Когда дрожат лесные чащи
В безмолвный час;
И ветви, в каплях отражая
Игру луча,
Трепещут, -- словно плоть живая
Кровоточа.
Там, подставляя ветру смело
Жар черных глаз,
В люцерну пеньюар свой белый
В тот ранний час
Ты погрузишь, успев влюбиться,
В душистый мех,
И там шампанским будет литься
Твой звонкий смех,
Смех надо мной, от хмеля грубым,
Чью силу рук
Ты вдруг почувствуешь, чьи губы
Узнают вдруг
Вкус ягод, что в тебе таится;
Над ветром смех,
Коль ветер перейдет границы
Приличий всех,
И над шиповником, что может
Быть злым порой,
А главное над тем, кто все же
Любовник твой.
Семнадцать лет! Ты будешь рада
Побыть вдвоем!
О ширь полей! Лугов прохлада!
Ну как, пойдем?
Рука в руке, смешав дыханье
И голоса,
Неторопясь бродить мы станем,
Войдем в леса.
И там, закрыв глаза и млея,
Ты, как во сне,
Взять на руки тебя скорее
Прикажешь мне.
И я возьму -- о миг величья! --
И понесу,
И будет нам анданте птичье
Звенеть в лесу.
Тебя, как спящего ребенка,
К груди прижав,
Я не услышу трели звонкой
И буду прав;
И буду пьян от кожи белой,
От этих глаз,
И речь моя польется смело...
Не в первый раз.
В лесах запахнет свежим соком,
И солнца свет
Омоет золотым потоком
Их снов расцвет...
А вечером? Устав немного,
С приходом тьмы
Знакомой белою дорогой
Вернемся мы
К садам, где травы -- голубые,
Где близ оград
В округу яблони кривые
Льют аромат.
Мы под вечерним темным небом
С тобой войдем
В деревню, пахнущую хлебом
И молоком,
И стойлом, где от куч навозных
Тепло идет,
Дыханьем мерным полон воздух,
Остывший пот
Блестит на шерсти, чьи-то морды
Во мгле видны,
И бык роняет с видом гордым
Свои блины...
А после дом, очки старушки,
Чей нос крючком
Уткнулся в требник; с пивом кружки
И дым столбом
Из трубок вылепленных грубо,
Плохой табак,
И оттопыренные губы,
Что так и сяк
Хватают с длинных вилок сало,
Как впопыхах;
Огонь из печки, отсвет алый
На сундуках;
Зад малыша, который близко
Подполз к дверям
И мордочкой уткнулся в миску,
Что ставят там
Для добродушного полкана;
И старые пес
Ворчит и лижет мальчугана
В лицо и в нос...
Надменная, словца не скажет,
Страшна на вид,
У печки бабка что-то вяжет,
В огонь глядит.
О дорогая, сколько сможем
Увидеть мы
В лачугах, чьи огни прохожим
Горят из тьмы!
Потом, среди сирени свежей,
Таясь от глаз,
В одном окне нам свет забрезжит,
Поманит нас...
Пойдем со мной! Тебя люблю я!
Нельзя никак
Нам не пойти! Пойдем, прошу я...
Она. -- А дальше как?
[15 августа 1870]
За музыкой
Вокзальная площадь в Шарлевиле
На площадь, где торчат газоны тут и там,
В сквер, где пристойно все и нет в цветах излишку,
Мещане местные несут по четвергам
Свою завистливою глупость и одышку.
Там полковый оркестр, расположась в саду,
Наигрывает вальс, качая киверами,
Не забывает франт держаться на виду,
Прилип нотариус к брелокам с вензелями.
Находка для рантье трубы фальшивый звук;
Пришли чиновники и жирные их дамы
В сопровожденье тех, кто нужен для услуг
И чей любой волан имеет вид рекламы.
Пенсионеров клуб, рассевшись на скамьях,
С серьезным видом обсуждает договоры;
Трость с набалдашником здесь попирает прах,
И погружаются здесь в табакерку взоры.
На стуле распластав свой ожиревший зад,
Какой-то буржуа с большим фламандским брюхом
Из трубки тянет дым и, видно, очень рад:
Хорош его табак (беспошлинный, по слухам).
А за газонами слышны бродяг смешки;
Тромбонов пение воспламеняет лица
Желанием любви: солдаты-простаки
Ласкают малышей... чтоб к нянькам подольститься.
Небрежно, как студент, одетый, я бреду
Вслед за девчонками, под сень каштанов темных;
Они смеются, взгляд мне бросив на ходу,
Их быстрые глаза полны огней нескромных.
Храня молчание, и я бросаю взгляд
На белизну их шей, где вьется локон длинный,
И проникает взгляд под легкий их наряд,
С плеч переходит на божественные спины.
Вот туфелька... Чулок... Меня бросает в дрожь.
Воображением воссоздано все тело...
И пусть я в их глазах смешон и нехорош,
Мои желания их раздевают смело.
Завороженные
Из снежной мглы в окно подвала
Они глядят на отблеск алый
И чуда ждут.
Пять малышей -- о доля злая! --
Сидят на корточках, взирая,
Как хлеб пекут.
Глаз оторвать нельзя от места,
Где пекарь мнет сырое тесто,
И ухватив
Его покрепче, в печь сажает,
И сыто жмурясь, напевает
Простой мотив.
А дети, затаив дыханье,
С могучих рук его в молчанье
Не сводят глаз;
Когда же золотой, хрустящий
Готовый хлеб из печки тащат
В полночный час,
Когда сверчки под сводом темным
Заводят песнь в углу укромном,
Когда полна
Дыханьем жизни яма эта,
Душа детей, в тряпье одетых,
Восхищена;
Она блаженствует, а тело
Не чувствует, как иней белый
К лохмотьям льнет.
Прилипли мордочки к решетке,
И словно чей-то голос кроткий
Им песнь поет.
И тянутся так жадно дети
К той песне о небесном свете
И о тепле,
Что рвутся ветхие рубашки,
И на ветру дрожат бедняжки
В морозной мгле.
[20 сент. 70]
Роман
I
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет...
Однажды вечером прочь кружки и бокалы,
И шумное кафе, и люстры яркий свет!
Бродить под липами пора для вас настала.
В июне дышится под липами легко,
И хочется закрыть глаза, так все красиво!
Гул слышен города -- ведь он недалеко, --
А в ветре -- аромат и зелени, и пива.
II
Там замечаешь вдруг лоскут над головой,
Лоскут темнеющего неба в обрамленье
Ветвей, увенчанных мигающей звездой,
Что с тихим трепетом замрет через мгновенье.
Июнь! Семнадцать лет! Цветущих веток сок --
Шампанское, чей хмель пьянит ваш разум праздный,
А на губах у вас, как маленький зверек,
Трепещет поцелуй, и ваша речь бессвязна.
III
В плену робинзонад безумная душа...
Но вот мадмуазель, что кажется всех краше,
Под бледным фонарем проходит не спеша,
И тенью движется за ней ее папаша.
Она находит вас наивным и тотчас
От вас отводит взгляд и несколько картинно
Прочь удаляется, а на устах у вас
Нераспустившаяся вянет каватина.
IV
Вы страстно влюблены. Уж август за окном.
Она над вашими сонетами хохочет.
Друзья от вас ушли. Вам грустно, А потом
Она своим письмом вас осчастливить хочет.
В тот вечер... вы в кафе идете, яркий свет
Там ожидает вас, и кружки, и бокалы...
Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет
И липы созерцать пора для вас настала.
23 сентября 70
x x x
"...Французы семидесятого года, бонапартисты,
республиканцы, вспомните о ваших отцах девяносто второго
года и т.д. ..."
Поль де Кассаньяк ("Ле Пэи")
Вы, павшие в боях в год девяносто третий
И в предыдущий год! В своих сабо вы шли
Туда, где поцелуй свободы вас отметил,
Шли цепи разбивать, что мир наш оплели.
В страданьях и в беде велики и суровы,
Вы под лохмотьями несли любовь в сердцах;
Как зерна, бросила вас в землю смерть, чтоб снова
Их к жизни возродить на старых бороздах.
В крови отмывшие запятнанное знамя,
Святые с мрачными и нежными глазами,
Флерюса мертвецы и мертвецы Вальми!
Республике и вам мы сон не потревожим.
Под игом королей мы все живем, как можем...
Сравнится ль Кассаньяк с подобными людьми?
Написано в Мазасе 3 сентября 1870 г.
Зло
В то время как плевки взбесившейся картечи
Скрежещут и свистят в пространстве голубом
И падают полки близ Короля, чьи речи
Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем;
В то время как дано в дымящиеся груды
Безумью превратить сто тысяч тел людских,
-- О мертвецы в траве, в день летний, среди чуда
Природы благостной, что сотворила их!..--
Бог то смеется в окружении узорных
Покровов алтарей, где золото блестит,
То под баюканье осанны сладко спит
И просыпается, когда в одеждах черных
Приходят матери в смятенье и тоске
Вручить ему медяк, завязанный в платке.
Ярость кесаря
Вот бледный человек гуляет по аллее.
Сигару курит он, и черный фрак на нем.
Он вспомнил Тюильри и стал еще бледнее,
И тусклые глаза вдруг вспыхнули огнем.
Да, оргия шла двадцать лет! И ею
Сыт император, что когда-то говорил:
"Свободу, как свечу, я потушить сумею..."
Свобода вновь живет! И свет ему не мил.
Он пленник. Кто поймет, что это душу гложет?
Каким он жгучим сожалением объят?
У императора потухший мертвый взгляд.
О Куманьке в очках он думает, быть может,
Смотря, как облаком всплывает голубым
Его раскуренной сигары легкий дым.
Зимняя мечта
К ней
В вагоне розовом уедем мы зимою.
Уютно будет нам:
Там всюду гнезда поцелуев, полных зноя,
Таятся по углам.
Закроешь ты глаза, чтобы во мгле вечерней
Не видеть за окном
Теней кривляющихся, адской этой черни,
Подкравшейся тайком.
Тут словно паучок тебе царапнет щеку,
Вдоль шеи побежит мой поцелуй и к сроку
Не возвратится вспять.
И, голову склонив, "Ищи", -- ты скажешь строго,
И паучка, что путешествует так много,
Мы примемся искать.
В вагоне, 7 октября 70
Уснувший в ложбине
В провалах зелени поет река чуть слышно,
И весь в лохмотья серебристые одет
Тростник... Из-за горы, сверкая, солнце вышло,
И над ложбиною дождем струится свет.
Там юноша-солдат, с открытым ртом, без каски,
В траву зарывшись непокрытой головой,
Спит. Растянулся он на этой полной ласки
Земле, средь зелени, под тихой синевой.
Цветами окружен, он крепко спит; и, словно
Дитя больное, улыбается безмолвно.
Природа, обогрей его и огради!
Не дрогнут ноздри у него от аромата,
Грудь не колышится, лежит он, сном объятый,
Под солнцем... Две дыры алеют на груди.
Октябрь 1870
В Зеленом Кабаре
Пять часов вечера
Я восемь дней подряд о камни рвал ботинки,
Вдыхая пыль дорог. Пришел в Шарлеруа.
В Зеленом Кабаре я заказал тартинки
И ветчины кусок, оставшейся с утра.
Блаженно вытянул я ноги под зеленым
Столом, я созерцал бесхитростный сюжет
Картинок на стене, когда с лицом смышленым
И с грудью пышною служанка в цвете лет,
-- Такую не смутишь ты поцелуем страстным! --
Смеясь, мне подала мои тартинки с маслом
И разрисованное блюдо с ветчиной,
Чуть розоватою и белой, и мгновенно
Большую кружку мне наполнила, где пена
В закатных отблесках казалась золотой.
Октябрь 70
Плутовка
В харчевне темной с обстановкою простой,
Где запах лака с ароматом фруктов слился,
Я блюдом завладел с какою-то едой
Бельгийской и, жуя, на стуле развалился.
Я слушал бой часов и счастлив был и нем,
Когда открылась дверь из кухни в клубах пара
И в комнату вошла неведомо зачем
Служанка-девушка в своей косынке старой,
И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь,
Водя по розовой щеке, чей бархат схож
Со спелым персиком, над скатертью склонилась,
Переставлять прибор мой стала невзначай,
И чтобы поцелуй достался ей на чай,
Сказала: "Щеку тронь, никак я простудилась..."
Шарлеруа, октябрь 70
Блестящая победа у Саарбрюкена, одержанная под крики
"Да здравствует император!"
(Ярко раскрашенная бельгийская гравюра, продается в
Шарлеруа за 35 сантимов)
Посередине, в голубом апофеозе
Сам император на лошадке расписной:
Как папенька, он мил, подобно Зевсу, грозен,
И в свете розовом все видит пред собой.
Внизу солдатики толпятся, барабаны
Мерцают золотом, алеет пушек ряд.
Глядит Питу на полководцев беспрестанно,
И восхищением глаза его горят.
Чуть справа Дюманэ, уже готовый к бою,
Опершись на ружье, мотает головою,
Вопя: "Да здравствует!.." А кто-то рядом -- нем.
Как солнце черное, сверкает кивер где-то,
И простодушный, в красно-синее одетый,
Бормочет Бокийон: "Да здравствует?... Зачем?"
Октябрь 70
Шкаф
Вот старый шкаф резной, чей дуб в разводах темных
На добрых стариков стал походить давно;
Распахнут шкаф, и мгла из всех углов укромных
Влекущий запах льет, как старой вино.
Полным-полно всего: старья нагроможденье,
Приятно пахнущее желтое белье,
Косынка бабушки, где есть изображенье
Грифона, кружева, и ленты, и тряпье;
Тут медальоны вы найдете и портреты,
Прядь белую волос и прядь другого цвета,
Одежду детскую, засохшие цветы...
О шкаф былых времен! Историй всяких кучу
И сказок множество хранишь надежно ты
За этой дверцей, почерневшей и скрипучей.
Октябрь, 70
Богема
(Фантазия)
Засунув кулаки в дырявые карманы,
Под небом брел я вдаль, был, Муза, твой вассал.
Какие -- о-ля-ля! -- в мечтах я рисовал
Великолепные любовные романы!
В своих единственных, разодранных штанах
Я брел, в пути срывая рифмы и мечтая.
К Большой Медведице моя корчма пустая
Прижалась. Шорох звезд я слышал в небесах.
В траву усевшись у обочины дорожной,
Сентябрьским вечером, ронявшим осторожно
Мне на лицо росу, я плел из рифм венки.
И окруженный фантастичными тенями,
На обуви моей, израненной камнями,
Как струны лиры, я натягивал шнурки.
* СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА *
Голова фавна
Среди листвы зелено-золотой,
Листвы, чей контур зыбок и где спящий
Скрыт поцелуй,-- там быстрый и живой
Фавн, разорвавший вдруг узоры чащи,
Мелькает, и видны глаза и рот,
Цветы грызет он белыми зубами,
Сорвался смех с пурпурных губ, и вот
Слышны его раскаты за ветвями.
Когда же фавн, как белка, убежал,
На листьях оставался смех дрожащий,
И, снегирем напуган, чуть дрожал
Зеленый поцелуй безмолвной чащи.
1871
Сидящие
Черны от папиллом, корявые, с кругами
Зелеными у глаз, с фалангами в узлах,
С затылками, где злость топорщится буграми
И расцветает, как проказа на стенах,
Они в припадочном соитии привили
К скелетам стульев свой немыслимый каркас;
С брусками дерева сплетаются в бессилье
Их ноги по утрам, и днем, и в поздний час.
Да, эти старики с сиденьями своими
Едины и в жару и в дни, когда их взгляд
На окна устремлен, где увядает иней,--
И дрожью жаб они мучительно дрожат.
Но милостивы к ним сиденья, чья солома
К телам костлявым их приучена давно;
Дух солнца прошлых лет вновь светится знакомо
В колосьях, что сплелись, отдав свое зерно.
И вот Сидящие, к зубам поджав колени
И барабаня по сидениям слегка,
Внимают грустным баркаролам, и в томленье
Качается, как на волнах, у них башка.
Не заставляйте их вставать! Крушенье это!
Подобно битому коту, они шипят,
Топорщатся штаны -- о ярость без ответа! --
Наружу вылезя, ключицы заскрипят.
И вы услышите шагов их мерзкий шорох,
Удары лысин о дверные косяки,
И пуговицы их -- зрачки, что в коридорах
Вопьются вам в глаза, спасаясь от тоски.
Когда ж назад они вернутся, взгляд их черный
Яд источать начнет, как взгляд побитых сук,
И пот вас прошибет, когда начнет упорно
Воронка страшная засасывать вас вдруг.
Упрятав кулаки под грязные манжеты,
Они припомнят тех, кто их заставил встать;
Под подбородком их до вечера с рассвета,
Миндалин гроздья будут двигаться опять.
Когда же голову на локоть сон склоняет,
Тогда зачавшие сиденья снятся им
И стулья-малыши, чья прелесть обрамляет
Конторы важные присутствием своим.
Цветы чернильные укачивают спящих,
Пыльцу выплевывая в виде запятых
На этих стариков, как на горшке сидящих...
-- И колос высохший щекочет член у них.
Таможенники
Кто говорит "Эх-ма!" и говорит "К чертям!" --
Солдаты, моряки, Империи осколки --
Ничто пред Воинством, которое, как волки,
Таится вдоль границ, лазурь калеча там.
При трубке, с тесаком, все презирая толки,
Они на страшный пир выходят по ночам
И псов на привязи ведут, когда к лесам
Мгла липнет и течет, как слюни с морды телки.
Законы новые толкуют нимфам нежным,
Задержат Фауста, Фра Дьяволо сгребут:
"Пожитки предъяви! Нам не до шуток тут!"
И к женским прелестям приблизясь безмятежно,
Спешит таможенник пощупать их слегка,
И всем виновным ад сулит его рука!
Вечерняя молитва
За кружкою пивной жить начал сиднем я,
Подобно ангелу в руках у брадобрея;
Подчревье изогнув и трубкою дымя,
Смотрю на облачные паруса и реи.
Как экскременты голубятни, на меня
Мечты горящие нисходят, душу грея;
А сердце грустное, порой их прочь гоня,
Тогда на зоболонь походит уж скорее.
Так, кружек сорок выпив или тридцать пять
И все свои мечты пережевав и слопав,
Сосредотачиваюсь я, чтоб долг отдать;
И кроткий, словно бог, бог кедров и иссопов,
Я в небо писаю,-- какая благодать! --
С соизволения больших гелиотропов.
Парижская военная песня
Весна настала без сомненья,
Поскольку, как весенний дар,
Из зеленеющих имений
Тьер вылетает и Пикар.
О май над голыми задами!
Смотрите Севр, Аньер, Медон:
Вот дорогие гости сами
Дары несут со всех сторон.
Есть кивера у них и сабли,
Они в свои тамтамы бьют,
На суше ялики их зябли,
А тут озера крови ждут!
Как иногда наш брат гуляет,
Когда рассвет настать готов,
И наши стены сотрясает
Град желто-огненных шаров.
Украсив крылышками спины,
-- Куда там Эросу: старо! --
Тьер и Пикар из керосина
Творят картины под Коро.
О знатоки Большого Трюка!
А Фавр разлегся на цветах,
Сопеньем выражая муку,
Изображая скорбь в глазах.
Под вашим ливнем керосина
Великий город не остыл,
Не покорился и не сгинул...
Пора нам ваш умерить пыл!
И те, кто радуются, сидя
В деревне, на земле своей,
Еще свет пламени увидят,
Еще услышат треск ветвей!
Мои возлюбленные малютки
Омыл слезливый гидролат
Небес капусту,
Деревьев почки ваш наряд
Слюнявят густо,
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий.
Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
С тобой, с уродкой голубой,
Любовь шла гладко.
Мы ели курослеп с тобой
И яйца всмятку.
Уродкой белой посвящен
Я был в поэты.
Дай мне огреть тебя еще
Ремнем за это!
Воротит у меня с души
От брильянтина
Уродки черной. Эй, пляши!
Вот мандолина!
Ба! Высохших моих слюней
Узор бесстыжий
Еще остался меж грудей
Уродки рыжей.
О как я ненавижу вас,
Мои малютки!
Обрушьте тумаки все враз
На ваши грудки!
Топчите старые горшки
Моих влечений!
Гоп-ля! Подайте мне прыжки
Хоть на мгновенье.
Ключицы ходят ходуном,
Кривые ножки,
Все перевернуто вверх дном,
Пляшите, крошки!
И ради них дурных, как сон,
Мог рифмовать я?
За то, что был я в вас влюблен,--
Мое проклятье!
Звезд блеклый ворох! Ваш приют
В углу убогом.
Заботы мерзкие вас ждут
И смерть под Богом.
Луна свой выкатила глаз
На миг короткий.
Ну, что же вы! Пускайтесь в пляс,
Мои уродки!
На корточках
В час поздний, чувствуя, как взбух его живот,
Глядит с тоскою брат Милотус на оконце,
Откуда шлет мигрень, глаза слепит и жжет
И, как начищенный котел, сверкает солнце,
Что пробуждение бедняги стережет.
Он мечется под одеялом серым; тяжко
Вздыхает, ставит ноги на пол, и слегка
Дрожит его живот: нельзя тут дать промашку,
Когда приходится, сжав ручку от горшка,
Свободною рукой задрать еще рубашку.
Вот он на корточках; трясется весь, и хрип
Застрял в его груди, хотя к оконным стеклам
Желтком расплывшимся свет солнечный прилип,
И нос Милотуса сверкает лаком блеклым,
В лучах подрагивая, как живой полип.
На медленном огне бедняга наш томится,
Губа отвисла, руки скрючены, и в жар
Погружены его бока и поясница,
И трубка не горит, и от штанины пар
Идет, а в животе как будто бьется птица.
А рухлядь грязная и одуревший хлам
Вокруг в засаленных лохмотьях спят на брюхе,
Скамейки-жабы притаились по углам,
Шкафы раскрыли пасть молящейся старухи,
И алчный аппетит прилип к их смутным снам.
Жара и в комнате протухшей и в прихожей;
Набита голова хозяина тряпьем;
Он слышит, как растет шерсть у него на коже,
И, содрогаясь весь, икает он с трудам,
Свою скамейку хромоногую тревожа.
А тихим вечером, когда лучи луны
Слюнявым светом обрамляют контур зада,
Тень фантастическая, приспустив штаны,
На корточках сидит... И, словно из засады,
Нос к звездам тянется, что в небесах видны.
Семилетние поэты
Г-ну П.Демени
И вот закрыла Мать предначертаний том
И, гордо удалясь, не думала о том,
Что в голубых глазах и подо лбом с буграми
Ребенок, сын ее, скрыл отвращенья пламя.
Он послушаньем исходил весь день; весьма
Сообразителен; но склад его ума
И все привычки выдавали лицемерье.
В прихожей, в темноте, когда закрыты двери,
Он строил рожи и высовывал язык.
Ресницы опускал -- и появлялись вмиг
Кружки в его глазах. о вечерам забраться
Пытался на чердак, чтоб злости предаваться,
Таясь под свесившейся с крыши полумглой.
Томящийся, тупой, он летнею порой
В местах отхожих запирался и часами
Там думал в тишине и шевелил ноздрями.
Когда за домом сквер, омытый до корней
Дневными запахами, был в плену теней,
Он залезал в рухляк, что у стены валялся,
И, напрягая взгляд, видений дожидался,
И слушал шорохи чесоточных кустов.
О жалость! Лишь детей соседей-бедняков
Считал друзьями он. На стариков похожи,
С глазами блеклыми и с нездоровой кожей,
Поносом мучались они, и странно тих
Был голос, и черны от грязи руки их...
Ребенка своего на жалости позорной
Застав, пугалась мать. Но нежность непокорно
К ней из груди его рвалась, и так хорош
Был этот миг! Таил взгляд материнский ложь.
В семь лет он сочинял романы -- о пустыне,
Саваннах и лесах, где, как в небесной сини,
Свободы блещет свет... а помощь приходил
Журнал с картинками, в котором находил
Он также девичьи смеющиеся лица.
С глазами карими и в платьице из ситца
Рабочих девочка с соседнего двора
К нему захаживала. Шла тогда игра
С дикаркой маленькой, которая валила
Его на землю вмиг, он отбивался с силой
И, очутясь под ней, кусал девчонку в зад,
Не знавший пантолон. Но кожи аромат,
Забыв о синяках, он уносил с собою.
Тоски воскресных дней боялся он зимою,
Когда, причесанный, за столиком своим
Читал он Библию с обрезом золотым.
В постели, по ночам, его мечты томили.
Он бога не любил, любил людей, что были
Одеты в блузы и черны, когда домой
С работы шли, когда глашатай пред толпой
Бил трижды в барабан, указы объявляя,
И ропот или смех невольно вызывая.
Ребенок прериями грезил, где трава,
И запахи, и свет колышутся едва.
Но так как мрачные предпочитал он вещи,
То в комнате своей, пустынной и зловещей,
Где пахло сыростью и к ставням лип туман,
Он перечитывал все время свой роман.
Там было небо цвета охры, лес горящий,
Цветы из плоти распускались в звездной чаще,
И было бегство, и паденье, и разгром.
А между тем гудел чуть слышно за окном
Квартал. И в тишине предчувствие пылало
И холод простыни вдруг в парус превращало.
26 мая 1871
Бедняки в церкви
В загоне из скамей дубовых, в закоулках,
Согретых смрадом их дыханья, взор вперив
В хор позолоченный, чьи двадцать глоток гулко
Горланят без конца заученный мотив;
Как хлеба аромат, вдыхая запах свечек,
Смиреннее собак, которых ждут пинки,
Все разом к боженьке, хозяину овечек,
Молитвы глупые возносят Бедняки.
Просиживать скамью их женщинам здесь любо:
Бог заставлял страдать шесть беспросветных дней!
Качают женщины, укутав, словно в шубы,
До посинения рыдающих детей.
Наружу груди их, увядшие от супа;
Глаза, которые молиться не хотят,
Глядят, как шествует девчонок скверных группа,
И на бесформенные шляпки их глядят.
За дверью ветра свист, и пьяный муж, и голод...
Остаться б здесь еще, уйдя от стольких бед!
А между тем вокруг, распространяя холод,
Старухи шепчутся, вздыхают, застят свет.
Здесь эпилептики толкутся и калеки,
Чей вид на улице был неприятен вам;
Здесь требник нюхают, не поднимая веки,
Слепцы, ходившие с собакой по дворам.
Слюнями исходя бездарной нищей веры,
Здесь каждый без конца молитвы петь готов
Христу, что наверху мечтает в дымке серой,
Вдали от тощих стерв и злобных толстяков,
Вдали от запаха замшелых риз и свечек,
От фарса мрачного, что вызывает дрожь...
А проповедь цветет изысканностью речи,
И все настойчивей мистическая ложь.
Когда у выхода, где солнце гибнет, Дамы
В шелках банальных и несущие печать
Болезни печени -- о, господи! -- упрямо
Кропильницам велят им пальцы целовать.
1871
Украденное сердце
Слюной тоски исходит сердце,
Мне на корме не до утех
Грохочут котелки и дверцы,
Слюной тоски исходит сердце
Под градом шуток, полных перца,
Под гогот и всеобщий смех.
Слюной тоски исходит сердце
Мне на корме не до утех.
Итифаллический, солдатский,
Их смех мне сердце запятнал;
К рулю рисунок залихватский,
Итифаллический, солдатский,
Прицеплен... Сердце мне по-братски
Омой, кабалистичный вал!
Итифаллический, солдатский,
Их смех мне сердце запятнал.
Как быть, украденное сердце,
Когда табак иссякнет их
И зазвучит икоты скерцо,
Как быть, украденное сердце,
Когда похмелье горше перца
И жгучий спазм в кишках моих?
Как быть, украденное сердце,
Когда табак иссякнет их?
[Май 1871]
Парижская оргия, или Париж заселяется вновь
О негодяи, в путь! С вокзалов хлыньте гордо!
Лучами солнечными вымыт и протерт
Бульвар, где некогда шли варварские орды.
Священный город здесь пред вами распростерт!
Вперед! Утих пожар и не подняться буре.
Вот набережных свет, вот улицы, а вот
Над вами радужное небо, в чьей лазури
Недавно звезды бомб водили хоровод.
Все мертвые дворцы упрячьте под лесами!
Страх дня минувшего страх освежает вам.
Вот стадо рыжее вихляющих задами...
Так уподобьтесь же безумцам и шутам!
О свора сук во время течки! Рвите в клочья
Повязки. Крик домов приманивает вас.
Разврата ночь пришла, и спазмы этой ночи
Сжимают улицу. Так жрите! Пробил час!
И пейте! А когда свет резкий рядом с вами
Копаться в роскоши струящейся начнет,
Вы разве будете склоняться над столами,
Смотря безмолвно на белеющий восход?
За королеву тост с ее отвислым задом!
В ночах пылающих прислушайтесь, как рвет
Икота чью-то грудь, как лихо скачут рядом
Лакеи, старики, кретины, пьяный сброд.
О грязные сердца! О мерзкие утробы!
Сильней работайте своим вонючим ртом!
Еще глоток вина за этот праздник злобы,
О Победители, покрытые стыдом!
Дышите мерзостью великолепной вони
И окунайте в яд злых языков концы!
Над вашей головой скрестив свои ладони,
Поэт вам говорит: "Беснуйтесь, подлецы!
Ведь в лоно Женщины вы лапы запустили,
Ее конвульсии еще внушают страх,
Когда она кричит, когда в своем бессилье
Вы задыхаетесь, держа ее в руках.
Шуты, безумцы, сифилитики, владыки,
Ну что Парижу, этой девке, весь ваш сброд
И ваша плоть, и дух, и яд, и ваши крики?
Вас, гниль свирепую, с себя она стряхнет!
Когда падете вы, вопя от униженья
И в страхе требуя вернуть вам кошельки,
Заблещет красной куртизанки грудь сражений,
Над вами грозные сожмутся кулаки!"
Когда так яростно твои плясали ноги,
Париж, когда ножом был весь изранен ты,
Когда ты распростерт и так светлы и строги
Зрачки твои, где свет мерцает доброты,
О город страждущий, о город полумертвый,
По-прежнему твой взор в Грядущее глядит!
И мрак Минувшего, о город распростертый,
Из глубины веков тебя благословит!
Ты, плоть которого воскрешена для муки,
Ты жизнь чудовищную снова пьешь! И вновь
Тебя холодные ощупывают руки,
И черви бледные в твою проникли кровь.
Ну что же! Тем червям позора и обиды
Твое дыхание Прогресса не прервать,
И не погасит Стикс глаза Кариатиды,
В которых золоту астральному сверкать.
Пусть никогда еще такой зловонной раной
Среди Природы не гляделись города,
Пусть твой ужасен вид, но будет неустанно
Поэт тебе твердить: "Прекрасен ты всегда!"
Ты вознесен грозой к поэзии высокой,
Игра великих сил тебе подмогу шлет,
Грохочет смерть, но ждет твое творенье срока,
О город избранный, ты слышишь? Горн зовет!
Поэт возьмет с собой Отверженных рыданья,
Проклятья Каторжников, ненависти шквал,
Лучи его любви, сверкая, женщин ранят,
И строфы загремят: "Бандиты! Час настал!"
-- Порядок вновь царит...-- И снова слышен в старых
Домах терпимости хрип оргий после бурь.
Охвачен бредом газ и с фонарей усталых
Зловеще рвется ввысь, в туманную лазурь.
Май 1871
Руки Жанн-Мари
Они могучи, эти руки,
Они темны в лучах зари,
Они бледны, как после муки
Предсмертной, руки Жанн-Мари.
Или в озерах сладострастья
Им темный крем дарован был?
В пруды безоблачного счастья
Они свой погружали пыл?
Покоясь на коленях нежных,
Случалось ли им небо пить,
Сигары скручивать прилежно,
И продавать кораллов нить,
И к пламенным ногам Мадонны
Класть золотой цветок весны?
Нет! Черной кровью белладонны
Ладони их озарены!
Или грозя бедой диптерам,
Что над нектарником жужжат,
Перед рассветом бледно-серым
Они процеживали яд?
Какой мечтой они в экстазе
Ввысь были взметены порой?
Мечтой неслыханною Азий
Иль кенгаварскою мечтой?
О, эти руки потемнели
Не о подножия богов,
Не у бессонной колыбели
И не от сорванных плодов!
Они -- не руки примадонны,
Не руки женщин заводских,
Чье солнце пьяно от гудрона
И опаляет лица их.
Они в дугу сгибают спины,
Они добры, как светоч дня,
Они фатальнее машины,
Сильнее дикого коня.
Стряхнув с себя остатки дрожи,
Дыша, как жар в печи, их плоть
Петь только Марсельезу может
И никогда "Спаси, господь".
Вас, женщин злых, они б схватили
За горло, раздробили б вам
В кармине и белее лилий
Запястья благородных дам.
Сиянье этих рук любимых
Мозги туманит у ягнят,
И солнца яркого рубины
На пальцах этих рук горят.
Они темны от пятен черни,
Как вздыбленный вчерашний вал,
И не один их в час вечерний
Повстанец гордый целовал.
Они бледны в тумане рыжем,
Под солнцем гнева и любви,
Среди восставшего Парижа,
На бронзе митральез в крови.
И все же иногда, о Руки,
Вы, на которых сохранен
Губ наших трепет в час разлуки,--
Вы слышите кандальный звон.
И нет для нас ужасней муки,
Нет потрясения сильней,
Когда вам, о святые Руки,
Пускают кровь из-под ногтей.
Сестры милосердия
Мужчина молодой, чей взор блестит, а тело
Двадцатилетнее пленяло б наготой
Или которого представить можно смело
В одежде мага под персидскою луной,
Порывистый, неукротимый, непорочный
И гордый первою причастностью своей,
Подобный морю молодому, вздохам ночи
На древнем ложе из брильянтовых камней,
Мужчина молодой грязь видит и увечье,
Уродство мира, содрогаясь, узнает,
И в сердце раненный навеки, только встречи
Теперь с сестрою милосердия он ждет.
Но женщина, тебе, о груда плоти жаркой,
Не быть сестрою милосердия вовек,
Хоть пальцы легки у тебя, и губы ярки,
И пылок черный взор, и грудь бела, как снег.
Непробужденная, с огромными зрачками!
Наш каждый поцелуй таит вопрос немой,
И убаюкивать тебя должны мы сами,
И это ты к нам льнешь, окутанная тьмой.
Всю ненависть свою, и слабость, и томленье,
И все, что вытерпела в прошлом, вновь и вновь
Ты возвращаешь нам, без гнева и сомненья,
Как ежемесячно свою теряя кровь.
Мужчина устрашен, поняв, что ты -- обуза.
Одно мгновение тебя он нес, и вот,
Как наваждение, его теряет Муза
И пламя высшей Справедливости зовет.
Все время жаждущий простора и покоя,
Сполна познав неумолимость двух Сестер,
Он обращает вдруг со стоном и тоскою
К природе благостной измученный свой взор.
Но мрак алхимии, но святость познаванья
Ему внушают отвращенье неспроста:
Он тяжко ранен был, вокруг него молчанье,
И одиночество не разомкнет уста.
Пусть верил он в мечту, пусть долгой шел дорогой
Сквозь ночи Истины, но настает пора,
Когда взывает он к таинственной и строгой,
К тебе, о смерть, о милосердия сестра!
Июнь 1871
Искательницы вшей
Когда ребенка лоб горит от вихрей красных
И к стае смутных грез взор обращен с мольбой,
Приходят две сестры, две женщины прекрасных,
Приходят в комнату, окутанную мглой.
Они перед окном садятся с ним, где воздух
Пропитан запахом цветов и где слегка
Ребенка волосы в ночной росе и в звездах
Ласкает нежная и грозная рука.
Он слышит, как поет их робкое дыханье,
Благоухающее медом и листвой,
И как слюну с их губ иль целовать желанье
Смывает судорожный вздох своей волной.
Он видит, как дрожат их черные ресницы
И как, потрескивая в сумрачной тиши,
От нежных пальцев их, в которых ток струится,
Под царственным ногтем покорно гибнут вши.
Ребенок опьянен вином блаженной Лени,
Дыханьем музыки, чей бред не разгадать,
И, ласкам подчиняясь, согласно их веленью,
Горит и меркнут в нем желанье зарыдать.
Первые причастия
I
Церквушки в деревнях, какая глупость, право!
Собрав там дюжину уродливых ребят,
Гротескный поп творит молитву величаво,
И малыши за ним бормочут невпопад;
А солнце сквозь листву пробилось, и на славу
Цветные витражи над головой горят.
От камня отдает всегда землей родною.
Легко заметите вы груды тех камней
На поле, что дрожит от течки и от зноя,
Где тропка серая бежит, и рядом с ней
Сожженные кусты, шиповник цвета гноя
И черных шелковиц наросты до корней.
Вид респектабельный здесь каждое столетье
Сараям придают, пуская кисти в ход;
И если мистика гротескная в расцвете
Близ божьей матери или святых бород,
То мухи, видя хлев или корчму заметив,
Над ними радостно свой водят хоровод.
Принадлежа семье, все дети с нею схожи.
Дом -- это ворох дел, заботы, простота;
Из церкви выходя, не помнят след на коже,
Оставшийся от рук служителя Христа,
И заплатить ему готовы подороже,
Чтоб только заслонять он солнце перестал.
Одежда черная впервые, хоть и мал ты;
День сладких пирогов с цветами на окне,
И полные любви Иосифы и Марты,
На мир глядящие с картинок на стене,
К которым в будущем добавятся две карты,
Как лучший сувенир о том великом дне.
Девчонки часто ходят в церковь. Им приятно
Услышать, как порой их шлюхами зовут
Мальчишки, что потом, отправясь в путь обратный
И мессу позабыв, в харчевню завернут,
Чтоб воздух сотрясать там песнею отвратной
И презирать дома, где богачи живут.
Сам подбирал кюре для детворы картинки.
Но у себя в саду, обедню отслужив,
Он слышит топот ног вдали и по старинке
Икрой подергивает: чешутся ботинки,
Забыт святой запрет под плясовой мотив:
-- Пиратом черным ночь идет, от звезд отплыв.
II
Среди готовящихся к первому причастью
Свое внимание священник обратил
На эту девочку, он полон к ней участья
За грустный взор ее: "О, в ней так мало сил!
Но изберет ее в день первого причастья
Господь, который сам ее благословил".
III
В канун большого дня ребенок болен тяжко;
И больше, чем в церквах с их гулкой тишиной,
Дрожь мучает ее, хотя тепла рубашка,
Дрожь возвращается: "То смерть пришла за мной..."
Как будто у сестер своих похитив право
На высшую любовь, она, едва дыша,
Счет Ангелам ведет и Девам в час их славы,
Победою Христа полна ее душа.
Омыл средь отзвуков латинских окончаний
Черты румяных Лиц небесный водопад,
И, впитывая кровь божественных страданий,
Покровы падают на солнечный закат.
Во имя девственности прошлой и грядущей
В твое Прощение впивается она,
Но, словно лилии в воде и словно кущи,
Твоя всеблагостность, Царица, холодна.
IV
И девою из книг становится Царица,
Мистический порыв вдруг рушится порой,
И нищих образов проходит вереница,
Картинок и гравюр тоскливый кружит рой.
И неосознанное детское бесстыдство
Пугает девственную синюю мечту,
Что вьется близ туник, томясь от любопытства,
Туник, скрывающих Иисуса наготу.
Однако жаждет дух, исполненный печали,
Зарницы нежности продлить хотя б на миг...
Припав к подушке ртом, чтоб крик не услыхали,
Она томится. Мрак во все дома проник.
И девочке невмочь. Она в своей постели
Горит и мечется. Ей воздуху б чуть-чуть,
Чтоб свежесть из окна почувствовать на теле,
Немного охладить пылающую грудь.
V
Проснулась. Ночь была. Окно едва белело.
Пред синей дремою портьеры ею вновь
Виденье чистоты воскресной овладело.
Стал алым цвет мечты. Пошла из носа кровь.
И, чувствуя себя бессильною и чистой
Настолько, чтоб вкусить любовь Христа опять,
Хотела пить она под взглядом тьмы лучистой,
Пить ночь, заставившую сердце трепетать;
Пить ночь, где Дева-Мать незрима, где омыты
Молчаньем серым все волнения души;
Пить ночь могучую, где из души разбитой
Потоки бунта изливаются в глуши.
Супругой-девочкой и Жертвою покорной
Она спускается со свечкою в руках
Во двор; от крыши тень ползет, как призрак черный,
И сушится белье, внушая белый страх.
VI
Свою святую ночь она в отхожем месте
Проводит. Там к свече, где в потолке дыра,
Мрак сверху тянется, неся ночные вести,
Лоза склоняется с соседнего двора.
Сердечком светится оконце слуховое,
Глядящее на двор, где плиты на земле
Пропахли стиркою и грязною водою
И тени стен таят сны черные во мгле.
VII
Кто может рассказать о жалости позорной,
О ненависти к ней, о подлые шуты,
Чье благочестие калечит мир покорный,
Кто может рассказать про гибель чистоты?
VIII
Когда же, прочь убрав сплетенья истерии,
Она, проведшая с мужчиной ночь любви,
Увидит, как мечта о белизне Марии
Под утро перед ним забрезжила вдали,
Тогда: "О знаешь ты, что я тебя убила?
Что сердце, губы, все, чем ты владел, взяла?
И тяжко я больна. Мне нужен мрак могилы,
Где влагу ночи пьют умершие тела.
Была ребенком я -- Христос мое дыханье
Навеки осквернил. Все мерзко мне теперь!
Ты целовал меня, ты пил благоуханье
Моих волос, и я смирялась... Но поверь,
Что непонятно вам, мужчинам, наше горе!
Чем больше любим мы, тем наша боль сильней.
Мы были растлены! И в страхе и в позоре
Порывы наши к вам обманчивей теней.
Причастье первое давно уже минуло.
Мне не было дано познать твои уста:
Душа моя и плоть, что так к тебе прильнула,
Несут тлетворное лобзание Христа".
IX
Истлевшая душа тогда с душой печальной
Его проклятие почувствуют сильней
И ненависть его, в которой изначально
Скрыт яд убийственный для истинных страстей.
Христос! О вечный враг энергии и воли,
Зовущий два тысячелетия туда,
Где женщины бледны, где головные боли
И где дается жизнь для скорби и стыда!
Июль 1871
Праведник
(фрагмент)
Держался прямо он. Луч золотистый света
На плечи Праведника падал. Жаркий пот
Прошиб меня: "Глядеть ты хочешь на кометы
И слышать, как жужжат, свершая свой полет,
Светила млечные и дальние планеты?"
"Подстерегает ночь твое чело и взгляд.
О Праведник, пора под крышею укрыться!
Читай молитву там. И если наугад
Бредущий в темноте начнет к тебе ломиться,
Скажи: "Калека я! Уйди отсюда, брат"".
Но снова Праведник был там, где страх клубится
От зелени и трав, когда мертвы лучи...
"Не продается ли тобою власяница,
Старик? О бард тоски! О пилигрим в ночи!
Нагорный плакальщик и жалости десница!
О сладко верующий! Сердце, что опять
Упало в чашу вдруг, томясь в предсмертной муке!
Любовь и слепота! Величье! Благодать!
Послушай, Праведник, ты глуп, ты гаже суки!
Не ты страдаешь -- я, посмевший бунтовать!
Надежда на твое прощенье, о тупица,
Мой вызывает смех и стон в груди моей!
Я проклят, знаешь ты. Я бледен, мне не спится,
Безумен я и пьян. Но ты уйди скорей.
Они мне не нужны, мозгов твоих крупицы.
Довольно и того, что Праведником ты
Зовешься, что в ночи рассудок твой и нежность
Сопят и фыркают, как старые киты,
И что изгнания познал ты безнадежность,
И твой надгробный плач звучит из темноты.
Ты божье око, трус! Твоей священной свите
Меня хотелось бы втоптать ногами в грязь...
Вся в гнидах голова! Одежд прогнивших нити!
Сократы и Христы! Святые люди! Мразь!
Того, кто проклят был, во мгле кровавой чтите!"
Все это на земле я прокричал, и ночь
Внимала тихо мне, охваченному бредом.
Я поднял голову: умчался призрак прочь,
За призраком гналась моя насмешка следом...
Явись, о вихрь ночной! Над проклятым пророчь
В то время как, храня молчанье среди шквала,
Под сенью голубых пилястров, натянув
Вселенной узы без конца и без начала,
Порядок, вечный страж, плывет, веслом взмахнув,
И сыплет звезды из пылающего трала.
А! Пусть он прочь идет, надев стыда повязку,
Опившись горечью моей и сладок так,
Как мед, что на зубах прогнивших липнет вязко;
Пусть, словно сука после яростных атак
Задорных кобелей, оближется с опаской.
Пусть о смердящем милосердии твердит...
-- Мне отвратительны глаза его и брюхо! --
Потом, как хор детей, пусть песни голосит,
Как идиотов хор при испусканье духа...
О Праведники, нам ваш ненавистен вид!
Июль 1871
Что говорят поэту о цветах
Господину Теодору де Банвиллю
I
Итак, когда лазурь черна
И в ней дрожат моря топазов,
Ты все проводишь вечера
Близ Лилий, этих клизм экстазов.
В наш век растений трудовых
Пьет Лилия в немалой дозе
Сок отвращений голубых
В твоей религиозной Прозе.
Сонет, что сорок лет назад
Написан; дар для Менестреля
Из лилий, радующих взгляд,
И лилия месье Кердреля,--
Повсюду лилии! О страх!
Как рукава у Грешниц нежных,
Трепещут у тебя в Стихах
Букеты лилий белоснежных!
А утром, свежим ветерком
Рубашка у тебя надута,
И запах незабудок в нем
Тебе противен почему-то!
В твои владенья с давних пор
Амур одну сирень впускает,
Ну, и фиалку с ней -- о вздор! --
Ту, что в лесах произрастает.
II
Поэты, уж такой ваш нрав:
Дай розы, розы вам, чтоб снова
Они раздулись до октав,
Пылая на стеблях лавровых.
Чтоб чаще на своем веку
Банвилль, предавшись вдохновенью,
В глаза швырял их чужаку,
Не расположенному к чтенью!
Пойдешь ли в поле, в лес, в овраг,
Знай, о фотограф слишком робкий,
Разнообразна Флора так,
Как от пустых графинов пробки.
Растенья Франции всегда
Чахоточны, смешны, сварливы,
И брюхо таксы без труда
Переплывает их заливы.
И вот рисунков мерзких ряд,
Где лотосы залиты светом,
И радуют причастниц взгляд
Эстампы с благостным сюжетом.
Строфа лоретки со строфой
Индийского растенья ладит,
И яркий мотылек порой
На венчик маргаритки гадит.
Старье берем! Цветы берем!
О фантастичные растенья
Салонов, пахнущих старьем!
Жукам их майским на съеденье
Все эти цветики в слезах,
Которых пестуют Гранвили
И с козырьками на глазах
Светила краской опоили!
Да! Ваших дудочек слюна
Была бы ценною глюкозой!
А так... вы -- чушь! И грош цена
Вам, Лилии, Сирень и Розы!
III
Охотник белый! Без чулок
Ты мчишь средь Фауны дрожащей,
Хотя заглядывать бы мог
В свою ботанику почаще!
Боюсь, что ты на шпанских мух
Сверчков сменяешь, скромных с виду,
К журчанью Рейна будешь глух
И тундре предпочтешь Флориду.
Но ведь Искусство, дорогой,
Не в том, чтобы имели право
Так просто эвкалипт любой
Обвить гекзаметров удавы.
Как будто ветви акажу,
Пусть даже в зарослях Гвианы,
Нужны лишь стаям сакажу
И бреду тяжкому лианы!
Да! В поле он иль меж страниц,
С цветком решение простое:
Не стоит он помета птиц,
Слезинки на свече не стоит.
Сказал я, что хотелось мне!
В бамбуковом жилище сидя,
Обои видя на стене
И ставни запертые видя,
Ты стер бы свежести расцвет,
Причудливых Уаз достойный!
Все эти доводы, поэт,
Скорее дерзки, чем пристойны!
IV
Не о пампасах, что в тоске
Простерлись, бунтом угрожая,
Скажи о хлопке, табаке,
Об экзотичном урожае.
И сколько долларов дает
Веласкесу в Гаване рента,
Скажи, какой его доход,
Плюнь на морскую даль Сорренто,
Где только лебедей одних
Поэты видели упрямо...
Довольно! Пусть твой будет стих
Для манглий лучшею рекламой!
В кровавый лес он должен сметь
Нырнуть -- и возвратиться снова,
Чтоб людям предложить камедь
И рифмы сахар тростниковый.
Открой нам желтизны секрет
Под тропиками горных кряжей:
От насекомых ли их цвет,
Лишайник ли покрыл их пряжей?
Марену нам найди! Она,
Цветущая благоуханно,
Для наших Армий создана
Самой Природой красноштанной.
Найди у края мглы лесной
Цветы, что с мордой зверя схожи
И чьею золотой слюной
Прочерчен след на бычьей коже.
В лугах, не знающих границ,
Найди раскрытые бутоны,
Где сотни огненных Яиц
В эссенциях кипящих тонут.
Найди Чертополох, чью нить
Десяток мулов неустанных
Начнут вытягивать и вить!
Найди цветы, что стулом станут!
Найди в глубинах черных руд
Цветы из камня -- всем на зависть! --
Цветы, чьи железы идут
От горла в спекшуюся завязь.
Подай нам, о веселый Сноб,
В великолепной красной чаше
Из лилий приторных сироп,
Вгрызающийся в ложки наши.
V
Пусть кто-то скажет, что Амур --
Всех индульгенций похититель:
Но ни Ренан, ни сам кот Мурр
Не видели его обитель.
Оцепенели мы -- а ты
Дай аромат нам истерии;
Нас вознеси до чистоты,
Превыше чистоты Марии.
Колдун! Торговец! Колонист!
Твой стих -- что розовый, что алый --
Каучуком льется пусть! И чист
Пусть будет, как лучи металла!
О Фокусник! Из темноты
Твоих поэм вдруг ввысь взлетая,
Пусть кружат странные цветы
И электрические стаи!
Век ада ныне! От судьбы
Железной лиры не укрыться:
И телеграфные столбы
Украсят и твои ключицы.
Сумей же в рифмах рассказать
О том, что болен не случайно
Картофель... Ну, а чтоб создать
Стихи, исполненные тайны,
Которые прочтут в Трегье,
Прочтут в Парамариво даже,--
Купи труды месье Фигье:
Ашетт имеет их в продаже.
Альсид Бава.
А. Р.
14 июля 1871
Пьяный корабль
В то время как я плыл вниз по речным потокам,
Остались навсегда мои матросы там,
Где краснокожие напали ненароком
И пригвоздили их к раскрашенным столбам.
Мне дела не было до прочих экипажей
С английским хлопком их, с фламандским их зерном.
О криках и резне не вспоминая даже,
Я плыл, куда хотел, теченьями влеком.
Средь всплесков яростных стихии одичалой
Я был, как детский мозг, глух ко всему вокруг.
Лишь полуостровам, сорвавшимся с причала,
Такая кутерьма могла присниться вдруг.
Мой пробужденья час благословляли грозы,
Я легче пробки в пляс пускался на волнах,
С чьей влагою навек слились людские слезы,
И не было во мне тоски о маяках.
Сладка, как для детей плоть яблок терпко-кислых,
Зеленая вода проникла в корпус мой
И смыла пятна вин и рвоту; снасть повисла,
И был оторван руль играющей волной.
С тех пор купался я в Поэме океана,
Средь млечности ее, средь отблесков светил
И пожирающих синь неба неустанно
Глубин, где мысль свою утопленник сокрыл;
Где, в свой окрасив цвет голубизны раздолье,
И бред, и мерный ритм при свете дня вдали,
Огромней наших лир, сильнее алкоголя,
Таится горькое брожение любви.
Я знаю рвущееся небо, и глубины,
И смерчи, и бурун, я знаю ночи тьму,
И зори трепетнее стаи голубиной,
И то, что не дано увидеть никому.
Я видел, как всплывал в мистическом дурмане
Диск солнца, озарив застывших скал черты,
Как, уподобившись актерам в древней драме,
Метались толпы волн и разевали рты.
Я грезил о ночах в снегу, о поцелуях,
Поднявшихся к глазам морей из глубины,
О вечно льющихся неповторимых струях,
О пенье фосфора в плену голубизны.
Я месяцами плыл за бурями, что схожи
С истерикою стад коровьих, и ничуть
Не думал, что нога Пречистой Девы может,
Смиряя океан, ступить ему на грудь.
Я направлял свой бег к немыслимым Флоридам,
Где перемешаны цветы, глаза пантер,
Поводья радуги, и чуждые обидам
Подводные стада, и блеск небесных сфер.
Болот раскинувшихся видел я броженье,
Где в вершах тростника Левиафан гниет;
Средь штиля мертвого могучих волн движенье,
Потоком падающий в бездну небосвод.
Ртуть солнца, ледники, костров небесных пламя!
Заливы, чья вода становится темней,
Когда, изъеденный свирепыми клопами,
В них погружается клубок гигантских змей.
Я детям показать хотел бы рыб поющих,
И золотистых рыб, и трепетных дорад...
Крылатость придавал мне ветер вездесущий,
Баюкал пенистый, необозримый сад.
Порой, уставшему от южных зон и снежных,
Моря, чей тихий плач укачивал меня,
Букеты мрака мне протягивали нежно,
И, словно женщина, вновь оставался я.
Почти как остров, на себе влачил я ссоры
Птиц светлоглазых, болтовню их и помет.
Сквозь путы хрупкие мои, сквозь их узоры
Утопленники спать шли задом наперед.
Итак, опутанный коричневою пряжей,
Корабль, познавший хмель морской воды сполна,
Я, чей шальной каркас потом не станут даже
Суда ганзейские выуживать со дна;
Свободный, весь в дыму, туманами одетый,
Я, небо рушивший, как стены, где б нашлись
Все эти лакомства, к которым льнут поэты,--
Лишайник солнечный, лазоревая слизь;
Я, продолжавший путь, когда за мной вдогонку
Эскорты черных рыб пускались из глубин,
И загонял июль в пылавшую воронку
Ультрамарин небес ударами дубин;
Я, содрогавшийся, когда в болотной топи
Ревела свадьба бегемотов, сея страх,--
Скиталец вечный, я тоскую по Европе,
О парапетах ее древних и камнях.
Архипелаги звезд я видел, видел земли,
Чей небосвод открыт пред тем, кто вдаль уплыл...
Не в этих ли ночах бездонных, тихо дремля,
Ты укрываешься, Расцвет грядущих сил?
Но слишком много слез я пролил! Скорбны зори,
Свет солнца всюду слеп, везде страшна луна.
Пусть мой взорвется киль! Пусть погружусь я в море!
Любовью терпкою душа моя пьяна.
Коль мне нужна вода Европы, то не волны
Ее морей нужны, а лужа, где весной,
Присев на корточки, ребенок, грусти полный,
Пускает в плаванье кораблик хрупкий свой.
Я больше не могу, о воды океана,
Вслед за торговыми судами плыть опять,
Со спесью вымпелов встречаться постоянно
Иль мимо каторжны баркасов проплывать.
Гласные
А -- черный, белый -- Е, И -- красный, У -- зеленый,
О -- синий... Гласные, рождений ваших даты
Еще открою я... А -- черный и мохнатый
Корсет жужжащих мух над грудою зловонной.
Е -- белизна шатров и в хлопьях снежной ваты
Вершина, дрожь цветка, сверкание короны;
И -- пурпур, кровь плевка, смех, гневом озаренный
Иль опьяненный покаяньем в час расплаты.
У -- цикл, морской прибой с его зеленым соком,
Мир пастбищ, мир морщин, что на челе высоком
Алхимией запечатлен в тиши ночей.
О -- первозданный Горн, пронзительный и странный.
Безмолвье, где миры, и ангелы, и страны,
-- Омега, синий луч и свет Ее Очей.
Рыдала розово звезда в твоих ушах,
Цвела пунцово на груди твоей пучина,
Покоилась бело бескрайность на плечах,
И умирал черно у ног твоих Мужчина.
Вороны
В гнетущий холод, в непогоду,
Когда в селениях вокруг
Молитвы умолкает звук,
Господь, на скорбную природу,
На эту тишину и глушь
Ты с неба воронов обрушь.
Войска, чьи гнезда ветер хлещет,
Войска, чей крик печально-строг,
Вы над крестами у дорог,
Над желтизною рек зловещих,
Над рвами, где таится ночь,
Слетайтесь! Разлетайтесь прочь!
И над французскими полями,
Где мертвецы хранят покой,
Кружитесь зимнею порой,
Чтоб жгла нас память, словно пламя.
О крик тревожный черных стай,
Наш долг забыть нам не давай!
Но майских птиц с их чистым пеньем
Печалью не вспугни своей:
Оставь их тем, кто средь полей
Навеки нашим пораженьем,
Не знающим грядущих дней,
Прикован к немоте корней.
* ПОСЛЕДНИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ *
Воспоминание
I
Прозрачная вода, как соль слезинок детства;
порывы к солнцу женских тел с их белизною;
шелка знамен из чистых лилий под стеною,
где девственница обретала по соседству
защиту. Ангелов возня.-- Нет... золотое
теченье, рук его движенье, черных, влажных
и свежих от травы. Ей, сумрачной, неважно,
холмов ли тень над ней иль небо голубое.
II
О мокрое окно и пузырей кипенье!
Вода покрыла бледным золотом все ложе.
Зелено-блеклые одежды дев похожи
на ивы, чья листва скрывает птичье пенье.
Как веко желтое, и чище луидора,
раскрылась лилия,-- твоя, Супруга, верность! --
на тусклом зеркале, испытывая ревность
к Светилу милому, что скроется так скоро.
III
Мадам стояла слишком прямо на поляне
соседней; зонт в руке, и попирая твердо
цветок раздавленный; она держалась гордо;
а дети на траве раскрыли том в сафьяне
и принялись читать. Увы, Он удалился...
Подобно ангелам, расставшимся в дороге,
невидим за холмом. И вот Она в тревоге,
черна и холодна, бежит за тем, кто скрылся.
IV
О скорбь травы густой и чистой! На постели
священной золото луны апрельской... Счастье
прибрежных брошенных строений, что во власти
у летних вечеров, изгнавших запах прели.
Под валом крепостным пусть плачет! Как на страже,
дыханье тополей от ветра ждет движенья.
Гладь серая затем, и нет в ней отражений,
и трудится старик на неподвижной барже.
V
Игрушка хмурых вод, я не могу, не смею,
-- о неподвижный челн, о слабость рук коротких! --
ни желтый тот цветок сорвать, ни этот кроткий,
что с пепельной воды манит меня, синея.
На ивах взмах крыла колеблет паутину.
Давно на тростниках бутонов не находят.
Мой неподвижен челн, и цепь его уходит
в глубины этих вод -- в какую грязь и тину?
О сердце, что для нас вся эта пелена
Из крови и огня, убийства, крики, стон,
Рев бешенства и взбаламученный до дна
Ад, опрокинувший порядок и закон?
Что месть для нас? Ничто!..-- Но нет, мы мстить хотим!
Смерть вам, правители, сенаты, богачи!
Законы, власть -- долой! История -- молчи!
Свое получим мы... Кровь! Кровь! Огонь и дым!
Вс" -- в пламя мести, и террора, и войны!
Кусаться научись, мой разум! Пробил час
Республик, царств, границ -- преграды сметены!
Империи, войска, народы, хватит с нас!
Кто будет раздувать вихрь яростных огней?
Мы будем! И все те, кто нам по духу братья,
К нам, романтичные друзья! О рев проклятий!
Работать? Никогда! Так будет веселей.
Европа, Азия, Америка -- вс" прочь!
Наш марш отмщения сметает вехи стран,
Деревни, города! -- Нас всех поглотит ночь!
Вулканы взорваны. Повержен Океан...
Конечно, братья мы! О да, мои друзья!
К нам, незнакомцы чернолицые! За мной!
О горе, я дрожу... О древняя земля!
На вас и на меня обрушен пласт земной.
Нет ничего! Я здесь. Как прежде здесь.
Мишель и Кристина
К чертям, коль эти берега покинет солнце!
Потоки света, прочь! На всех дорогах мгла.
Гроза на ивы и на старый двор почета
Швырять свои большие капли начала.
Ягнята белые, о воины идиллий,
Поникший вереск, акведуки,-- прочь и вы
Бегите, Луг, поля, равнины в изобилье
Раскиданы по красной скатерти грозы.
Собака черная, пастух над бездной серой,
Бегите прочь от высших молний! И когда
Приходит этот час и льются мрак и сера,
Спускайтесь в лучшие убежища, стада.
Но я, о Господи... Моя душа взлетает
К оледеневшим небесам, где все красней
Становится от туч небесных, что летают
Над ста Солоньями длиннее, чем рейлвей.
Вот тысячи волков, семян от ветви дикой,
Гонимых вдаль религиозно-грозовым
Полдневным вихрем над Европою великой,
Где сотни орд пройдут по древним мостовым.
А после -- лунный свет! Вокруг простерлись ланды.
И алые под черным небом, на конях
Гарцуют воины, повсюду сея страх,
И топот слышится свирепой этой банды.
Увижу ль светлый дол, струящийся поток,
Голубоглазую Жену белее лилий
И Мужа рядом с ней... И Агнец у их ног...
-- Мишель, Кристина -- и Христос! -- Конец Идиллий.
Слеза
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Я жадно пил под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой.
Из этих желтых фляг, из молодой Уазы,
-- Немые вязы, хмурость небосклона,--
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Дурною вывеской корчмы как будто стал я.
Затем все небо изменилось под грозой.
Был черный край, озера и вокзалы,
И колоннада среди ночи голубой.
В песок нетронутый ушла лесная влага,
Швырялся льдинками холодный ветер с неба...
Как золота иль жемчуга ловец,
Желаньем пить объят я разве не был?
Май 1872
Черносмородинная река
Реки Черносмородинной поток
Бежит, неведом.
И вороны, как ангелы, в свой рог
Трубят и следом
За речкой мчатся... В соснах ветерок
Ныряет следом.
Все мчится за толпою тайн дурных,
Тайн древних деревень,
Старинных замков, парков, стен глухих;
И рыцарская тень,
Блуждая, шепчет о страстях своих...
Но чист и свеж там день!
Пусть пешеход посмотрит сквозь просвет:
Воспрянет духом он.
Солдаты леса, вороны, привет!
Вас бог прислал, чтоб вон
Был изгнан вами хитрый домосед,
Крестьянин-скопидом.
Май 1872
Комедия жажды
1. Предки
Да, предки мы твои!
Взгляни:
Отвагою полны
Бутыли вин сухих.
Холодный пот луны
И зелени на них.
Под солнцем человек
Что хочет? Пить и пить!
Я. -- Вблизи дикарских рек
Мне б голову сложить.
Твои мы предки, да!
Вода
В деревьях и кустах;
Взгляни: она во рвах
Под замком и кругом.
Спустись к нам в погреба,
А молоко -- потом.
Я. -- Туда, где пьют стада!
Да, предки мы твои!
Бери
Наливки из шкафов,
У нас и чай готов,
И кофе уж готов.
-- Мы с кладбища вернулись
С букетами цветов.
Я. -- Все урны осушить бы!
2. Дух
Вечные Ундины,
Мерьте вод глубины.
Над морской волной,
Афродита, взмой.
Агасфер Норвегии,
Расскажи о снеге мне.
Древний сын изгнания,
Спой об океане.
Я. -- Нет напиткам свежим
И цветкам в стакане!
От легенд не реже
Мучить жажда станет.
О певец, ты кр"стный
Этой дикой жажды,
Гидры моей грозной,
От которой стражду.
3. Друзья
Идем! Вином бурлящим
Там волны в берег бьют.
Аперитивы в чащах
С высоких гор бегут.
Спешите, пилигримы:
Зеленый ждет абсент...
Я. -- Пейзажи эти -- мимо!
Что значит хмель, друзья?
Нет! Стать добычей тлена
Я предпочту скорей
В пруду, под мерзкой пеной,
Средь затонувших пней.
4. Убогая мечта
Быть может, ждет меня
Старинный Город где-то,
И буду до рассвета
Там пить спокойно я,
И смерть приму за это.
Утихла б боль моя,
Будь денег хоть немного,--
На Север мне дорога
Иль в южные края?
О нет! Мечта убога
И множит счет потери,
И пусть я снова стану
Скитальцем неустанным --
Не будет мне открыта
Корчмы зеленой зверь.
5. Заключительное
Дрожащие на поле голубки,
Ночной зверек, бегущий наугад,
Животные в загонах, мотыльки
Последние -- те тоже пить хотят.
Дух испустить, растаять... Где -- неважно:
Средь облаков, что тают в небесах,
Или среди фиалок этих влажных,
Чью свжесть зори пролили в лесах.
Май 1872
Добрые мысли поутру
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.
Царица пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
Май 1872
Празднества терпения
1. Майские ленты.-- 2. Песня самой высокой башни.-- 3.
Вечность.-- 4. Золотой век
(1) Майские ленты
В сплетеньях светлых веток лип
Угас охотничий призыв.
Однако мудрых песен стаи
В кустах смородины порхают.
Пусть кровь смеется в наших венах.
Лоза с лозой сплелись невинно.
Красиво небо, словно ангел.
Лазурь сливается с волною.
Я выхожу. Коль сердце ранит
Меня лучом, в траву я рухну.
Терпеть ли, предаваться ль скуке
Так просто! Прочь мои невзгоды!
О пусть трагическое лето
Меня к своим коням привяжет,
И пусть из-за тебя, Природа,
-- Не столь ничтожным, одиноким --
Умру я. Чтоб не умирали
Повсюду в мире Пастухи.
Хочу, чтоб временами года
Был истомлен я. Голод, жажду
Тебе, Природа, я вручаю.
Корми, пои меня, коль хочешь.
Ничто меня не обольщает.
И никому я не желаю
Дарить улыбку. Пусть же будет
Свободною моя беда.
Май 1872
(2) Песня самой высокой башни
Молодости праздной
Неуемный пыл,
С чувством сообразно
Я себя сгубил.
Время б наступило,
Чтоб любовь царила!
Сам себе сказал я:
Хватит! Уходи!
И не обещал я
Радость впереди.
О, не знай сомненья,
Дух уединенья!
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам;
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
О душа, что нищей
Стала от потерь!
Лишь один все чище
Образ в ней теперь.
Но, молитвы, где вы
Для Пречистой Девы?
Молодости праздной
Неуемный пыл,
С чувством сообразно
Я себя сгубил.
Время б наступило,
Чтоб любовь царила!
Май 1872
(3) Вечность
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой на страже,
Слова повтори
Тьмы ночи ничтожной,
Зажженной зари.
Людей одобренье,
Всеобщий порыв --
Ты сбросил их бремя
И воспарил.
Ведь только у этих
Атласных костров
Высокий Долг светит,
Нет суетных слов.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
Май 1872
(4) Золотой век
Звуча в тишине,
И с ангельским схожий,
--А речь обо мне,--
Стал голос чуть строже:
Ты видишь, их тьма
Вопросов, сомнений,
Что сводят с ума,
Таят опьяненье.
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!
И стал он петь песню
Веселья и света,
Был видим так ясно,
-- И пел я с ним вместе,--
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!.. и т.д. ...
И вот в тишине
Он, с ангельским схожий,
-- А речь обо мне,--
Звучать начал строже;
И пел он потом,
Тот голос прекрасный,
Немецкий в нем тон,
Но пылкий и страстный.
Мир грешен всегда,
К чему удивляться?
Живи! А беда
Пусть прочь удалится.
О замок! О свет!
Как жизнь твоя свята!
Какой тебе век,
О царственный блеск
Высокого брата? и т.д. ...
Я тоже пою:
О хор величавый!
Вас, братья, молю,
Овейте мою
Жизнь чистою славой... и т.д. ...
Июнь 1872
Юная чета
В окне простор зелено-голубой;
Почти нет места: сундуки, шкатулки...
Снаружи вьется кирказон по стенке,
И десны обнажает домовой.
Конечно же, интриги духов это --
Расходы, беспорядок, старый хлам.
И фея африканская примета
Здесь оставляет -- сетки по углам.
Приходит,-- недовольный вид у крестной,--
И остается, спрятавшись в буфет...
Отсутствует чета, но несерьезно,
И ничего особенного нет.
Молодожена ветер здесь дурачит
В его отсутствие -- все время и всегда.
И даже водяные духи скачут
Над сводами алькова иногда.
А ночью... О! Медовый месяц ночью
Сорвет улыбку их, прольет он медь
На небосвод... Но крыса зубы точит,
И дело с ней придется им иметь,--
Коль огонек блуждающий и бледный
Не вспыхнет вдруг, как выстрел в тишине.
О привиденья в белом Вифлиема,
Храните синеву у них в окне!
27 июня 1872
Брюссель
Июль
Бульвар Регента
Куртины амарантов вплоть да самых
Колонн дворца Юпитера... Я знаю,
Что это Ты к оттенкам этих мест
Примешиваешь Синеву почти Сахары.
Затем, поскольку ель и роза солнца
Здесь обрели пристанище свое,
То вот и клетка вдовушки...
О сколько
Отрядов певчих птиц: йа-йо, йа-йо!
Былые страсти, тихие дома!
Беседки той, что от любви с ума
Сошла, затем цветник и полутьма
Балкона невысокого Джульетты.
И в памяти всплывает Генриетта,
Прелестный полустанок в сердце гор,
Где синие танцуют дьяволята,
Сбежавшие на воздух, на простор.
Зеленая скамья, где под гитару
О рае грозовом поет ирландка.
Потом в столовой гомон спозаранку,
Возня детей и щебет клетки старой.
Вот герцога окно: в его сверканье
Я вижу яд улиток и кругом
Самшит, на солнце спящий.
А потом...
Красиво как! Давай хранить молчанье.
Бульвар, где ни торговли, ни движенья,
Беззвучный, весь комедия и драма,
Собранье сцен, иных и тех же самых,
Тобою восхищаюсь я в молчанье.
Альмея ли она? В голубизне начальной
Цветком увядшим не осыпется ль печально
Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье
Таится города расцветшего дыханье?
Красиво как! О да, красиво... Но ведь это
Для песни надо, что Корсарами пропета,
И чтобы верили еще ночные маски
В прозрачность волн морских, в их праздничные пляски.
Июль 1872
Праздник голода
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
Динь-динь-динь, есть будем скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.
Ешьте
Битых булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
Голод мой -- воздух черный,
Синь, что рвется на части,
Все это -- рези в желудке,
Это -- мое несчастье.
Появилась листва, сверкая;
Плоть плодов стала мягче ваты.
Я на лоне полей собираю
Фиалки и листья салата.
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Август 1872
x x x
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Прислушайся к вздохам
И крикам в ночи
Обвитых горохом
Зеленых тычин.
Луной залитые,
Средь дымки и снов
Мелькают святые
Минувших веков.
Вдали от калиток,
Стогов и оград
Пить тайный напиток
Святые хотят.
Не праздничный это
И не астральный
Туман до рассвета
Из ночи печальной.
И все же они
Остаются, конечно,
В тумане том грустном
И побледневшем.
О замки, о семена времен!
Недостатков кто не лишен?
О замки, о семена времен!
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.
Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
Что же слово мое означает?
Ускользает оно, улетает!
О замки, о семена времен!
Позор
Покуда нож в его
Мозгах, в их липкой массе,
С удара одного
Все мысли не погасит,
(О, надо бы еще
И нос ему и губы
Отсечь! Пришел расчет!
Живот вспороть ему бы!)
Да, надо! Ведь пока
Мозг не пронзят клинками,
Не отобьют бока,
Кишки не бросят в пламя,
Ребенок, что всегда
Помеха всем и бремя,
Лгать будет без стыда
И предавать все время;
Загадит все кругом,
Как дикий кот... О боже!
Когда умрет -- о нем
Вы помолитесь все же.
* ОЗАРЕНИЯ *
После Потопа
Как только угомонилась идея Потопа, заяц остановился среди
травы и кивающих колокольчиков и помолился радуге сквозь
паутину.
О драгоценные камни, которые прятались, цветы, которые уже
открывали глаза!
На грязной улице появились прилавки, и потянулись лодки по
направлению к морю, в вышине громоздящемуся, как на гравюре.
Кровь потекла -- и у Синей Бороды, и на бойнях, и в цирках,
где божья печать отметила побледневшие окна. Кровь и молоко
потекли.
Бобры стали строить. "Мазаграны" дымились в кофейнях.
В большом, еще струящемся доме дети, одетые в траур,
рассматривали восхитительные картинки.
Хлопнула дверь -- и на площади деревушки ребенок взмахнул
руками, ребенок стал понимать флюгера и петухов колоколен
под сверкающим ливнем.
Мадам *** установила фортепьяно в Альпах. Шла месса, и шли
церемонии первых причастий в соборах.
Караваны тронулись в путь. И Великолепный Отель был построен
среди хаоса льдов и полярной ночи.
С тех пор Луна стала слышать, как плачут шакалы в тимьянных
пустынях, и слышать эклоги в сабо, чье ворчанье разлетается
в садах. Затем в фиолетовой роще сказала мне Эвхарис, что
это -- весна.
Пруд, закипи! Пена, беги по мостам и над лесом! Черный
покров и органы, молнии, гром, поднимитесь, гремите! Воды и
грусть, поднимитесь и возвратите потопы!
Потому что с тех пор, как исчезли они,-- о скрывающиеся
драгоценные камни, о раскрывшиеся цветы! -- наступала скука.
О Королева, Колдунья, которая раздувает горящие угли в
сосуде из глины, никогда не захочет нам рассказать, что
знает она и что нам неизвестно.
Детство
I
С желтою гривой и глазами черного цвета, без родных и двора,
этот идол во много раз благородней, чем мексиканская или
фламандская сказка; его владенья -- лазурь и дерзкая зелень
-- простираются по берегам, что были названы свирепо
звучащими именами греков, кельтов, славян.
На опушке леса, где цветы сновидений звенят, взрываются,
светят,-- девочка с оранжевыми губами и с коленями в светлом
потопе, хлынувшем с луга; нагота, которую осеняют,
пересекают и одевают радуги, флора, моря.
Дамы, что кружат на соседних морских террасах; дети и
великанши; великолепные негритянки в медно-зеленой пене;
сокровища в рощах с тучной землей и в оттаявших садиках --
юные матери и взрослые сестры с глазами, полными странствий,
султанши, принцессы с манерами и в одеянье тиранок,
маленькие чужестранки и нежно-несчастные лица.
Какая скука, час "милого тела" и "милого сердца"!
II
Это она, за розовыми кустами, маленькая покойница.-- Молодая
умершая мать спускается тихо с крыльца.-- Коляска кузена
скрипит по песку.-- Младший брат (он в Индии!) здесь,
напротив заката, на гвоздичной лужайке. Старики, которых
похоронили у земляного вала в левкоях.
Рой золотистых листьев окружает дом генерала. Полдень для
них наступил.-- Надо идти по красной дороге, чтобы добраться
до безлюдной корчмы. Замок предназначен к продаже.-- Ключ от
церкви кюре, должно быть унес.-- Пустуют сторожки около
парка. Изгородь так высока, что видны лишь вершины деревьев.
Впрочем, не на что там посмотреть.
Луга подползают к селеньям, где нет петухов и нет наковален.
Поднят шлюзный затвор. О, кресты у дороги и мельницы этой
пустыни, острова и стога!
Жужжали магические цветы. Баюкали склоны. Бродили сказочно
изящные звери. Тучи собирались над морем, сотворенным из
вечности горьких слез.
III
Есть птица в лесу, чье пение вас останавливает и заставляет
вас покраснеть.
Есть на башне часы, которые не отбивают время.
Есть овраг, где скрываются белые звери.
Есть собор, который опускается в землю, и озеро, в котором
вода поднялась.
Есть небольшой экипаж, оставленный на лесосеке или быстро
катящийся вниз по тропе и украшенный лентами.
Есть маленькие бродячие комедианты, что видны на дороге,
сквозь листву на опушке леса.
Наконец, есть кто-то, кто гонит вас прочь, когда вас мучают
голод и жажда.
IV
Я -- святой, молящийся на горной террасе, когда животные
мирно пасутся, вплоть до Палестинского моря.
Я -- ученый, усевшийся в мрачное кресло. Ветви и дождь
бросаются к окнам библиотеки.
Я -- пешеход на большой дороге через карликовые леса; мои
шаги заглушаются рокотом шлюзов. Я долго смотрю на
меланхолическую и золотистую стирку заката.
Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время
морского прилива, слугою маленьким стал бы, который идет по
аллее и головою касается неба.
Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен
воздух. Как далеки родники и птицы! Только конец света, при
движенье вперед.
V
Пусть наконец-то сдадут мне эту могилу, побеленную известью
и с цементными швами, далеко-далеко под землей.
Я облокотился на стол; яркая лампа освещает журналы, которые
я перечитываю, как идиот; освещает книги, лишенные смысла.
На большом расстоянье отсюда, над моим подземным салоном,
укоренились дома и сгустились туманы. Красная или черная
грязь. Чудовищный город, бесконечная ночь!
Несколько ниже -- сточные трубы. По сторонам -- только толща
земли. Быть может, встречаются здесь луна и кометы, море и
сказки.
В час горечи я вызываю в воображенье шары из сапфира, шары
из металла. Я -- повелитель молчанья. Почему же подобье окна
как будто бледнеет под сводом?
Сказка
Некий Принц был рассержен на то, что ему предназначено
только стремиться к совершенству вульгарных щедрот. Он
предвидел поразительные перевороты в любви; полагал, что все
его женщины были способны на большее, чем на угодливость,
украшенную небом и роскошью. Истину видеть хотел он, время
желаний и главного их исполненья. Было ли это или не было
заблуждением веры, но так он хотел. Во всяком случае, он
обладал довольно большой человеческой властью.
Женщины, которые знали его, все были убиты. Какой разгром в
саду красоты! Под саблей они благословляли его. Он не
требовал новых.-- Женщины вновь появлялись.
Всех, кто сопровождал его, он уничтожил, после возлияний или
после охоты.-- Свита снова сопровождала его.
Он забавлялся убийством великолепных зверей. Поджигал
дворцы. Бросался на людей и разрывал их на части.-- Толпа,
золотые крыши и красивые звери по-прежнему существовали.
Можно ли упиваться уничтоженьем и черпать в жестокости новые
силы! Народ не роптал. Никто не предлагал своих мнений.
Однажды вечером он гордо гарцевал на коне. Вдруг некий Демон
явился, невыразимо, даже постыдно прекрасный. От его лица и
осанки исходило обещанье любви, разнообразной и сложной, и
обещанье неизреченного, даже невыносимого счастья. Принц и
Демон, возможно, исчезли в первопричинном здоровье. Как
могли они оба от этого не умереть? Вот они и умерли вместе.
Но Принц, достигнув обычного возраста, скончался у себя во
дворце. Принц был Демоном. Демон был Принцем.
Тонкой музыки не хватает нашим желаньям.
Парад
Здоровеннейшие пройдохи. Из которых многие эксплуатировали
ваши миры. Без особой нужды и не очень спеша проявить свои
блистательные способности и знание вашей души. Какие зрелые
люди! Глаза, ошалевшие наподобие летней ночи,-- красные,
черные или трехцветные, или как сталь, протыкающая золотую
звезду. Искаженные, бледные, воспламененные или свинцовые
лица. Игривая хрипота голосов. И беспощадный размах мишуры!
Тут есть и совсем молодые,-- интересно, как встретили бы они
Керубино? -- наделенные страшными глотками и опасными
средствами. Выряженных с отвратительной роскошью, их
посылают в город совершать нападения исподтишка.
О самый неистовый Рай свирепой гримасы! Никакого сравнения с
трюками ваших Факиров и с прочей театральною буффанадой. В
импровизированных одеяньях, где проявился их вкус к
безобразной мечте, они играют старые песни, играют трагедии
темных бродяг и полубогов, чей дух никогда не был духом
истории или религий. Китайцы, готтентоты, цыгане, гиены,
Молохи, старые бредни, зловещие демоны, - они соединяют
популярные детские трюки со скотской нежностью и скотским
позерством. Они могли б исполнять и новые пьесы, и песенки
для благонравных девиц. Мастера-шарлатаны, они преображают
местность и лица, пускают в ход гипнотическое комедианство.
Глаза пылают, кровь в жилах поет, удлиняются кости, капают
слезы, стекают красные струйки. Их шутка или террор могут
длиться минуту, могут длиться годами.
Лишь я один обладаю ключом от этого варварского парада.
Антика
Изящный сын Пана! Твоя голова, увенчанная цветами и ягодами,
вращает шарами из драгоценного камня -- глазами. В бурых
пятнах вина твои щеки. Сверкают клыки. Грудь похожа на
цитру, и звон пробегает по рукам твоим светлым. В лоне
бьется сердце твое, где спит твой девственный секс.
Шевельнув тихонько бедром, вторым бедром и левой ногою,
выходи по ночам на прогулку.
Being Beauteous
Перед снегом -- Воплощение Красоты высокого роста. Посвист
смерти и расходящиеся круги приглушенной музыки
подхватывают, и расширяют, и заставляют дрожать, словно
призрак, это страстно любимое тело; пунцовые и черные раны
взрываются на великолепнейшей плоти. Чистые краски жизни
высвобождаются и танцуют вокруг Виденья, которое еще
создают. И разбуженный трепет рокочет, и неистовый привкус
всех этих причин наполняется свистом смертельным и хриплою
музыкой: это мир, оставшийся далеко позади, бросает их в
нашу мать красоты -- она отходит назад, она поднимается
ввысь. О! Наши кости оделись в новое, влюбленное тело.
x x x
О пепельное лицо, эмблема волос, хрустальные руки! Жерло
орудия, на которое должен я броситься -- сквозь ветер и
буйство деревьев.
Жизни
I
О огромные улицы священной страны и террасы храма! Что
сталось с брамином, который объяснял мне Притчи? Я все еще
вижу старух, как тогда их видел. Вспоминаю серебряные и
солнечные мгновенья около рек, вспоминаю руку подруги у себя
на плече и наши ласки в пряных долинах.-- Взлетают
ярко-красные голуби, и шум их крыльев раздается вокруг моих
мыслей.-- Изгнанный в эти края, имел я подмостки, где можно
играть драматические шедевры всех на свете литератур. Я мог
бы показать вам неслыханные богатства. Я храню историю
когда-то найденных вами сокровищ. Я вижу ее продолженье. Моя
мудрость презираема так же, как хаос. Что значит мое небытие
по сравнению с оцепененьем, которое вас ожидает?
II
Я -- изобретатель, достойный совсем иной похвалы, чем те,
кто предшествовал мне; я -- музыкант, нашедший нечто похожее
на ключ от любви. В настоящее время -- сеньор, живущий в
терпких краях под трезвыми небесами, я пытаюсь
расчувствоваться, вспоминая нищее детство, ученичество и
свое появленье в сабо, вспоминая шумные споры, пять или
шесть безвозвратных потерь и эти пирушки, когда моя крепкая
голова мне мешала подняться до диапазона друзей. Я не жалею
о прежнем участии в благословенном веселье: трезвый воздух
этой терпкой деревни энергично питает ужасный мой
скептицизм. Но так как скептицизм этот ныне не может найти
примененья, а сам я предан новым волненьям,-- то я ожидаю
своего превращения в бесконечно злого безумца.
III
На чердаке, куда двенадцатилетнего меня запирали, я постигал
этот мир, я иллюстрировал человеческую комедию. Историю я
изучал в подвале. На каком-то празднике, ночью, в одном из
северных городов я повстречал всех женщин старинных
художников. В Париже, в старом пассаже, мне преподавали
классические науки. В великолепном жилище, в окруженье
Востока, я завершал мое большое творенье, удаляясь в
прославленное уединенье. Я разжигал свою кровь. Долг
оплачен. Даже думать об этом больше не надо. Я в самом деле
из загробного мира,-- и никаких поручений.
Отъезд
Довольно того, что узрел. Виденья встречались повсюду.
Довольно того, чем владел. Гул городов и под солнцем, и по
ночам, и всегда.
Довольно того, что познал. Станции жизни.-- О, эти Виденья и
Гул!
Отъезд среди нового шума и новой любви!
Королевское утро
В одно прекрасное утро, в стране, где жили кроткие люди,
великолепная пара огласила криками площадь: "Друзья мои, я
хочу, чтобы она была королевой!" -- "Я хочу королевою
стать!" Она смеялась и трепетала. Он друзьям говорил об
откровении, о конце испытанья. Они оба млели в объятьях друг
друга.
В самом деле, королем с королевою были они в течение утра,
когда карминовая окраска поднялась над домами, и в течение
полдня, когда исчезли они под пальмами сада.
К разуму
Ударом пальца по барабану ты из него исторгаешь все звуки --
начало гармонии новой.
Один твой шаг -- и поднимаются новые люди, ведя других за
собою.
Отвернулась твоя голова -- это новой любви зарожденье!
Повернулась она -- зарожденье новой любви.
"Измени нашу участь, изрешети все бичи, начиная с бича по
имени время",-- поют тебе дети. "Подними и возвысь, где бы
ни было, сущность наших стремлений и нашего счастья",--
обращаются с просьбой к тебе.
Из всегда к нам пришедший, ты будешь повсюду.
Утро опьянения
О мое богатство! Мой мир красоты! О чудовищные фанфары, от
которых я не отпрянул! Волшебная дыба! Ура в честь
небывалого дела и чудесного тела и в честь первого раза! Это
началось под смех детворы, это и кончится так же. Яд
останется в нашей крови даже тогда, когда умолкнут фанфары и
снова мы будем во власти былых дисгармоний. А теперь,
достойные всех этих пыток, лихорадочно соединим воедино
сверхчеловеческое обещание, данное нашему телу и нашей душе,
и это безумье! Изящество, знанье, насилье! Нам обещано было,
что дерево зла и добра закопают во мрак и что изгнано будет
тираническое благородство, чтобы мы за собой привели очень
чистую нашу любовь. Это началось с отвращенья и кончилось
беспорядочным бегством всех ароматов, потому что мы не могли
ухватиться за вечность.
Смех детей, осторожность рабов, строгость девственниц, ужас
лиц и предметов отсюда,-- благословенны вы все за
воспоминанье о ночи бессонной. Началось это с мерзости,
кончилось ангелом льда и огня.
Опьяненное бдение свято, хотя бы за маску, которую нам
даровало. Метод, мы утверждаем тебя! И не забудем, что ты
вчера прославлял всех сверстников наших. Верим в яд. Жизнь
умеем свою отдавать целиком, ежедневно.
Наступило время Убийц.
Фразы
Когда этот мир однажды будет сведен к одному только темному
лесу, предназначенному для четырех наших глаз удивленных,--
к одному только пляжу для двух сохраняющих верность детей,--
к одному музыкальному дому для нашего светлого чувства,-- я
вас отыщу.
Будь здесь только одинокий старик, прекрасный, спокойный и
окруженный "неслыханной роскошью",-- я склонюсь перед вами.
Воплоти я все ваши воспоминанья,-- будь я той, кто смогла бы
связать вас по рукам и ногам,-- и я задушу вас.
x x x
Когда мы очень сильны,-- кто отступает? Когда мы веселы
очень,-- кто хохотать начинает? Когда мы очень свирепы,--
что поделаешь с нами? Наряжайтесь, танцуйте, смейтесь! Я
никогда не смогу прогнать Любовь за порог.
x x x
Моя подружка, нищенка, маленький монстр! Как тебе
безразличны и эти несчастные, и эти уловки, и мои
затрудненья! Не порывая с нами, пусть нам звучит твой
немыслимый голос: он в отвратительном этом отчаянье --
единственный наш утешитель.
x x x
Пасмурное утро -- в июле. Привкус ветра наполняет воздух;
запах дров, потеющих в печке; отмокающие цветы; ограбленные
прогулки; моросящая влага каналов через поля,-- почему же
тогда ни игрушек, ни фимиамов?
x x x
Между колоколен протянул я канаты, между окон протянул
гирлянды, от звезды к звезде -- золотые цепи, и вот я танцую.
x x x
Высокий пруд постоянно дымится. Какая колдунья будет
возвышаться над белым закатом? Какая листва фиолетовая будет
склоняться?
x x x
В то время как деньги казны изливаются празднествам
братства, огненно-розовый колокол бьет в облаках.
x x x
Оживляя приятный вкус туши, черная пыль моросит на мою
бессонную ночь.-- Я приглушаю свет люстры, бросаюсь в
кровать и, повернувшись лицом к темноте, вижу вас, мои
девушки, мои королевы!
Рабочие
О, это жаркое февральское утро! Несвоевременный Юг
расшевелил воспоминания бедняков несуразных о их молодой
нищете.
Энрика носила хлопчатобумажную юбку в коричневую и белую
клетку -- в прошлом веке такие, должно быть, носили,--
чепчик с лентами, шелковый шейный платок. Это выглядело
грустнее, чем траур. Мы прогуливались по предместью. Было
пасмурно, и ветер с Юга оживлял все мерзкие запахи
опустошенных садов и иссохших полей.
Мою жену, должно быть, это не утомляло так, как меня. На
высокой тропинке, в луже, оставшейся после ливней прошлого
месяца, она обратила мое внимание на каких-то маленьких
рыбок.
Город, с дымом своим и шумом станков, сопровождал нас далеко
по дорогам. О другая страна, о места обитания,
благословляемые тенью и небом! Юг мне напомнил жалкие
происшествия детства, мое отчаянье летом, великое множество
сил и познаний, которые судьба всегда от меня отстраняла.
Нет! Не станем проводить мы лето в этом скупом и унылом
краю, где всегда нам быть на положенье обрученных сирот. Я
хочу, чтобы эти огрубевшие руки больше не тащили за собою
дорогой мне образ.
Мосты
Серое хрустальное небо. Причудливый рисунок мостов: одни
прямые, другие изогнуты, третьи опускаются или под углом
приближаются к первым, и эти фигуры возобновляются в
озаренных круговоротах канала, но все настолько легки и
длинны, что берега, отягощенные куполами, оседают,
становятся меньше. Одни из этих мостов до сих пор несут на
себе лачуги. Другие служат опорой для мачт, и сигналов, и
парапетов. Пересекаются звуки минорных аккордов, над
берегами протянуты струны. Виднеется красная блуза, быть
может, другие одежды и музыкальные инструменты. Что это?
Народные песни, отрывки из великосветских концертов, остатки
уличных гимнов? Вода -- голубая и серая, широкая, словно
пролив.
Белый луч, упав с высокого неба, уничтожает эту комедию.
Город
Я -- эфемерный и не слишком недовольный гражданин столицы,
столицы неотесанно-современной, потому что все разновидности
вкуса были устранены из обстановки и внешнего вида домов, а
также из планировки улиц. Вы не найдете здесь каких-либо
памятников суеверью. Мораль и язык сведены -- наконец-то! --
к их простейшему выраженью. Эти миллионы людей, которые не
нуждаются в знакомстве друг с другом, настолько схожи в
своем воспитанье, работе, старенье, что жизнь их должна быть
намного короче по сравнению с тем, что шальная статистика
находит у народов на континенте. Поэтому из моего окна я
вижу новые призраки, проносящиеся в этом густом, в этом
вечном угольном дыме,-- о, наша летняя ночь! о, сумрак
лесов! -- вижу новых Эринний перед коттеджем, который стал
моей родиной, стал моим сердцем, ибо все здесь похоже на
это,-- Смерть с сухими глазами, неугомонная наша служанка,
отчаявшаяся Любовь и смазливое Преступленье, что пищит,
распростершись в грязи.
Дорожные колеи
Справа -- летний рассвет пробуждает листву, и дымку, и
шорохи в парке; слева -- откосы покрывают фиолетовой тенью
колеи непросохшей дороги. Вереница феерических зрелищ! В
самом деле: повозки, куда погрузили деревянных зверей в
позолоте, и шесты, и пестрые ткани; галоп двадцати цирковых
пятнистых коней; дети и взрослые на своих удивительных
странных животных; -- двадцать повозок, украшенных флагами и
цветами, словно старинные или сказочные кареты, двадцать
повозок, полных детьми, выряженными для пригородной
пасторали. Даже гробы под ночным балдахином, гробы,
вздымающие эбеновые плюмажи и летящие вслед за рысью голубых
и черных кобыл.
Города
Вот города! Вот народ, для которого ввысь вознеслись
Аллеганы и Ливанские горы мечты! Шале, хрустальные и
деревянные, движутся по невидимым рельсам и блокам. Старые
кратеры, опоясанные медными пальмами и колоссами, мелодично
ревут средь огней. Любовные празднества звенят над каналами,
висящими позади разнообразных шале. Крики колокольной охоты
раздаются в ущельях. Сбегаются корпорации гигантских певцов,
и, словно свет на вершинах, сверкают их флаги и одеянья. На
площадках над пропастью Роланды трубят о своей отваге. Над
капитанскими мостиками и над крышами постоялых дворов жар
неба украшает флагами мачты. Апофеозы обрушиваются на
лужайки в горах, где серафические кентаврессы прогуливаются
между лавин. Выше уровня самых высоких хребтов -- море,
растревоженно вечным рожденьем Венеры, обремененное
орфическим флотом и гулом жемчужин и раковин,-- море порою
мрачнеет, и тогда раздаются смертельные взрывы. На косогорах
жатвы ревут цветы, большие, как наше оружье и кубки. Кортежи
Мэбов, в опаловых и рыжих одеждах, появляются из оврагов.
Наверху, погружая ноги в поток и колючий кустарник, олени
сосут молоко из груди Дианы. Вакханки предместий рыдают,
луна пылает и воет. Венера входит в пещеры отшельников и
кузнецов. Дозорные башни воспевают идеи народов. Из замков,
построенных на костях, льются звуки неведомой музыки. Все
легенды приходят в движенье, порывы бушуют в поселках.
Рушится рай грозовой. Дикари не переставая пляшут на
празднике ночи. И в какой-то час я погружаюсь в движенье на
одном из бульваров Багдада, где новый труд воспевают люди,
бродя под ветром густым и не смея скрыться от сказочных
призраков гор, где должны были встретиться снова.
Какие добрые руки, какое счастливое время вернет мне эти
края, откуда исходят мои сновиденья и мое любое движенье?
Бродяги
Жалкий брат! Какими ужасными ночными бденьями был я ему
обязан!
"Я не отдавался с пылкостью этой затее. Я забавлялся его
недугом. По моей вине мы вернемся к изгнанью и рабству". Он
полагал, что я -- само невезенье, что я чрезмерно и странно
наивен, и приводил свои доводы, вызывающие беспокойство.
Насмешливо я возражал ему, этому сатанинскому доктору, и в
конце концов удалялся к окну. За равниной, пересеченной
звуками редкостной музыки, я создавал фонтаны грядущего
великолепия ночи.
После этой забавы, имеющей гигиенический привкус, я
растягивался на соломенном тюфяке. И чуть ли не каждую ночь,
едва засыпал я, как бедный мой брат с загнивающим ртом и
вырванными глазами -- таким воображал он себя! -- как бедный
мой брат поднимался и тащил меня в зал, горланя о своих
сновиденьях, полных идиотской печали.
Я, в самом деле, со всею искренностью, обязался вернуть его
к первоначальному его состоянию, когда сыном Солнца он был и
мы вместе бродили, подкрепляясь пещерным вином и сухарями
дорог, в то время как я торопился найти место и формулу.
Города
Официальный акрополь утрирует самые грандиозные концепции
современного варварства. Невозможно передать этот матовый
свет, изливаемый неподвижными серыми небесами, этот
царственный блеск строений, этот вечный снег на земле. Здесь
воспроизведены увеличенные до огромных размеров чудеса
классической архитектуры. Я присутствую на художественных
выставках, занимающих помещения в двадцать раз больше, чем
Хэмптон-Корт. Какая живопись! Норвежский Навуходоносор
приказал соорудить министерские лестницы; подчиненные,
которых мог я увидеть, были надменней любого брамина; и
дрожь во мне вызывали сторожа колоссов и служащие
возведенных строений. Расположение зданий, замыкающих
скверы, дворы и ряды закрытых террас, устранило из этих мест
кучеров. Парки представляют собой образцы первобытной
природы, обработанной с великолепным искусством. Верхний
квартал обладает непостижимыми видами: морской залив, где
нет кораблей, расстилает свою пелену -- цвета синего града
-- между набережных, обремененных канделябрами невероятных
размеров. Короткий мост ведет к потайному ходу, сразу же под
собором. Этот собор Сент-Шапель представляет собой
живописную арматуру из стали с диаметром около пятнадцати
тысяч футов.
С некоторых точек пешеходных мостиков, площадок и лестниц,
опоясывающих крытые рынки, я, как мне казалось, был способен
судить, насколько глубок этот город. Вот чудо, которое не
мог я постичь: каковы же уровни прочих кварталов над
акрополем или под ним? Для чужестранца из нашей эпохи это
невозможно понять. Торговый квартал состоит из площади и
расходящихся улиц в одинаковом стиле, где расположились
галереи под арками. Лавок не видно, но снег на мостовых
раздавлен. Набобы, которые так же здесь редки, как в Лондоне
прохожие в воскресное утро, направляются к брильянтовому
дилижансу. Красный бархат тахты и выбор заполярных напитков,
цена которых колеблется от восьмисот до восьми тысяч рупий.
Решив отыскать какой-нибудь театр в квартале, я для себя
открываю, что лавки и магазины содержат достаточно мрачные
драмы. Думаю, что полиция есть. Но законы настолько здесь
странны, что я отказываюсь представить себе местных
авантюристов.
Предместье, такое же элегантное, как одна из красивейших
улиц Парижа, находится под покровительством света и воздуха.
Демократический элемент насчитывает несколько сот душ. Дома
не тянутся один за другим; предместье странно тянется в
поле, теряется в "Графстве", наполняющем вечный запад лесами
и удивительными плантациями, где под воссозданным светом
дикие дворяне гоняются за своей родословной.
Бдения
I
Это -- озаренный отдых, ни лихорадка, ни слабость, на
постели или на поле.
Это -- друг, ни пылкий, ни обессиленный. Друг.
Это -- любимая, ни страдающая, ни причиняющая страданий.
Любимая.
Мир и воздух, которых не ищут. Жизнь.
Так ли это все было?
И сновидение становится свежим.
II
Возврат освещения к сводам. Отделяясь от двух оконечностей
зала, от их декораций, соединяются гармоничные срезы. Стена
перед бодрствующим -- это психологический ряд разбиваемых
фризов, атмосферных полос, геологических срывов.--
Напряженные, быстрые сны скульптурных чувствительных групп с
существами всех нравов, среди всевозможных подобий.
III
Ковры и лампы ночного бденья шумят, словно волны вдоль
корпуса судна и вокруг его палуб.
Море ночного бденья -- словно груди Амелии.
Гобелены до половины пространства, заросли кружев,
изумрудный оттенок, куда бросаются горлицы бденья.
Плита перед черным камином, реальное солнце песчаного
пляжа: о, колодец всех магий! На этот раз -- единственная
картина рассвета.
Мистическое
На склоне откоса ангелы машут своим шерстяным одеяньем среди
изумрудных и металлических пастбищ.
Огненные поляны подпрыгивают до вершины холма. Слева --
чернозем истоптан всеми убийствами и всеми сраженьями, и
бедственный грохот катится по его кривизне. Позади же
правого склона -- линия востока, линия движенья.
И в то время, как полоса наверху картины образована из
вращающегося и подскакивающего гула раковин моря и ночей
человека,
Цветущая кротость неба и звезд и всего остального
опускается, словно корзина, напротив откоса,-- напротив лица
моего,-- и образует благоуханную голубую бездну.
Заря
Летнюю зарю заключил я в объятья.
На челе дворцов ничто еще не шелохнулось. Вода была мертвой.
Густые тени не покидали лесную дорогу. Я шел, пробуждая от
сна живые и теплые вздохи; и драгоценные камни смотрели, и
крылья бесшумно взлетали.
Первое, что приключилось -- на тропинке, уже наполненной
свежим и бледным мерцаньем,-- это то, что какой-то цветок
мне назвал свое имя.
Я улыбнулся белокурому водопаду, который за пихтами
растрепал свои космы: на его серебристой вершине узнал я
богиню.
Тогда один за другим я начал снимать покровы. На просеке,
размахивая руками. В долине, где я возвестил о ней петуху. В
городе она бежала среди колоколен и куполов, и я, словно
нищий на мраморных набережных, гнался за нею.
На верхней дороге, близ лавровой рощи, я ее окутал покровами
и на миг почувствовал ее огромное тело. Заря и ребенок упали
к подножию рощи.
При пробужденье был полдень.
Цветы
Со своей золотой ступеньки,-- среди шелковистых шнурков,
среди серых газовых сканей, зеленого бархата и хрустальных
дисков, темнеющих, словно бронза на солнце,-- я вижу, как
наперстянка раскрылась на филигранном ковре серебра,
зрачков и волос.
Крупицы желтого золота, рассыпанные по агату, колонны из
красного дерева, поддерживающие изумрудный купол, атласные
букеты белого цвета и тонкие прутья рубина окружают водяную
розу.
Как некий бог с огромными голубыми глазами и со снежными
очертаньями тела, море и небо влекут на мраморные террасы
толпу молодых и сильных цветов.
Вульгарный ноктюрн
Одно дуновенье пробивает брешь в перегородках, нарушает
круговращенье изъеденных крыш, уничтожает огни у очагов,
погружает в темноту оконные рамы.
У виноградника, поставив ногу на желоб, я забираюсь в
карету, чей возраст легко узнается по выпуклым стеклам, по
изогнутым дверцам, по искривленным виденьям. Катафалк моих
сновидений, пастушеский домик моего простодушия, карета
кружит по стертой дороге, и на изъяне стекла наверху
вращаются бледные лунные лица, груди и листья.
Зеленое и темно-синее наводняет картину. Остановка там, где
пятном растекается гравий.
Не собираются ль здесь вызвать свистом грозу, и Содом, и
Солим, и диких зверей, и движение армий?
(Ямщики и животные из сновиденья не подхватят ли свист,
чтобы до самых глаз меня погрузить в шелковистый родник?)
Исхлестанных плеском воды и напитков, не хотят ли заставить
нас мчаться по лаю бульдогов?
Одно дуновение уничтожает огни очагов.
Морской пейзаж
Колесницы из меди и серебра,
Корабли из серебра и стали
Пену колотят,
Вырывают корни кустов.
Потоки песчаных равнин
И глубокие колеи отлива
Бегут кругообразно к востоку --
Туда, где колонны леса,
Туда, где стволы дамбы,
Чей угол исхлестан вихрями света.
Зимнее празднество
Звенит водопад посреди избушек комической оперы. Снопы
ракет, в садах и аллеях рядом с меандром, продлевают зеленые
и красные краски заката. Нимфы Горация с прическами Первой
империи, Сибирские Хороводы, китаянки Буше.
Тревога
Возможно ли, чтобы Она мне велела простить постоянную гибель
амбиций,-- чтобы легкий конец вознаградил за годы нужды,--
чтобы день успеха усыпил этот стыд за роковую неловкость?
(О пальмы! Сверканье брильянта! -- О сила! Любовь! -- Выше
славы любой, выше радости всякой! Как угодно, повсюду --
демон, бог -- это Юность моя!)
Чтобы случайности научной феерии и движения социального
братства были так же любимы, как возврат к откровенности
первой?
Но в женском обличье Вампир, который превратил нас в милых
людей, повелевает, чтобы мы забавлялись тем, что он нам
оставил, или в противном случае сами бы стали забавней.
Мчаться к ранам -- по морю и воздуху, вызывающему утомленье;
к мукам -- по молчанью убийственных вод и воздушных
пространств; к пыткам,-- чей смех раздается в чудовищно
бурном молчанье.
Метрополитен
От ущелья цвета индиго к морям Оссиана, по розовому и
оранжевому песку, омытому опьяняющим небом, поднимаются
переплетенья хрустальных бульваров, где живут молодые бедные
семьи, покупающие свое пропитание у зеленщиков. Никакого
богатства.-- Город!
По асфальтовой пустыне бегут в беспорядке с туманами вместе,
чьи мерзкие клочья растянулись по небу, которого гнется,
пятится, клонится книзу и состоит из черного, мрачного дыма,
какого не выдумал бы и Океан, одевшийся в траур,-- бегут в
беспорядке каски, колеса, барки, крупы коней.-- Битва!
Голову подними: деревянный изогнутый мост; последние огороды
самаритян; раскрашенные маски под фонарем, исхлестанным
холодом ночи; глупенькая ундина в шелестящем платье возле
реки; светящиеся черепа на гороховом фоне; и прочие
фантасмагории.-- Пригород!
Дороги, окаймленные решетками и стенами, за которыми теснятся
их рощи; ужасные цветы, что могут быть названы сестрами и
сердцами; обреченный на томность Дамаск; вледенья
феерических аристократов -- зарейнских, японских,
гуаранийских -- владенья, еще пригородные для музыки
древних; -- и есть трактиры, которые никогда уже больше не
будут открыты; -- и есть принцессы и, если не очень ты
изнурен, изученье светил.-- Небо!
Утро, когда ты с Нею боролся, и было вокруг сверкание снега,
зеленые губы, и лед, и полотнища черных знамен, и голубые
лучи, и пурпурные ароматы полярного солнца.-- Твоя сила!
От варваров
Значительно позже дней и времен, и стран, и живых созданий,
Флаг цвета кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы
(они не существуют в природе).
Отставка старых фанфар героизма,-- которые еще атакуют нам
сердце и разум,-- вдали от древних убийц.
Флаг цвета кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы
(они не существуют в природе).
О Нежность!
Раскаленные угли, хлынувшие потоками снежного шквала,
огненные струи алмазного ветра, исторгнутые сердцем земным,
которое вечно для нас превращается в уголь.-- О мир!
(Вдали от старых убежищ и старых огней, чье присутствие
чувствуют, слышат),
Раскаленные угли и пена. Музыка, перемещенье пучин, удары
льдинок о звезды.
О Нежность, музыка, мир! А там -- плывущие формы, волосы,
пот и глаза. И кипящие белые слезы,-- о Нежность! -- и
женский голос, проникший в глубины вулканов и арктических
гротов.
Флаг...
Мыс
Золотая заря и трепетный вечер находят бриг наш в открытом
море, напротив виллы и ее пристроек, образующих мыс, такой
же обширный, как Пелопоннес и Эпир, или как главный остров
Японии, или Аравия. Святилища, озаренные возвращеньем
процессий; огромные оборонительные сооружения современного
побережья; дюны, иллюстрированные вакханалиями и цветами;
большие каналы древнего Карфагена и набережные
подозрительной Венеции; вялые извержения Этны и ущелья
цветов и ледниковых потоков; мостки для прачек, окруженные
тополями Германии; склоны необычайных парков и склоненные
вершины японских Деревьев; и круглые фасады всевозможных
"Гранд" и "Руаялей" Скарборо или Бруклина; и рейлвеи
опоясывают и разрезают диспозиции в этом Отеле, взятые из
истории самых элегантных и самых колоссальных сооружений
Италии, Америки, Азии, и окна и террасы которых, в настоящее
время полные света, напитков и свежего ветра, открыты для
умов путешественников и для знати и позволяют в дневные часы
всем тарантеллам всех берегов -- и даже ритурнелам
замечательных долин искусства -- чудесно украсить фасады
Мыса-Дворца.
Сцены
Древняя Комедия продолжает свои сочетания, разделяет свои
Идиллии.
Бульвары театральных подмостков.
Деревянный пирс от одного до другого конца каменистого поля,
где под голыми ветвями деревьев гуляет варварская толпа.
В коридорах черного газа, вслед за теми, кто пришел на
прогулку с листьями и фонарями.
Птицы мистерий обрушиваются на плавучий каменный мост,
приведенный в движенье архипелагом, покрытым лодками
зрителей.
Лирические сцены в сопровождении барабана и флейты вьются в
убежищах, оборудованных под потолками, вокруг салонов
современных клубов или в залах древнего Востока.
Феерия движется на вершине амфитеатра, увенчанного молодою
порослью леса,-- или мечется и модулирует для беотийцев, в
тени высоких деревьев, на срезе культур.
Комическая опера разделяется на нашей сцене, у грани
пересечения перегородок, воздвигнутых на святейшей галерее.
Исторический вечер
Однажды вечером, перед наивным туристом, удалившемся от
наших экономических мерзостей, рука маэстро заставляет
звучать клавесины полей; кто-то в карты играет в глубинах
пруда, этого зеркала фавориток и королев; во время заката
появляются покрывала монахинь, и святые, и дети гармонии, и
хроматизмы легенд.
Он вздрагивает при звуках охоты, от топота дикой орды.
Комедия капает на травяные подмостки. И на этом
бессмысленном фоне -- тяготы бедных и слабых!
Перед его порабощенным взором Германия громоздится до самой
луны; татарские пустыни озаряются светом; древние восстания
роятся в глубинах Небесной империи; по лестницам и скалистым
сиденьям бледный и плоский мирок, Запад и Африка, начинает
свое восхожденье. Затем балет известных морей и ночей,
бесценная химия, звуки невероятных мелодий.
Все та же буржуазная магия, где бы ни вылезли мы из почтовой
кареты! Самый немудрящий лекарь чувствует, что больше
невозможно погрузиться в эту индивидуальную атмосферу, в
туман физических угрызений, при одном названье которых уже
возникает печаль.
Нет! Время парильни, исчезновенья морей, подземных пожаров,
унесенной планеты и последовательных истреблений, чью
достоверность столь беззлобно определяли Норны и Библия,--
это время окажется под наблюденьем серьезных людей. Однако
легенда будет здесь ни при чем!
Движение
Извилистое движение на берегу речных водопадов,
Бездна позади корабля,
Крутизна мгновенного ската,
Огромность теченья
Ведут к неслыханным знаньям
И к химии новой
Путешественников, которых окружают смерчи долины
И стрима.
Они -- завоеватели мира
В погоне за химически-личным богатством;
Комфорт и спорт путешествуют с ними;
Они везут с собой обученье
Животных, классов и рас; на корабле этом --
Головокруженье и отдых
Под потоками света
В страшные вечера занятий.
Болтовня среди крови, огня, приборов, цветов,
драгоценных камней;
Счета, которыми машут на этой убегающей палубе;
Можно увидеть -- катящийся, словно плотина за моторною
гидродорогой,
Чудовищный и без конца озяряемый -- склад их учебный;
В гармоничный экстаз их загнали,
В героизм открытий,
Среди поразительных атмосферных аварий
Юная пара уединилась в этом ковчеге,
-- Должно быть, простительна древняя дикость? --
И поет, и на месте стоит.
Bottom
Действительность была чрезмерно тернистой для моей широкой
натуры,-- и тем не менее очутился я у Мадам, серо-синею
птицей взлетая к лепным украшениям на потолке, волоча свои
крылья по вечернему мраку.
У подножия балдахина, осенявшего ее драгоценности и
физические шедевры, и был медведем с темно-синими деснами и
с шерстью, поседевшей от грусти, а в глазах -- хрусталь и
серебро инкрустаций.
Все стало мраком, превратилось в жаркий аквариум. Утром --
воинственным утром июня -- я стал ослом и помчался в поля,
где трубил о своих обидах, потрясал своим недовольством,
покуда сабинянки предместий не бросились мне на загривок.
Н
Чудовищность во всех ее проявленьях врывается в страшные
жесты Гортензии. Ее одиночество -- эротический механизм, ее
усталость -- динамичность любви. Во все времена она
находилась под наблюдением детства, эта пылающая гигиена
рас. Ее двери распахнуты перед бедою. Там мораль современных
существ воплощена в ее действии или в страстях. О ужасное
содрогание неискушенной любви на кроваво земле, под
прозрачностью водорода! Ищите Гортензию.
Молитва
Моей сестре Луизе Ванаан из Ворингема.-- К Северному морю
обращен ее синий чепец.-- За потерпевших кораблекрушение.
Моей сестре Леони Обуа из Ашби. Бау -- летняя трава,
жужжащая и зловонная.-- За больных лихорадкой матерей и
детей.
Лулу, дьяволице, не утратившей вкуса к молельням в эпоху
Подруг и своего незавершенного образования. За мужчин.-- К
Мадам ***.
Отроку, которым я был. Святому старцу в миссии или в скиту.
Разуму бедняков. И очень высокому клиру.
Также всякому культу в таких местах достопамятных культов и
среди таких событий, что приходится им подчиниться, согласно
веленью момента или согласно нашим серьезным порокам.
Сегодня вечером Цирцето высокого льда, жирной как рыба,
румяной как десять месяцев красных ночей, (ее сердце --
амбра и спанк). За мою единственную молитву, молчаливую
словно эти ночные края и предшествующую взрывам отваги, еще
более грозным, чем этот полярный хаос.
Любою ценой и со всеми напевами, даже в метафизических
странствиях.-- Но не теперь.
Демократия
"Знамя украшает мерзкий пейзаж, а наше наречье заглушает бой
барабанов.
Самую циничную проституцию мы будем вскармливать в центрах
провинций. Мы истребим логичные бунты.
Вперед, к проперченным, вымокшим странам! -- К услугам самых
чудовищных эксплуатаций, индустриальных или военных.
До свиданья, не имеет значения где. Новобранцы по доброй
воле, к свирепой философии мы приобщимся; для науки --
невежды, для комфорта -- готовы на все, для грядущего --
смерть. Вот истинный путь! Вперед, шагом марш!"
Fairy
Для Елены вступали в заговор орнаментальные соки под
девственной сенью и бесстрастные полосы света в астральном
молчанье. Бухты мертвой любви и обессилевших ароматов
поручали зной лета онемевшим птицам, поручали надлежащую
томность драгоценной траурной барке.
Потом наступало мгновенье для песни жен лесорубов под рокот
потока за руинами леса, для колокольчиков стада под отклик
долины и крики степей.
Для детства Елены содрогались лесные чащи и тени, и грудь
бедняков, и легенды небес.
И танец ее и глаза по-прежнему выше драгоценного блеска,
холодных влияний, удовольствия от декораций и неповторимого
часа.
Война
В детстве мою оптику обострило созерцание небосвода, моему
лицу все людские характеры передали свои оттенки. Феномены
пришли в движенье.-- Теперь постоянное преломленье мгновений
и математическая бесконечность гонят меня по этому миру, где
я обласкан гражданским успехом, почитаем причудливым
детством и большими страстями.-- По праву или по
необходимости, по непредвиденной логике думаю я о войне.
Это так же просто, как музыкальная фраза.
Гений
Он -- это нежность и сегодняшний день, потому что он двери
открыл для пенистых зим и для летнего шума и чистыми сделал
еду и напитки, и потому что в нем прелесть бегущих мимо
пейзажей и бесконечная радость привалов. Он -- это нежность
и завтрашний день, и мощь, и любовь, которую мы, по колено в
ярости и огорченьях, видим вдали, в грозовых небесах, среди
флагов экстаза.
Он -- это любовь, и мера, вновь созданная и совершенная, и
чудесный, непредугаданный разум, и вечность: машина, которой
присущи фатальные свойства, внушавшие ужас. О радость
здоровья, порыв наших сил, эгоистичная нежность и страсть,
которую все мы питаем к нему, к тому, кто нас любит всю
жизнь, бесконечно...
И мы его призываем, и странствует он по земле...И когда
Поклоненье уходит, звучит его обещанье: "Прочь суеверья, и
ветхое тело, и семья, и века! Рушится эта эпоха!"
Он не исчезнет, он не сойдет к нам с небес, не принесет
искупительной жертвы за ярость женщин, за веселье мужчин и
за весь этот грех: потому что в самом деле он есть и в самом
деле любим.
Сколько путей у него, и обликов, и животворных дыханий! О
устрашающая быстрота, с которой идут к совершенству деянья и
формы!
О плодовитость рассудка и огромность Вселенной!
Тело его! Освобожденье, о котором мечтали, разгром
благодати, столкнувшейся с новым насильем!
Явленье его! Перед ним с колен поднимаются древние муки.
Свет его! Исчезновенье потока глухих страданий в музыке
более мощной.
Шаг его! Передвиженье огромное древних нашествий.
Он и мы! О гордость, которая неизмеримо добрее утраченной
милости и милосердья.
О этот мир! И светлая песня новых невзгод.
Он всех нас знал и всех нас любил. Этой зимнею ночью
запомним: от мыса до мыса, от бурного полюса до старого
замка, от шумной толпы до морских берегов, от взгляда к
взгляду, в усталости, в силе, когда мы зовем, когда
отвергаем, и под водою прилива, и в снежных пустынях -- идти
нам за взором его, и дыханьем, и телом, и светом.
Юность
I. Воскресенье
Расчеты в сторону -- и тогда неизбежно опускается небо; и
визит воспоминаний и сеансы ритмов заполняют всю комнату,
голову, разум.
-- Лошадь, пронзенная угольною чумою, бежит по загородному
газону, вдоль лесопосадок и огородных культур. Где-то в мире
несчастная женщина драмы вздыхает после невероятных разлук.
Десперадос томятся после ранений, грозы, опьяненья. Дети,
гуляя вдоль рек, подавляют крики проклятья.
Вернемся к занятиям, под шум пожирающего труда, который
скопляется и поднимается в массах.
II. Сонет
Человек заурядного телосложения, плоть не была ли плодом,
висящим в саду,-- о детские дни! -- а тело -- сокровищем,
которое надо растратить? Любить -- это опасность или сила
Психеи? Земля имела плодородные склоны, где были артисты и
принцы, а происхожденье и раса нас толкали к преступленьям и
скорби: мир -- ваше богатство и ваша опасность. Но теперь,
когда этот тягостный труд завершен, ты и расчеты твои, ты и
твое нетерпенье -- всего лишь ваш танец, ваш голос, не
закрепленные, не напряженные, хотя и с двойственным смыслом
успеха и вымысла, в человеческом братстве и скромности, во
Вселенной, не имеющей образов; -- сила и право отражают
голос и танец, оцененные только теперь.
III. Двадцать лет
Изгнанные голоса назиданий... Горестно угомонившаяся
физическая наивность... Адажио. О, бесконечный отроческий
эгоизм и усидчивость оптимизма: как наполнен был мир в то
лето цветами! Умирающие напевы и формы... Хор, чтобы утешить
чистоту и бессилье... Хор стеклянных ночных мелодий... В
самом деле, нервы скоро сдадут.
IV.
Ты все еще подвержен искушению святого Антония. Куцего
рвенья скачки, судороги мальчишеской гордости, страх и
унынье. Но ты снова примешься за эту работу: все
гармонические и архитектурные возможности будут кружить
вокруг твоего стола. Совершенные и непредвиденные создания
принесут себя в жертву эксперименту. В твои предместья
мечтательно хлынет любопытство древней толпы и праздного
великолепия. Твоя память и чувства будут только питать
созидательный импульс. Ну, а мир, что станется с ним, когда
ты уйдешь? Во всяком случае, ничего похожего на теперешний
вид.
Распродажа
Продается то, чего не продавали никогда иудеи, не отведывало
ни дворянство, ни преступленье, не знала отверженная любовь
и адская порядочность масс, не могли распознать ни наука,
ни время.
Воссозданные Голоса; пробужденье хоральных и оркестровых
энергий и мгновенное их примененье; единственная возможность
освободить наши чувства!
Продаются тела -- бесценные, вне какой-либо расы,
происхождения, мира и пола! Богатства, которые брызжут при
каждом движенье! Бесконтрольная распродажа брильянтов!
Продается анархия для народных масс; неистребимое
удовольствие для лучших ценителей; ужасная смерть для
верующих и влюбленных!
Продаются жилища и переселения, волшебные зрелища, спорт,
идеальный комфорт, и шум, и движенье, и грядущее, которое
они создают!
Продаются точные цифры и неслыханные взлеты гармоний.
Находки и сроки ошеломительны: незамедлительное врученье!
Безумный и бесконечный порыв к незримым великолепьям, к
непостижимым для чувств наслажденьям,-- и его с ума сводящие
тайны для любого порока,-- и его устрашающее веселье и смех
для толпы.
Продаются тела, голоса, неоспоримая роскошь -- то, чего уж
вовек продавать не будут. Продавцы далеки от конца
распродажи! Путешественникам не надо отказываться от покупки!
Одно лето в аду
I
Когда-то, насколько я помню, моя жизнь была пиршеством, где
все сердца раскрывались и струились всевозможные вина.
Однажды вечером я посадил Красоту к себе на колени.-- И
нашел ее горькой.-- И я ей нанес оскорбленье.
Я ополчился на Справедливость.
Ударился в бегство. О колдуньи, о ненависть, о невзгоды! Вам
я доверил свои богатства!
Мне удалось изгнать из своего сознания всякую человеческую
надежду. Радуясь, что можно ее задушить, я глухо
подпрыгивал, подобно дикому зверю.
Я призывал палачей, чтобы, погибая, кусать приклады их
ружей. Все бедствия я призывал, чтобы задохнуться в песках и
в крови. Несчастье стало моим божеством. Я валялся в грязи.
Обсыхал на ветру преступленья. Шутки шутил с безумьем.
И весна принесла мне чудовищный смех идиота.
Однако совсем недавно, обнаружив, что я нахожусь на грани
последнего хрипа, я ключ решил отыскать от старого
пиршества, где, может быть, снова обрету аппетит!
Этот ключ -- милосердие. Такое решение доказывает, что я
находился в бреду!
"Гиеной останешься ты, и т.д. ..." -- крикнул демон, который
увенчал мою голову маками. "К смерти иди с твоим
вожделеньем, и твоим эгоизмом, и со всеми семью грехами".
О, не слишком ли много! Но, дорогой Сатана, заклинаю вас:
поменьше раздраженья в зрачках! И в ожиданьи каких-либо
запоздалых маленьких мерзостей вам, который любит в писателе
отсутствие дара описывать и наставлять, вам подношу я
несколько гнусных листков, вырванных из блокнота того, кто
был проклят.
II. Дурная кровь
От моих галльских предков я унаследовал светлые голубые
глаза, ограниченный мозг и отсутствие ловкости в драке. Моя
одежда такая же варварская, как и у них. Но я не мажу свои
волосы маслом.
Галлы сдирали шкуры с животных, выжигали траву и делали это
не искуснее всех, живших в те времена.
От них у меня: идолопоклонство и любовь к святотатству -- о,
все пороки, гнев, сладострастье,-- великолепно оно,
сладострастье! -- и особенно лень и лживость.
Любое ремесло внушает мне отвращенье. Крестьяне, хозяева и
работники -- мерзость. Рука с пером не лучше руки на плуге.
Какая рукастая эпоха! Никогда не набью себе руку. А потом
быть ручным -- это может завести далеко. Меня удручает
благородство нищенства. Преступники мне отвратительны,
словно кастраты: самому мне присуща цельность, но это мне
безразлично.
Однако кто создал мой язык настолько лукавым, что до сих пор
он ухитряется охранять мою лень? Даже не пользуясь телом,
чтобы существовать и более праздный, чем жаба, я жил везде и
повсюду. Ни одного семейства в Европе, которого я не знал
бы.-- Любую семью я понимаю так, как свою: всем они обязаны
декларации Прав Человека.-- Мне известен каждый юнец из
хорошей семьи.
X X X
Если бы я имел предшественников в какой-либо точке истории
Франции!
Нет никого!
Мне совершенно ясно, что я всегда был низшею расой. Я не
понимаю, что значит восстание. Моя раса всегда поднималась
лишь для того, чтобы грабить: словно волки вокруг не ими
убитого зверя.
Я вспоминаю историю Франции, этой старшей дочери Церкви.
Вилланом я отправился в святую землю; в памяти у меня --
дороги на швабских равнинах, византийский ландшафт,
укрепленья Солима; культ Девы Марии, умиление перед распятым
пробуждается в моем сознанье среди тысячи нечестивых
феерических празднеств.-- Прокаженный, я сижу в крапиве,
среди осколков горшков, около изъеденной солнцем стены.
Позднее, рейтаром, я разбивал биваки в сумраке немецких
ночей.
А! Вот еще: я пляшу со старухами и детьми, справляя шабаш на
алой поляне.
Мои воспоминания не простираются дальше этой земли и
христианства. Вижу себя без конца в минувших веках. Но
всегда одинок, всегда без семьи. На каком языке я тогда
говорил? Никогда не вижу себя ни в собраньях Христа, ни в
собраньях сеньоров, представителей Христа на земле.
Кем я был в предыдущем веке? Нахожу себя снова только в
сегодняшнем дне. Нет больше бродяг, нет больше тлеющих войн.
Все захлестнула низшая раса: народ и, как говорится,
рассудок; нацию и науку.
О наука! Все захвачено ею. Для тела и для души -- медицина и
философия,-- снадобья добрых женщин и народные песни в
обработанном виде. И увеселенья властителей, и забавы,
которые они запрещали! География, космография, механика,
химия!
Наука, новая аристократия! Прогресс. Мир шагает вперед!
Почему бы ему не вращаться?
Это -- видение чисел. Мы приобщаемся к Духу. Сбудется то,
что я говорю как оракул. Я понимаю, но так как не могу
объясниться без помощи языческих слов, то предпочитаю
умолкнуть.
X X X
Возвращенье языческой крови. Дух близок; почему же Христос
не приходит ко мне на помощь, даровав душе моей свободу и
благородство? Увы! Евангелье кончилось! Евангелье, о
Евангелье!
Предвкушая лакомство, я дожидаюсь бога. От начала времен я
-- низшая раса.
Вот я на армориканском взморье. Пусть вечером города
зажигают огни. Мой день завершен; я покидаю Европу. Морской
воздух опалит мои легкие; гибельный климат покроет меня
загаром. Плавать, топтать траву, охотиться и курить (это
прежде всего), пить напитки, крепкие, словно кипящий металл,
как это делали вокруг костров дорогие предки.
Я вернусь с железными мускулами, с темною кожей и яростными
глазами: глядя на эту маску, меня сочтут за представителя
сильной расы. У меня будет золото: я стану праздным и
грубым. Женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся
из тропических стран. Я буду замешан в политические аферы.
Буду спасен.
Теперь я проклят, родина внушает мне отвращенье. Лучше всего
пьяный сон, на прибрежном песке.
X X X
Ты никуда не отправишься.-- Опять броди по здешним дорогам,
обремененный своим пороком, пустившим корни страдания рядом
с тобой, в том возрасте, когда просыпается разум,-- он
поднимается в небо, бьет меня, опрокидывает, тащит меня за
собой.
Последняя чистота и последняя робость. Решено. Не нести в
этот мир мое предательство и мое отвращенье.
В путь! Движенье, тяжелая ноша, пустыня, гнев и тоска.
Кому служить? Какому зверю молиться? На какие иконы здесь
ополчились? Чьи сердца разбивать я буду? Какую ложь
поддерживать должен? По чьей крови мне придется ступать?
Подальше от правосудия.-- Жизнь сурова, одичание просто.
Крышку гроба поднять иссохшей рукой, сидеть, задыхаться. Ни
старости, ни опасностей: ужас -- это не по-французски.
-- О! Я так одинок, что готов любому священному образу
предложить свой порыв к совершенству.
О, моя отрешенность, мое чудесное милосердие -- на этом
свете, однако.
De profundis Domine, как же я глуп!
X X X
Еще ребенком я восхищался несговорчивым каторжником,
которого всегда ожидали оковы; меня тянуло к постоялым
дворам и трактирам, где он побывал: для меня они стали
священны. Его глазами я смотрел на небо и на расцветающую в
полях работу; в городах я искал следы его рока. У него было
больше силы, чем у святого, и больше здравого смысла, чем у
странствующих по белому свету,-- и он, он один, был
свидетелем славы своей и ума.
На дорогах, в зимние ночи, без жилья, без хлеба и теплой
одежды, я слышал голос, проникавший в мое замерзшее сердце:
"Сила или слабость? Для тебя -- это сила! Ты не знаешь, куда
ты идешь, ни почему ты идешь. Повсюду броди, всему отвечай.
Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно". Утром у
меня был такой отрешенный взгляд и такое мертвенное лицо,
что те, кого я встречал, возможно, меня не могли увидеть.
Грязь в городах неожиданно начинала казаться мне красной и
черной, словно зеркало, когда в соседней комнате качается
лампа; словно сокровище в темном лесу. "В добрый час!" --
кричал я и видел море огней и дыма на небе; а справа и слева
все богатства пылали, как миллиарды громыхающих гроз.
Но оргия и женская дружба были для меня под запретом. Ни
одного попутчика даже. Я вдруг увидел себя перед охваченной
гневом толпой, увидел себя перед взводом солдат, что должен
меня расстрелять, и я плакал от горя, которое понять они не
могли, и я прощал им -- как Жанна д'Арк. "Священники,
учителя, властелины, вы ошибаетесь, предавая меня
правосудию. Никогда я не был связан с этим народом; никогда
я не был христианином; я из тех, кто поет перед казнью; я не
понимаю законов; не имею морали, потому что я зверь, и
значит, вы совершили ошибку".
Да! Мои глаза закрыты для вашего света. Я -- зверь, я --
негр. Но я могу быть спасен. А вы -- поддельные негры, вы --
маньяки, садисты, скупцы. Торговец, ты -- негр; чиновник, ты
-- негр; военачальник, ты -- негр; император, старая злая
чесотка, ты -- негр, ты выпил ликер, изготовленный на
фабрике Сатаны.-- Этот народ вдохновляется лихорадкой и
раком. Калеки и старики настолько чтимы, что их остается
только сварить. Самое лучшее -- это покинуть скорей
континент, где бродит безумие, добывая заложников для этих
злодеев. Я вступаю в подлинное царство потомков Хама.
Знаю ли я природу? Знаю ли самого себя? -- Исчезли слова.
Мертвецов я хороню у себя в желудке. Крик, барабаны -- и в
пляс, в пляс, в пляс! Мне неизвестно, когда, после прихода
белых, я рухну в небытие.
Голод, жажда, крики -- и в пляс, в пляс, в пляс!
X X X
Белые высаживаются на берег. Пушечный выстрел! Надо
покориться обряду крещенья, одеваться, работать.
Моему сердцу нанесен смертельный удар. О, этого я не
предвидел!
Я никогда не творил зла. Дни мои будут легки, раскаянье меня
не коснется. Я никогда не узнаю страданий души, почти
неживой для добра, души, в которой поднимается свет,
суровый, как похоронные свечи. Участь сынков из хорошей
семьи -- преждевременный гроб, сверкающий блестками и
слезами. Несомненно, развратничать -- глупо, предаваться
пороку -- глупо; гниль надо отбросить подальше. Но часам на
башне никогда не удастся отбивать только время чистых
страданий. Словно ребенок, буду ли я вознесен на небо, чтобы
играть там в раю, где забыты невзгоды?
Скорее! Есть ли другие жизни? -- Среди богатства сон
невозможен. Потому что всегда богатство было публично. Одна
лишь божественная любовь дарует ключи от познанья. Я вижу,
что природа добра. Прощайте, химеры, идеалы, ошибки.
Благоразумное пение ангелов поднимается от корабля спасения:
это божественная любовь.-- Две любви! Я могу умереть от
земной любви, умереть от преданности. Я покинул сердца, чья
боль возрастет из-за моего ухода! Вы избрали меня среди
потерпевших кораблекрушение; но те, кто остался, разве они
не мои друзья?
Спасите их!
Во мне рождается разум. Мир добр. Я благословлю жизнь. Буду
любить своих братьев. Это не просто детские обещания или
надежда ускользнуть от старости и смерти. Бог -- моя сила, и
я возношу хвалу богу.
X X X
Тоска не будет больше моей любовью. Ярость, распутство,
безумие, я знаю все их порывы и знаю их поражения,-- это
бремя сбросил я с плеч. Оценим спокойно, как далеко
простирается моя невинность.
Больше я не способен просить моральной поддержки у палочного
удара. Не считаю, что с тестем своим, Иисусом Христом,
отплываю на свадебный пир.
Я не узник своего рассудка. Я сказал: бог. Даже в спасенье
нужна мне свобода: но как добиться ее? Фривольные вкусы меня
покинули. Нет больше нужды ни в божественной любви, ни в
преданности. Я не жалею о веке чувствительных душ. Все имеет
свой смысл: и презрение и милосердие, поэтому я оставляю за
собой место на вершине ангельской лестницы здравого смысла.
Что же касается прочного счастья, домашнего или нет... нет,
не могу. Слишком я легкомыслен и слаб. Жизнь расцветает в
труде -- это старая истина; однако жизнь, принадлежащая мне,
не очень весома, она взлетает и кружит вдалеке от активного
действия, столь дорогого современному миру.
Я превращаюсь в старую деву: нет у меня смелости полюбить
смерть!
Если бы небесный, воздушный покой и молитву даровал мне
господь -- как древним святым! -- Святые! Сильные!
Анахореты! Артисты, каких уж больше не встретишь!
Бесконечный фарс! Меня заставляет плакать моя невинность.
Жизнь -- это фарс, который играют все.
X X X
Довольно! Вот наказанье.-- Вперед!
Ах, как пылают легкие, как грохочет в висках! На солнце --
ночь у меня в глазах! Сердце... Онемевшие члены...
Куда все спешат? В сраженье? Я слаб. Меня обгоняют. Орудья
труда, оружье... о время!
Огонь! Огонь на меня! Или я сдамся.-- Трусы! -- Погибаю!
Бросаюсь под копыта коней!
Все!
-- И к этому я привыкну.
Это будет французской жизнью, это будет дорогою чести.
Ночь в аду
Я проглотил изрядную порцию яда.-- Трижды благословенный
совет, который я получил! -- Неистовство этой страны сводит
мне мускулы, делает бесформенным тело, опрокидывает меня на
землю. Я умираю от жажды, задыхаюсь, не в силах кричать. Это
-- ад, это вечная мука! Взгляните: поднимается пламя! Я
пылаю, как надо. Продолжай, демон!
Мне привиделось обращенье к добру и счастью: спасенье. Могу
ли описать я то, что увидел? Воздух ада не терпит гимнов.
Были миллионы прелестных созданий, сладостное духовное
единство, сила, и мир, и благородство амбиций, всего не
расскажешь.
Благородство амбиций!
И это все-таки -- жизнь. Если бы только проклятие стало
вечным! Проклят человек, который хочет себя искалечить, не
так ли? Я думаю, что оказался в аду, значит, я в самом деле
в аду. Все получилось по катехезису. Я раб своего крещений.
Родители, вы уготовили мне несчастье, и себе его уготовили
тоже.. О невинный бедняк! Ад не грозит язычникам.-- И
все-таки это -- жизнь. Позднее утехи проклятия станут
глубже. Одно преступление -- быстро! -- и пусть я рухну в
небытие, именем человеческого закона.
Но замолчи, замолчи!.. Это стыд и укор: Сатана, который мне
говорит, что огонь омерзителен и что гнев мой чудовищно
глуп. Довольно с меня подсказанных заблуждений, поддельных
ароматов, всяческих магий и мальчишеской музыки.-- И
подумать только, что я обладаю истиной, что вижу
справедливость: мое суждение здраво и твердо, я готов
достичь совершенства... Гордость.-- Кожа на моей голове
иссыхает. Пощады! Господи, мне страшно. Меня мучит жажда,
ужасная жажда. О, детство, травы, дожди, озеро на каменистом
ложе, свет луны, когда на колокольне било двенадцать... в
полночь дьявол забирается на колокольню... Мария! Пресвятая
Дева!..-- Ужасна моя глупость.
Там, вдали, разве не находятся души, желающие мне добра?
Придите! Подушка у меня на лице, и они не слышат мой голос,
они -- только фантомы. А потом, никто не думает о своем
ближнем. Не приближайтесь ко мне. От меня исходит запах
паленого!
Бесконечны образы галлюцинаций. Вот чем я всегда обладал:
больше веры в историю, забвение принципов. Но об этом я
умолчу -- чтобы не стали завидовать поэты и визионеры. Я в
тысячу раз богаче, будем же скупы, как море.
Ах, вот что! Часы жизни остановились. Я -- вне этого мира.--
Теология вполне серьезна: ад, несомненно, внизу, небеса
наверху.-- Экстазы, кошмары, сон в гнездах из пламени.
Сколько козней в открытом поле! Сатана, Фердинанд, мчится
вместе с семенами диких растений... Иисус шагает по багряным
колючим кустарникам, и они не гнутся. Иисус шагал по
рассерженным водам. Когда он стоял на скате изумрудной
волны, наш фонарь осветил его белые одеяния и темные пряди.
Я сорву покровы с любой тайны, будь то религия или природа,
смерть, рожденье, грядущее, прошлое, космогония, небытие. Я
-- маэстро по части фантасмагорий.
Слушайте!
Всеми талантами я обладаю! -- Здесь нет никого, и кто-то
здесь есть: мои сокровища я не хотел бы расточать
понапрасну.-- Хотите негритянских песен или плясок гурий?
Хотите, чтобы я исчез, чтобы в поисках кольца погрузился в
пучину? Хотите, стану золото делать, создавать лекарства.
Доверьтесь мне! Вера излечивает, ведет за собой, дает
облегченье. Придите ко мне,-- даже малые дети придите,-- и я
вас утешу. Да будет отдано вам это сердце, чудесное сердце!
Труженики, бедные люди! Молитв я не требую; только ваше
доверие -- и я буду счастлив.
-- И подумаем о себе. Это заставляет меня почти не сожалеть
о мире. Мне повезло: я больше почти не страдаю. Моя жизнь
была только сладким безумьем, и это печально.
Ба! Прибегнем ко всем невообразимым гримасам.
Безусловно, мы оказались вне мира. Ни единого звука. Мое
осязанье исчезло. О мой замок, Саксония, мой ивовый лес!
Вечер, утро, ночи и дни... Я устал!
Мне следовало бы иметь свой ад для гнева, свой ад -- для
гордости и ад -- для ласки; целый набор преисподних.
От усталости я умираю! Это -- могила, я отправляюсь к
червям, из ужасов ужас! Шутник-Сатана, ты хочешь, чтобы я
растворился среди твоих обольщений. Я требую! Требую удара
дьявольских вил, одной только капли огня.
О! К жизни снова подняться! Бросить взгляд на эти уродства.
Этот яд, поцелуй этот, тысячу раз будь он проклят. О
слабость моя, о жестокость мира! Сжалься, господи, спрячь
меня, слишком я слаб! -- Я спрятан, и я не спрятан.
Огонь поднимается ввысь, с осужденным вместе.
Бред I
Неразумная дева
Инфернальный супруг
Послушаем исповедь одной из обитательниц ада:
"О божественный Супруг, мой Господь, не отвергай эту исповедь
самой грустной твоей служанки. Я погибла. Пьяна. Нечиста. О,
какая жизнь!
Прощенья, боже, прощенья! Я молю о прощенье! Сколько слез!
Сколько слез потом еще будет!
Потом я познаю божественного Супруга. Я родилась покорной
Ему.-- Пусть тот, другой, теперь меня избивает!
Теперь я на самом дне жизни. О мои подруги! Нет, не надо
подруг... Никто не знал такого мученья, такого безумья! Как
глупо!
О, я страдаю, я плачу. Неподдельны мои страданья. Однако все
мне дозволено, потому что я бремя несу, бремя презрения
самых презренных сердец.
Пусть услышат наконец-то это признание -- такое мрачное,
такое ничтожное,-- но которое я готова повторять бесконечно.
Я рабыня инфернального Супруга, того, кто обрекает на гибель
неразумную деву. Он -- демон. Не приведение и не призрак. Но
меня, утратившую свое целомудрие, проклятую и умершую для
мира,-- меня не убьют! Как описать все это? Я в трауре, я в
слезах, я в страхе. Немного свежего воздуха, господи, если
только тебе это будет угодно!
Я вдова...-- Я была вдовой...-- в самом деле, я была
когда-то серьезной и родилась не для того, чтобы
превратиться в скелет...-- Он был еще почти ребенок... Меня
пленила его таинственная утонченность, я забыла свой долг и
пошла за ним. Какая жизнь! Подлинная жизнь отсутствует. Мы
пребываем вне мира. Я иду туда, куда он идет; так надо. И
часто я, несчастная душа, накликаю на себя его гнев. Демон!
Ты же знаешь, господи, это не человек, это Демон.
Он говорит: "Я не люблю женщин. Любовь должна быть
придумана заново, это известно. Теперь они желают лишь
одного -- обеспеченного положения. Когда оно достигнуто --
прочь сердце и красота: остается только холодное презрение,
продукт современного брака. Или я вижу женщин со знаками
счастья, женщин, которых я мог бы сделать своими друзьями,--
но предварительно их сожрали звери, чувствительные, как
костер для казни..."
Я слушаю его речи: они превращают бесчестие в славу,
жестокость -- в очарование. "Я принадлежу к далекой расе:
моими предками были скандинавы, они наносили себе раны и
пили свою кровь.-- Я буду делать надрезы по всему телу,
покрою всего себя татуировкой, я хочу стать уродливым, как
монгол; ты увидишь: улицы я оглашу своим воем. Я хочу
обезуметь от ярости. Никогда не показывай мне
драгоценностей: извиваясь, я поползу по ковру. Мое
богатство? Я хочу, чтобы все оно было покрыто пятнами крови.
Никогда я не буду работать..."
Не раз, по ночам, когда его демон набрасывался на меня, мы
катались по полу и я с ним боролась.-- Нередко, пьяный, он
предстает предо мною ночью, на улицах или в домах, чтобы
смертельно меня напугать.-- "Право же, мне когда-нибудь
перережут глотку: отвратительно это!" О, эти дни, когда ему
хотелось дышать преступленьем!
Иногда он говорит -- на каком-то милом наречье -- о смерти,
заставляющей каяться, о несчастьях, которых так много, о
мучительной их работе, о разлуках, которые разбивают сердца.
В трущобах, где мы предавались пьянству, он плакал, глядя на
тех, кто нас окружал: скот нищеты. На улицах он поднимал
свалившихся на мостовую пьяниц. Жалость злой матери
испытывал к маленьким детям. Как девочка перед причастьем,
говорил мне ласковые слова, уходя из дома.-- Он делал вид,
что сведущ во всем: в коммерции, в медицине, в искусстве.--
Я шла за ним, так было надо!
Я видела декорацию, которой он мысленно себя окружал: мебель,
драпировку, одежды. Я награждала его дворянским лицом и
другими чертами лица, Я видела все, что его волновало и что
для себя создавал он в воображенье. Когда мне казалось, что
ум его притупился, я шла за ним, как бы далеко он ни заходил
в своих действиях, странных и сложных, дурных и хороших: я
была уверена, что никогда мне не будет дано войти в его мир.
Возле его уснувшего дорогого мне тела сколько бессонных
ночей провела я, пытаясь понять, почему он так хочет бежать
от реального мира. Я понимала -- не испытывая за него
страха,-- что он может стать опасным для общества.--
Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь? И сама
себе возражала: нет, он только ищет этот секрет. Его
милосердие заколдовано, и оно взяло меня в плен. Никакая
другая душа не имела бы силы -- силы отчаянья! -- чтобы
выдержать это ради его покровительства, ради его любви.
Впрочем, я никогда не представляла его себе другим: видишь
только своего Ангела и никогда не видишь чужого. Я была в
душе у него, как во дворце, который опустошили, чтобы не
видеть столь мало почтенную личность, как ты: вот и все.
Увы! Я полностью зависела от него. Но что ему было надо от
моего боязливого, тусклого существования? Он не мог меня
сделать лучше и нес мне погибель. В грустном раздражении я
иногда говорила ему: "Я тебя понимаю". В ответ он только
пожимал плечами.
Так, пребывая в постоянно растущей печали и все ниже падая в
своих же глазах, как и в глазах всех тех, кто захотел бы на
меня взглянуть, если бы я не была осуждена на забвение
всех,-- я все больше и больше жаждала его доброты. Его
поцелуи и дружеские объятья были истинным небом, моим
мрачным небом, на которое я возносилась и где хотела бы
остаться,-- нищей, глухой, немой и слепой. Это уже начинало
входить в привычку. Мне казалось, что мы с ним -- двое
детей, и никто не мешает гулять нам по этому Раю печали. Мы
приходили к согласию. Растроганные, работали вместе. Но,
нежно меня приласкав, он вдруг говорил: "Все то, что ты
испытала, каким нелепым тебе это будет казаться, когда меня
здесь больше не будет. Когда не будет руки, обнимавшей тебя,
ни сердца, на котором покоилась твоя голова, ни этих губ,
целовавших твои глаза. Потому что однажды я уеду
далеко-далеко; так надо. И надо, чтобы я оказывал помощь
другим; это мой долг. Хотя ничего привлекательного в этом
нет, моя дорогая". И тут же я воображала себя,-- когда он
уедет,-- во власти землетрясения, заброшенной в самую темную
бездну по имени смерть. Я заставляла его обещать мне, что он
не бросит меня. По легкомыслию это походило на мое
утверждение, что я его понимаю.
Ах, я никогда не ревновала его. Я верю, что он меня не
покинет. Что с ним станется? У него нет знаний, он никогда
не будет работать. Лунатиком он хочет жить на земле! Разве
для реального мира достаточно только одной его доброты и его
милосердия? Временами я забываю о жалком своем положении: он
сделает меня сильной, мы будем путешествовать, будем
охотиться в пустынях и, не зная забот и страданий, будем
спать на мостовых неведомых городов. Или однажды, при моем
пробужденье, законы и нравы изменятся -- благодаря его
магической власти,-- и мир, оставаясь все тем же, не будет
покушаться на мои желания, радость, беспечность. О, полная
приключений жизнь из книг для детей! Ты дашь мне ее, чтобы
вознаградить меня за мои страдания? Нет, он не может. Он
говорил мне о своих надеждах, о своих сожаленьях: "Это не
должно тебя касаться". Говорит ли он с богом? Быть может, я
должна обратиться к богу? Я в самой глубокой бездне и больше
не умею молиться.
Если бы он объяснил мне свои печали, разве я поняла бы их
лучше, чем его насмешку? Напав на меня, он часами со мной
говорит, стыдя за все, что могло меня трогать в мире, и
раздражается, если я плачу.
"Посмотри: вот элегантный молодой человек, он входит в
красивый и тихий дом. Человека зовут Дювалем, Дюфуром,
Арманом, Морисом, откуда мне знать? Его любила женщина,
этого злого кретина: она умерла и наверняка теперь ангел
небесный. Из-за тебя я умру, как из-за него умерла та
женщина. Такова наша участь -- тех, у кого слишком доброе
сердце..." Увы! Были дни, когда любой человек действия
казался ему игрушкой гротескного бреда, и тогда он долго
смеялся чудовищным смехом.-- Затем начинал вести себя снова,
как юная мать, как любящая сестра. Мы были бы спасены, не
будь он таким диким. Но и нежность его -- смертельна. Покорно
иду я за ним.-- О, я безумна!
Быть может, однажды он исчезнет, и это исчезновение будет
похоже на чудо. Но я должна знать, дано ли ему подняться на
небо, должны взглянуть на успение моего маленького друга".
До чего же нелепая пара!
Бред II
Алхимия слова
О себе. История одного из моих безумств.
С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами,
которые только можно представить, и находил смехотворными
все знаменитости живописи и современной поэзии.
Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми;
декорации и занавесы бродячих комедиантов; вывески и
лубочные картинки; вышедшую из моды литературу, церковную
латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен
наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки,
старинные оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы.
Я погружался в мечты о крестовых походах, о пропавших без
вести открывателях новых земель, о республиках, не имевших
истории, о задушенных религиозных войнах, о революциях
нравов, о движенье народов и континентов: в любое волшебство
я верил.
Я придумал цвет гласных! А -- черный, Е -- белый, И --
красный, У -- зеленый, О -- синий. Я установил движенье и
форму каждой согласной и льстил себя надеждой, что с помощью
инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию, которая
когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств. Разгадку
оставил я за собой.
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь,
выражал невыразимое, запечатлевал головокружительные
мгновенья.
X X X
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Что мог я пить под сенью нежных рощ,
В полдневной дымке, теплой и зеленой?
Из этих желтых фляг, из молодой Уазы,
-- Немые вязы, хмурость небосклона,--
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Я темной вывеской корчмы себе казался,
Гроза прогнала небо за порог,
Господний ветер льдинками швырялся,
Лесная влага пряталась в песок.
И плача я на золото смотрел -- и пить не мог.
X X X
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.
Царица пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
X X X
Поэтическое старье имело свою долю в моей алхимии слова.
Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода
перед моими глазами откровенно возникала мечеть, школа
барабанщиков, построенная ангелами, коляски на дорогах неба,
салон у глубине озера, чудовища, тайны; название водевиля
порождало ужасы в моем сознанье.
Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью
галлюцинации слов.
Кончилось тем, что мое сознание оказалось в полном
расстройстве. Я был праздным, меня мучила лихорадка: я начал
завидовать безмятежности животных -- гусеницам, которые
олицетворяют невинность преддверия рая, кротам,
символизирующим девственный сон.
Мой характер стал желчным. Я прощался с миром, сочиняя
что-то вроде романсов:
Песня самой высокой башни
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам;
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Я полюбил пустыню, сожженные сады, выцветшие лавки
торговцев, тепловатые напитки. Я медленно брел по вонючим
улочкам и, закрыв глаза, предлагал себя в жертву солнцу,
этому богу огня.
"Генерал, если старая пушка еще осталась на твоих
разрушенных укреплениях, бомбардируй нас глыбами засохшей
земли. Бей по стеклам сверкающих магазинов, бей по Салонам!
Вынуди город пожирать свою пыль. Окисью покрой желоба!
Наполни будуары вспыхнувшим порохом!"
О мошка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюбленная в сорные
травы и растворившаяся в луче!
Голод
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
На завтрак ем только скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.
Ешьте булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
X X X
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Наконец-то -- о, счастье! о, разум! -- я раздвинул на небе
лазурь, которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры
природного света. На радостях моя экспрессивность приняла
шутовской и до предела туманный характер.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой бессмертный,
Обет свой храни,
На ночь не взирая
И пламя зари зари.
Ведь ты сбросил бремя --
Людей одобренье,
Всеобщий порыв...
И воспарил.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Нет завтрашних дней!
Пылай же сильней,
Атласный костер:
Это твой долг.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
X X X
Я превратился в баснословную оперу; я видел, что все
существа подчинены фатальности счастья: действие -- это не
жизнь, а способ растрачивать силу, раздражение нервов.
Мораль -- это слабость мозгов.
Каждое живое создание, как мне казалось, должно иметь за
собой еще несколько жизней. Этот господин не ведает, что
творит: он ангел. Это семейство -- собачий выводок. В
присутствии многих людей я громко беседовал с одним из
мгновений их прошлого существования.-- Так, я однажды
полюбил свинью.
Ни один из софизмов безумия -- безумия, которое запирают,--
не был мною забыт: я мог бы пересказать их все, я
придерживаюсь определенной системы.
Угроза нависла над моим здоровьем. Ужас мной овладел. Я
погружался в сон, который длился по нескольку дней, и когда
просыпался, то снова видел печальные сны. Я созрел для
кончины; по опасной дороге меня вела моя слабость к пределам
мира и Киммерии, родине мрака и вихрей.
Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие
над моими мозгами. Над морем, которое так я любил,-- словно
ему полагалось смыть с меня грязь -- я видел в небе
утешительный крест. Я проклят был радугой. Счастье было моим
угрызением совести, роком, червем: всегда моя жизнь будет
слишком безмерной, чтобы посвятить ее красоте и силе.
Счастье! Зуб его, сладкий для смерти, предупреждал меня под
пение петуха -- ad matutinum и Christus venit<$F"ранним
утром" и "пришел Христос" (лат.).> -- в самых мрачных глухих
городах.
О замки, о семена времен!
Недостатков кто не лишен?
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.
Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
О замки, о семена времен!
И когда оно скроется прочь,
Смерть придет и наступит ночь.
О замки, о семена времен!
X X X
Это прошло. Теперь я умею приветствовать красоту.
Невозможное
О, жизнь моего детства, большая дорога через все времена, и
я -- сверхъестественно трезвый, бескорыстный, как лучший из
нищих, гордый тем, что нет у меня ни страны, ни друзей...
какою глупостью было все это! Только сейчас понимаю.
-- Я был прав, презирая людишек, не упускавших возможности
приобщиться к ласке, паразитов здоровья и чистоплотности
наших женщин, которые сегодня так далеки от согласия с нами.
Я был прав во всех проявленьях моего презренья: потому что
бегу от всего!
Я бегу от всего!
Я хочу объясниться.
Еще вчера я вздыхал: "Небо! Сколько нас проклятых на этом
свете! Как много времени я среди них! Я знаю их всех. Мы
всегда узна"м друг друга и надоели друг другу. Милосердие
нам не известно. Но вежливы мы, и наши отношения с миром
очень корректны". Что удивительного? Мир! Простаки и
торговцы! -- Нас не запятнало бесчестье.-- Но избранники,
как они встретили б нас? Есть злобные и веселые люди, они
лжеизбранники, поскольку нужна нам смелость или
приниженность, чтобы к ним подступиться. Они -- единственные
избранники. Благословлять нас они не станут.
Обзаведись умом на два су -- это происходит быстро! -- я
вижу причину моих затруднений: слишком поздно я осознал, что
живем мы на Западе. О, болота этого Запада! Не то чтоб я
думал, будто свет искажен, исчерпана форма, движение сбилось
с пути... Да... Теперь мое сознание непременно желает
постичь всю суровость развития, которое претерпело сознание
после крушенья Востока. Так оно хочет, мое сознание!
....Но уже истрачены эти два су. Сознание -- авторитет,
который желает, чтобы я находился на Западе. Заставить бы
его замолчать, и тогда можно сделать свой выбор.
Я послал к дьяволу пальмовые ветви мучеников, радужные лучи
искусства, гордость изобретателей, рвение грабителей; я
вернулся к Востоку и к мудрости, самой первой и вечной.--
Возможно, это только мечта грубой лени?
Однако я вовсе не думал об удовольствии ускользнуть от
современных страданий. Я не имел в виду поддельную мудрость
Корана.-- Но нет ли реальных мучений в том, что, после
заявлений науки, христианство и человек играют с собой,
доказывают очевидное, раздуваются от удовольствия, повторяя
известные доводы, и только так и живут. Тонкая, но глупая
пытка; источник моих возвышенных бредней. Природа, быть
может, скучает. Месье Прюдом родился вместе с Христом.
Не потому ли так происходит, что мы культивируем сумрак
тумана? С водянистыми овощами мы едим лихорадку. А пьянство!
А табак! А невежество! А безграничная преданность! Разве не
далеко это все от мудрой мысли Востока, от первоначальной
родины нашей? При чем же тогда современный мир, если
выдуманы такие отравы?
Служители церкви скажут: "Это понятно. Но вы рассуждаете об
Эдеме. Нет для нас ничего в истории восточных народов".--
Верно! Именно об Эдеме я думал. Чистота древних рас, что для
моей мечты она значит?
Философы скажут: "Мир не имеет возраста. Просто человечество
перемещается с места на место. Вы -- на Западе, но свободно
можете жить на вашем Востоке, настолько древнем, насколько
вам это нужно, и при этом жить там вполне хорошо. Не
считайте себя побежденным".-- Философы, на вас наложил
отпечаток ваш Запад!
Мой разум, будь осторожен. Никаких необузданных, дерзких
решений, ведущих к спасенью! Тренируйся! -- Для нас никогда
наука не развивается достаточно быстро!
Но я замечаю, что спит мой разум.
Если бы, начиная с этой минуты, никогда б он не спал,--
отыскали б мы вскоре истину, которая, может быть, нас
окружает со всеми ангелами, льющими слезы...
Если бы, до наступления этой минуты, никогда б он не спал,--
я не покорился бы, в незапамятную эпоху, смертоносным
инстинктам...
Если бы никогда он не спал,-- я в глубины мудрости смог бы
теперь погрузиться.
О чистота, чистота!
В эту минуту моего пробужденья твое виденье предо мною
возникло.
Через разум и приходят к богу.
Отчаянное невезенье!
Вспышки зарницы
Человеческий труд! Это взрыв, который озаряет порой мою
бездну.
"Нет суеты сует! За науку! Вперед!" -- восклицает
сегодняшний Екклезиаст, то есть все восклицают. И однако
трупы праздных и злых громоздятся на сердце живых... О,
скорее, немного скорее! Туда, за пределы ночи! Разве мы
уклонимся от грядущей вечной награды?
Как мне быть? Я ведь знаю, что значит работа, как
медлительна поступь науки. Пусть молитва мчится галопом и
вспышки света грохочут... Я хорошо это вижу! Слишком просто,
и слишком жарко, и без меня обойдутся. У меня есть мой долг,
и я буду им горд, наподобие многих, отложив его в сторону.
Моя жизнь истощилась. Ну что ж! Притворяться и бездельничать
будем,-- о жалость! И будем жить, забавляясь, мечтая о
монстрах любви, о фантастических, странных вселенных, и
сетуя, и понося эти облики мира -- шарлатана, нищего,
комедианта, бандита: священнослужителя! На больничной койке
моей этот запах ладана, вдруг возвратясь, мне казался
особенно сильным... О страж ароматов священных, мученик,
духовник!
Узнаю в этом гнусность моего воспитания в детстве. Что
дальше? Идти еще двадцать лет, если делают так и другие.
Нет-нет! Теперь я восстаю против смерти! В глазах моей
гордости работа выглядит слишком уж легкой: моя измена миру
была бы слишком короткою пыткой. В последнюю минуту я буду
атаковать и справа и слева.
Тогда -- о бедная, о дорогая душа -- не будет ли для нас
потеряна вечность?
Утро
Юность моя не была ли однажды ласковой, героической,
сказочной,-- на золотых страницах о ней бы писать,-- о
избыток удачи! Каким преступленьем, какою ошибкой заслужил я
теперь эту слабость? Вы, утверждающие, что звери рыдают в
печали, что больные предаются отчаянью, что мертвые видят
недобрые сны,-- попробуйте рассказать о моем паденье,
рассказать о моих сновиденьях! А сам я теперь изъясняюсь не
лучше последнего нищего с его бесконечными Pater и Ave
Maria. Разучился я говорить!
Однако сегодня мне верится, что завершилась повесть об аде.
Это был настоящий ад, древний ад, тот, чьи двери отверз сын
человеческий.
Все в той же пустыне, все в той же ночи, всегда просыпается
взор мой усталый при свете серебристой звезды, появленье
которой совсем не волнует Властителей жизни, трех древних
волхвов,-- сердце, разум и душу. Когда же -- через горы и
через пески -- мы пойдем приветствовать рождение мудрости
новой, новый труд приветствовать, бегство тиранов и демонов
злых, и конец суеверья: когда же -- впервые! -- мы будем
праздновать Рождество на земле?
Шествие народов! Песня небес! Рабы, не будем проклинать
жизнь!
Прощанье
Осень уже! -- Но к чему сожаленья о вечном солнце, если ждет
нас открытие чудесного света,-- вдали от людей, умирающих в
смене времен.
Осень. Наша лодка, всплывая в неподвижном тумане,
направляется в порт нищеты, держит путь к огромному городу,
чье небо испещрено огнями и грязью. О, сгнившие лохмотья, и
хлеб, сырой от дождя, о опьяненье, о страсти, которые меня
распинали! Неужели никогда не насытится этот вампир,
повелитель несметного множества душ и безжизненных тел,
ожидающих трубного гласа? Я снова вижу себя покрытым чумою и
грязью, с червями на голове, и на теле, и в сердце; я вижу
себя распростертым среди незнакомцев, не имеющих возраста и
которым неведомы чувства... Я мог бы там умереть...
Чудовищные воспоминания! Ненавистна мне нищета!
И меня устрашает зима, потому что зима -- это время комфорта.
-- Иногда я вижу на небе бесконечный берег, покрытый
ликующими народами. Надо мною огромный корабль полощет в
утреннем ветре свои многоцветные флаги. Все празднества, и
триумфы, и драмы я создал. Пытался выдумать новую плоть, и
цветы, и новые звезды, и новый язык. Я хотел добиться
сверхъестественной власти. И что же? Воображенье свое и
воспоминанья свои я должен предать погребенью! Развеяна
слава художника и создателя сказок!
Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от
всякой морали,-- я возвратился на землю, где надо искать
себе дело, соприкасаться с шершавой реальностью. Просто
кестьянин!
Может быть, я обманут? И милосердие -- сестра смерти?
В конце концов я буду просить прощенья за то, что питался
ложью. И в путь.
Но ни одной дружелюбной руки! Откуда помощи ждать?
X X X
Да! Новый час, во всяком случае, очень суров.
Я могу сказать, что добился победы; скрежет зубовный, свист
пламени, зачумленные вздохи -- все дальше, все тише. Меркнут
нечистые воспоминания. Уходят прочь мои последние
сожаления,-- зависть к нищим, к разбойникам, к приятелям
смерти, ко всем недоразвитым душам.-- Вы прокляты, если б я
отомстил...
Надо быть абсолютно во всем современным.
Никаких псалмов: завоеванного не отдавать. Ночь сурова! На
моем лице дымится засохшая кровь, позади меня -- ничего,
только этот чудовищный куст. Духовная битва так же свирепа,
как сражения армий; но созерцание справедливости --
удовольствие, доступное одному только богу.
Однако это канун. Пусть достанутся нам все импульсы силы и
настоящая нежность. А на заре, вооруженные пылким терпеньем,
мы войдем в города, сверкающие великолепьем.
К чему говорить о дружелюбной руке? Мое преимущество в том,
что я могу насмехаться над старой лживой любовью и покрыть
позором эти лгущие пары,-- ад женщин я видел! -- и мне будет
дозволено обладать истиной, сокрытой в душе и теле.
Апрель-август 1873
Иллюстрации
http://lib.ru/POEZIQ/REMBO/rimbaud_1.jpg
http://lib.ru/POEZIQ/REMBO/rimbaud_2.jpg
http://lib.ru/POEZIQ/REMBO/rimbaud_3.jpg
http://lib.ru/POEZIQ/REMBO/rimbaud_4.jpg
http://lib.ru/POEZIQ/REMBO/rimbaud_5.jpg
http://lib.ru/POEZIQ/REMBO/rimbaud_6.jpg
Артюр Рембо. Одно лето в аду
I
Когда-то, насколько я помню, моя жизнь была пиршеством, где все сердца
раскрывались и струились всевозможные вина.
Однажды вечером я посадил Красоту к себе на колени. - И нашел ее
горькой. - И я ей нанес оскорбленье. Я ополчился на Справедливость.
Ударился в бегство. О колдуньи, о ненависть, о невзгоды! Вам я доверил
свои богатства!
Мне удалось изгнать из своего сознания всякую человеческую надежду.
Радуясь, что можно ее задушить, я глухо подпрыгивал, подобно дикому зверю.
Я призывал палачей, чтобы, погибая, кусать приклады их ружей. Все
бедствия я призывал, чтоб задохнуться в песках и в крови. Несчастье стало
моим божеством. Я валялся в грязи. Обсыхал на ветру преступленья. Шутки
шутил с безумьем. И весна принесла мне чудовищный смех идиота. Однако совсем
недавно, обнаружив, что я нахожусь на грани последнего хрипа, я ключ решил
отыскать от старого пиршества, где, может быть, снова обрету аппетит!
Этот ключ - милосердие. Такое решение доказывает, что я находился в
бреду!
"Гиеной останешься ты, и т. д. ..." - крикнул демон, который увенчал
мою голову маками. "К смерти иди с твоим вожделеньем, и твоим эгоизмом, и со
всеми семью грехами".
О, не слишком ли много! Но, дорогой Сатана, заклинаю вас: поменьше
раздраженья в зрачках! И в ожидании каких-либо запоздавших маленьких
мерзостей вам, который любит в писателе отсутствие дара описывать и
наставлять, вам подношу я несколько гнусных листков, вырванных из блокнота
того, кто был проклят.
II
Дурная кровь
От моих галльских предков я унаследовал светлые голубые глаза,
ограниченный мозг и отсутствие ловкости в драке. Моя одежда такая же
варварская, как и у них. Но я не мажу свои волосы маслом.
Галлы сдирали шкуры с животных, выжигали траву и делали это не искуснее
всех, живших в те времена.
От них у меня: идолопоклонство и любовь к святотатству - о, все пороки,
гнев, сладострастье, - великолепно оно, сладострастье! - и особенно лень и
лживость.
Любое ремесло внушает мне отвращенье. Крестьяне, хозяева и работники -
мерзость. Рука с пером не лучше руки на плуге. Какая рукастая эпоха! Никогда
не набью себе руку. А потом быть ручным - это может завести далеко. Меня
удручает благородство нищенства. Преступники мне отвратительны, словно
кастраты: самому мне присуща цельность, но это мне безразлично.
Однако кто создал мой язык настолько лукавым, что до сих пор он
ухитряется охранять мою лень? Даже не пользуясь телом, чтобы существовать и
более праздный, чем жаба, я жил везде и повсюду. Ни одного семейства в
Европе, которое я не знал бы. - Любую семью я понимаю так, как свою: всем
они обязаны декларации Прав Человека. - Мне известен каждый юнец из хорошей
семьи.
-----
Если бы я имел предшественников в какой-либо точке истории Франции!
Нет никого!
Мне совершенно ясно, что я всегда был низшею расой. Я не донимаю, что
значит восстание. Моя раса всегда поднималась лишь для того, чтобы грабить:
словно волки вокруг не ими убитого зверя.
Я вспоминаю историю Франции, этой старшей дочери Церкви. Вилланом я
отправился в святую землю; в памяти у меня - дороги на швабских равнинах,
византийский ландшафт, укрепленья Солима; культ Девы Марии, умиление перед
распятым пробуждаются в моем сознанье среди тысячи нечестивых феерических
празднеств. - Прокаженный, я сижу в крапиве, среди осколков горшков, около
изъеденной солнцем стены. Позднее, рейтаром, я разбивал биваки в сумраке
немецких ночей.
А! Вот еще: я пляшу со старухами и детьми, справляя шабаш на алой
поляне.
Мои воспоминания не простираются дальше этой земли и христианства. Вижу
себя без конца в минувших веках. Но всегда одинок, всегда без семьи. На
каком языке я тогда говорил? Никогда не вижу себя ни в собраньях Христа, ни
в собраньях сеньоров, представителей Христа на земле.
Кем я был в предыдущем веке? Нахожу себя снова только в сегодняшнем
дне. Нет больше бродяг, нет больше тлеющих воин. Все захлестнула низшая
раса: народ и, как говорится, рассудок; нацию и науку.
О наука! Все захвачено ею. Для тела и для души - медицина и философия,
- снадобья добрых женщин и народные песни в обработанном виде. И увеселенья
властителей, и забавы, которые они запрещали! География, космография,
механика, химия!
Наука, новая аристократия! Прогресс. Мир шагает вперед! Почему бы ему
не вращаться?
Это - видение чисел. Мы приобщаемся к Духу. Сбудется то, что я говорю
как оракул. Я понимаю, но так как не могу объясниться без помощи языческих
слов, то предпочитаю умолкнуть.
-----
Возвращенье языческой крови. Дух близок; почему же Христос не приходит
ко мне на помощь, даровав душе моей свободу и благородство? Увы! Евангелье
кончилось! Евангелье, о Евангелье!
Предвкушая лакомство, я дожидаюсь бога. От начала времен я - низшая
раса.
Вот я на армориканском взморье. Пусть вечером города зажигают огни. Мой
день завершен; я покидаю Европу. Морской воздух опалит мои легкие; гибельный
климат покроет меня загаром. Плавать, топтать траву, охотиться и курить (это
прежде всего), пить напитки, крепкие, словно кипящий металл, как это делали
вокруг костров дорогие предки.
Я вернусь с железными мускулами, с темною кожей и яростными глазами:
глядя на эту маску, меня сочтут за представителя сильной расы. У меня будет
золото: я стану праздным и грубым. Женщины заботятся о свирепых калеках,
возвратившихся из тропических стран. Я буду замешан в политические аферы.
Буду спасен.
Теперь я проклят, родина внушает мне отвращенье. Лучше всего пьяный
сон, на прибрежном песке.
-----
Ты никуда не отправишься. - Опять броди по здешним дорогам,
обремененный своим пороком, пустившим корни страдания рядом с тобой, в том
возрасте, когда просыпается разум, - он поднимается в небо, бьет меня,
опрокидывает, тащит меня за собой.
Последняя чистота и последняя робость. Решено. Не нести в этот мир мое
предательство и мое отвращенье.
В путь! Движенье, тяжелая ноша, пустыня, гнев и тоска.
Кому служить? Какому зверю молиться? На какие иконы здесь ополчились?
Чьи сердца разбивать я буду? Какую ложь поддерживать должен? По чьей крови
мне придется ступать?
Подальше от правосудия. - Жизнь сурова, одичание просто. Крышку гроба
поднять иссохшей рукой, сидеть, задыхаться. Ни старости, ни опасностей: ужас
- это не по-французски.
- О! Я так одинок, что готов любому священному образу предложить свой
порыв к совершенству.
О, моя отрешенность, мое чудесное милосердие - на этом свете, однако.
De profundis Domine, как же я глуп!
-----
Еще ребенком я восхищался несговорчивым каторжником, которого всегда
ожидали оковы; меня тянуло к постоялым дворам и трактирам, где он побывал:
для меня они стали священны. Его глазами я смотрел на небо и на расцветающую
в полях работу; в городах я искал следы его рока. У него было больше силы,
чем у святого, и больше здравого смысла, чем у странствующих по белому
свету, - и он, он один, был свидетелем славы своей и ума.
На дорогах, в зимние ночи, без жилья, без хлеба и теплой одежды, я
слышал голос, проникавший в мое замерзшее сердце: "Сила или слабость? Для
тебя - это сила! Ты не знаешь, куда ты идешь, ни почему ты идешь. Повсюду
броди, всему отвечай. Тебя не убьют, потому что труп убить невозможно".
Утром у меня был такой отрешенный взгляд и такое, мертвенное лицо, что те,
кого я встречал, _возможно, меня не могли увидеть_.
Грязь в городах неожиданно начинала казаться мне красной и черной,
словно зеркало, когда в соседней комнате качается лампа; словно сокровище в
темном лесу. "В добрый час!" - кричал я и видел море огней и дыма на небе; а
справа и слева все богатства пылали, как миллиарды громыхающих гроз.
Но оргия и женская дружба были для меня под запретом. Ни одного
попутчика даже. Я вдруг увидел себя перед охваченной гневом толпой, увидел
себя перед взводом солдат, что должен меня расстрелять, и я плакал от горя,
которое понять они не могли, и я прощал им - как Жанна д'Арк. "Священники,
учителя, властелины, вы ошибаетесь, предавая меня правосудию. Никогда я не
был связан с этим народом; никогда я не был христианином; я из тех, кто поет
перед казнью; я не понимаю законов; не имею морали, потому что я зверь, и
значит, вы совершили ошибку.
Да! Мои глаза закрыты для вашего света. Я - зверь, я - негр. Но я могу
быть спасен. А вы - поддельные негры, вы - маньяки, садисты, скупцы.
Торговец, ты - негр; чиновник, ты - негр; военачальник, ты - негр;
император, старая злая чесотка, ты - негр, ты выпил ликер, изготовленный на
фабрике Саганы. - Этот народ вдохновляется лихорадкой и раком. Калеки и
старики настолько чтимы, что их остается только сварить. Самое лучшее - это
покинуть скорой континент, где бродит безумие, добывая заложников для этих
злодеев. Я вступаю в подлинное царство потомков Хама.
Знаю ли я природу? Знаю ли самого себя? - Исчезли слова. Мертвецов я
хороню у себя в желудке. Крик, барабаны - и в пляс, в пляс, в пляс! Мне
неизвестно, когда, после прихода белых, я рухну в небытие.
Голод, жажда, крики - ив пляс, в пляс, в пляс!
-----
Белые высаживаются на берег. Пушечный выстрел! Надо покориться обряду
крещенья, одеваться, работать.
Моему сердцу нанесен смертельный удар. О, этого я не предвидел!
Я никогда не творил зла. Дни мои будут легки, раскаянье меня не
коснется. Я никогда не узнаю страданий души, почти неживой для добра, души,
в которой поднимается свет, суровый, как похоронные свечи. Участь сынков из
хорошей семьи - преждевременный гроб, сверкающий блестками и слезами.
Несомненно, развратничать - глупо, предаваться пороку - глупо; гниль надо
отбросить подальше. Но часам на башне никогда не удастся отбивать только
время чистых страданий. Словно ребенок, буду ли я вознесен на небо, чтобы
играть там в раю, где забыты невзгоды?
Скорее! Есть ли другие жизни? - Среди богатства сон не возможен. Потому
что всегда богатство было публично. Одна лишь божественная любовь дарует
ключи от познанья. Я вижу, что природа добра. Прощайте химеры, идеалы,
ошибки.
Благоразумное пение ангелов поднимается от корабля спасения: это
божественная любовь. - Две любви! Я могу умереть от земной любви, умереть от
преданности. Я покинул сердца, чья боль возрастет из-за моего ухода! Вы
избрали меня среди потерпевших кораблекрушение; но те, кто остался, разве
они не мои друзья?
Спасите их!
Во мне рождается разум. Мир добр. Я благословлю жизнь. Буду любить
своих братьев. Это не просто детские обещания или надежда ускользнуть от
старости и смерти. Бог - моя сила, и я возношу хвалу богу.
-----
Тоска не будет больше моей любовью. Ярость, распутство, безумие, я знаю
все их порывы и знаю их поражения, - это бремя сбросил я с плеч. Оценим
спокойно, как далеко простирается моя невинность.
Больше я не способен просить моральной поддержки у палочного удара. Не
считаю, что с тестем своим, Иисусом Христом, отплываю на свадебный пир.
Я не узник своего рассудка. Я сказал: бог. Даже в спасенье нужна мне
свобода: но как добиться ее? Фривольные вкусы меня покинули. Нет больше
нужды ни в божественной любви, ни в преданности. Я не жалею о веке
чувствительных душ. Все имеет свой смысл: и презрение и милосердие, поэтому
я оставляю за собою место на вершине ангельской лестницы здравого смысла.
Что же касается прочного счастья, домашнего или нет... нет, не могу.
Слишком я легкомыслен и слаб. Жизнь расцветает в труде - это старая истина;
однако жизнь, принадлежащая мне, не очень весома, она взлетает и кружит
вдалеке от активного действия, столь дорогого современному миру.
Я превращаюсь в старую деву: нет у меня смелости полюбить смерть!
Если бы небесный, воздушный покой и молитву даровал мне господь - как
древним святым! - Святые! Сильные! Анахореты! Артисты, каких уж больше не
встретишь!
Бесконечный фарс! Меня заставляет плакать моя невинность. Жизнь - это
фарс, который играют все.
-----
Довольно! Вот наказанье. - _Вперед!_
Ах, как пылают легкие, как грохочет в висках! На солнце - ночь у меня в
глазах! Сердце... Онемевшие члены...
Куда все спешат? В сраженье? Я слаб. Меня обгоняют. Орудья труда,
оружье... о время!
Огонь! Огонь на меня! Или я сдамся. - Трусы! - Погибаю! Бросаюсь под
копыта коней! Все!
- И к этому я привыкну.
Это будет французской жизнью, это будет дорогою чести.
III
Ночь в аду
Я проглотил изрядную порцию яда. - Трижды благословенный совет, который
я получил! - Неистовство этой страны сводит мне мускулы, делает бесформенным
тело, опрокидывает меня на землю. Я умираю от жажды, задыхаюсь, не в силах
кричать. Это - ад, Это вечная мука! Взгляните: поднимается пламя! Я пылаю,
как надо. Продолжай, демон!
Мне привиделось обращенье к добру и счастью: спасенье. Могу ли описать
я то, что увидел? Воздух ада не терпит гимнов. Были миллионы прелестных
созданий, сладостное духовное единство, сила, и мир, и благородство амбиций,
всего не расскажешь.
Благородство амбиций!
И это все-таки - жизнь. Если бы только проклятие стало вечным! Проклят
человек, который хочет себя искалечить, не так ли? Я думаю, что оказался в
аду, Значит, я в самом деле в аду. Все получилось по катехизису. Я раб
своего крещения. Родители, вы уготовили мне несчастье и себе его уготовили
тоже. О невинный бедняк! Ад не грозит язычникам. - И все-таки это - жизнь.
Позднее утехи проклятия станут глубже. Одно преступление - быстро! - и пусть
я рухну в небытие, именем человеческого закона.
Но замолчи, замолчи!.. Это стыд и укор: Сатана, который мне говорит,
что огонь омерзителен и что гнев мой чудовищно глуп. Довольно с меня
подсказанных заблуждений, поддельных ароматов, всяческих магий и
мальчишеской музыки. - И подумать только, что я обладаю истиной, что вижу
справедливость: мое суждение здраво и твердо, я готов достичь
совершенства... Гордость. - Корка на моей голове иссыхает. Пощады! Господи,
мне страшно. Меня мучит жажда, ужасная жажда. О, детство, травы, дожди,
озеро на каменистом ложе, _свет луны, когда на колокольне било
двенадцать_... в полночь дьявол забирается на колокольню... Мария! Пресвятая
Дева!.. - Ужасна моя глупость.
Там, вдали, разве не находятся души, желающие мне добра? Придите!
Подушка у меня на лице, и они не слышат мой голос, они - только фантомы. А
потом, никто не думает о своем ближнем. Не приближайтесь ко мне. От меня
исходит запах паленого!
Бесконечны образы галлюцинаций. Вот чем я всегда обладал: больше веры в
историю, забвение принципов. Но об этом я умолчу - чтобы не стали завидовать
поэты и визионеры. Я в тысячу раз богаче, будем же скупы, как море.
Ах, вот что! Часы жизни остановились. Я - вне этого мира. - Теология
вполне серьезна: ад, несомненно, внизу, небеса наверху. - Экстазы, кошмары,
сон в гнездах из пламени.
Сколько козней в открытом поле! Сатана, Фердинанд, мчится вместе с
семенами диких растений... Иисус шагает по багряным колючим кустарникам, и
они не гнутся. Иисус шагал по рассерженным водам. Когда он стоял на скате
изумрудной волны, наш фонарь осветил его белые одеяния и темные пряди.
Я сорву покровы с любой тайны, будь то религия или природа, смерть,
рожденье, грядущее, прошлое, космогония, небытие. Я - маэстро по части
фантасмагорий.
Слушайте!
Всеми талантами я обладаю! - Здесь нет никого, и кто-то здесь есть: мои
сокровища я не хотел бы расточать понапрасну. - Хотите негритянских песен
или плясок гурий? Хотите, чтобы я исчез, чтобы в поисках кольца погрузился в
пучину? Хотите стану золото делать, создавать лекарства.
Доверьтесь мне! Вера излечивает, ведет за собой, дает облегченье.
Придите ко мне, - даже малые дети придите, - и я вас утешу. Да будет отдано
вам это сердце, чудесное сердце! Труженики, бедные люди! Молитв я не требую;
только ваше доверие - и я буду счастлив.
- И подумаем о себе. Это заставляет меня почти не сожалеть о мире. Мне
повезло: я больше почти не страдаю. Моя жизнь была только сладким безумьем,
и это печально.
Ба! Прибегнем ко всем вообразимым гримасам.
Безусловно, мы оказались вне мира. Ни единого звука. Мое осязанье
исчезло. О мой замок, Саксония, мой ивовый лес! Вечер, утро, ночи и дни... Я
устал!
Мне следовало бы иметь свой ад для гнева, свой ад - для гордости и ад -
для ласки; целый набор преисподних.
От усталости я умираю! Это - могила, я отправляюсь к червям, из ужасов
ужас! Шутник-Сатана, ты хочешь, чтобы я растворился среди твоих обольщений.
Я требую! Требую удара дьявольских вил, одной только капли огня.
О! К жизни снова подняться! Бросить взгляд на эти уродства. Этот яд,
поцелуй этот> тысячу раз будь он проклят. О слабость моя, о жестокость мира!
Сжалься, господи, спрячь меня, слишком я слаб! - Я спрятан, и я не спрятан.
Огонь поднимается ввысь, с осужденным вместе.
IV
Бред I
Неразумная дева
Инфернальный супруг
Послушаем исповедь одном из обитательниц ада:
"О божественный Супруг, мой Господь, не отвергай эту исповедь самой
грустной твоей служанки. Я погибла. Пьяна. Нечиста. О, какая жизнь!
Прощенья, боже, прощенья! Я молю о прощенье! Сколько слез! Сколько слез
потом еще будет!
Потом я познаю божественного Супруга. Я родилась покорной Ему. - Пусть
тот, другой, теперь меня избивает!
Теперь я на самом дне жизни. О мои подруги! Нет, не надо подруг...
Никто не знал такого мученья, такого безумья! Как глупо!
О, я страдаю, я плачу. Неподдельны мои страданья. Однако все мне
дозволено, потому что я бремя несу, бремя презрения самых презренных сердец.
Пусть услышат наконец-то это признание - такое мрачное, такое
ничтожное, - но которое я готова повторять бесконечно.
Я рабыня инфернального Супруга, того, кто обрекает на гибель неразумную
деву. Он - демон. Не привидение и не призрак. Но меня, утратившую свое
целомудрие, проклятую и умершую для мира, - меня не убьют! Как описать все
это? Я в трауре, и в слезах, я в страхе. Немного свежего воздуха, господи,
если только тебе это будет угодно!
Я вдова... - Я была вдовой... - в самом деле, я была когда-то серьезной
и родилась не для того, чтобы превратиться в скелет... - Он был еще почти
ребенок... Меня пленила его таинственная утонченность, я забыла свой долг и
пошла за ним. Какая жизнь! Подлинная жизнь отсутствует. Мы пребываем вне
мира. Я иду туда, куда он идет; таи надо. И часто я, несчастная душа,
накликаю на себя его гнев. Демон! Ты же знаешь, господи, что не человек, это
Демон.
Он говорит: "Я не люблю женщин. Любовь должна быть придумана заново,
это известно. Теперь они желают лишь одного - обеспеченного положения. Когда
оно достигнуто - прочь сердце и красота: остается только холодное презрение,
продукт современного брака. Или я вижу женщин со знаками счастья, женщин,
которых я мог бы сделать своими друзьями, - но предварительно их сожрали
звери, чувствительные, как костер для казни...".
Я слушаю его речи: они превращают бесчестие в славу, жестокость - в
очарование. "Я принадлежу к далекой расе: моими предками были скандинавы,
они наносили себе раны и пили свою кровь. - Я буду делать надрезы но всему
телу, покрою всего себя татуировкой, я хочу стать уродливым, как монгол; ты
увидишь: улицы я оглашу своим воем. Я хочу обезуметь от ярости. Никогда не
показывай мне драгоценностей: извиваясь, я поползу по ковру. Мое богатство?
Я хочу, чтобы все оно было покрыто пятнами крови. Никогда я не буду
работать..."
Не раз, по ночам, когда его демон набрасывался на меня, мы катались по
полу и я с ним боролась. - Нередко, пьяный, он предстает предо мною ночью,
на улицах или в домах, чтобы смертельно меня напугать. - "Право же, мне
когда-нибудь перережут глотку: отвратительно это!" О, эти дни, когда ему
хотелось дышать преступленьем!
Иногда он говорит - на каком-то милом наречье - о смерти, заставляющей
каяться, о несчастных, которых так много, о мучительной их работе, о
разлуках, которые разбивают сердца. В трущобах, где мы предавались пьянству,
он плакал, глядя на тех, кто нас окружал: скот нищеты. На улицах он поднимал
свалившихся на мостовую пьяниц. Жалость злой матери испытывал к маленьким
детям. Как девочка перед причастьем, говорил мне ласковые слова, уходя из
дома. - Он делал вид, что сведущ во всем: в коммерции, в медицине, в
искусстве. - Я шла за ним, так было надо!
Я видела декорацию, которой он мысленно себя окружал: мебель,
драпировку, одежды. Я награждала его дворянским гербом и другими чертами
лица. Я видела все, что его волновало и что для себя создавал он в
воображенье. Когда мне казалось, что ум его притупился, я шла за ним, как бы
далеко он ни заходил в своих действиях, странных и сложных, дурных и
хороших: я была уверена, что никогда мне не будет дано войти в его мир.
Возле его уснувшего дорогого мне тела сколько бессонных ночей провела я,
пытаясь понять, почему он так хочет бежать от реального мира. Я понимала -
не испытывая за него страха, - что он может стать опасным для общества. -
Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь"! И сама себе возражала:
нет, он только ищет этот секрет. Его милосердие заколдовано, и оно взяло
меня в плен. Никакая другая душа не имела бы силы - силы отчаянья! - чтобы
выдержать это ради его покровительства, ради его любви. Впрочем, я никогда
не представляла его себе другим: видишь только своего Ангела и никогда не
видишь чужого. Я была в душе у него, как во дворце, который опустошили,
чтобы не видеть столь мало почтенную личность, как ты: вот и все. Увы! Я
полностью зависела от него. Но что ему было надо от моего боязливого,
тусклого существования? Он не мог меня сделать лучше и нес мне погибель. В
грустном раздражении я иногда говорила ему: "Я тебя понимаю". В ответ он
только пожимал плечами.
Так, пребывая в постоянно растущей печали и все ниже падая в своих же
глазах, как и в глазах всех тех, кто захотел бы на меня взглянуть, если бы я
не была осуждена на забвение всех, - я все больше и больше жаждала его
доброты. Его поцелуи и дружеские объятья были истинным небом, моим мрачным
небом, на которое я возносилась и где хотела б остаться, - нищей, глухой,
немой и слепой. Это уже начинало входить в привычку. Мне казалось, что мы с
ним - двое детей, и никто не мешает гулять нам по этому Раю печали. Мы
приходили к согласию. Растроганные, работали вместе. Но, нежно меня
приласкав, он вдруг говорил: "Все то, что ты испытала, каким нелепым тебе
будет это казаться, когда меня здесь больше не будет. Когда не будет руки,
обнимавшей тебя, ни сердца, на котором покоилась твоя голова, ни этих губ,
целовавших твои глаза. Потому что однажды я уеду далеко-далеко; так надо. И
надо, чтобы я оказывал помощь другим: это мой долг. Хотя ничего
привлекательного в этом и нет, моя дорогая". И тут же я воображала себя, -
когда он уедет, - во власти землетрясения, заброшенной в самую темную бездну
по имени смерть.
Я заставляла его обещать мне, что он не бросит меня. По легкомыслию это
походило на мое утверждение, что я его понимаю.
Ах, я никогда не ревновала его. Я верю, что он меня не покинет. Что с
нами станется? У него нет знаний, он никогда не будет работать. Лунатиком он
хочет жить на земле! Разве для реального мира достаточно только одной его
доброты и его милосердия? Временами я забываю о жалком своем положении: он
сделает меня сильной, мы будем путешествовать, будем охотиться в пустынях и,
не знал забот и страданий, будем спать на мостовых неведомых городов. Или
однажды, при моем пробужденье, законы и нравы изменятся - благодаря его
магической власти, - и мир, оставаясь все тем же, не будет покушаться на мои
желания, радость, беспечность. О, полная приключений жизнь из книг для
детей! Ты дашь мне ее, чтобы вознаградить меня за мои страдания? Нет, он не
может. Он говорил мне о своих надеждах, о своих сожаленьях: "Это не должно
тебя касаться". Говорит ли он с богом? Быть может, я должна обратиться к
богу? Я в самой глубокой бездне и больше не умею молиться.
Если бы он объяснил мне свои печали, разве я поняла бы их лучше, чем
его насмешку? Напав на меня, он часами со мной говорит, стыдя за все, что
могло меня трогать в мире, и раздражается, если я плачу.
"Посмотри: вот элегантный молодой человек, он входит в красивый и тихий
дом. Человека зовут Дювалем, Дюфуром, Арманом, Морисом, откуда мне знать?
Его любила женщина, этого злого кретина: она умерла и наверняка теперь ангел
небесный. Из-за тебя я умру, как из-за него умерла эта женщина. Такова наша
участь - тех, у кого слишком доброе сердце..." Увы!
Были дни, когда любой человек действия казался ему игрушкой гротескного
бреда, и тогда он долго смеялся чудовищным смехом. - Затем начинал вести
себя снова, как юная мать, как любящая сестра. Мы были бы спасены, не будь
он таким диким. Но и нежность его - смертельна. Покорно иду я за ним. - О, я
безумна!
Быть может, однажды он исчезнет, и это исчезновение будет похоже на
чудо. Но я должна знать, дано ли ему подняться на небо, должна взглянуть на
успение моего маленького друга".
До чего же нелепая пара!
V
Бред II
Алхимия слова
О себе. История одного из моих безумств.
С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами, которые только
можно представить, и находил смехотворными все знаменитости живописи и
современной поэзии.
Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми; декорации и
занавесы бродячих комедиантов; вывески и лубочные картинки; вышедшую из моды
литературу, церковную латынь, безграмотные эротические книжонки, романы
времен наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки, старинные
оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы.
Я погружался в мечты о крестовых походах, о пропавших без вести
открывателях новых земель, о республиках, не имевших истории, о задушенных
религиозных войнах, о революциях нравов, о движенье народов и континентов: в
любое волшебство я верил.
Я придумал цвет гласных! А - черный, Е - белый, И - красный, У -
зеленый, О - синий. Я установил движенье и форму каждой согласной и льстил
себя надеждой, что с помощью инстинктивных ритмов я изобрел такую поэзию,
которая когда-нибудь станет доступной для всех пяти чувств. Разгадку оставил
я за собой.
Сперва это было пробой пера. Я писал молчанье и ночь, выражал
невыразимое, запечатлевал головокружительные мгновенья.
-----
Вдали от птиц, от пастбищ, от крестьянок,
Средь вереска коленопреклоненный,
Что мог я пить под сенью нежных рощ
В полдневной дымке, теплой и зеленой?
Из этих желтых фляг, из молодой Уазы,
- Немые вязы, хмурость небосклона,-
От хижины моей вдали что мог я пить?
Напиток золотой и потогонный.
Я темной вывеской корчмы себе казался,
Гроза прогнала небо за порог,
Господний ветер льдинками швырялся,
Лесная влага пряталась в песок.
И плача, я на золото смотрел - и пить не мог.
-----
Под утро, летнею порой,
Спят крепко, сном любви объяты.
Вечерних пиршеств ароматы
Развеяны зарей.
Но там, где устремились ввысь
Громады возводимых зданий,
Там плотники уже взялись
За труд свой ранний.
Сняв куртки, и без лишних слов,
Они работают в пустыне,
Где в камне роскошь городов
С улыбкою застынет.
Покинь, Венера, ради них,
Покинь, хотя бы на мгновенье,
Счастливцев избранных твоих,
Вкусивших наслажденье.
Царица Пастухов! Вином
Ты тружеников подкрепи! И силы
Придай им, чтобы жарким днем
Потом их море освежило.
-----
Поэтическое старье имело свою долю в моей алхимии слова.
Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода перед моими
глазами откровенно возникала мечеть, школа барабанщиков, построенная
ангелами, коляски на дорогах неба, салон в глубине озера, чудовища, тайны;
название водевиля порождало ужасы в моем сознанье.
Затем я стал объяснять свои магические софизмы с помощью галлюцинации
слов.
Кончилось тем, что мое сознание оказалось в полном расстройстве. Я был
праздным, меня мучила лихорадка: я начал завидовать безмятежности животных -
гусеницам, которые олицетворяют невинность преддверия рая, кротам,
символизирующим девственный сон.
Мой характер стал желчным. Я прощался с миром, сочиняя что-то вроде
романсов:
Песня самой высокой башни
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Так терпел я много,
Что не помню сам;
Муки и тревога
Взмыли к небесам,
И от темной жажды
Вены мои страждут.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Брошенное поле
Так цветет порой
Ароматом воли,
Сорною травой
Под трезвон знакомый
Мерзких насекомых.
Пусть наступит время,
Что любимо всеми.
Я полюбил пустыню, сожженные сады, выцветшие лавки торговцев,
тепловатые напитки. Я медленно брел по вонючим улочкам и, закрыв глаза,
предлагал себя в жертву солнцу, этому богу огня.
"Генерал, если старая пушка еще осталась на твоих разрушенных
укреплениях, бомбардируй нас глыбами засохшей земли. Беи по стеклам
сверкающих магазинов, бей по Салонам! Вынуди город пожирать свою пыль.
Окисью покрой желоба! Наполни будуары вспыхнувшим порохом!"
О мошка, опьяневшая от писсуара корчмы, влюбленная в сорные травы и
растворившаяся в луче!
Голод
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю,
На завтрак ем только скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на луга приведи
Яд повилики.
Ешьте булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную нору.
-----
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь... А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Наконец-то - о, счастье! о, разум! - я раздвинул на небе лазурь,
которая была черной, и зажил жизнью золотистой искры природного света. На
радостях моя экспрессивность приняла шутовской и до предела туманный
характер.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
О дух мой бессмертный,
Обет свой храни,
На ночь не взирая
И пламя зари.
Ведь сбросил ты бремя -
Людей одобренье,
Всеобщий порыв...
И воспарил.
Надежды ни тени,
Молитв ни на грош,
Ученье и бденье,
От мук не уйдешь.
Нет завтрашних дней!
Пылай же сильней,
Атласный костер:
Это твой долг.
Ее обрели.
Что обрели?
Вечность! Слились
В ней море и солнце!
-----
Я превратился в баснословную оперу; я видел, что все существа подчинены
фатальности счастья: действие - это не жизнь, а способ растрачивать силу,
раздражение нервов. Мораль - это слабость мозгов.
Каждое живое создание, как мне казалось, должно иметь за собой еще
несколько жизней. Этот господин не ведает, что творит: он ангел. Это
семейство - собачий выводок. В присутствии многих людей я громко беседовал с
одним из мгновений их прошлого существования. - Так, я однажды полюбил
свинью.
Ни один из софизмов безумия - безумия, которое запирают, - не был мною
забыт: я мог бы пересказать их все, я придерживаюсь определенной системы.
Угроза нависла над моим здоровьем. Ужас мной овладел. Я погружался в
сон, который длился по нескольку дней, и когда просыпался, то снова видел
печальные сны. Я созрел для кончины; по опасной дороге меня вела моя
слабость к пределам мира и Киммерии, родине мрака и вихрей.
Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие над моими
мозгами. Над морем, которое так я любил, - словно ему полагалось смыть с
меня грязь - я видел в небе утешительный крест. Я проклят был радугой.
Счастье было моим угрызением совести, роком, червем: всегда моя жизнь будет
слишком безмерной, чтобы посвятить ее красоте и силе.
Счастье! Зуб его, сладкий для смерти, предупреждал меня под пение
петуха - ad matutinum и Christus vonit {"ранний утром" и "пришел Христос"
(лат.).} - в самых мрачных глухих городах.
О замки, о смена времен!
Недостатков кто не лишен?
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.
Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
О замки, о смена времен!
И когда оно скроется прочь,
Смерть придет и наступит ночь.
О замки, о смена времен!
-----
VI
Невозможное
О, жизнь моего детства, большая дорога через все времена, и я -
сверхъестественно трезвый, бескорыстный, как лучший из нищих, гордый тем,
что нет у меня ни страны, ни друзей... какою глупостью было все это. Только
сейчас понимаю.
- Я был прав, презирая людишек, не упускавших возможности приобщиться к
ласке, паразитов здоровья и чистоплотности наших женщин, которые сегодня так
далеки от согласия с нами.
Я был прав во всех проявленьях моего презренья: потому что бегу от
всего!
Я бегу от всего!
Я хочу объясниться.
Еще вчера я вздыхал: "Небо! Сколько нас проклятых на этом свете! Как
много времени я среди них! Я знаю их всех. Мы всегда узнаем друг друга и
надоели друг другу. Милосердие нам неизвестно. Но вежливы мы, и наши
отношения с миром очень корректны". Что удивительного? Мир! Простаки и
торговцы! - Нас не запятнало бесчестье. - Но избранники, как они встретили б
нас? Есть злобные и веселые люди, они лжеизбранники, поскольку нужна нам
смелость или приниженность, чтобы к ним подступиться. Они - единственные
избранники. Благословлять нас они не станут.
Обзаведясь умом на два су - это происходит быстро! - я вижу причину
моих затруднений: слишком поздно я осознал, что живем мы на Западе. О,
болота этого Запада! Не то чтоб я думал, будто свет искажен, исчерпана
форма, движение сбилось с пути... Да... Теперь мое сознание непременно
желает постичь всю суровость развития, которое претерпело сознание после
крушенья Востока. Так оно хочет, мое сознание!
...Но уже истрачены эти два су. Сознание - авторитет, который желает,
чтоб я находился на Западе. Заставить бы его замолчать, и тогда можно
сделать свой выбор.
Я послал к дьяволу пальмовые ветви мучеников, радужные лучи искусства,
гордость изобретателей, рвение грабителей; я вернулся к Востоку и к
мудрости, самой первой и вечной. - Возможно, это только мечта грубой лени?
Однако я вовсе не думал об удовольствии ускользнуть от современных
страданий. Я не имел в виду поддельную мудрость Корана. - Но нет ли реальных
мучений в том, что, после заявлений науки, христианство и человек играют с
собой, доказывают очевидное, раздуваются от удовольствия, повторяя известные
доводы, и только так и живут. Тонкая, но глупая пытка; источник моих
возвышенных бредней. Природа, быть может, скучает. Месье Прюдом родился
вместо с Христом.
Не потому ли так происходит, что мы культивируем сумрак тумана? С
водянистыми овощами мы едим лихорадку. А пьянство! А табак! А невежество! А
безграничная преданность! Разве не далеко это все от мудрой мысли Востока,
от первоначальной родины нашей? При чем же тогда современный мир, если
выдуманы такие отравы?
Служители церкви скажут: "Это понятно. Но вы рассуждаете об Эдеме. Нет
для вас ничего в истории восточных народов". - Верно! Именно об Эдеме я
думал. Чистота древних рас, что для моей мечты она значит?
Философы скажут: "Мир не имеет возраста. Просто человечество
перемещается с места на место. Вы - на Западе, но свободно можете жить на
вашем Востоке, настолько древнем, насколько вам это нужно, и при Этом жить
там вполне хорошо. Не считайте себя побежденным". - Философы, на вас наложил
отпечаток ваш Запад!
Мой разум, будь осторожен. Никаких необузданных, дерзких решений,
ведущих к спасенью! Тренируйся! - Для нас никогда наука ае развивается
достаточно быстро!
Но я замечаю, что спит мой разум.
Если бы, начиная с этой минуты, никогда 6 он не спал, - отыскали б мы
вскоре истину, которая, может быть, нас окружает со своими ангелами, льющими
слезы...
Если бы, до наступления этой минуты, никогда б он не спал, - я не
покорился бы, в незапамятную эпохУ1 смертоносным инстинктам...
Если бы никогда он не спал, - я в глубины мудрости смог бы теперь
погрузиться.
О чистота, чистота!
В эту минуту моего пробужденья твое виденье предо мною возникло.
Через разум и приходят к богу.
Отчаянное невезенье!
VII
Вспышка зарницы
Человеческий труд! Это взрыв, который озаряет порой мою бездну.
"Нет суеты сует! За науку! Вперед!" - восклицает сегодняшний
Екклезиаст, то есть все восклицают. И однако трупы праздных и злых
громоздятся на сердце живых... О, скорее, немного скорее! Туда, за пределы
ночи! Разве мы уклонимся от грядущей вечной награды?
Как мне быть? Я ведь знаю, что значит работа, как медлительна поступь
пауки. Пусть молитва мчится галопом и вспышки света грохочут... Я хорошо это
вижу! Слишком просто, и слишком жарко, и без меня обойдутся. У меня есть мой
долг, и я буду им горд, наподобие многих, отложив его в сторону.
Моя жизнь истощилась. Ну что ж! Притворяться и бездельничать будем, - о
жалость! И будем жить, забавляясь, мечтая о монстрах любви, о
фантастических, странных вселенных, и сетуя, и понося эти облики мира -
шарлатана, нищего, комедианта, бандита: священнослужителя! На больничной
койке моей этот запах ладана, вдруг возвратясь, мне казался особенно
сильным... О страж ароматов священных, мученик, духовник!
Узнаю в этом гнусность моего воспитания в детстве. Что дальше? Идти еще
двадцать лет, если делают так и другие.
Нет-нет! Теперь я восстаю против смерти! В глазах моей гордости работа
выглядит слишком уж легкой: моя измена миру была бы слишком короткою пыткой.
В последнюю минуту я буду атаковать и справа и слева.
Тогда - о бедная, о дорогая душа - не будет ли для нас потеряна
вечность?
VIII
Утро
Юность моя не была ли однажды ласковой, героическом, сказочной, - на
золотых страницах о ней бы писать, - о избыток удачи! Каким преступленьем,
какою ошибкой заслужил я теперь эту слабость? Вы, утверждающие, что звери
рыдают в печали, что больные предаются отчаянью, что мертвые видят недобрые
сны, - попробуйте рассказать о моем паденье, рассказать о моих сновиденьях!
А сам я теперь изъясняюсь не лучше последнего нищего с его бесконечными
Pater и Ave Maria. Разучился я говорить!
Однако сегодня мне верится, что завершилась повесть об аде. Это был
настоящий ад, древний ад, тот, чьи двери отверз сын человеческий.
Все в той же пустыне, все в той же ночи, всегда просыпается взор мои
усталый при свете серебристой звезды, появленье которой совсем не волнует
Властителей жизни, трех древних волхвов, - сердце, разум и душу. Когда же -
через горы и через пески - мы пойдем приветствовать рождение мудрости новой,
новый труд приветствовать, бегство тиранов и демонов злых, и конец суеверья;
когда же - впервые! - мы будем праздновать Рождество на земле?
Шествие народов! Песня небес! Рабы, не будем проклинать жизнь!
IX
Прощанье
Осень уже! - Но к чему сожаленья о вечном солнце, если ждет нас
открытие чудесного света, - вдали от людей, умирающих в смене времен.
Осень. Наша лодка, всплывая в неподвижном тумане, направляется в порт
нищеты, держит путь к огромному городу, чье небо испещрено огнями и грязью.
О, сгнившие лохмотья, и хлеб, сырой от дождя, и опьяненье, и страсти,
которые меня распинали! Неужели никогда не насытится этот вампир, повелитель
несметного множества душ и безжизненных тел, ожидающих трубного гласа? Я
снова вижу себя покрытым чумою и грязью, с червями на голове, и на теле, и в
сердце; я вижу себя распростертым среди незнакомцев, не имеющих возраста и
которым неведомы чувства... Я мог бы там умереть... Чудовищные воспоминания!
Ненавистна мне нищета!
И меня устрашает зима, потому что зима - это время комфорта.
- Иногда я вижу на небе бесконечный берег, покрытый ликующими народами.
Надо мною огромный корабль полощет в утреннем ветре свои многоцветные флаги.
Все празднества, и триумфы, и драмы я создал. Пытался выдумать новую плоть,
и цветы, и новые звезды, и новый язык. Я хотел добиться сверхъестественной
власти. И что же? Воображенье свое и воспоминанья свои я должен предать
погребенью! Развеяна слава художника и создателя сказок!
Я, который называл себя магом или ангелом, освобожденным от всякой
морали, - я возвратился на землю, где надо искать себе дело, соприкасаться с
шершавой реальностью. Просто крестьянин!
Может быть, я обманут? И милосердие - сестра смерти?
В конце концов я буду просить прощенья за то, что питался ложью. И в
путь.
Но ни одной дружелюбной руки! Откуда помощи ждать?
-----
Да! Новый час, во всяком случае, очень суров.
Я могу сказать, что добился победы; скрежет зубовный, свист пламени,
зачумленные вздохи - все дальше, все тише. Меркнут нечистые воспоминания.
Уходят прочь мои последние сожаления, - зависть к нищим, к разбойникам, к
приятелям смерти, ко всем недоразвитым душам. - Вы прокляты, если б я
отомстил...
Надо быть абсолютно во всем современным.
Никаких псалмов: завоеванного не отдавать. Ночь сурова! На моем лице
дымится засохшая кровь, позади меня - ничего, только этот чудовищный куст.
Духовная битва так же свирепа, как сражения армии; но созерцание
справедливости - удовольствие, доступное одному только богу.
Однако это канун. Пусть достанутся нам все импульсы силы и настоящая
нежность. А на заре, вооруженные пылким терпеньем, мы войдем в города,
сверкающие великолепьем.
К чему говорить о дружелюбной руке? Мое преимущество в том, что я могу
насмехаться над старой лживой любовью и покрыть позором эти лгущие пары, -
ад женщин я видел! - и мне будет дозволено _обладать истиной, сокрытой в
душе и теле_.
Апрель-август 1873
ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА
Предлагаемое издание Артюра Рембо является не только первым
претендующим на полноту русским изданием знаменитого поэта, но оно
практически полно представляет то, что принято называть термином
"Сочинения", хотя по отношению к Рембо термин кажется архаичным. Эта степень
полноты видна, если сопоставить данную книгу с образцовым, с нашей точки
Зрения, французским изданием Полного собрания сочинений Рембо,
осуществленным Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в "Библиотеке Плеяды"
издательства Галлимар (Rimbaud Arthur. Oeuvres completes/Texte etabli el
annote par Andre Rolland do Ro neville, Jules Mouquet. Paris, 1954), порядка
расположения материала в котором мы придерживались {В дальнейшем в ссылках
на это издание указывается: Р-54 и страница. Уточнения производились и по
изданию 1963-1965 гг. (Р-65). На переиздание 1972 г., подготовленное
Антуаном Аданом по иным принципам, наиболее полное в части переписки, мы
ниже не ссылаемся.}.
В книге помещены все основные художественные произведения Рембо
(издание переписки не входило в наши задачи). Остается вне рамок
литературного памятника лишь небольшая по объему часть - произведения
главным образом малозначительные, незавершенные, фрагментарные, не
являющиеся предметом читательского и исследовательского интереса в самой
Франции {Это - 1. "Проза и стихи школьных лет"; 2. "Отрывочные строчки"
(Bribes); 3. Les Stupra: сатирические экспромты из так называемого Альбома
зютистов; 4-5. Две сатиры: "Сердце под рясой", "Письмо барону Падешевр";
6-7. Два коротких черновика стихотворений в прозе, известных под названием
"Пустыни любви" и "Политические фрагменты". Часть из этих вещей не входила
даже в издание Плеяды 1946-1951 гг.}. Целостность публикуемых в книге вещей
нигде не нарушена.
Нужно сказать, что нынешнее состояние текстологической изученности,
подготовленности и полноты самого французского текста является результатом
протянувшейся на три четверти века и продолжающейся по сей день работы
множества специалистов, разыскавших и возродивших почти из ничего текст
Рембо.
Сам поэт издал при жизни только одну книжечку - "Одно лето в аду"
(Брюссель, 1873), долго остававшуюся неизвестной читающей публике.
Дальнейшие прижизненные издания ("Озарения", 1886; "Реликварий.
Стихотворения", 1891) были подготовлены уже без ведома автора, который в
80-е годы жил в Эфиопии (как тогда чаще говорили - в Абиссинии).
"Реликварий" фактически был посмертным изданием, ибо к моменту его выхода
Рембо умирал или уже скончался 3 на больничной койке в Марселе.
Кроме школьных сочинений, почти ничего из стихов Рембо не публиковалось
до октября 1883 г., когда в связи с развитием символистского движения и
подготовкой Перлоном книги "Проклятые поэты" (Париж, 1884) было напечатано
несколько стихотворений.
Следующим этапом была предшествовавшая первому изданию "Озарений"
публикация в журнале "Ла Вог" (май-июнь 1886 г.) большинства озарений в
прозе и нескольких из "Последних стихотворений".
Произведения Рембо печатались по тексту, не готовившемуся автором к
печати, иногда в виде цитат, не всегда под его именем. Многие стихотворения
Рембо Верлен первоначально воспроизвел по памяти.
Ранний этап публикаций Рембо отошел в прошлое, но оставил некоторые, не
разрешенные до сих пор загадки. Не разысканы, а иногда и утрачены автографы
ряда произведений, не прояснена хронологическая приуроченность и
последовательность многих из них. Наиболее острый спор развернулся вокруг
хронологии "Озарений". Он освещен в статье и в комментарии к книге. По ряду
причин, там изложенных, и чтобы не усугублять хаоса умножением возможных
конъектур, мы придерживаемся в общей последовательности книг и в
расположении отдельных озарений такого порядка,
Дата выхода "Реликвария" не определена с точностью до недель, который
восходит к первой журнальной публикации 1886 г. и сохранен в авторитетном
издании Плеяды. Вместе с тем при подготовке книги учитывалось мнение
литературоведов, подходящих к развитию творчества Рембо с других позиций, в
частности А. Буйана де Лакота (Озарения, Париж: Меркюр де Франс, 1949),
Антуана Адана (Сочинения. Париж: Клоб де мейер ливр, 1957), Сюзанны Бернар
(Сочинения. Париж: Гарнье, 1960 {Мы ниже часто обращаемся к этому изданию,
сокращенно именуя его OSB. Важной опорой при комментировании текста была
также ставшая классической книга 1936 г. литературоведов Р. Этьембля и Я.
Гоклер. Мы цитируем по изд.: Etiemhle R., Gauclere Y. Rimbaud. Nouv. ed.
revue et augm. Paris: Gallimard, 1950. В меньшей степени могли быть
использованы более новые комментарии, выдержанные в неофрейдистском духе,
например книга Р. Г. Коона (Cohn Ii. G. The Poetry of Rimbaud. Princeton,
1973. Далее: RC).}), Даниэля Леверса (Стихотворения... Париж, 1972 / "Ливр
де пош").
Русский перевод всего текста Рембо впервые выполнен одним поэтом - М.
П. Кудиновым. Однако в развитие традиций серии "Литературные памятники"
(Бодлер, Эредиа, Рильке, Бертран) И. С. Поступальский подобрал переводы,
раскрывающие историю художественного освоения поэта и его интерпретацию в
русской культуре. Ему же принадлежат замечания о переводах и указания на
переводы, не воспроизводимые в книге (среди них - напечатанные в 1981 г. в
нашей серии в издании: Алоизиюс Бертран. Гаспар из Тьмы - переводы В. М.
Козового).
Собственно комментарий составлен Н. И. Балашовым.
ОДНО ЛЕТО В АДУ
"Одно лето в аду" - единственное художественное произведение Рембо,
изданное им самим отдельной книгой (Брюссель, 1873). Эта книга и служит
источником текста; рукописи не сохранилось. История тиража рассказана в
статье, раздел VI.
Перевод заглавия книги нелегок: "Une Saison en Enfer" буквально
означает "некоторое время пребывания в аду", "один сезон в аду", "пора в
аду". Переводчик дал русское заглавие: "Одно лето в аду". Мы предпочитали в
предыдущих работах, имея в виду динамизм заглавия и самой книги, употреблять
заголовок "Сквозь ад". Н. Г. Яковлева, неопубликованный перевод которой
приводится далее в примечаниях, буквально передала заголовок "Сезон в аду".
Непосредственно перед "Одним летом в аду" Рембо намерен был написать
поэтической прозой какую-то книгу, дающую его, Рембо, весьма вольную и
живописную интерпретацию Евангелию. Главным содержанием трех уцелевших -
благодаря тому, что на обороте набросаны черновики "Одного лета в аду",
оставшиеся у Верлена, - отрывков является переосмысление рассказа главы 5
Евангелия от Иоанна об исцелении Иисусом паралитика ("возьми одр твой и
ходи"). То есть тот рассказ об исцелении, который возмущал фарисеев, ибо
произведено было исцеление в субботу, а с точки зрения фарисеев, не суббота
- для человека, а человек - невольник субботы.
Три сохранившиеся страницы черновика "Одного лета в аду" относятся:
первая к "Дурной крови"; вторая к последующим главкам и именуется в
черновике "Ложное обращение"; третья к "Бреду II. Алхимия слова", она так и
названа. Третий отрывок - самый большой и самый значительный.
Два места из "Одного лета в аду" вызывают особый интерес. Это прежде
всего желание "изменить жизнь". А наряду с этим последние слова чернового
отрывка, напечатанного впервые в августе 1914 г., где Рембо после отречения
от искусства объявлял: "Salut a la bont ", всегда встречали бурную и
сочувственную реакцию прогрессивной критики.
От слов Рембо "Я приветствую добр<о>", продолжающих тему XII строфы
революционного стихотворения "Парижская оргия", критики ведут линию к одному
из обращенных сквозь войну к мирному будущему стихотворений Аполлинера
"Рыжекудрая красавица" и дальше к пафосу поэзии Сопротивления.
I. "Когда-то, насколько я помню, моя жизнь была пиршеством..." {*}
{* Нумерация глав и рубрик "Одного лета в аду" условна и установлена
редакцией для удобства читателя.}
Эта глава, своего рода введение, может равно относиться и к
окончательной редакции "Одного лета в аду", и к его замыслу как "Языческой
книги".
Период ясновидения, т. е. предсимволистский по тенденции период своего
творчества, Рембо рассматривает здесь исключительно с отрицательной стороны
и подвергает самой резкой эстетической критике ("нанес оскорбленье
Красоте"), а также критике общественной и этической ("Я ополчился на
Справедливость ...я ударился в бегство").
Называя свою книгу отвратительными листками из блокнота проклятого,
Рембо в последней фразе обнаруживает желание оправдаться. Поэт отдает себе
отчет в том, что рассуждения, будто он язычник, галл или негр, не спасут от
ада в христианском понимании: он проклятый, который осужден на вечную муку.
Не исключено и иронически-двусмысленное толкование последнего абзаца:
тогда в качестве Сатаны здесь, должно быть, выступает Верлен, а весь абзац
является как бы посвящением книги ему - соучастнику ясновидческих безумств и
совиновнику "низвержения в ад".
Сведений о других опубликованных переводах, помимо цитат в работах Н.
Балашова, нет.
Мы приводим здесь и в следующих главках неизданный перевод Н.
Яковлевой, сделанный ею в последние годы жизни:
"Когда-то, если память мне не изменяет, моя жизнь была пиром, на
котором раскрывались все сердца, на котором лились все вина.
Однажды вечером я держал на коленях Красоту. - И она показалась мне
терпкой. И я ее оскорбил.
Я восстал против истины.
Я бежал. О гарпии, о горе, о гнев, это вам я доверил мой клад!
Я достиг того, что вытеснил из своих мыслей всякую человеческую
надежду. На всякую радость, чтобы удушить ее, я готов был наброситься, как
дикий зверь.
Я призвал палачей, чтобы, погибая, грызть приклад их ружей. Я призвал
стихии, чтобы задушить себя песком, кровью. Горе стало моим богом. Я
распластался в грязи. Воздух злодеяния меня испепелял. И я разыграл комедию
безумия.
И весна принесла мне гнусный смех идиота.
А ведь совсем недавно, на грани того, чтобы сделать последний трюк, я
думал снова искать ключ от древнего пира, на котором я, может быть, вновь
обрел бы вкус к жизни.
Жалость - тот ключ. - Мое прозрение доказывает, что я бредил!
"Ты останешься гиеной, и т. д. ..." - восклицает демон, увенчавший меня
такими пышными маками. "Отдайся смерти со всеми твоими желаниями, и
эгоизмом, и всеми смертными грехами".
Ах! У меня их слишком много! - Но не смотрите на меня так гневно,
любезный сатана, заклинаю вас! и в ожидании каких-либо мелких, запоздалых
низостей для вас, который ценит в писателе отсутствие изобразительных и
назидательных талантов, для вас я отрываю эти мерзкие страницы из моей
записной книжки - проклятого".
II. Дурная кровь
Глава прежде всего отстаивает право человека, право Рембо на
древнегалльское язычество.
Едва вчитаешься, сразу ясно, что галльское (кельтское) родство нужно
Рембо не только для выведения себя из сферы действия христианства. Оно
позволяет противопоставить себя буржуазной цивилизации с ее подневольным
трудом ("какая рукастая эпоха"), с ее неправдивой, по мнению Рембо,
декларацией Прав Человека. Оно позволяет противопоставить себя истории
Франции как истории становления классического буржуазного государства,
крестовым походам и даже великим революциям, рассматриваемым в том же ключе
буржуазности.
В ответ на пышные манифесты Прогресса: "Мир шагает вперед!" - Рембо с
иронией спрашивает: "...почему бы ему не вращаться?".
Утверждая конец эпохи Евангелия, поэт настаивает, что он и есть низшая
раса и что место ему - гибельные заокеанские земли.
Здесь возникает понятное стремление трактовать подобные строки в
квазиницшеанском духе утверждения некоей "низшей расы", способной лишь на
авантюристическое существование в колониях. Возникает искушение видеть в
злополучных эфиопских авантюрах Рембо 80-х годов воплощение этих планов в
жизнь.
Надо вдуматься в глубоко противную духу позднего Ницше подстановку
"низшей" расы на место "высшей". Кроме того, утверждения, о которых шла
речь, все время перебиваются у Рембо отчаянным, судорожным признанием
господства иной реальности ("никуда ты не отплываешь. - Опять броди по
здешним дорогам..." {Одна из уцелевших черновых страничек соответствует
этому месту. Мысль: "никуда ты не отплываешь" - там отсутствует, она
вставлена позже, что подчеркивает ее важность"}). В то самое время, когда
логика Ницше и его безумие вели его к созданию теории "воли к власти", наш
поэт воплощается не в "господ", а в угнетенных и колонизируемых: "Белые
высаживаются на берег. Пушечный выстрел! Надо покориться обряду крещенья,
одеваться, работать".
Рембо показывает и перспективы, и бесперспективность своего времени
(если рассматривать его в рамках буржуазного развития), жизненные искушения,
подстерегавшие людей его эпохи, но яркость изображения отнюдь не
подразумевает автоматического одобрения разворачиваемых панорам.
Ключом может быть повторение идеи солидарности угнетенных - "чудесного
милосердия на этом свете", встречающееся в главке и связывающее "Одно лето в
аду" с "Парижской оргией", с одной стороны, и с гуманистическим пафосом
будущей поэзии Сопротивления - с другой. Мы уже поясняли, что слово "шаритэ"
на языке Рембо не обязательно означает "милосердие", но скорее нечто вроде
понятия "социальная солидарность", "единство чувств угнетенных" (и по-др.
гр. "харис" могло обозначать взаимное дружеское расположение). В таком же
качестве слово "шаритэ" появляется и ниже в "Одном лете в аду", в частности
в том месте книги, где поэт говорит о своих поисках способов "изменить
жизнь".
После слов о "шаритэ на этом свете" построение главки меняется: она
будто рассказывает в прямой последовательности преимущественно историю бед
Рембо.
Некоторые выражения нуждаются в пояснении.
"De profundis Domine..." - начало католической заупокойной молитвы ("Из
бездны взываю к Тебе, Господи..."); это показывает, что герой все еще мыслит
себя в бездне, в аду.
"Каторжник" - вероятно, Жан Вальжан из романа Гюго "Отверженные"
(1862). Книга была новинкой в детские годы Рембо.
"Грязь в городах начинала казаться мне красной и черной..." - эти слова
Буйан де Лакот связывал с впечатлением от пожаров последних дней Коммуны.
Сюзанна Бернар основательнее усматривает в этих строках галлюцинирующее
воздействие огней гигантского города-спрута, по-видимому Лондона. Почти на
век раньше лондонские фонари произвели неизгладимое впечатление на
Карамзина.
Если проследить мысль Рембо дальше, то покажется, будто он унижается,
отнеся себя к числу детей Хама, не поднявшихся до света христианства. Но этo
"унижение" не надо понимать буквально: оно включает и сравнение поэта с
Жанной д'Арк, и противопоставление себя как "подлинного", трудящегося негра
ложным неграм.
Слова: "Я из породы тех, кто поет во время казни" - вошли в героическую
эмблематику французского Сопротивления и стали темой стихотворения Арагона
"Баллада о том, кто пел во время казни" (сб. "Французская заря").
К ключевой идее земного братства поэт возвращается в словах, обращенных
к богу: "Вы избрали меня среди потерпевших кораблекрушение; но те, кто
остался, разве они не мои друзья? Спасите их!". Здесь уже можно различить
интонации Элюара.
Вопрос спасения, в том числе вечного спасения, Рембо ставит таким
образом, что взрывает любое догматическое богословие, любую догматическую
философию. Ему нужно нечто, ненавистное всем фанатикам, нечто, достойное
величайших умов Ренессанса, - свобода в выборе путей спасения.
Рембо понимает, что такое пожелание равносильно призыву: "Огонь на
меня!", и с некоторым сарказмом заключает главку заявлением, что он и выбрал
на французский манер путь славной гибели - "дорогу чести".
Неизданный перевод Н. Г. Яковлевой:
"От предков - галлов у меня голубые глаза, ограниченный ум и
неуклюжесть в борьбе. Я нахожу свою одежду варварской, подобно их одежде. Но
я не умащиваю волосы маслом.
Галлы были самые нелепые по тому времени живодеры, поджигатели трав.
От них у меня: идолопоклонство и любовь к кощунству; - о! все пороки,
гнев, сладострастие, - великолепное сладострастие; - особенно лживость и
лень.
Мне ненавистны все ремесла. Хозяин и батрак, крестьянин - омерзительны.
Рука с пером стоит руки на плуге. Век ремесла! Я никогда не буду
ремесленником. И холопство заводит слишком далеко. Мне претит честная
бедность. Преступник мерзок, как скопец: а я безупречен, мне все равно.
Но кто наделил мой язык таким коварством, что он мог до нынешнего дня
направлять и оберегать мою лень? Я не извлекал пользы из своего тела. Я
скитался, праздностью превзойдя жабу. В Европе нет семьи, которой я бы не
знал. Я говорю о семьях, подобно моей, наследовавших все от декларации Прав
Человека. Я знал в этих семьях каждого первенца!
Если бы мой род чем-либо был отмечен в истории Франции!
Но нет, ничем.
Я знаю, я всегда принадлежал к низшей расе. Мне непонятен мятеж. Мое
племя восстает лишь для того, чтобы грабить: так поступают волки с животным,
не растерзанным насмерть.
Я вспоминаю историю Франции, старшей дочери церкви. Смерд, я совершил
путешествие в святую землю; мне памятны дороги в долинах Швабии, пейзажи
Византии, укрепления Иерусалима: культ Марии, умиление перед распятым
пробуждается во мне среди тысячи суетных видений. Прокаженный, я сижу на
черепках и крапиве у подножия стены, изглоданной солнцем. - Позже, наемник,
я раскинусь станом ночью, в Германии.
А-а! Еще! Среди красной прогалины я пляшу на шабаше со старухами и
детьми.
Из прошлого я помню лишь эту землю и христианство. Я всегда буду
возвращаться в это прошлое. Но всегда один, без семьи; и на каком языке я
говорил? Я не вижу себя ни в советах Христа, ни в советах старейшин -
наместников Христовых.
Кем был я в прошлом веке: я снова вижу себя лишь сегодня. Нет бродяг,
нет смутных войн. Низшая раса - народ, как говорят, все вытеснила: она - и
нация, и разум, и наука.
Наука! Она за все взялась. Для тела и для души, - святые дары, -
существуют медицина и философия, - домашние средства и сборники народных
песенок. И увеселения владык, и запретные забавы!.. География, космография,
механика, химия!
Наука, новая каста! Прогресс! Мир движется вперед! Почему бы ему не
вернуться обратно?
Это видение чисел. Мы идем к Разуму. То, что я говорю, - истина,
пророчество. Я все понимаю, но, не умея объяснить без помощи языческих слов,
предпочитаю молчать.
-----
Языческая кровь просыпается! Разум близок; отчего Христос не поможет
мне, открыв моей душе достоинство и освобождение? Увы, Евангелие отжило!
Евангелие! Евангелие!
Я жду бога с вожделением. Я принадлежу к низшей расе, на веки веков.
Вот я на побережье Арморики. Пусть города загораются вечером. Мой день
кончен, я покидаю Европу. Морской воздух обожжет мои легкие; отдаленные
страны опалят мое тело. Плавать, мять траву, охотиться особенно курить; пить
напитки, терпкие, как расплавленный металл, - как это делали любезные предки
вокруг огней.
Я вернусь с железными мускулами, смуглой кожей, неистовым взглядом; по
моему обличью решат, что я человек сильной расы. У меня будет золото: я буду
праздным и жестоким. Женщины окружат заботой кровожадных калек, вернувшихся
из жарких стран. Сочтут, что я был замешан в политические события. Спасся.
Теперь я отверженный. Я ненавижу родину. Вся отрада - пьяный сон на
берегу.
-----
Не уехать. - Снова пойдем здешними дорогами, под бременем порока -
порока, что еще в юности пустил во мне свои мучительные корни, что
вздымается к небу, истязает меня, опрокидывает, волочит за собой.
Предельное простодушие и предельная скромность. Сказано. Не надо
разносить по свету мои ненависти и мои измены.
В путь! Дорога, пустыня, бремя, уныние, гнев.
Чему себя посвятить? Какому животному поклониться? На чей святой образ
посягнуть? Какие сердца разбить? Какому обольщению остаться верным? Через
какую кровь переступить?
Лучше уберечься от правосудия. Жизнь жестока, оцепенение просто, -
поднять иссохшей рукой крышку гроба, сесть, задохнуться. И дальше ни
старости, ни опасности: ужас не для француза.
- Ах! я так заброшен, что предлагаю любому святому образу свои порывы к
совершенству.
О, мое самоотречение, о, моя божественная доброта! и все же я на земле!
De profundis Domine. Как я глуп!
-----
Еще совсем ребенком я восхищался строптивым каторжником, вечно
попадавшим на каторгу; я посещал постоялые дворы и мансарды, которые он
освятил своим пребыванием; _я видел его глазами_ цветущий труд в деревне; я
угадывал его судьбу в городах. Стойкости у него было больше, чем у святого;
здравого смысла больше, чем у путешественников, - и он, он один! был
свидетелем своей славы и мудрости.
На дорогах - зимними ночами, без крова, без одежды, без хлеба - один
голос волнует мое оледенелое сердце: "Бессилие или сила: ты, вот - это сила.
Ты не знаешь, куда ты идешь, зачем ты идешь, входишь всюду, отвечаешь на
все. Убить тебя - все равно что убить труп". Утром мой взгляд был таким
пустым, облик таким мертвым, что те, кого я встречал, _меня, может быть, не
видели_.
В городах грязь мне вдруг казалась красной и черной, как отраженье в
зеркале, когда в соседней комнате проносят лампу, как алмаз в лесу! Добрый
час, кричал я и видел в небе море огня и дыма; и справа, и слева - все
сокровища, сверкающие подобно миллиарду гроз.
Но оргии и дружба женщин мне были запрещены. Не было даже товарища. Я
видел: перед исступленной толпой, перед палачами я оплакиваю горе, которого
они не могли бы понять; я их прощаю! - Как Жанна д'Арк! "Духовники, ученые,
учители, вы заблуждаетесь, предавая меня правосудию. Я никогда не был с этим
народом; я никогда не был христианином; я из тех, кто поет под пыткой; я не
понимаю законов; у меня нет чувства нравственности, я тварь: вы
заблуждаетесь".
Да, мои глаза закрыты для вашего света. Я тварь, негр. Но я могу быть
опасен. Вы Поддельные негры, вы маньяки, кровопийцы, скряги. Купец, ты негр;
судья, ты негр; генерал, ты негр; император, старый лишай, ты негр; ты пил
бесценный напиток сатаны. - Этот народ вдохновляют лихорадка и рак. Старики
и калеки так чопорны, что просятся на сковороду. Самое умное - покинуть
материк, где безумие рыщет, чтобы уловить заложников для этих презренных. Я
поистине вступаю в царство детей Хама.
Познал ли я природу? Познал ли я самого себя? Не надо больше слов. Я
похоронил мертвых в своей утробе. Крики, барабан, пляс, пляс, пляс, пляс! Я
даже не знаю часа, когда, с приходом белых, уйду в небытие.
Голод, жажда, крики, пляс, пляс, пляс, пляс!
-----
Белые выгружаются. Пушка! Надо окреститься, одеться, работать.
Мне нанесли смертельный удар в сердце. Мог ли я это предугадать?
Я не сделал никакого зла. Жизнь будет для меня легкой, я буду избавлен
от раскаянья. Моя душа, почти мертвая для добра, не будет знать терзаний в
час, когда взойдет свет во мраке, суровый, как погребальный факел. Рок юноши
- ранний гроб, оплаканный чистыми слезами. Верно, разгул - скотство; разврат
- скотство; пора рассеять смрад. Но бой часов на башне возвещает лишь час
светлой скорби. Буду ли я вознесен, чтобы, уподобясь ребенку, играть в рай,
в забвение всех страданий?
Скорей! есть ли иные жизни? Сон среди блеска немыслим. Блеск всегда
криклив. Одна небесная любовь вручает ключи познания. Я знаю, что природа -
всего лишь парад добра. Прощай, мечты, призраки воображения, грехопадения.
Благоразумная песня ангелов доносится из спасительной ладьи: небесная
любовь. Две любви! Я мог умереть от земной любви, умереть от самоотречения.
Я оставил души, муки которых возрастут при моем отплытии! Среди погибших вы
найдете меня; те, которые останутся в живых, разве они не друзья мне?
Спасите их!
Во мне родился разум. Мир прекрасен. Я буду любить моих ближних. Это
уже не детские обещания. Не надежда ускользнуть от старости и от смерти. Бог
даст мне силы, и я хвалю бога.
-----
Уныние уже не моя страсть. Ярость, распутство, озорство, - я не знаю,
что еще, все взлеты и бедствия - все мое бремя снято. Измерим без
головокружения глубину моей непосредственности.
Я утрачу способность просить поддержки в виде кнута. Я не воображаю,
что отправился на свадебный пир с Иисусом Христом в роли тестя.
Я не пленник своею разума. Я говорил: бог. Я хочу свободы в выборе
спасения: как достичь этого? Суетные вкусы отошли от меня. Нет больше нужды
ни в самоотречении, ни в небесной любви. Я не оплакиваю век чувствительных
сердец. У каждого свой разум, презрение и жалость: я сберегаю свое место на
вершине этой ангельской лестницы здравого смысла.
А узаконенное счастье, семейное, или нет... нет, это не для меня. Я
слишком беспутен, слишком рассеян. Труд украшает жизнь - старая истина: как
и я сам, моя жизнь недостаточно весома, она ускользает и царит, вдали, над
действием, этим драгоценным началом мира.
У меня нет мужества полюбить смерть, я похож на старую деву!
Если бы мне бог дал небесный, воздушный покой, молитву, - как древним
святым. Святые, стоики! отшельники, художники, какие уже не нужны!
Непрерывное шутовство? По своей простоте я мог бы заплакать. Жизнь -
шутовство, овладевшее всем.
-----
Конец, вот оно возмездие. - _В путь_!
А-а! легкие жжет, в висках стучит!
Солнце, а в глазах у меня ночь! Сердце... тело...
Куда идти? в бой! Я слаб! Другие наступают. Орудия, оружия... сроки!..
Огонь! стреляйте в меня! Вот я! или я сдаюсь! - Трусы! - Я убиваю себя!
Я бросаюсь под копыта лошадей!
Ах!..
- Я привыкну к этому.
Это будет французская жизнь, дорога чести!".
III. Ночь в аду
В черновике эта главка именовалась "Ложное обращение".
Мы видим в главке "Ночь в аду" последовательное, по этапам, описание
трагической попытки воплощения теории ясновидения, ад, уготованный
ясновидцем самому себе.
Абзац об "изрядной порции яда" - это безжалостный анализ практики
воплощения теории ясновидения.
Далее следует указание на благородство намерений поэта.
После этого - "рассуждение", обращенное против прежней, "обычной"
поэзии, которая не была подлинной жизнью. Сквозь описание катастрофических
неудач просвечивает воспоминание о социальном идеале, исповедуемом
Рембо-ясновидцем ("И подумать только, что я обладаю истиной, что вижу
справедливость...").
Сквозь неудачи, сквозь галлюцинации и кошмары
Рембо видит свои приобретенные и утраченные возможности (...он богаче
поэтов и визионеров).
"Чудо" своей поэзии Рембо ассоциирует и с тем, что творит сатана
(который у арденнских крестьян из окрестностей Шарлевиля и Вузье именовался
Фердинандом), и с описанием чудес Иисуса. Постепенно призывы довериться
поэту как ясновидцу-"чудотворцу" приобретают форму, имитирующую и
пародирующую Евангелие, с перенесением внимания на светский, гражданский
характер дел Рембо ("Труженики, бедные люди! Молитв я не требую; только ваше
доверие - и я буду счастлив").
Всю главку завершают признания Рембо, что он все еще в аду.
IV. Бред I. Неразумная дева.
Инфернальный супруг
В заглавии "Неразумная дева" содержится очевидный намек на Евангелие от
Матфея (25, 1-13), на притчу о "неразумных девах", взявших на встречу с
божественным женихом светильники, но не взявших масла и опоздавших войти в
царствие небесное.
По-видимому, главка содержит злой и иронический рассказ о спорах
Верлена ("неразумная дева") и Рембо ("инфернальный супруг"), но не
исключено, что, как предполагает Марсель Рюфф, спор разных сторон души
Рембо.
Прославилась та часть главки, где "дева" рассказывает о трущобах
Лондона, об общественных симпатиях Рембо и о его поисках способа, как
изменить жизнь (changer la vie). Во французской прогрессивной критике
уделяется чрезвычайное внимание близости слов Рембо знаменитому тезису
Маркса об изменении мира. Естественно, содержание понятия, вложенного
Марксом в свой тезис, и содержание того понятия, которое можно вывести из
изображения поисков секрета изменения мира у Рембо, несопоставимы. Но важно,
что французские поэты - Рембо, а затем Верлен, - и притом на опыте,
полученном в самом капиталистически развитом центре тогдашнего мира, в
Лондоне, пришли к положению, созвучному марксистской идее.
Для структуры образов главки характерно, что серьезные вопросы
поставлены как бы случайно, в спутанном лепете "неразумной девы",
вспоминающей еще раз к концу своей исповеди об идее изменения жизни, добре и
солидарности.
Ироническая концовка всей главки подготовлена сбивчивой параллелью,
которую "неразумная дева" проводит между своей судьбой и судьбой героини
"Дамы с камелиями" А. Дюма-младшего - Маргариты (Виолетты-Травиаты в опере
Верди). На эту параллель указывают имена соблазнителей, два из которых
образуют имя и фамилию пошлого персонажа Дюма: Арман Дюваль (ср.: OSB, р.
467-468).
V. Бред II. Алхимия слова
В этой главке последовательно описывается поэтическая практика
ясновидца. В ней в качестве примеров Рембо приводит собственные стихи из
"Последних стихотворений". Цитации эти очень свободны - не то по истинной,
не то по намеренной небрежности, оттеняющей доминанту звучания над точным
смыслом отдельных слов в стихах такого типа.
В этой главке сосредоточено спокойно-непринужденное и убийственное этой
спокойной непринужденностью опровержение основ складывавшейся символистской
Эстетики. Поэтому текст является пунктом приложения усилий тех
литературоведов, которые доказывали, будто Рембо не прощается с символизмом,
а отказывается только от своих "Последних стихотворений" (см.: OSB, р.
468-473).
Наивность изложения сочетается у Рембо с продуманной
последовательностью критики. Здесь есть много сбывшихся эстетических
прогнозов: интерес к примитиву, народно-лубочному искусству; обращение к
гомеровскому образу Киммерии, стране мрака и вихрей, впоследствии близкое
поэтам XX в. - Полю Клоделю, Сен-Жон Персу, у нас Максимилиану Волошину и
художнику Константину Богаевскому, которые узнавали Киммерию в предгорьях и
степях Восточного Крыма и воплотили ее образ в своих стихах и картинах.
Заключительная фраза: "Это прошло. Теперь я умею приветствовать
красоту" - относится к тому оптимистическому пласту, с которым в каждой
главке встречается читатель. Рембо еще верит, что пройдет сквозь ад,
полагает, что все же должно искать способы изменить жизнь, установить
солидарность, обрести красоту.
Перевод "Алхимии слова" - Н. Яковлевой (на месте стихов - отточия):
"О себе. История одной моей причуды.
Я долго хвалился, как своим творением, любым пейзажем, и прославленные
живописцы и поэты были мне жалки.
Мне нравилась наивная мазня над наличниками дверей, декорации, балаганы
уличных фокусников, вывески, простой лубок; старомодная литература,
церковная латынь, безграмотные эротические книги, старинные романы,
волшебные сказки, детские книжки, старые оперы, глупые припевы, несложные
ритмы.
Мне грезились крестовые походы, безвестные путешествия ради открытий,
республики без истории, забытые религиозные войны, революции нравов, переме-
щения племен и континентов; я верил этим обольщениям.
Я изобретал цвет гласных! А - черное, Э - белое, И - красное, О -
голубое, Ю - зеленое. Я устанавливал форму и движение каждой согласной, и в
подсознательных ритмах, мне казалось, я изобрел поэтическое слово, которое
когда-либо будет доступно чувствам. Я дал ему свое истолкование.
Сначала это было изыскание. Я заносил в тетрадь тишину, ночь; я отмечал
невыразимое. Я ловил головокружение.
[. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
Поэтический хлам занимал немалое место в моей алхимии слова.
Я свыкся с простой галлюцинацией: там, где завод, мне мерещилась
мечеть, школа барабанщиков, открытая ангелами, коляски на небесных колеях,
гостиная на дне озера; маски, мистерии; названье водевиля кошмаром вставало
передо мной.
Я толковал свои магические софизмы галлюцинацией слов!
Я, наконец, признал священным хаос своей мысли. Я был праздным, во
власти злой лихорадки: я завидовал блаженству тварей - гусеницам, воплощению
невинности чистилища, кротам, снам девственности!
Я ожесточился. Я говорил "прости" миру вот этими песнями:
[. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
Я полюбил пустыню, сожженные сады, поблекшие ларьки, теплые напитки. Я
слонялся по зловонным улицам и, закрыв глаза, предлагал себя солнцу, богу
огня.
"Командир, если на развалинах твоей крепости уцелело старое орудие,
бомбардируй нас комьями запекшейся земли. По зеркальным стеклам магазинов!
По гостиным! Пусть жрут городскую пыль. Покрой ржавчиной водосточные трубы.
Запороши будуары пудрой раскаленных рубинов..."
- А-а! Мальчуган, опьяненный кабацким писсуаром, влюбленный в бурьян,
раскис от солнца!
[. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
Наконец, о радость, о разум, я сорвал с неба лазурь, ведь она мрак, и
стал жить, - золотая искра _первозданного_ света.
От несчастья я стал похож на шута и совсем потерял рассудок:
[. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
Я стал баснословным твореньем: я понял: все существа обречены на
радость: действенность - не жизнь, Это лишь способ растрачивать силу, игра
нервов. Нравственность - расслабленность мозга.
В каждом существе, мне казалось, скрыто несколько других жизней. Этот
господин не знает, что он творит: и он ангел. Это семейство - выводок собак.
Перед некоторыми людьми я говорил во весь голос в одну из минут их других
жизней. И я любил свинью.
Ни один из софизмов безумия, - со всем безумием, скрытым в нем, - не
был мною забыт: я могу все их повторить, я разгадал систему.
Моя жизнь была под угрозой. Ужас надвигался. Я впал в сон на много
дней, и, пробудившись, я видел сны, еще грустнее. Я созрел для смерти, и
дорогой опасности моя расслабленность вела меня к пределам мира и Киммерии,
родины мрака и вихрей.
Мне пришлось путешествовать, рассеивать очарования, собранные в моем
мозгу. На море, которое я любил, как будто оно могло омыть мой позор, я
видел, как возносится утешительный крест. Я был проклят радугой. Радость,
мое угрызение, мой червь, была моим роком: жизнь моя слишком необъятна,
чтобы посвятить ее силе и красоте.
Радость! - Зуб ее, смертельной сладости, - в час, когда в самых
сумрачных городах петух поет: ad matutinem, в час Christus venit, - мне
пророчит:
[. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .]
Это в прошлом. Теперь я научился приветствовать красоту".
VI. Невозможное
Эта главка возвращает читателя к постоянным сомнениям поэта: удается ли
и удастся ли ему пройти сквозь ад. Мир "простаков и торговцев" обступает
Рембо, он увяз в "болотах Запада" и не знает, остался ли выход "после
крушенья Востока".
Предполагаемое возвращение к мудрости Востока у Рембо не окрашено
религиозностью: коран ему еще более чужд, чем христианство, а связано, в его
представлении, с мещанским, буржуазным образом мыслей.
Месье Прюдом - насквозь буржуазный обыватель, главный персонаж повестей
1853-1857 гг. французского писателя Анри Моннье, - согласно Рембо, родился
вместе с Христом.
VII. Вспышка зарницы
Эта небольшая главка тесно соединена со следующей.
Вспышка зарницы в аду Рембо высечена возможностями человеческого труда,
искра гаснет вместе с надеждой, что эти возможности могут быть реализованы,
и поэт возвращается к своим метаниям. В OSB (р. 475) приводится мнение, что
эта главка отражает надежды, разбуженные Коммуной, и горечь, охватившую
поэта после ее поражения (см. примеч. к следующей главке). Неизданный
перевод Н. Г. Яковлевой:
Проблеск
Труд человеческий! Это тот проблеск, который время от времени озаряет
мою бездну.
"Ничто не суетно, за науку, и вперед!" - вопит современный Экклезиаст,
попросту _весь мир_. И все же трупы злодеев и лентяев обрушиваются на сердце
других... Ах! скорей, чуть скорей; там, за пределами ночи, - эти будущие,
вечные возмездия... ускользнем ли мы от них?..
- Как мне быть? Мне знаком труд, а наука так неповоротлива. Я хорошо
знаю, что... мольба несется вскачь, а свет рычит. Как это просто и как
удушающе; обойдутся без меня. У меня есть мой долг; разделавшись с ним, я
буду горд, подобно многим.
Моя жизнь изношена. Будем паясничать, повесничать, о сжальтесь! Будем
жить, забавляясь, отдаваясь чудовищным любовным мечтам, фантастическим
вселенным, и будем оплакивать и оспаривать земные облики, уличных
фокусников, нищих, художников, бандитов - священников! На больничной койке я
так ясно вспомнил запах ладана: страха священных ароматов, исповеди,
мучений...
Я вспомнил детство, гнусное воспитание. А что еще?.. презреть мои
двадцать лет, когда другие вступают в этот возраст...
Нет! Нет! теперь я восстаю против смерти! При моей гордости это дело
легкое: мое расставание с миром не заставит меня долго страдать. В последнюю
минуту я буду нападать направо, налево... я...
- Ах! - милая, бедная душа, не ускользнула бы от нас вечность!
VIII. Утро
"Утро" построено по контрапункту к "Вспышке зарницы" и ведет от горечи
поражений, от неудачи ясновидения (поэт изъясняется не лучше последнего
нищего с его бесконечным повторением обычных молитв "Здравствуй, Дева Мария,
благодати исполненная..." и "Отче наш...") к уверенности, что кончается
сообщение об аде (эти слова дают повод считать, что Рембо полагал завершить
главкой "Утро" всю книгу. См.: OSB, р. 476), и к развернутой
оптимистической, социалистической утопии в последних абзацах.
Такое завершение придало бы всему произведению характер апофеоза и
социалистической утопии, но ослабило бы связь книги с опытом 1872-1873 гг.,
с реальной исповедью Рембо, который с таким трудом пробивался "сквозь ад".
Видимо, поэтому Рембо должен был приписать еще одну главку,
резюмирующую разные мысли, встречающиеся в книге.
Другие переводы - Н. Яковлевой и Н. Стрижевской.
Неизданный перевод Н. Яковлевой:
"Разве не было у меня однажды милой, героической, баснословной юности,
достойной быть занесенной на золотые таблицы! Какому греху, какой ошибке
обязан я своей расслабленностью? Вы, которые утверждаете, что звери рыдают,
что больные впадают в отчаяние, что мертвые не могут мечтать, попытайтесь
объяснить мне мое падение и мою дремотность. А я? Я могу сказать не больше,
чем нищий, гнусавящий Pater и Ave Maria. _Я разучился говорить_!
Все же сегодня, мне кажется, я покончил с моим адом. Да, это был ад:
древний ад, двери которого открыл Сын человеческий.
В той же пустыне, в ту же ночь, неизменно, мои утомленные глаза
неизменно оживают при свете серебряной звезды, не потому, что встревожились
Цари жизни, три волхва: сердце, душа, мысль. Когда же ступим мы по ту
сторону побережий и гор, приветствовать рождение нового труда, новой
мудрости, бегства тиранов и демонов, конец суеверий, - поклонимся- первыми!
- рождеству на земле?
Песня небес, поступь народов! Рабы, не будем проклинать жизнь".
IX. Прощанье
Примечания к предыдущим главкам могут объяснить противоречивость
"Прощанья". Принцип построения "Прощанья" скорее напоминает принцип
построения музыкальных произведений XIX в., чем принцип построения
произведений поэтических. Здесь "вступают" в крайне сжатом виде основные
темы всего произведения.
Первый абзац показывает, что, хотя поэт разочаровался в ясновидении,
ему все же претит поэзия, укладывающаяся в задачи временные и временные: он
прошел не только сквозь "пору" в аде, но вообще сквозь "пору пор", ему нужны
радикальные решения (вспомним выше: "изменить жизнь"!)
Поэт еще раз отказывается от буржуазной цивилизации, воплощенной в
образах Лондона, нищая жизнь в котором метафорически представляет смерть -
христианский Страшный суд. Конец второго абзаца как бы перефразирует
Спинозу, его мысль, поразившую Герцена: "Homo liber de nulla re minus quam
de morte cogitat et ejus sapientia non mortis sed vitae meditatio est"
("Свободный человек менее всего думает о смерти, а мудрость его основана на
размышлении о жизни, а не о смерти"). Замыкается абзац возвращением от
метафоры к прямому смыслу слов: "Чудовищные воспоминания! Нищета мне
ненавистна!".
Слово "misere" в XIX в. обозначало нищету в прямом и в переносном
смысле. Так, оно широко употреблялось Марксом.
Зима страшна Рембо как пора, когда человек больше зависит от
устроенности жизни, от "комфорта", от 'к_а_мфот' (Рембо пишет слово
по-английски).
Затем поэт возвращается к социалистической утопии, к своей миссии
прорицателя. Но это по его мнению, не сбывается: его "слава художника и
создателя грез рассеяна".
Потом та же тема, в личном плане - Рембо, поэт напрасно считал себя
чудотворцем или ангелом: как все другие, он брошен на землю; мужик как все!
Единение, на которое он уповал, пророком которого себя считал, - не
окажется ли оно обманом, "сестрою смерти" для поэта?
Поэт одинок: ему не от кого ждать помощи.
Как ни высоки были замыслы и мечты ясновидца - они оказываются мечтами.
Теперь Рембо понимает, что "новый час", наступающее время, во всяком случае,
очень суровы.
Но все же поэт добился победы - видит ее в самой борьбе, в готовности
мстить за тех, кто заклеймен проклятием...
Видит победу в отказе от всяких пережитков религиозного мышления: "Надо
быть абсолютно во всем современным" (см. аналогичную интерпретацию этих слов
у Сюзанны Бернар. OSB, р. 478); "никаких псалмов. Завоеваний не
отдавать...".
Рембо вновь пишет так, как будто он имеет в виду идеалы
социалистов-утопистов и опыт Коммуны. Но все же он не говорит, не хочет, не
может, не умеет сказать, что это за борьба. Но это канун - "а на заре,
вооруженные пылким терпеньем, мы войдем в города, сверкающие великолепьем".
Затем строки, должно быть обращенные к Верлену, в котором поэт больше
не видит товарища в осуществлении своих замыслов.
И все-таки, хотя Рембо прошел сквозь ад, он остается одиноким, даже
если знает, что истина конкретно воплотится и в духе и во плоти.
Горький оптимизм: Рембо думал, что прошел сквозь ад, а предстоял еще
долгий путь - и не ему одному...
Мало того, путь им начертанный, в таком виде, в каком он был им
начертан, не был им воплощен во плоти и не мог быть никем воплощен.
Но титаническое усилие, рывок к грядущему Рембо осуществил - как никто
из поэтов его времени.
Составил Н. И. Балашов; подбор русских переводов и примечания к ним И.
С. Поступальского. Обоснование текста - Н. И. Балашов
Оцените этот текст:
Артюр Рембо. Озарения
Arthur Rimbaud
Poesies. Derniers vers. Les illuminations. Une saison en enfer
I
После Потопа
Как только угомонилась идея Потопа, заяц остановился среди травы и
кивающих колокольчиков и помолился радуге сквозь паутину.
О драгоценные камни, которые прятались, цветы, которые уже открывали
глаза!
На грязной улице появились прилавки, и потянулись лодки по направлению
к морю, в вышине громоздящемуся, как на гравюре.
Кровь потекла - и у Синей Бороды, и на бойнях, и в цирках, где божья
печать отметила побледневшие окна. Кровь и молоко потекли.
Бобры стали строить. "Мазаграны" дымились в кофейнях.
В большом, еще струящемся доме дети, одетые в траур, рассматривали
восхитительные картинки.
Хлопнула дверь - и на площади деревушки ребенок взмахнул руками,
ребенок стал понимать флюгера и петухов колоколен под сверкающим ливнем.
Мадам *** установила фортепьяно в Альпах. Шла месса, и шли церемонии
первых причастим в соборах.
Караваны тронулись в путь. И Великолепный Отель был построен среди
хаоса льдов и полярной ночи.
С тех пор Луна стала слышать, как плачут шакалы в тимьянных пустынях, и
слышать эклоги в сабо, чье ворчанье раздается в садах. Затем в фиолетовой
роще сказала мне Эвхарис, что это - весна.
Пруд, закипи! Пена, беги по мостам и над лесом! Черный покров и органы,
молнии, гром, поднимитесь, гремите! Воды и грусть, поднимитесь и возвратите
потопы!
Потому что с тех пор, как исчезли они, - о скрывающиеся драгоценные
камни, о раскрывшиеся цветы! - наступала скука. И Королева, Колдунья,
которая раздувает горящие угли в сосуде из глины, никогда не захочет нам
рассказать, что знает она и что нам неизвестно.
II
Детство
I
С желтою гривой и глазами черного цвета, без родных и двора, этот идол
во много раз благородней, чем мексиканская или фламандская сказка; его
владенья - лазурь и дерзкая зелень - простираются по берегам, что были
названы свирепо звучащими именами греков, кельтов, славян.
На опушке леса, где цветы сновидений звенят, взрываются, светят, -
девочка с оранжевыми губами и с коленями в светлом потопе, хлынувшем с луга;
нагота, которую осеняют, пересекают и одевают радуги, флора, моря.
Дамы, что кружат на соседних морских террасах; дети, и великанши;
великолепные негритянки в медно-зеленой пене; сокровища в рощах с тучной
землей и в оттаявших садиках - юные матери и взрослые сестры с глазами,
полными странствий, султанши, принцессы с манерами и в одеянье тиранок,
маленькие чужестранки и нежно-несчастные лица. Какая скука, час "милого
тела" и "милого сердца"!
II
Это она, за розовыми кустами, маленькая покойница. - Молодая умершая
мать спускается тихо с крыльца. - Коляска кузена скрипит по песку. - Младший
брат (он в Индии!) здесь, напротив заката, на гвоздичной лужайке. Старики,
которых похоронили у земляного вала в левкоях.
Рой золотистых листьев окружает дом генерала. Полдень для них наступил.
- Надо идти по красной дороге, чтобы добраться до безлюдной корчмы. Замок
предназначен к продаже. - Ключ от церкви кюре, должно быть, унес. - Пустуют
сторожки около парка. Изгородь так высока, что видны лишь вершины деревьев.
Впрочем, не на что там посмотреть.
Луга подползают к селеньям, где нет петухов и нет наковален. Поднят
шлюзный затвор. О, кресты у дороги и мельницы этой пустыни, острова и стога!
Жужжали магические цветы. Баюкали склоны. Бродили сказочно изящные
звери. Тучи собирались над морем, сотворенным из вечности горьких слез.
III
Есть птица в лесу, чье пение вас останавливает и заставляет вас
покраснеть.
Есть на башне часы, которые не отбивают время. Есть овраг, где
скрываются белые звери. Есть собор, который опускается в землю, и озеро, в
котором вода поднялась.
Есть небольшой экипаж, оставленный на лесосеке или быстро катящийся
вниз по тропе и украшенный лентами.
Есть маленькие бродячие комедианты, что видны на дороге, сквозь листву
на опушке леса.
Наконец, есть кто-то, кто гонит вас прочь, когда вас мучают голод и
жажда.
IV
Я - святой, молящийся на горной террасе, когда животные мирно пасутся,
вплоть до Палестинского мори.
Я - ученый, усевшийся в мрачное кресло. Ветви и дождь бросаются к окнам
библиотеки.
Я - пешеход на большой дороге через карликовые леса; мои шаги
заглушаются рокотом шлюзов. Я долго смотрю на меланхоличную и золотистую
стирку заката.
Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время морского прилива,
слугою маленьким стал бы, который идет по аллее и головою касается неба.
Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен воздух. Как
далеки родники и птицы! Только конец света, при движенье вперед.
V
Пусть наконец-то сдадут мне эту могилу, побеленную известью и с
цементными швами, далеко-далеко под землей.
Я облокотился на стол; яркая лампа освещает журналы, которые я
перечитываю, как идиот; освещает книги, лишенные смысла.
На большом расстоянье отсюда, над моим подземным салоном, укоренились
дома и сгустились туманы. Красная или черная грязь. Чудовищный город,
бесконечная ночь!
Несколько ниже - сточные трубы. Но сторонам - только толща земли. Быть
может, встречаются здесь луна и кометы, море и сказки.
В час горечи я вызываю в воображенье тары из сапфира, шары из металла.
Я - повелитель молчанья. Почему же подобье окна как будто бледнеет под
сводом?
III
Сказка
Некий Принц был рассержен на то, что ему предназначено только
стремиться к совершенству вульгарных щедрот. Он предвидел поразительные
перевороты в любви; полагал, что все его женщины были способны на большее,
чем на угодливость, украшенную небом и роскошью. Истину видеть хотел он,
время желаний и главного их исполненья. Было ли это или не было заблуждением
веры, но так он хотел. Во всяком случае, он обладал довольно большой
человеческой властью.
Женщины, которые знали его, все были убиты. Какой разгром в саду
красоты! Под саблей они благословляли его. Он не требовал новых. - Женщины
вновь появлялись.
Всех, кто сопровождал его, он уничтожил, после возлияний или после
охоты. - Свита снова сопровождала его.
Он забавлялся убийством великолепных зверей. Поджигал дворцы. Бросался
на людей и разрубал их на части. - Толпа, золотые крыши и красивые звери
по-прежнему существовали.
Можно ли упиваться уничтоженьем и черпать в жестокости новые силы!
Народ не роптал. Никто не предлагал своих мнений.
Однажды вечером он гордо гарцевал на коне. Вдруг некий Демон явился,
невыразимо, даже постыдно прекрасный. От его лица и осанки исходило обещанье
любви, разнообразной и сложной, и обещанье неизреченного, даже невыносимого
счастья. Принц и Демон, возможно, исчезли в первопричинном здоровье. Как
могли они оба от этого не умереть? Вот они и умерли вместе.
Но Принц, достигнув обычного возраста, скончался у себя во дворце.
Принц был Демоном. Демон был Принцем.
Тонкой музыки не хватает нашим желаньям.
IV
Парад
Здоровеннейшие пройдохи. Из которых многие эксплуатировали ваши миры.
Без особой нужды и не очень спеша проявить свои блистательные способности и
знание вашей души. Какие зрелые люди! Глаза, ошалевшие наподобие летней
ночи, - красные, черные или трехцветные, или как сталь, протыкающая золотую
звезду. Искаженные, бледные, воспламененные или свинцовые лица. Игривая
хрипота голосов. И беспощадный размах мишуры! Тут есть и совсем молодые,
интересно, как встретили бы они Керубино? - наделенные страшною глоткой и
опасными средствами. Выряженных с отвратительной роскошью, их посылают в
город совершать нападения исподтишка.
О самый неистовый Рай свирепой гримасы! Никакого сравнения с трюками
ваших Факиров и с прочей театральною буффонадой. В импровизированных
одеяньях, где проявился их вкус к безобразной мечте, они играют старые
песни, играют трагедии темных бродяг и полубогов, чей дух никогда не был
духом истории или религий. Китайцы, готтентоты, цыгане, гиены, Молохи,
старые бредни, зловещие демоны, - они соединяют популярные детские трюки со
скотской нежностью и скотским позерством. Они могли б исполнять и новые
пьесы, и песенки для благонравных девиц. Мастера-шарлатаны, они преображают
местность и лица, пускают в ход гипнотическое комедиантство. Глаза пылают,
кровь в жилах пост, удлиняются кости, капают слезы, стекают красные струйки.
Их шутка или террор могут длиться минуту, могут длиться годами.
Лишь я один обладаю ключом от этого варварского парада.
V
Антика
Изящный сын Пана! Твоя голова, увенченная цветами и ягодами, вращает
шарами из драгоценного камня - глазами. В бурых пятнах вина твои щеки.
Сверкают клыки. Грудь похожа на цитру, и звон пробегает по рукам твоим
светлым. В лоне бьется сердце твое, где спит твой двойственный секс.
Шевельнув тихонько бедром, вторым бедром и левой ногою, выходи по ночам на
прогулку.
VI
Being Beauteous
Перед снегом - Воплощение Красоты высокого роста. Посвист смерти и
расходящиеся круги приглушенной музыки подхватывают, и расширяют, и
заставляют дрожать, словно призрак, это страстно любимое тело; пунцовые и
черные раны взрываются на великолепнейшей плоти. Чистые краски жизни
высвобождаются и танцуют вокруг Виденья, которое еще создают. И разбуженный
трепет рокочет, и неистовый привкус всех этих причин наполняется свистом
смертельным и хриплою музыкой: это мир, оставшийся далеко позади, бросает их
в нашу мать красоты - она отходит назад, она поднимается ввысь. О! Наши
кости оделись в новое, влюбленное тело.
x x x
О пепельное лицо, эмблема волос, хрустальные руки! Жерло орудия, на
которое должен я броситься - сквозь ветер и буйство деревьев.
VII
Жизни
I
О огромные улицы священной страны и террасы храма! Что сталось с
брамином, который объяснял мне Притчи? Я все еще вижу старух, как тогда их
видел. Вспоминаю серебряные и солнечные мгновенья около рек, вспоминаю руку
подруги у себя на плече и наши ласки в пряных долинах. - Взлетают
ярко-красные голуби, и шум их крыльев раздается вокруг моих мыслей. -
Изгнанный в эти края, имел я подмостки, где можно играть драматические
шедевры всех на свете литератур. Я мог бы показать вам неслыханные
богатства. Я храню историю когда-то найденных вами сокровищ. Я вижу ее
продолженье. Мои мудрость презираема так же, как хаос. Что значит мое
небытие по сравнению с оцепененьем, которое вас ожидает?
II
Я - изобретатель, достойный совсем иной похвалы, чем те, кто
предшествовал мне; я - музыкант, нашедший нечто похожее на ключ от любви. В
настоящее время - сеньор, живущий в терпких краях под трезвыми небесами, я
пытаюсь расчувствоваться, вспоминая нищее детство, ученичество и свое
появленье в сабо, вспоминая шумные споры, пять или шесть безвозвратных
потерь и эти пирушки, когда моя крепкая голова мне мешала подняться до
диапазона друзей. Я не жалею о прежнем участии в благословенном веселье:
трезвый воздух этой терпкой деревни энергично питает ужасный мой скептицизм.
Но так как скептицизм этот ныне не может найти применения, а сам н предан
новым волненьям, - то н ожидаю своего превращения в бесконечно злого
безумца.
III
На чердаке, куда двенадцатилетнего меня запирали, я постигал этот мир,
я иллюстрировал человеческую комедию. Историю я изучал в подвале. На
"каком-то празднике, ночью, в одном из северных городов, я повстречал всех
женщин старинных художников. В Париже, в старом пассаже, мне преподавали
классические науки. В великолепном жилище, в окруженье Востока, я завершал
мое большое творенье, удалясь в прославленное уединенье. Я разжигал свою
кровь. Долг оплачен. Даже думать об этом больше не надо. Я в самом деле из
загробного мира, - и никаких поручений.
VIII
Отъезд
Довольно того, что узрел. Виденья встречались повсюду.
Довольно того, чем владел. Гул городов и под солнцем, и по ночам, и
всегда.
Довольно того, что познал. Станции жизни. - О, эти Виденья и Гул!
Отъезд среди нового шума и новой любви!
IX
Королевское утро
В одно прекрасное утро, в стране, где жили кроткие люди, великолепная
пара огласила криками площадь: "Друзья мои, я хочу, чтобы она была
королевой!" - "Я хочу королевою стать!" Она смеялась и трепетала. Он друзьям
говорил об откровении, о конце испытанья. Они оба млели в объятьях друг
друга.
В самом деле, королем с королевою были они в течение утра, когда
карминовая окраска поднялась над домами, и в течение полдня, когда исчезли
они под пальмами сада.
X
К разуму
Ударом пальца по барабану ты из него исторгаешь все звуки - начало
гармонии новой.
Один твой шаг - и поднимаются новые люди, ведя других за собою.
Отвернулась твоя голова - это новой любви зарожденье! Повернулась она -
зарождение новой любви.
"Измени нашу участь, изрешети все бичи, начиная с бича по имени время",
- поют тебе дети. "Подними и возвысь, где бы ни было, сущность наших
стремлений и нашего счастья", - обращаются с просьбой к тебе.
Из всегда к нам пришедший, ты будешь повсюду.
XI
Утро опьянения
О _мое_ Богатство! Мой мир Красоты! О чудовищные фанфары, от которых я
не отпрянул! Волшебная дыба! Ура в честь небывалого дела и чудесного тела и
в честь первого раза! Это началось под смех детворы, это и кончится так же.
Яд останется в нашей крови даже тогда, когда умолкнут фанфары и снова мы
будем во власти былых дисгармоний. А теперь, достойные всех этих пыгок,
лихорадочно соединим воедино сверхчеловеческое обещание, данное нашему телу
и нашей душе, и это безумье! Изящество, знанье, насилье! Нам обещано было,
что дерево зла и добра закопают во мрак и что изгнано будет тираническое
благородство, чтобы мы за собой привели очень чистую нашу любовь. Это
началось с отвращенья и кончилось беспорядочным бегством всех ароматов,
потому что мы не могли ухватиться за вечность.
Смех детей, осторожность рабов, строгость девственниц, ужас лиц и
предметов отсюда, - благословенны вы все за воспоминанье о ночи бессонной.
Началось это с мерзости, кончилось ангелом льда и огня.
Опьяненное бдение свято, хотя бы за маску, которую нам даровало. Метод,
мы утверждаем тебя! И не забудем, что ты вчера прославлял всех сверстников
наших. Верим в яд. Жизнь умеем свою отдавать целиком, ежедневно.
Наступило время _Убийц_.
XII
Фразы
Когда этот мир однажды будет сведен к одному только темному лесу,
предназначенному для четырех ваших глаз удивленных, - к одному только пляжу
для двух сохраняющих верность детей, - к одному музыкальному дому для нашего
светлого чувства, - я вас отыщу.
Будь здесь только одинокий старик, прекрасный, спокойный и окруженный
"неслыханной роскошью", - я склонюсь перед вами.
Воплоти я все ваши воспоминанья, - будь я той, кто смогла бы связать
вас по рукам и ногам, - и я задушу вас.
*
Когда мы очень сильны, - кто отступает? Когда мы веселы очень, - кто
хохотать начинает? Когда мы очень свирепы, - что поделаешь с нами?
Наряжайтесь, танцуйте, смейтесь! Я никогда не смогу прогнать Любовь за
порог.
*
Моя подружка, нищенка, маленький монстр! Как тебе безразличны и эти
несчастные, и эти уловки, и мои затрудненья! Не порывай с нами, пусть нам
звучит твой немыслимый голос: он в отвратительном этом отчаянье -
единственный наш утешитель.
*
Пасмурное утро - в июле. Привкус ветра наполняет воздух; запах дров,
потеющих в печке; отмокающие цветы; ограбленные прогулки; моросящая влага
каналов через поля, - почему же тогда ни игрушек, ни фимиамов?
*
Между колоколен протянул я канаты, между окон протянул гирлянды, от
звезды к звезде - золотые цепи, и вот я танцую.
*
Высокий пруд постоянно дымится. Какая колдунья будет возвышаться над
белым закатом? Какая листва фиолетовая будет склоняться?
*
В то время как деньги казны изливаются празднеством братства,
огненно-розовый колокол бьет в облаках.
*
Оживляя приятный вкус туши, черная пыль моросит на мою бессонную ночь.
- Я приглушаю свет люстры, бросаюсь в кровать и, повернувшись лицом к
темноте, вижу вас, мои девушки, мои королевы!
XIII
Рабочие
О, это жаркое февральское утро! Несвоевременный Юг расшевелил
воспоминания бедняков несуразных о их молодой нищете.
Энрика носила хлопчатобумажную юбку в коричневую и белую клетку - в
прошлом веке такие, должно быть, носили, - чепчик с лентами, шелковый шейный
платок. Это выглядело грустнее, чем траур. Мы прогуливались по предместью.
Было пасмурно, и ветер с Юга оживлял все мерзкие запахи опустошенных садов и
иссохших полей.
Мою жену, должно быть, это не утомляло так, как меня. На высокой
тропинке, в луже, оставшейся после ливней прошлого месяца, она обратила мое
внимание ни каких-то маленьких рыбок.
Город, с дымом своим и шумом станков, сопровождал нас далеко по
дорогам. О другая страна, о места обитания, благословляемые тенью и небом!
Юг мне напомнил жалкие происшествия детства, мое отчаянье летом, великое
множество сил и познаний, которые судьба всегда от меня отстраняла. Нет! Не
станем проводить мы лето в этом скупом и унылом краю, где всегда нам быть на
положенье обрученных сирот. И хочу, чтобы эти огрубевшие руки больше не
тащили за собою _дорогой мне образ_.
XIV
Мосты
Серое хрустальное небо. Причудливый рисунок мостов: одни прямые, другие
изогнуты, третьи опускаются или под углом приближаются к первым, и эти
фигуры возобновляются в озаренных круговоротах канала, но все настолько
легки и длинны, что берега, отягощенные куполами, оседают, становятся
меньше. Одни из этих мостов до сих пор несут на себе лачуги. Другие служат
опорой для мачт, и сигналов, и парапетов. Пересекаются звуки минорных
аккордов, над берегами протянуты струны. Виднеется красная блуза, быть
может, другие одежды и музыкальные инструменты. Что это? Народные песни,
отрывки из великосветских концертов, остатки уличных гимнов? Вода - голубая
и серая, широкая, словно пролив.
Белый луч, упав с высокого неба, уничтожает эту комедию.
XV
Город
Я - эфемерный и не слишком недовольный гражданин столицы, столицы
неотесанно-современной, потому что все разновидности вкуса были устранены из
обстановки и внешнего вида домов, а также из планировки улиц. Вы не найдете
здесь каких-либо памятников суеверью. Мораль и язык сведены - наконец-то! -
к их простейшему выраженью. Эти миллионы людей, которые не нуждаются в
знакомстве друг с другом, настолько схожи в своем воспитанье, работе,
старенье, что жизнь их должна быть намного короче по сравнению с тем, что
шальная статистика находит у народов на континенте. Поэтому из моего окна я
вижу новые призраки, проносящиеся в этом густом, в этом вечном угольном
дыме, - о, наша летняя ночь! о, сумрак лесов! - вижу новых Эринний перед
коттеджем, который стал моей родиной, стал моим сердцем, ибо все здесь
похоже на это, - Смерть с сухими глазами, неугомонная наша служанка,
отчаявшаяся Любовь и смазливое Преступленье, что пищит, распростершись в
грязи.
XVI
Дорожные колеи
Справа - летний рассвет пробуждает листву, и дымку, и шорохи в парке;
слева - откосы покрывают фиолетовой тенью колеи непросохшей дороги. Вереница
феерических зрелищ! В самом деле: повозки, куда погрузили деревянных зверей
в позолоте, и шесты, и пестрые ткани; галоп двадцати цирковых пятнистых
коней; дети и взрослые на своих удивительных странных животных; - двадцать
повозок, украшенных флагами и цветами, словно старинные или сказочные
кареты, двадцать повозок, полных детьми, выряженными для пригородной
пасторали. Даже гробы под ночным балдахином, гробы, вздымающие эбеновые
плюмажи и летящие вслед за рысью голубых и черных кобыл.
XVII
Города
Вот города! Вот народ, для которого ввысь вознеслись Аллеганы и
Ливанские горы мечты! Шале, хрустальные и деревянные, движутся по невидимым
рельсам и блокам. Старые кратеры, опоясанные медными пальмами и колоссами,
мелодично ревут средь огней. Любовные празднества звенят над каналами,
висящими позади разнообразных шале. Крики колокольной охоты раздаются в
ущельях. Сбегаются корпорации гигантских певцов, и, словно свет на вершинах,
сверкают их флаги и одеянья. На площадках над пропастью Роланды трубят о
своей отваге. Над капитанскими мостиками и над крышами постоялых дворов жар
неба украшает флагами мачты. Апофеозы обрушиваются на лужайки в горах, где
серафические кентаврессы прогуливаются между лавин. Выше уровня самых
высоких хребтов - море, растревоженное вечным рожденьем Венеры, обремененное
орфическим флотом и гулом жемчужин и раковин, - море порою мрачнеет, и тогда
раздаются смертельные взрывы. На косогорах жатвы ревут цветы, большие, как
наше оружье и кубки. Кортежи Мэбов, в опаловых и рыжих одеждах, появляются
из оврагов. Наверху, погружая ноги в поток и колючий кустарник, олени сосут
молоко из груди Дианы. Вакханки предместий рыдают, луна пылает и воет.
Венера входит в пещеры отшельников и кузнецов. Дозорные башни воспевают идеи
народов. Из замков, построенных на костях, льются звуки неведомой музыки.
Все легенды приходят в движенье, порывы бушуют в поселках. Рушится рай
грозовой. Дикари не переставая пляшут на празднике ночи. И в какой-то час я
погружаюсь в движенье на одном из бульваров Багдада, где новый труд
воспевают люди, бродя под ветром густым и не смен скрыться от сказочных
призраков гор, где должны были встретиться снова.
Какие добрые руки, какое счастливое время вернет мне эти края, откуда
исходят мои сновиденья и мое любое движенье?
XVIII
Бродяги
Жалкий брат! Какими ужасными ночными бденьями был я ему обязан!
"Я не отдавался с пылкостью этой затее. Я забавлялся его недугом. По
моей вине мы вернемся к изгнанью и рабству". Он полагал, что я - само
невезенье, что я чрезмерно и странно наивен, и приводил свои доводы,
вызывающие беспокойство.
Насмешливо я возражал ему, этому сатанинскому доктору, и в конце концов
удалялся ко сну. За равниной, пересеченной звуками редкостной музыки, я
создавал фантомы грядущего великолепия ночи.
После этой забавы, имеющей гигиенический привкус, я растягивался на
соломенном тюфяке. И чуть ли ни каждую ночь, едва засыпал я, как бедный мой
брит с загнивающим ртом и вырванными глазами - таким воображал он себя! -
как бедный мой брат поднимался и тащил меня в зал, горланя о своих
сновиденьях, полных идиотской печали.
Я, в самом деле, со всею искренностью, обязался вернуть его к
первоначальному, его состоянию, когда сыном Солнца он был и мы вместе
бродили, подкрепляясь пещерным вином и сухарями дорог, в то время как я
торопился найти место и формулу.
XIX
Города
Официальный акрополь утрирует самые грандиозные концепции современного
варварства. Невозможно передать этот матовый свет, изливаемый
неподвижно-серыми небесами, этот царственный блеск строений, этот вечный
снег на земле. Здесь воспроизведены увеличенные до огромных размеров чудеса
классической архитектуры. Я присутствую на художественных выставках,
занимающих помещения в двадцать раз больше, чем Хэмптон-Корт. Какая
живопись! Норвежский Навуходоносор приказал соорудить министерские лестницы;
подчиненные, которых мог я увидеть, были надменней любого брамина; и дрожь
во мне вызывали сторожа колоссов и служащие возведенных строений.
Расположение зданий, замыкающих скверы, дворы и ряды закрытых террас,
устранило из этих мест кучеров. Парки представляют собой образцы первобытной
природы, обработанной с великолепным искусством. Верхний квартал обладает
непостижимыми видами: морской залив, где нет кораблей, расстилает свою
пелену - цвета синего града - между набережных, обремененных канделябрами
невероятных размеров. Короткий мост ведет к потайному ходу, сразу же под
собором. Этот собор Сент-Шапель представляет собой живописную арматуру из
стали с диаметром около пятнадцати тысяч футов.
С некоторых точек пешеходных мостиков, площадок и лестниц, опоясывающих
крытые рынки, я, как мне казалось, был способен судить, насколько глубок
этот город. Вот чудо, которое не мог я постичь: каковы же уровни прочих
кварталов над акрополем или под ним? Для чужестранца из нашей эпохи это
невозможно понять. Торговый квартал состоит из площади и расходящихся улиц в
одинаковом стиле, где расположились галереи под арками. Лавок не видно, но
снег на мостовых раздавлен. Набобы, которые так же здесь редки, как в
Лондоне прохожие в воскресное утро, направляются к брильянтовому дилижансу.
Красный бархат тахты и выбор заполярных напитков, цена которых колеблется от
восьмисот до восьми тысяч рупий. Решив отыскать какой-нибудь театр в
квартале, я для себя открываю, что лавки и магазины содержат достаточно
мрачные драмы. Думаю, что полиция есть. Но законы настолько здесь странны,
что я отказываюсь представить себе местных авантюристов.
Предместье, такое же элегантное, как одна из красивейших улиц Парижа,
находится под покровительством света и воздуха. Демократический элемент
насчитывает несколько сот душ. Дома не тянутся один за другим; предместье
странно теряется в поле, теряется в "Графстве", наполняющем вечный запад
лесами и удивительными плантациями, где под воссозданным светом дикие
дворяне гоняются за своей родословной.
XX
Бдения
I
Это - озаренный отдых, ни лихорадка, ни слабость, на постели или на
поле.
Это - друг, ни пылкий, ни обессиленный. Друг.
Это - любимая, ни страдающая, ни причиняющая страданий. Любимая.
Мир и воздух, которых не ищут. Жизнь.
Так ли это все было?
И сновидение становится свежим.
II
Возврат освещения к сводам. Отделяясь от двух оконечностей зала, от их
декораций, соединяются гармоничные срезы. Стена перед бодрствующим - это
психологический ряд разбиваемых фризов, атмосферных полос, геологических
срывов. - Напряженные, быстрые сны скульптурных чувствительных групп с
существами всех нравов, среди всевозможных подобий.
III
Ковры и лампы ночного бденья шумят, словно волны вдоль корпуса судна и
вокруг его палуб.
Море ночного бденья - словно груди Амелии.
Гобелены до половины пространства, заросли кружев, изумрудный оттенок,
куда бросаются горлицы бденья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Плита перед черным камином, реальное солнце песчаного пляжа: о, колодец
всех магий! На этот раз - единственная картина рассвета.
XXI
Мистическое
На склоне откоса ангелы машут своим шерстяным одеяньем среди изумрудных
и металлических пастбищ.
Огненные поляны подпрыгивают до вершины холма. Слева - чернозем
истоптан всеми убийствами и всеми сраженьями, и бедственный грохот катится
по его кривизне. Позади же правого склона - линия востока, линия движенья.
И в то время, как полоса наверху картины образована из вращающегося и
подскакивающего гула раковин моря и ночей человека,
Цветущая кротость неба и звезд и всего остального опускается, словно
корзина, напротив откоса, - напротив лица моего, - и образует благоуханную
голубую бездну.
XXII
Заря
Летнюю зарю заключил я в объятья.
На челе дворцов ничто еще не шелохнулось. Вода была мертвой. Густые
тени не покидали лесную дорогу. Я шел, пробуждая от сна живые и теплые
вздохи; и драгоценные камни смотрели, и крылья бесшумно взлетали.
Первое, что приключилось - на тропинке, уже наполненной свежим и
бледным мерцаньем, - это то, что какой-то цветок мне назвал свое имя.
Я улыбнулся белокурому водопаду, который за пихтами растрепал свои
космы: на его серебристой вершине узнал я богиню.
Тогда один за другим я начал снимать покровы. На просеке, размахивая
руками. В долине, где я возвестил о ней петуху. В городе она бежала среди
колоколен и куполов, и я, словно нищий на мраморных набережных, гнался за
нею.
На верхней дороге, близ лавровой рощи, я ее окутал покровами вновь и на
миг почувствовал ее огромное тело. Заря и ребенок упали к подножию рощи.
При пробужденье был полдень.
XXIII
Цветы
Со своей золотой ступеньки, - среди шелковистых шнурков, среди серых
газовых тканей, зеленого бархата и хрустальных дисков, темнеющих, словно
бронза на солнце, - я вижу, как наперстянка раскрылась на филигранном ковре
серебра, зрачков и волос.
Крупицы желтого золота, рассыпанные по агату, колонны из красного
дерева, поддерживающие изумрудный купол, атласные букеты белого цвета и
тонкие прутья рубина окружают водяную розу.
Как некий бог с огромными голубыми глазами и со снежными очертаньями
тела, море и небо влекут на мраморные террасы толпу молодых и сильных
цветов.
XXIV
Вульгарный ноктюрн
Одно дуновенье пробивает брешь в перегородках, нарушает круговращенье
изъеденных крыш, уничтожает огни очагов, погружает в темноту оконные рамы.
У виноградника, поставив ногу на желоб, я забираюсь в карету, чей
возраст легко узнается по выпуклым стеклам, по изогнутым дверцам, по искрив-
ленным виденьям. Катафалк моих сновидений, пастушеский домик моего
простодушия, карета кружит по стертой дороге, и на изъяне стекла наверху
вращаются бледные лунные лица, груди и листья.
Зеленое и темно-синее наводняет картину. Остановка там, где пятном
растекается гравий.
Не собираются ль здесь вызвать свистом грозу, и Содом, и Солим, и диких
зверей, и движение армий?
(Ямщики и животные из сновиденья не подхватят ли свист, чтоб до самых
глаз меня погрузить в шелковистый родник?)
Исхлестанных плеском воды и напитков не хотят ли заставить нас мчаться
по лаю бульдогов?
Одно дуновенье уничтожает огни очагов.
XXV
Морской пейзаж
Колесницы из меди и серебра,
Корабли из серебра и стали
Пену колотят,
Вырывают корни кустов.
Потоки песчаных равнин
И глубокие колеи отлива
Бегут кругообразно к востоку -
Туда, где колонны леса,
Туда, где стволы дамбы,
Чей угол исхлестан вихрями света.
XXVI
Зимнее празднество
Звенит водопад позади избушек комической оперы. Снопы ракет, в садах и
аллеях рядом с Меандром, продлевают зеленые и красные краски заката. Нимфы
Горация с прическами Первой империи, Сибирские Хороводы, китаянки Буше.
XXVII
Тревога
Возможно ли, чтобы Она мне велела простить постоянную гибель амбиций, -
чтобы легкий конец вознаградил за годы нужды, - чтобы день успеха усыпил
этот стыд за роковую неловкость?
(О пальмы! Сверканье брильянта! - О сила! Любовь! - Выше славы любой,
выше радости всякой! Как 5годно, повсюду - демон, бог - это Юность моя!)
Чтобы случайности научной феерии к движения социального братства были
так же любимы, как возврат к откровенности первой?
Но в женском обличье Вампир, который превратил нас в милых людей,
повелевает, чтобы мы забавлялись тем, что он нам оставил, или в противном
случае сами бы стали забавней.
Мчаться к ранам - по морю и воздуху, вызывающему утомленье; к мукам -
по молчанью убийственных вод и воздушных пространств; к пыткам, - чей смех
раздается в чудовищно бурном молчанье.
XXVIII
Метрополитен
От ущелья цвета индиго к морям Оссиана, по розовому и оранжевому песку,
омытому опьяняющим небом, поднимаются переплетенья хрустальных бульваров,
где живут молодые бедные семьи, покупающие свое пропитание у зеленщиков.
Никакого богатства. - Город!
По асфальтной пустыне бегут в беспорядке с туманами вместе, чьи мерзкие
клочья растянулись по небу, которое гнется, пятится, клонится книзу и
состоит из черного, мрачного дыма, какого не выдумал бы и Океан, одевшийся в
траур, - бегут в беспорядке каски, колеса, барки, крупы коней. - Битва!
Голову подними: деревянный изогнутый мост; последние огороды самаритян;
раскрашенные маски под фонарем, исхлестанным холодом ночи; глупенькая ундина
в шелестящем платье возле реки; светящиеся черепа на гороховом фоне; и
прочие фантасмагории. - Пригород!
Дороги, окаймленные решетками и стенами, за которыми теснятся их рощи;
ужасные цветы, что могут быть названы сестрами и сердцами; обреченный на
томность Дамаск; владенья феерических аристократов - зарейнских, японских,
гуаранийских - владенья, еще пригодные для музыки древних; - и есть
трактиры, которые никогда уже больше не будут открыты; - и есть принцессы и,
если не очень ты изнурен, изученье светил. - Небо!
Утро, когда ты с Нею боролся, и было вокруг сверкание снега, зеленые
губы, и лед, и полотнища черных знамен, и голубые лучи, и пурпурные ароматы
полярного солнца. - Твоя сила!
XXIX
От варваров
Значительно позже дней и времен, и стран, и живых созданий,
Флаг цвета кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы (они не
существуют в природе).
Отставка старых фанфар героизма, - которые еще атакуют нам сердце и
разум, - вдали от древних убийц.
Флаг цвета кровавого мяса на шелке морей и арктические цветы (они не
существуют в природе).
О Нежность!
Раскаленные угли, хлынувшие потоками снежного шквала, огненные струи
алмазного ветра, исторгнутые сердцем земным, которое вечно для нас
превращается в уголь. - О мир!
(Вдали от старых убежищ и старых огней, чье присутствие чувствуют,
слышат),
Раскаленные угли и пена. Музыка, перемещенье пучин, удары льдинок о
звезды.
О Нежность, музыка, мир! А там - плывущие формы, волосы, пот и глаза. И
кипящие белые слезы, - о Нежность! - и женский голос, проникший в глубины
вулканов и арктических гротов.
Флаг...
XXX
Мыс
Золотая заря и трепетный вечер находят бриг наш в открытом море,
напротив виллы и ее пристроек, образующих мыс, такой же обширный, как
Пелопоннес и Эпир, или как главный остров Японии, или Аравия. Святилища,
озаренные возвращеньем процессий; огромные оборонительные сооружения
современного побережья; дюны, иллюстрированные вакханалиями и цветами;
большие каналы древнего Карфагена и набережные подозрительной Венеции; вялые
извержения Этны и ущелья цветов и ледниковых потоков; мостки для прачек,
окруженные тополями Германии; склоны необычайных парков и склоненные вершины
японских Деревьев; и круглые фасады всевозможных "Гранд" и "Руаялей"
Скарборе или Бруклина; и рейлвеи опоясывают и разрезают диспозиции в этом
Отеле, взятые из истории самых элегантных и самых колоссальных сооружений
Италии, Америки, Азии, и окна и террасы которых, в настоящее время полные
света, напитков и свежего ветра, открыты для умов путешественников и для
знати и позволяют в дневные часы всем тарантеллам всех берегов - и даже
ритурнелям знаменитых долин искусства - чудесно украсить фасады Мыса-Дворца.
XXXI
Сцены
Древняя Комедия продолжает свои сочетания, разделяет свои Идиллии.
Бульвары театральных подмостков.
Деревянный пирс от одного до другого конца каменистого поля, где под
голыми ветвями деревьев гуляет варварская толпа.
В коридорах черного газа, вслед за теми, кто пришел на прогулку с
листьями и фонарями.
Птицы мистерий обрушиваются на плавучий каменный мост, приведенный в
движенье архипелагом, покрытым лодками зрителей.
Лирические сцены в сопровождении барабана и флейты вьются в убежищах,
оборудованных под потолками, вокруг салонов современных клубов или в залах
древнего Востока.
Феерия движется на вершине амфитеатра, увенчанного молодою порослью
леса, - или мечется и модулирует для беотийцев, в тени высоких деревьев, на
срезе культур.
Комическая опера разделяется на нашей сцене, у грани пересечения
перегородок, воздвигнутых на светящейся галерее.
XXXII
Исторический вечер
Однажды вечером, перед наивным туристом, удалившимся от наших
экономических мерзостей, рука маэстро заставляет звучать клавесины полей;
кто-то в карты играет в глубинах пруда, этого зеркала фавориток и королев;
во время заката появляются покрывала монахинь, и святые, и дети гармонии, и
хроматиэмы легенд.
Он вздрагивает при звуках охоты, от топота дикой орды. Комедия капает
на травяные подмостки. И на этом бессмысленном фоне - тяготы бедных и
слабых!
Перед его порабощенным взором Германия громоздится до самой луны;
татарские пустыни озаряются светом; древние восстания роятся в глубинах
Небесной империи; по лестницам и скалистым сиденьям бледный и плоский мирок,
Запад и Африка, начинает свое восхожденье. Затем балет известных морей и
ночей, бесценная химия, звуки невероятных мелодий.
Все та же буржуазная магия, где бы ни вылезли мы из почтовой кареты!
Самый немудрящий лекарь чувствует, что больше невозможно погрузиться в эту
индивидуальную атмосферу, в туман физических угрызений, при одном названье
которых уже возникает печаль.
Нет! Время парильни, исчезновенья морей, подземных пожаров, унесенной
планеты и последовательных истреблений, чью достоверность столь беззлобно
определяли Норны и Библия, - это время окажется под наблюденьем серьезных
людей. Однако легенда будет здесь ни при чем!
XXXIII
Движение
Извилистое движение на берегу речных водопадов,
Бездна позади корабля,
Крутизна мгновенного ската,
Огромность теченья
Ведут к неслыханным знаньям
И к химии новой
Путешественников, которых окружают смерчи долины
И стрима.
Они - завоеватели мира
В погоне за химически-личным богатством;
Комфорт и спорт путешествуют с ними;
Они везут с собой обученье
Животных, классов и рас; на корабле этом -
Головокруженье и отдых
Под потоками света
В страшные вечера занятий.
Болтовня среди крови, огня, приборов, цветов,
драгоценных камней;
Счета, которыми машут на этой убегающей палубе;
Можно увидеть - катящийся, словно плотина за моторною гидродорогой,
Чудовищный и без конца озаряемый - склад их учебный;
В гармоничный экстаз их загнали, В героизм открытий.
Среди поразительных атмосферных аварий
Юная пара уединилась на этом ковчеге,
- Должно быть, простительна древняя дикость? -
И поет, и на месте стоит.
XXXIV
Bottom
Действительность была чрезмерно тернистой для моей широкой натуры, - и
тем не менее очутился я у Мадам, серо-синею птицей взлетая к лепным
украшениям на потолке, волоча свои крылья по вечернему мраку.
У подножия балдахина, осенявшего ее драгоценности и физические шедевры,
я был медведем с темно-синими деснами и с шерстью, поседевшей от грусти, а в
глазах - хрусталь и серебро инкрустаций.
Все стало мраком, превратилось в жаркий аквариум. Утром - воинственным
утром июня - я стал ослом и помчался в поля, где трубил о своих обидах,
потрясал своим недовольством, покуда сабинянки предместий не бросились мне
на загривок.
XXXV
H
Чудовищность во всех ее проявленьях врывается в страшные жесты
Гортензии. Ее одиночество - эротический механизм, ее усталость -
динамичность любви. Во все времена она находилась под наблюдением детства,
эта пылающая гигиена рас. Ее двери распахнуты перед бедою. Там мораль
современных существ воплощена в ее действии или в страстях. О ужасное
содрогание неискушенной любви на кровавой земле, под прозрачностью водорода!
Ищите Гортензию.
XXXVI
Молитва
Моей сестре Луизе Ванаан из Ворингема. - К Северному морю обращен ее
синий чепец. - За потерпевших кораблекрушение.
Моей сестре Леони Обуа из Ашби. Бау - летняя трава, жужжащая и
зловонная. - За больных лихорадкой матерей и детей.
Лулу, дьяволице, не утратившей вкуса к молельням эпохи Подруг и своего
незавершенного образования. За мужчин. - К Мадам ***.
Отроку, которым я был. Святому старцу в миссии или в скиту.
Разуму бедняков. И очень высокому клиру,
Также всякому культу в таких местах достопамятных культов и среди таких
событий, что приходится им подчиниться, согласно веленью момента или
согласно нашим серьезным порокам.
Сегодня вечером Цирцето высокого льда, жирной как рыба, румяной как
десять месяцев красных ночей, (ее сердце - амбра и спанк). За мою
единственную молитву, молчаливую словно эти ночные края и предшествующую
взрывам отваги, еще более грозным, чем этот полярный хаос.
Любою ценой и со всеми напевами, даже в метафизических странствиях. -
Но не теперь.
XXXVII
Демократия
"Знамя украшает мерзкий пейзаж, а наше наречье заглушает бой барабанов.
Самую циничную проституцию мы будем вскармливать в центрах провинций.
Мы истребим логичные бунты.
Вперед, к проперченным, вымокшим странам! - К услугам самых чудовищных
эксплуатации, индустриальных или военных.
До свиданья, не имеет значения где. Новобранцы по доброй воле, к
свирепой философии мы приобщимся; для науки - невежды, для комфорта - готовы
на все, для грядущего - смерть. Вот истинный путь! Вперед, шагом марш!"
XXXVIII
Fairy
Для Елены вступали в заговор орнаментальные соки под девственной сенью
и бесстрастные полосы света в астральном молчанье. Бухты мертвой любви и
обессилевших ароматов поручали зной лета онемевшим птицам, поручали
надлежащую томность драгоценной траурной барке.
Потом наступало мгновенье для песни жен лесорубов под рокот потока за
руинами леса, для колокольчиков стада под отклик долины и крики степей.
Для детства Елены содрогались лесные чащи и тени, и грудь бедняков, и
легенды небес.
И танец ее и глаза по-прежнему выше драгоценного блеска, холодных
влияний, удовольствия от декораций н неповторимого часа.
XXXIX
Война
В детстве мою оптику обострило созерцание небосвода, моему лицу все
людские характеры передали свои оттенки. Феномены пришли в движенье. -
Теперь постоянное преломленье мгновений и математическая бесконечность гонят
меня по этому миру, где я обласкан гражданским успехом, почитаем причудливым
детством и большими страстями. - По праву или по необходимости, по
непредвиденной логике думаю я о воине.
Это так же просто, как музыкальная фраза.
XL
Гений
Он - это нежность и сегодняшний день, потому что он двери открыл для
пенистых зим и для летнего шума и чистыми сделал еду и напитки, и потому что
в нем прелесть бегущих мимо пейзажей и бесконечная радость привалов. Он -
это нежность и завтрашний день, и мощь, и любовь, которую мы, по колено в
ярости и в огорченьях, видим вдали, в грозовых небесах, среди флагов
экстаза.
Он - это любовь, и мера, вновь созданная и совершенная, и чудесный,
непредугаданный разум, и вечность: машина, которой присущи фатальные
свойства, внушавшие ужас. О радость здоровья, порыв наших сил, эгоистичная
нежность и страсть, которую все мы питаем к нему, к тому, кто нас любит всю
жизнь, бесконечно...
И мы его призываем, и странствует он по земле... И когда Поклоненье
уходит, звучит его обещанье: "Прочь суеверья, и ветхое тело, и семья, и
века! Рушится эта эпоха!"
Он не исчезнет, он не сойдет к нам с небес, не принесет искупительной
жертвы за ярость женщин, за веселье мужчин и за весь этот грех: потому что в
самом деле он есть и в самом деле любим.
Сколько путей у него, и обликов, и животворных дыханий! О устрашающая
быстрота, с которой идут к совершенству деянья и формы!
О плодовитость рассудка и огромность Вселенной!
Тело его! Освобожденье, о котором мечтали, разгром благодати,
столкнувшейся с новым насильем!
Явленье его! Перед ним с колен поднимаются древние муки.
Свет его! Исчезновенье потока гулких страданий в музыке более мощной.
Шаг его! Передвиженье огромнее древних нашествий.
Он и мы! О гордость, которая неизмеримо добрее утраченной милости и
милосердья.
О этот мир! И светлая песня новых невзгод.
Он всех нас знал и всех нас любил. Этой зимнею ночью запомним: от мыса
до мыса, от бурного полюса до старого замка, от шумной толпы до морских
берегов, от взгляда к взгляду, в усталости, в силе, когда мы зовем, когда
отвергаем, и под водою прилива, и в снежных пустынях - идти нам за взором
его, и дыханьем, и телом, и светом.
XLI
Юность
I
Воскресенье
Расчеты в сторону - и тогда неизбежно опускается небо; и визит
воспоминаний и сеансы ритмов заполняют всю комнату, голову, разум.
- Лошадь, пронзенная угольною чумою, бежит по загородному газону, вдоль
лесопосадок и огородных культур. Где-то в мире несчастная женщина драмы
вздыхает после невероятных разлук. Десперадос томятся после ранений, грозы,
опьяненья. Дети, гуляя вдоль рек, подавляют крики проклятья.
Вернемся к занятиям, под шум пожирающего труда, который скопляется и
поднимается в массах.
II
Сонет
Человек заурядного телосложения, плоть не была ли плодом, висящим в
саду, - о детские дни! - а тело - сокровищем, которое надо растратить?
Любить - это опасность или сила Психеи? Земля имела плодородные склоны, где
были артисты и принцы, а происхожденье и раса нас толкали к преступленьям и
скорби: мир - ваше богатство и ваша опасность. Но теперь, когда этот
тягостный труд завершен, ты и расчеты твои, ты и твое нетерпенье - всего
лишь ваш танец, ваш голос, не закрепленные, не напряженные, хотя и с
двойственным смыслом успеха и вымысла, в человеческом братстве и скромности,
во Вселенной, не имеющей образов; - сила и право отражают голос и танец,
оцененные только теперь.
III
Двадцать лет
Изгнанные голоса назиданий... Горестно угомонившаяся физическая
наивность... Адажио. О, бесконечный отроческий эгоизм и усидчивость
оптимизма: как наполнен был мир в то лето цветами! Умирающие напевы и
формы... Хор, чтобы утешить пустоту и бессилье... Хор стеклянных ночных
мелодий... В самом деле, нервы скоро сдадут.
IV
Ты все еще подвержен искушению святого Антония. Куцего рвенья скачки,
судороги мальчишеской гордости, страх и унынье. Но ты снова примешься за этУ
работу: все гармонические и архитектурные возможности будут кружить вокруг
твоего стола. Совершенные и непредвиденные создания принесут себя в жертву
Эксперименту. В твои предместья мечтательно хлынет любопытство древней толпы
и праздного великолепия. Твоя память и чувства будут только питать
созидательный импульс. Ну, а мир, что станется с ним, когда ты уйдешь? Во
всяком случае, ничего похожего на теперешний вид.
ХLII
Распродажа
Продается то, чего не продавали никогда иудеи, не отведывало ни
дворянство, ни преступленье, не знала отверженная любовь и адская
порядочность масс, не могли распознать ни наука, ни время.
Воссозданные Голоса; пробужденье хоральных и оркестровых энергий и
мгновенное их примененье; единственная возможность освободить наши чувства!
Продаются тела - бесценные, вне какой-либо расы, происхождения, мира и
пола! Богатства, которые брызжут при каждом движенье! Бесконтрольная
распродажа брильянтов!
Продается анархия для народных масс; неистребимое удовольствие для
лучших ценителей; ужасная смерть для верующих и влюбленных!
Продаются жилища и переселения, волшебные зрелища, спорт, идеальный
комфорт, и шум, и движенье, и грядущее, которое они создают!
Продаются точные цифры и неслыханные взлеты гармоний. Находки и сроки
ошеломительны: незамедлительное врученье!
Безумный и бесконечный порыв к незримым великолепьям, к непостижимым
для чувств наслажденьям, - и его с ума сводящие тайны для любого порока, - и
его устрашающее веселье и смех для толпы.
Продаются тела, голоса, неоспоримая роскошь - то, чего уж вовек
продавать не будут. Продавцы далеки от конца распродажи! Путешественникам не
надо отказываться от покупки!
ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА
Предлагаемое издание Артюра Рембо является не только первым
претендующим на полноту русским изданием знаменитого поэта, но оно
практически полно представляет то, что принято называть термином
"Сочинения", хотя по отношению к Рембо термин кажется архаичным. Эта степень
полноты видна, если сопоставить данную книгу с образцовым, с нашей точки
Зрения, французским изданием Полного собрания сочинений Рембо,
осуществленным Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в "Библиотеке Плеяды"
издательства Галлимар (Rimbaud Arthur. Oeuvres completes/Texte etabli el
annote par Andre Rolland do Ro neville, Jules Mouquet. Paris, 1954), порядка
расположения материала в котором мы придерживались {В дальнейшем в ссылках
на это издание указывается: Р-54 и страница. Уточнения производились и по
изданию 1963-1965 гг. (Р-65). На переиздание 1972 г., подготовленное
Антуаном Аданом по иным принципам, наиболее полное в части переписки, мы
ниже не ссылаемся.}.
В книге помещены все основные художественные произведения Рембо
(издание переписки не входило в наши задачи). Остается вне рамок
литературного памятника лишь небольшая по объему часть - произведения
главным образом малозначительные, незавершенные, фрагментарные, не
являющиеся предметом читательского и исследовательского интереса в самой
Франции {Это - 1. "Проза и стихи школьных лет"; 2. "Отрывочные строчки"
(Bribes); 3. Les Stupra: сатирические экспромты из так называемого Альбома
зютистов; 4-5. Две сатиры: "Сердце под рясой", "Письмо барону Падешевр";
6-7. Два коротких черновика стихотворений в прозе, известных под названием
"Пустыни любви" и "Политические фрагменты". Часть из этих вещей не входила
даже в издание Плеяды 1946-1951 гг.}. Целостность публикуемых в книге вещей
нигде не нарушена.
Нужно сказать, что нынешнее состояние текстологической изученности,
подготовленности и полноты самого французского текста является результатом
протянувшейся на три четверти века и продолжающейся по сей день работы
множества специалистов, разыскавших и возродивших почти из ничего текст
Рембо.
Сам поэт издал при жизни только одну книжечку - "Одно лето в аду"
(Брюссель, 1873), долго остававшуюся неизвестной читающей публике.
Дальнейшие прижизненные издания ("Озарения", 1886; "Реликварий.
Стихотворения", 1891) были подготовлены уже без ведома автора, который в
80-е годы жил в Эфиопии (как тогда чаще говорили - в Абиссинии).
"Реликварий" фактически был посмертным изданием, ибо к моменту его выхода
Рембо умирал или уже скончался 3 на больничной койке в Марселе.
Кроме школьных сочинений, почти ничего из стихов Рембо не публиковалось
до октября 1883 г., когда в связи с развитием символистского движения и
подготовкой Перлоном книги "Проклятые поэты" (Париж, 1884) было напечатано
несколько стихотворений.
Следующим этапом была предшествовавшая первому изданию "Озарений"
публикация в журнале "Ла Вог" (май-июнь 1886 г.) большинства озарений в
прозе и нескольких из "Последних стихотворений".
Произведения Рембо печатались по тексту, не готовившемуся автором к
печати, иногда в виде цитат, не всегда под его именем. Многие стихотворения
Рембо Верлен первоначально воспроизвел по памяти.
Ранний этап публикаций Рембо отошел в прошлое, но оставил некоторые, не
разрешенные до сих пор загадки. Не разысканы, а иногда и утрачены автографы
ряда произведений, не прояснена хронологическая приуроченность и
последовательность многих из них. Наиболее острый спор развернулся вокруг
хронологии "Озарений". Он освещен в статье и в комментарии к книге. По ряду
причин, там изложенных, и чтобы не усугублять хаоса умножением возможных
конъектур, мы придерживаемся в общей последовательности книг и в
расположении отдельных озарений такого порядка,
Дата выхода "Реликвария" не определена с точностью до недель, который
восходит к первой журнальной публикации 1886 г. и сохранен в авторитетном
издании Плеяды. Вместе с тем при подготовке книги учитывалось мнение
литературоведов, подходящих к развитию творчества Рембо с других позиций, в
частности А. Буйана де Лакота (Озарения, Париж: Меркюр де Франс, 1949),
Антуана Адана (Сочинения. Париж: Клоб де мейер ливр, 1957), Сюзанны Бернар
(Сочинения. Париж: Гарнье, 1960 {Мы ниже часто обращаемся к этому изданию,
сокращенно именуя его OSB. Важной опорой при комментировании текста была
также ставшая классической книга 1936 г. литературоведов Р. Этьембля и Я.
Гоклер. Мы цитируем по изд.: Etiemhle R., Gauclere Y. Rimbaud. Nouv. ed.
revue et augm. Paris: Gallimard, 1950. В меньшей степени могли быть
использованы более новые комментарии, выдержанные в неофрейдистском духе,
например книга Р. Г. Коона (Cohn Ii. G. The Poetry of Rimbaud. Princeton,
1973. Далее: RC).}), Даниэля Леверса (Стихотворения... Париж, 1972 / "Ливр
де пош").
Русский перевод всего текста Рембо впервые выполнен одним поэтом - М.
П. Кудиновым. Однако в развитие традиций серии "Литературные памятники"
(Бодлер, Эредиа, Рильке, Бертран) И. С. Поступальский подобрал переводы,
раскрывающие историю художественного освоения поэта и его интерпретацию в
русской культуре. Ему же принадлежат замечания о переводах и указания на
переводы, не воспроизводимые в книге (среди них - напечатанные в 1981 г. в
нашей серии в издании: Алоизиюс Бертран. Гаспар из Тьмы - переводы В. М.
Козового).
Собственно комментарий составлен Н. И. Балашовым.
ОЗАРЕНИЯ
Не нужно повторять соображения, по которым нельзя считать доказанной
гипотезу Анри Буйана де Лакота (1949) о том, что "Озарения" написаны якобы
после 1873 г., т. е. после "Одного лета в аду".
В статье разъяснено, что уже при изданий "Озарений" отдельной книгой в
том же 1886 г., когда они были напечатаны в журнале "Ла Вог", порядок
расположения стихотворений в прозе, принятый в журнале, был нарушен, и,
кроме того, они были перемешаны со стихотворениями 1872 г. Эта ошибка,
исправленная только в 1946 г. в первом издании Плеяды (где стихотворения
1872 г. выделены в особую рубрику - "Последние стихотворения"), ранее
затрудняла понимание "Озарений" и сбивала читателей и исследователей
(подробнее об этом см. в статье, раздел V).
Так же как и многие "Последние стихотворения", "Озарения" в большинстве
своем не поддаются сколько-нибудь надежному рассудочному разъяснению,
согласно смыслу слов и фраз, а музыка фраз и сама бессвязность имеют не
меньшее значение для их восприятия (см. статью, раздел V).
Поэтому мы ограничиваемся сообщениями данных об "Озарениях" и
указаниями возможности той или иной интерпретации.
I. После Потопа
Впервые напечатано без ведома автора в журнале "Ла Вог" Э 5 от 13 мая
1886 г. Не смешивать с последующей книгой в издании "Ла Вог" того же года,
где "Озарения" были размещены вперемежку с "Последними стихотворениями", а
порядок их изменен без объяснения причин перестановок.
Источник - автограф "рукописи Гро" (ныне хранится в Национальной
библиотеке в Париже; помещено на условном листе I).
"После Потопа" интерпретируют как ключевое произведение книги Рембо,
желающего абстрагироваться от мещанской грязи и показывать отмытый мир,
радоваться ему. Вместе с тем начиная со слов: "На грязной улице..." -
описание представляется намеком на торжество Версаля, буржуазного
предпринимательства и буржуазной прозы жизни, в которой мечется
Рембо-"ребенок", вообще настоящий поэт.
Конец стихотворения можно понимать как призыв к новому очистительному
потопу - к новой Коммуне (ср. с "О сердце, что для нас..." в "Последних
стихотворениях").
Мазагран - кофе с добавлением воды или спиртного, бывшее в моде в
Париже 60-70-х годов.
Слово "Отель" в подлиннике заключает игру омонимией, созвучием слова с
клерикальными ассоциацияии ("алтарь") и с буржуазным ("отель").
Эвхарис (Эвхар_и_та) - значит "обаятельная", "приятная". Это имя одной
из нимф, спутниц Калипсо, в романе "Телемак", написанном французским
писателем XVII-XVIII вв. Фенелоном по мотивам "Одиссеи" Гомера. Эвхаристия -
религиозное таинство (нисхождение благодати на хлеб и вино при причастии,
якобы превращающее их в плоть и, кровь Христовы). Рембо может иметь в виду
сочетание обоих значений.
Другие переводы Ф. Сологуба, Т. Левита, Н. Балашова (фрагменты).
II. Детство
Напечатано там же, источник тот же, условные листы II-V.
Текст еще более загадочный, чем предыдущий. (Это особенно заметно в
переводе Ф. Сологуба.)
В первом фрагменте иногда усматривают аналог живописной манере Гогена
таитянского периода.
Второй фрагмент разные интерпретаторы, начиная от Эрнеста Делаэ и
вплоть до Антуана Адана, пытались связать с конкретными биографическими
фактами жизни семьи Рембо и - более успешно - с детскими зрительными
впечатлениями поэта от окрестностей Шарлевиля. Этот отрывок представляет
собой образец того фрагментарного, картинного, но бессвязно-алогичного
построения, которое характерно для "Озарений" Рембо.
Следует обратить внимание на игру глагольными временами и положением
глагола во фразе, создающую смену тональностей, воздействующих на читателя,
возбуждающую и перестраивающую его внимание.
В третьем и четвертом фрагментах смысл надо искать в особой
синтаксической и содержательной роли последней фразы.
Пятый фрагмент может быть понят более определенно, чем другие, в свете
темы неприятия поэтом буржуазной цивилизации и мучительного ощущения им
давящей тоски города.
Другие переводы - Ф. Сологуба, Т. Левита, В. Козового, II. Балашова
(фрагмент).
Главки I и III в переводе Ф. Сологуба:
I
"Этот кумир, черные глаза и желтая грива, безродный и бездомный, более
высокий, чем миф, мексиканский или фламандский; его владения, дерзкие лазурь
и зелень, бегут по морским берегам, по волнам без кораблей, у которых
свирепые греческие, славянские, кельтические имена.
На опушке леса, - цветы мечтаний звенят, блестят, озаряют, - девушка с
оранжевыми губами, скрестивши ноги в светлом потопе, который бьет ключом из
лугов, в обнаженности затененной, перевитой, одеянной радугами, зеленью,
морем.
Дамы, кружащиеся на террасах около моря, - дети и великанши,
великолепные, черные в серовато-зеленом мху, - драгоценности, стоящие на
жирной почве цветников и освобожденных от снега садиков, - молодые матери и
старшие сестры с очами паломниц, султанши, принцессы, походкою и
торжественным одеянием, маленькие иностранки и особы слегка несчастные.
Какая скука, час "милого тела" и "милого сердца"!"
III
"В саду есть птица, - ее песня останавливает вас и заставляет краснеть.
Есть часы, которые не бьют.
Есть яма с гнездом белых зверьков.
Есть собор, который опускается, и озеро, которое подымается.
Есть маленькая повозка, которая оставлена в тростнике или мчится вниз
по тропинке, вся в лентах.
Есть труппа маленьких актеров в костюмах; их можно увидеть сквозь
опушку леса на дороге.
И, наконец, когда вы голодны и хотите пить, есть кто-нибудь, кто вас
прогонит".
III. Сказка
Напечатано там же, источник тот же, условный лист V (где конец
предыдущего стихотворения в прозе).
Редкое у Рембо цельно-повествовательное стихотворение в прозе.
Цельность эта, однако, не очень способствует легкости понимания. Строились
головоломные объяснения, будто Рембо отождествляет себя с юным трагическим
римским императором Юлианом (Отступником) (род. в 331 г., правил с 361 по
363 г.), племянником Константина, пытавшимся разными мерами - от
философского убеждения и вплоть до актов государственного насилия - сломить
складывавшуюся диктатуру христианской церкви, восстановить языческую
цивилизацию с ее блеском и культом красоты,
Вероятнее (и, пожалуй, единственно вероятна) версия Р. Этьембля и Я.
Гоклер, поддержанная, в частности, Сюзанной Бернар, что Рембо более или
менее иносказательно представил свои мечты периода ясновидения и их
крушение, но представил их так, как их мог бы видеть человек, уже
разочарованный в теории ясновидения.
Другой перевод - Ф. Сологуба (с исправлением опечатки: "содействия"):
"Государя утомило упражняться постоянно в совершенствовании пошлых
великодуший. Он предвидел удивительные революции любви и подозревал, что
жены его способны на лучшее, чем это снисхождение, приятное небу и роскоши.
Он хотел узнать истину, час существенных желаний и удовлетворения. Было это
или не было заблуждением благочестия, он хотел. По крайней мере он обладал
достаточно обширным земным могуществом.
Все женщины, которые знали его, были убиты: какое опустошение сада
красоты! Под ударами сабель они его благословили.
Он не требовал новых. - Женщины появились вновь.
Он убивал всех, которые шли за ним после охоты или возлияния. Все шли
за ним.
Он забавлялся душением зверей роскоши. Он поджигал дворцы. Он кидался
на людей и рубил их на части. Толпа, золотые кровли, прекрасные звери, все
еще существовали.
Разве можно находить источник восторга в разрушении и молодеть
свирепостью! Народ не роптал. Никто не оказывал противодействия его
намерениям.
Раз вечером он ехал верхом. Гений появился, красоты неизреченной, даже
неприемлемой. Его лицо и его движения казались обещанием множественной
исключительной любви! невыносимого даже счастья! Государь и Гений вероятно
уничтожились в существенном здоровьи. Как могли они не умереть? Итак, умерли
они вместе.
Но Государь скончался в своем чертоге в обыкновенном возрасте. Государь
был Гений, Гений был Государь. - Ученой музыки недостает нашему желанию".
IV. Парад
Напечатано там же, источник тот же, условный лист VI.
Типичное для "Озарений" стихотворение в прозе, стоящее на грани
неопределенности и точности смысла. Существуют попытки увидеть в "Параде"
воспоминания о цирковом параде-алле в Шарлевиле или об аналогичных зрелищах
в Англии. Столь же вероятно предположение А. Адана об изображении
религиозной процессии (конечно, без обязательного привязывания к какому-то
конкретному впечатлению).
Может быть, это галлюцинация или сон (обратить внимание на последнюю
фразу, не согласующуюся с предшествующими интерпретациями), не исключено,
что все это - вместе.
Наконец, надо помнить урок "Пьяного корабля" - стихотворения,
убедительнейшие зрительные картины которого не имели никаких некнижных
источников, но в котором Рембо пророчески символизировал свое будущее здесь,
возможно, отразился интерес к тему колониальному миссионерству, встреча с
которым поджидала в 1870-1880-е годы Рембо, готового отправиться в Африку.
Нужно помнить, что перед читателем не изображение факта, а "озарение".
V. Антика
Напечатано там же, источник тот же, условный лист VII, на котором
продолжается следующее стихотворение в прозе.
Полагают, что в основе лежит динамически, не по-парнасски
воспроизведенное впечатление от какого-либо, может быть луврского, антика:
двуродового кентавра или сатира или двуполого гермафродита. Не исключен и
литературный источник, а также впечатления от статуи в вечернем парке или от
изображения статуи (?).
Заглавие переводили также как "Древнее",
Другие переводы - Ф. Сологуба, Т. Левита, Н. Яковлевой.
Неизданный перевод Нины Герасимовны Яковлевой: "Прелестный сын Пана! На
твоей голове венок из цветов и ягод, твои глаза, ядра драгоценные, блуждают.
Испятнанные вином, твои щеки осунулись. Твои клыки блестят. Твоя грудь
подобна кифаре, звенящей в твоих золоторунных руках. Твое сердце бьется в
чреслах, где спит двойной пол. Пройдись, уже ночь, шевельни тихонько бедром,
другим бедром и левой ногой".
VI. Being Beauteous
Напечатано там же, источник тот же, условный лист VII, на котором и
предыдущее стихотворение в прозе.
Заглавие можно перевести с английского как "Бытие прекрасным" и с
некоторой натяжкой (имея в виду относительность знания Рембо английского
языка) как "Прекрасное существо" или "Воплощение красоты".
Тоже озарение, в котором, о чем справедливо писали Р. Этьембль и Я.
Гоклер, совокупность образов не поддается рассудочному объяснению.
Интерпретация А. Адана, видевшего в стихотворении образ восточной
танцовщицы, или объяснения, будто имеются в виду снежные статуи,
сооружавшиеся художниками, мобилизованными на защиту Парижа зимой 1870-1871
г., неубедительны.
Не исключено, что "музыкальный ключ" произведения - первая его фраза -
подсказан, как предположила Инид Старки, заключительными словами повести
Эдгара По "Приключения Артура Гордона Пима" (гл. 22), широко известной во
Франции в переводе Бодлера: в тот момент, когда течение увлекает моряков в
гибельный провал, перед их глазами возникает гигантская, превосходящая
любого человека фигура, оттенок кожи которой "был совершенной снежной
белизны".
Другой перевод - В. Козового.
VII. Жизни
Напечатано там же, источник тот же, условные листы VIII-IX, на листе IX
помещаются также следующие две вещи.
Произведение характерно для позднего Рембо и может быть связано с
теорией ясновидения, согласно которой поэт будто бы мог пережить несколько
разных жизней.
Легче воспринять "Жизни", если мысленно прибавлять к каждому из трех
номерованных фрагментов слово _"либо"_: перед нами как бы три возможности
реализации жизни поэта.
Все три кончаются освобождением от повседневности, от обычных
обязанностей человека перед тогдашним обществом, в чем можно усматривать
элемент социального протеста, нежелания поэта приспосабливаться.
Другие переводы - Ф. Сологуба, В. Козового.
VIII. Отъезд
Напечатано там же, источник тот же, написано на том же условном листе
IX, где кончается предыдущее и помещено следующее.
Тоже очень характерное для позднего Рембо "антологическое"
стихотворение.
После Рембо уже никто, думается, не достигал такой лаконичной
обобщенности в изображении душевного излома, связанного либо с теорией
ясновидческого перехода к новой жизни и новому искусству, либо с
возвращением от иллюзий ясновидения к реальности.
Рембо лучше изображает "уходы" от бытия, чем так и не осуществившиеся в
чаемом объеме "прибытия" в страну нового искусства.
Особым предметом исследования может быть анализ синтаксического
параллелизма и виртуозной ритмики, в частности учащения мужских окончаний
стиха.
Другой перевод - Н. Стрижевской.
IX. Королевское утро
Напечатано там же, источник тот же, написано на том же условном листе
IX, где и предыдущее стихотворение в прозе.
По духу также близко к предыдущему. Тоже может быть воспринято как
выражение радости ясновидческого "отбытия" и краткости такой радости. Точный
смысл заглавия - "королевствоваиие". "Королевой" на одно утро, наподобие
трагического чешского "короля на одну зиму" Фридриха V, становится
художническая душа, а, по нашему мнению, скорее художническое воображение
(по-франц. ж. p.: imagination). Уже Бодлер именовал воображение "королевой
творческих способностей" (reine dos facultes).
Другие переводы - Ф. Сологуба, В. Козового.
Перевод Ф. Сологуба под названием "Царствование":
"В одно прекрасное утро, у народа очень кроткого, великолепный мужчина
и женщина кричали на площади: "Друзья, я хочу, чтобы она была королевою". "Я
хочу быть королевою!". Она смеялась и трепетала. Он говорил друзьям об
откровении, о законченном испытании. Изнемогая, стояли они друг против
друга.
В самом деле, они были королями целое утро, когда алые окраски опять
поднялись на домах, и весь день, пока они подвигались в сторону пальмовых
садов".
X. К разуму
Напечатано там же, источник тот же, условный лист X, на котором
начинается и следующее.
Сам перевод заглавия "A une raison" на русский язык, который не имеет
неопределенного члена, затруднителен. Перевод без учета "une" ведет к
ошибке, вроде той, к которой привыкли в переводе известного романа Драйзера
"An American Tragedy" как "Американская трагедия" вместо "Одна из
американских трагедий" или - литературно - "Трагедия по-американски".
Смысл заглавия Рембо означает "К некоему особому (новому) разуму".
Сюзанна Бернар в своем издании (OSB, р. 492-494), следуя А. Адану и
некоторым другим исследователям, трактует это стихотворение в прозе как
обращение к "озаренным" прогрессистам и социалистам, произведения которых
Рембо читал в 1870-1871 гг. и под влиянием идей которых находились
большинство активных деятелей Парижской коммуны, как обращение к Фурье,
Анфантену, Кине, Мишле, Луи Блану. Рембо ведь и стремился к ясновидению,
дабы стать неким провидцем - основателем нового, справедливого общества.
С. Бернар напоминает, что во время пребывания в Лондоне с Верленом во
второй половине 1872 г. и в начале 1873 г. оба порта общались с коммунарами-
эмигрантами: Вермершем, Лиссагаре, Андрие, Лепеллетье и др. Для всех этих
людей, как и для их учителей - от Фурье до Мишле, слово "любовь" было
социальным понятием, девизом будущего, идущим на смену девизу классового
общества "человек человеку волк".
Каждая фраза стихотворения в прозе Рембо, если ее понимать как
обращение к новому разуму, связана с утопическими социальными идеями.
Другой перевод - Н. Стрижевской (под названием "Разуму").
XI. Утро опьянения
Напечатано там же, источник тот же, помещено на условных листах X и XI
и, таким образом, связано с предыдущим и последующим.
Стихотворение в прозе с известной степенью определенности воспроизводит
опыты поэта-ясновидца, который для достижения ясновидения был вынужден
прибегать к систематической бессоннице, опьянению, наркотикам.
Заключительная фраза построена на игре двух значений слова "ассассен".
Первоначально это средневековая мусульманская секта шиитов исмаилитского
толка в Иране, членов которой, готовя к культово-политическим убийствам,
опьяняли наркотиками. Современнее французское значение слова "ассассен" -
убийца.
XII. Фразы
Напечатано там же, источник тот же, продолжает условный лист XI и
занимает XII.
А. Адан, сторонник гипотезы разновременного создания "Озарений",
предлагает разделить эту вещь на две (по делению листов XI-XII; перед
словами "Пасмурное утро"). Он считал, что первая часть - любовная, а вторая
связана с национальным праздником 14 июля (взятие Бастилии).
Предложение это произвольно и вряд ли приемлемо. Возникает естественный
вопрос: где же заглавие и, следовательно, где начало "второй вещи"? Кроме
того, и в пределах каждой из "частей" связи столь же некогерентны, как и
между "частями".
Весьма сомнительна и предлагаемая Аданом датировка в зависимости от
того, где в какой год был Рембо 14 июля.
Другие переводы - Ф. Сологуба, В. Козового и Н. Балашова (фрагменты).
XIII. Рабочие
Напечатано там же, источник тот же, условный лист XIII, на котором
начинается следующее.
Первоначальное заглавие еще определеннее: не "Ouvriers", а "Les
Ouvriers".
Третье после "Сказки" и "Утра опьянения" стихотворение в прозе с
известным - вымышленным или Зарисованным с натуры - сюжетом.
К своей любимой теме ухода прочь от промышленных городов Рембо здесь
подходит так, будто речь ведется от имени молодого рабочего и работницы, его
жены.
В Англии зима 1872 г. была необычайно теплой. В январе наводнения
постигли и Лондон. Если усматривать в стихотворении отблеск конкретности, то
можно предположительно датировать произведение этим временем.
XIV. Мосты
Напечатано там же, источник тот же, условные листы XIII-XIV соединяют
текст с предыдущим и последующим.
До 1912 г. печаталось вместе с предыдущим стихотворением (повторялась
ошибка первого издания).
Подобно XIII, относительно сюжетное произведение. Возникает искушение
связать его с впечатлением поэта - не то живым, не то от картинок лондонских
мостов. Не нужно, однако, забывать последнюю фразу: она говорит не только о
возможном оптическом эффекте в лондонских туманах, но и о желании Рембо
отстоять понимание своих произведений не как картин, а как озарений-видений,
не поддающихся буквальному истолкованию.
Другой перевод - В. Козового.
XV. Город
Напечатано там же, источник тот же, условным листом XIV связано с
предыдущим и последующим.
Вновь довольно сюжетное и по нескольким характерным штрихам
ассоциирующееся с Лондоном стихотворение в прозе, которое к тому же без
какой-либо натяжки можно трактовать как глубоко антибуржуазное.
Другой перевод - В. Козового.
XVI. Дорожные колеи
Напечатано там же, источник тот же, помещено на том же условном листе
XIV, что и предыдущее.
Друг Рембо Эрнест Делаэ с уверенностью усматривал в этой вещи
воспоминание о гастролях пышного для маленького Шарлевиля американского
цирка, както забредшего в этот город.
Мнение Сюзанны Бернар, концентрирующей внимание на колеях как на следах
быстрого движения фантасмагории, представляется более основательным,
учитывая, что Рембо как бы заранее возразил Эрнесту Делаэ, уведя, как он
любил это делать в "Озарениях", все из реального плана в фантастический и
завершив прохождение цирка галопом пышных гробов.
Странность мира, возникающего из таких вещей, близка иронической
фантастике Огюста Вилье де Лиль-Адана (см. в серии "Литературные памятники"
его книгу "Жестокие рассказы". Издание подготовили II. И. Балашов, Е. А.
Гунст. М., 1975).
Другой перевод - В. Козового.
XVII. Города ("Вот города!..")
Впервые напечатано в "Ла Вог" Э 6 за 29 мая - 3 июня 1886 г., источник
тот же, условные листы XV-XVI, вторым из которых стихотворение в прозе
связано со следующим.
Комментаторы обращают больше внимания на детали этого стихотворения в
прозе и на "импрессионистическую" или "примитивистскую" манеру, благодаря
которой море не только "кажется", но "есть" выше хребтов.
Между тем главное в "Городах" - это хаотическое видение утопии
будущего, а отсюда роль слов "народ", "предместья", "идеи народов", "новый
труд" и т. п.
Другой перевод - Н. Балашова (фрагмент).
XVIII. Бродяги
Напечатано там же, источник тот же, на условном листе XVI, т. е. на том
же, где кончается предыдущее и начинается следующее.
Стихотворение часто понимают как относительно сюжетное. В нем,
возможно, отражен период совместного бродяжничества Верлена и Рембо, их
ясновидческие надежды и планы, крушение всего этого.
Другой перевод - Ф. Сологуба:
"Жалкий брат! Что за ужасные бдения ты перенес ради меня!
"Я не был ревностно поглощен этим предприятием. Я насмехался над его
слабостью. Но моей вине мы вернулись в изгнание, в рабство". Он предполагал
во мне несчастие и невинность, очень странные, и прибавлял беспокойные
доводы.
Я, зубоскаля, отвечал этому сатаническому доктору и кончал тем, что
достигал окна. Я творил по ту сторону нолей, пересеченных повязками редкой
музыки, фантомами будущей ночной роскоши.
После этого развлечения, неопределенно-гигиенического, я раскидывался
на соломе. И почти каждую ночь, едва только заснув, бедный брат вставал, с
гнилым ртом, с вырванными глазами, - такой, каким он видел себя во сне! - и
тащил меня в залу, воя о своем сне идиотского горя.
Я, в самом деле, в совершенной искренности ума, взял обязательство
возвратить его к его первоначальному состоянию сына Солнца, - и мы блуждали,
питаясь палермским вином и дорожными бисквитами, и я спешил найти место и
формулу".
XIX. Города ("Официальный акрополь...")
Напечатано там же источник тот же, условные листы XVI-XVII.
Почерк рукописи труден, поэтому в предыдущих изданиях было допущено
много ошибок. Конец сплошного блока переходящих с листа на лист
стихотворений в прозе XIII-XIX.
Переписано рукой Жермена Нуво. Следовательно, беловая копия относится к
концу 1873 г. или к первым двум месяцам 1874 г.
Второе стихотворение в прозе под заглавием "Города" отличается от
первого по времени действия. Оно тоже обращено в будущее ("...для
чужестранца из нашей эпохи это невозможно понять"), но оно изображает не
утопически-социалистическое, а некое ближайшее будущее. Рембо будто
предугадал движение собственно буржуазного урбанизма от аляповатой массивной
роскоши зданий стиля "модерн" и моды на импозантные голые металлические
конструкции к вкрадчиво обступающей претенциозной роскоши разных современных
Хилтон-отелей. Поэт будто догадывается о тех модуляциях, которые эти стили
спустя сотню лет могли приобрести на обуржуазивающемся Востоке, и вносит
соответствующие штрихи "восточного колорита".
В блоке стихотворений в прозе, завершаемом вторыми "Городами", много
воспоминаний о пребывании в Англии, встречаются и языковые англицизмы
(естественно, менее заметные в переводе). В "Бродягах" есть выражение "les
bandes de la musique rare", которое понятно лишь как "the bands of music",
где "band" может означать "группа музыкантов", "оркестр". Во втором
стихотворении "Города", помимо других английских реминисценций, есть
упоминание перехода предместий в поля графства (в смысле окружающей
местности, области). Слово, употребленное Рембо, восходит в английском языке
к термину официального административного деления, существующего в
Великобритании (и в США), на графства (county), породившему обилие
переносных смыслов.
Другой перевод - В. Козового.
XX. Бдения.
Напечатано там же, источник тот же, условные листы XVIII-XIX, вторым из
которых связано с последующим блоком, доходящим до XXIII.
В первом отрывке заметна консолидация стиховых Элементов (ассонансы и
т. п.). Рембо здесь ближе, чем где-либо, к пути, намеченному Алоизиюсом
Бертраном (см. в серии "Литературные памятники" его книгу "Гаспар из Тьмы".
Издание подготовили Н. И. Балашов, Е. А. Гунст, Ю. Н. Стефанов. М., 1981).
Произведение, очевидно, связано со снами наяву, вызванными усилиями
достичь ясновидения, но представляет время таких опытов с относительно
светлой стороны, видимо, на начальной стадии.
"Бдения", в которых третий отрывок написан на другом листе, чем первые
два, служили одним из пунктов приложения усилий Буйана де Лакота, А. Адана,
а частично и Сюзанны Бернар по разрушению представления о единстве и первой
(объединенной одной рукописью) части "Озарений". Делались крайне спорные
выкладки о разном цвете чернил и т. п., будто речь шла не о рукописи,
переписывавшейся автором, а о деятельности профессиональных каллиграфов в
некоем идеальном скриптории.
Другой перевод - В. Козового.
XXI. Мистическое
Напечатано там же, источник тот же, па условном листе XIX и, таким
образом, связано с предыдущим и с последующим.
"Мистическое" близко к "Бдениям", особенно к их второй части, и тоже
может быть приурочено ко времени относительной удовлетворенности Рембо
опытами ясновидения.
Среди самых произвольных попыток конкретной интерпретации
"Мистического" есть и такие, которые ведут к ироническому его пониманию:
зарисовка пейзажа близ железнодорожной насыпи таким, каким этот пейзаж может
представиться лежащему и запрокинувшему голову человеку.
Другой перевод - В. Козового.
ХХII. Заря
Напечатано там же, источник тот же, условные листы XIX-XX, т. е.,
несомненно, часть одного рукописного блока с предыдущим и последующим.
Одно из самых замечательных стихотворений в прозе книги, в котором как
будто есть возможность проследить параллельное развитие двух рядов картин;
утренний послерассветный пейзаж в движении и кадры символической
"обоюдоострой" погони юного поэта за познанием природы. Погоня приносит
наслаждение, но цель не достигнута, ибо богиня остается укутанной покровами
и недоступной ясновидению.
Другие переводы - Н. Балашова, А. Ревича, В. Козового.
Перевод А. Ревича (под заглавием "Рассвет"):
"Я обнял летнюю зарю.
Усадьба еще не проснулась: ни шороха в доме. Вода была недвижна. И
скопища теней еще толпились на лесной дороге. Я шел, тревожа сон прохладных
и живых дыханий. Вот-вот раскроют глаза самоцветы и вспорхнут бесшумные
крылья.
Первое приключение: на тропинке, осыпанной холодными, тусклыми искрами,
мне поклонился цветок и назвал свое имя.
Развеселил меня золотой водопад, струящий светлые пряди сквозь хвою. На
серебристой вершине ели я заметил богиню.
И стал я срывать один покров за другим. Шагая просекой, я взмахивал
руками. Пробегая равниной, о заре сообщил петуху. Она убегала по городским
переулкам, среди соборов и колоколен, и я, как бродяга, гнал ее по мраморной
набережной. Наконец я настиг ее у опушки лаврового леса, и на нее набросил
все сорванные покрывала, и ощутил ее исполинское тело. И падают у подножья
дерева заря и ребенок.
Когда я проснулся, был полдень".
ХХIII. Цветы
Напечатано там же, источник тот же, условный лист XX, соединяющий с
предыдущим.
Произведение сулит читателю и интерпретатору такие же трудности, как и
"Мистическое", которому оно родственно.
Наряду с надуманными, например алхимическими, экзегезами встречаются и
более достойные доверия интерпретации. На пути к ним стоит толкование
Сюзанны Бериар, предполагающей, что Рембо зарисовывает зрительный зал
театра. Этьембль остроумно предположил, что цветы здесь и представляют собой
цветы, опираясь на кажущееся убедительным простое суждение Делаэ, что Рембо
смотрит на цветы совсем в упор, лежа на берегу озера.
Однако нельзя забывать, что в период "Озарений" произведение не
казалось Рембо завершенным, пока слепящая игра граней не лишала прямой
осязаемости (в духовном смысле слова) осязаемый предмет.
Другой перевод - В. Козового.
XXIV. Вульгарный ноктюрн
Напечатано там же, источник тот же, условный лист XXI, лицевая сторона
(следующие вещи - XXV и XXVI написаны на обратной стороне того же листа).
Один из активных отрицателей временного единства "Озарений", А. Адан,
пытается установить полное тождество почерка этого стихотворения в прозе с
"Бдениями", что, вопреки самому Адану, лишний раз подтверждает связь и
единство блоков автографа стихотворений в прозе и там, где оно механически
не закреплено переходом текста с листа на лист.
Всю вещь можно понимать как описание процесса "творческой галлюцинации"
Рембо, галлюцинирующего "намеренно" - всматриваясь в игру каминного огня.
Можно согласиться с предположением Сюзанны Бернар, что введение слова
"вульгарный" в заголовок должно объясняться тем, что речь идет о сознательно
вызванной, "вульгарной" галлюцинации.
К концу "Вульгарного ноктюрна" созвучия играют все большую,
организующую текст роль. Поэтому Содом, по Библии город, покаранный богом за
распутство его жителей, кажется ассоциируемым с Солимом, но не столько по
географическому или легендарно-историческому, сколько по звуковому признаку.
Солим по-французски - одно из старых народных вариантов наименования
Иерусалима.
Степень метафоричности "Вульгарного ноктюрна", выступающая у Рембо как
некая крайность, подводящая реальное и поэтическое к грани
взаимоуничтожения, стала для французской поэзии XX в. довольно обычным
явлением.
XXV. Морской пейзаж
Напечатано там же, источник тот же, помещено вместе со следующим на
обратной стороне того же условного листа XXI, на лицевой стороне которого
написано предыдущее.
Это произведение, заглавие которого можно передать и соответствующим
французскому словом "Марина", наряду с "Движением" (XXXIII) обычно считается
первым французским стихотворением, написанным "верлибром", т. е. свободным
стихом. В случае напечатания в подбор стихотворность стерлась бы, и тогда
вещь выступила бы как стихотворение в прозе с более выявленной опорой на
стиховые элементы.
Новым в этом "морском пейзаже" является такое иносказание, при котором
море воссоздается словами, относящимися к суше, а суша - словами,
относящимися к морю. Эта тенденция получила распространение во французской
живописи и была представлена Прустом как характерная черта творчества одного
из героев его романов - художника Эльсти-ра.
Другие переводы - Ф. Сологуба, Г. Петникова.
Перевод Ф. Сологуба под названием "Марина" (слитно с "Зимним
празднеством"):
Серебряные и медные колесницы,
Стальные и серебряные носы кораблей,
Бьют пену,
Подымают слои терновых кустов,
Текучести ланд
И огромные колеи отлива,
Тянутся кругообразно к востоку,
К столпам леса,
К середине насыпи,
Угол которой избит водоворотами света.
Перевод Г. Петникова под названием "Морское" (слитно с "Зимним
празднеством"):
Колесницы из серебра и меди,
Носы кораблей из стали и серебра
Взбивают пену,
Вздымают корни терновых кустов.
Движенья степей
И бесконечные колеи отливов
Разбегаются кругами на запад,
К заслонам лесов,
К деревянным упорам мола,
Чей угол задет круговоротами света.
XXVI. Зимнее празднество
Напечатано там же, источник тот же, на обороте того же условного листа
XXI, что и предыдущее.
Трудно сказать, нужно ли искать определенный повод для написания
данного произведения Рембо и каков он. Толчком для создания этого яркого
озарения могли быть и воспоминания об одном или нескольких Эклектических
спектаклях, театральные гравюры или картинки. Ироничностью произведение
напоминает "Галантные празднества" Верлена.
Расположенные лабиринтом с прямоугольными углами ("меандром") аллеи
были характерны для французских парков XVII-XVIII вв. и стали
употребительным задником многих декораций. На современной Рембо сцене было
достаточно эклектики, и он мог сознательно выделить, подчеркнуть ее в своем
стихотворении в прозе. От позднего рококо шли также нити к увлечению
китайским фарфором, вазами, статуэтками. Можно говорить и о "китаизме", т.
е. о причудливости произведений крупнейшего художника французского рококо
XVIII в. Франсуа Буше.
Другие переводы - Ф. Сологуба, Г. Петникова. Оба перевода печатались
слитно с предыдущим.
Перевод Г. Петникова выполнен путем исправления перевода Ф. Сологуба.
Перевод Ф. Сологуба:
"Водопад звенит за избушками комической оперы. Жирандоли тянутся во
фруктовых садах и в аллеях соседних речными излучинами - зелень и румянец
заката. Нимфы Горация, причесанные по моде Первой империи. -
Сибирские Хороводы, китаянки Буше".
Перевод Г. Петникова:
"Гудит водопад позади лачуг Комической Оперы. Снопы водяных струй
тянутся к фруктовым садам и соседним аллеям извилин реки - зеленых и алых
заката. Нимфы Горация в прическах Первой империи. - Сибирские Хороводы,
китаянки Буше".
XXVII. Тревога
Напечатано там же, источник тот же, условный лист XXII, на котором
начато последующее.
Хотя серьезность и непреклонный тон произведения очевидны, оно очень
темно. Попытки понять "Ее" как женщину или как религию-вампира не доказаны.
Третья фраза говорит о сомнении в осуществимости желаемого - положения,
когда научные и социальные достижения имели бы такую же притягательность,
как тяга к исконной простоте. Поэт как бы спрашивает, могут ли быть
социальные или научные трактаты столь же близки, как простая человечность в
жизни или в искусстве.
Другой перевод - В. Козового.
XXVIII. Метрополитен
Напечатано там же, источник тот же, условные листы ХХII-XXIII соединяют
с предыдущим и последующим.
Дата перебеления не может быть позже конца 1873 г. - марта 1874 г.,
потому что рукопись частично переписана рукой Жермена Нуво (три последних
абзаца).
Понимание заглавия вызывает затруднения: слово может означать и вообще
относящийся к метрополии, столичный, и, что значительно более вероятно,
иметь в виду появившиеся в Лондоне первые метрополитены (метро). Они
вызывали удивление современников. Сюзанна Бернар приводит строки из письма
Верлена 1872 г. по поводу лондонской подземки (Tower Subway, the Tube) и
Витали Рембо gо поводу лондонской "надземки" (Railway) (см.: OSE, р. 516).
По-видимому (в пределах характерных для Рембо периода "Озарений"
преображенных перспектив), стихотворение надо понимать как создающееся из
картин бегущего из центра быстрого поезда по высоко взмытому над городом
пути (ср. более поздние открытые линии парижского метрополитена на
северо-западе города).
Нам стихотворение кажется близким не только обоим "Городам", но и
"Заре", а последний абзац нами воспринимается как в общем оптимистический
авторский комментарий к "Заре".
Композиция стихотворения в прозе становится яснее: с каждым участком
метрополитена новая картина, новый абзац, завершаемый словом-символом
картины.
Самарянские огороды надо понимать скорее всего как негостеприимные. В
библейской Самарии преобладало язычество, там враждебно относились к
галилеянам и иудеям. Только милосердный самарянин и самарянка, согласившаяся
напоить Иисуса из колодца, составляют, но Евангелию, исключение из этого
правила.
Фраза о Дамаске неясна. Вероятно, Нуво написал по ошибке или для
сохранения намеренно неточных, но созвучных слов Рембо: "Damas damnant de
longueur" вместо "langueur". На подступах к Дамаску произошло
"насильственное" обращение гонителя христианской веры Савла Тарсянина в ее
ревнителя и "дополнительного" апостола Павла ("Среди ослепительного сияния,
повергшего всех на землю, раздался голос с неба, воззвавший к Савлу: "Трудно
тебе идти против рожна"". Деян. ап. 9,3-9; 26, 14). Во времена Рембо была
еще мало известна предпоследняя фреска Микеланджело в капелле Паолина в
Ватикане "Обращение апостола Павла", где пригороды Дамаска как раз
изображены пустынными и выжженными истомой проклятии.
"Феерические аристократы" у Рембо фантастичны. Он, смеясь, ставит в
один ряд аристократов зарейнских, японских и гуаранийских (гуаран_и_ -
группа индейских племен в Южной Америке).
Другой перевод - В. Козового.
XXIX. От варваров
Напечатано там же, источник тот же, условный лист XXIII, соединяющий с
предыдущим.
На этом стихотворении в прозе кончается основной (цельный) автограф
"Озарений" в "рукописи Гро".
Несмотря на материальную связь (переход листов) стихотворения с
основной рукописью, и в частности с "Метрополитеном", который не мог быть
перебелен позже, чем в конце 1873 г. - марте 1874 г., некоторые критики,
например А. Адан, все же хотели бы отнести стихотворение ко времени после
пребывания Рембо в Исландии и на Яве во второй половине 70-х годов.
Такие попытки доказывают не только произвольность, но и
несостоятельность подобных утверждений.
Надо быть глухим к заголовку произведения, ко всей метафорической
фантастичности "Озарений", к урокам соотношения богатства описаний в "Пьяном
корабле" с нулевым тогда морским опытом Рембо, чтобы в сочетании темных
намеков на какую-то северную обстановку и "флага кровавого мяса" обязательно
видеть указание на датский флаг Исландии, входившей в Датское королевство,
указание на пребывание поэта в Исландии.
Сама идея Адана, будто красный флаг ассоциирован с "кровавым мясом",
недостоверна; сомнительно и то, что в таком аспекте воспринимался Аданом
именно датский флаг, на котором большой белый крест занимает треть площади
полотнища; неясно, идет ли речь о флаге, или о палатке, или даже о бабочке,
ибо предмет этот может быть и не шелковый (этимологический смысл слова
"pavillon" - бабочка), и не материя, раз виден на "шелке морей".
Другие переводы - Т. Левита, Н. Яковлевой, В. Козового.
Перевод Т. Левита (под заглавием "Дикое"):
"Много после дней, и времен года, и существ и стран.
Штандарт кровоточащего мяса над шелком морей и арктических цветов; (их
нет) -
Очнувшись от старых фанфар героизма, - что штурмуют еще нам сердце и
голову вдали от старинных убийц,
- О, Штандарт кровоточащего мяса над шелком морей и арктических цветов;
(их нет) -
Сладостность!
Пожарища, дождящие шквалами инея. - Сладостность! - Эти огни, от дождя
алмазных ветров, брошенные нам вечно обугленным сердцем земным. - О,
вселенная!
(Вдали от старых убежищ и старых пламен, которые слышишь, ощущаешь.)
Пожарища и пены. Музыка, вращение бездн и удары ледышек о звезды.
О сладостность, о вселенная, о музыка! А там обличий, поты, волосы и
глаза плывут. И белые слезы кипящие - о, сладостность! - и женский голос
доносится из глуби вулканов и арктических пещер... - Штандарт..."
Близок переводу Т. Левита неизданный перевод Н. Яковлевой,
озаглавленный "Варвар". Слово "pavillon" переведено в нем не как "штандарт",
а как "шатер".
XXX. Мыс
Впервые напечатано в "Ла Вог" Э 7 за 13-20 июня 1886 г.
Источником является уже не автограф "рукописи Гро", а автограф
"рукописи Геллио", содержащей одно это озарение, написанное на листе
большого размера и подписанное инициалами поэта.
Порядок последних тринадцати озарений (XXXXLII) более гипотетичен, чем
порядок предыдущих. Можно, однако, надеяться, что хранитель рукописи Шарль
де Сиври и бывшие с ним в контакте первые издатели сохранили восходивший к
Рембо порядок. Начиная с отдельного издания того же 1886 г., когда была
осуществлена журнальная публикация, этот традиционный порядок изменяли по
своему разумению, "на глазок" самым различным способом (подробнее см.
статью, раздел V).
Большую вину перед Рембо несут и видные новейшие издатели "Озарений",
например Буйан де Лакот и С. Бернар, которые свои гипотетические построения
о возможном порядке "Озарений" безответственным образом воплощают в новых
хаотических перетасовках текстов книги.
Перевод заглавия "Промонтуар" как "Мыс" не идеален и не передает
восходящее к латинскому "промониторий" представление об огромном выступе
материка, представление о грандиозности, всерьез и в шутку введенное Рембо в
свое стихотворение в прозе.
Идея на выступах континентов ставить гранд-отели, чтобы они своей
роскошью спорили с величием континентов, - буржуазная идея, вполне достойная
сатиры финала фильма Антониони "Забриски Пойнт".
Любители "привязывания" фантазии Рембо к конкретности настойчиво
подсказывали, что отправным пунктом для стихотворения в прозе о выступе
материка мог быть огромный "Гранд-отель", воздвигнутый в 1867 г. на мысу
Скарборо. Скарборо, правда, в стихотворении упомянут наряду с Бруклином
(районом Нью-Йорка, где Рембо никогда не был); кстати, нет никаких данных,
будто поэт был и в Скарборо, расположенном в графстве Йорк, почти па
четыреста километров севернее Лондона (билет на такое расстояние был для
Рембо дорог).
Рембо намеренно нагнетает невозможные масштабы - Балканы, Хонсю,
Аравия, соединяет вместе Карфаген и Венецию, пишет о рейлвеях, т. е. о
надземных железных дорогах к гостиничном городке, начиняет текст книжными
иностранными словами "fanum" (лат.) вместо "святилища"; "embankments"
(англ.) вместо "набережные", "дамбы" и т. п.
Очевидная связь - в том числе стилистическая - этого стихотворения в
прозе с "Городами" (XIX) и "Метрополитеном" свидетельствует не в пользу
хаотических изданий "Озарений", нарушающих первоначальный порядок.
XXXI. Сцены
Напечатано там же, источник - автограф "рукописи Пьер Берес",
охватывающий четыре вещи (XXXIXXXIV). Рукопись восходит к коллекции поэта
Гюстава Кана, редактора журнала "Ла Вог" и, таким образом, одного из
первоиздателей "Озарений".
Живописно-туманно-символическая, трудная для истолкования вещь. Попытки
придать ей смысл изображения жизни как театра слабо согласуются с текстом и
скорее указывают на книжный источник самой интерпретации - на аутос великого
испанского драматурга XVII в. Кальдерона.
Стихотворение можно понять глубже в свете следующей за ним веши.
ХХХII. Исторический вечер
Напечатано там же, источник тот же.
Одно из произведений, которое, согласно даже политически умеренным
исследователям, например Сюзанне Бернар, подтверждает верность Рембо полити-
ческой задаче поэта-ясновидца.
Рембо не хочет следовать "буржуазному" (слово Рембо) претворению
социальных программ в предмет легенды, но настаивает на серьезных
переворотах. Таков, должно быть, смысл двух последних абзацев.
Норны у древних германцев - богини судьбы, прорицательницы, вроде
греческих Мойр или римских Парок, но в соответствии с духом германской
мифологии носительницы более катастрофических пророчеств. Норны - героини
известного стихотворения Леконт де Лиля "Легенда о Норнах", прорицающего
гибель мира.
Не исключено, что отрицание "легенды", буржуазного мифологического
переосмысления мира содержит также известную полемику с "литературностью"
литературы - с "Легендой веков" Гюго, даже с "Легендой о Норнах" Леконт де
Лиля.
Историческую картину "Перед его порабощенным взором..." можно понимать
как пророческую, глубокую, хотя и не четкую, наподобие древних прорицаний.
Небесная империя - старое официальное наименование Китайской империи,
действительное во времена Рембо.
Другие переводы - Ф. Сологуба, Т. Левита.
Приводим перевод Ф. Сологуба, заключительные строфы которого, к
сожалению, содержат небрежности: "физик", надо "лекарь" (le physicien);
"объятия", надо "пожары":
"В какой-нибудь вечер, например, когда найдется наивный турист,
удалившийся от наших экономических ужасов, рука художника оживляет клавесин
лугов: играют в карты в глубине пруда, зеркала, вызывающего королев и
миньон; есть святые, покрывала, и нити гармонии, и легендарные хроматизмы,
на закате.
Он вздрагивает при проходе охот и орд. Комедия услаждает на подмостках
газона. И смущение бедных и слабых на этих бессмысленных плоскостях!
В своем рабском видении Германия строит леса к лунам; татарские пустыни
освещаются; старинные возмущения шевелятся в центре Небесной империи; за
каменными лестницами и креслами маленький мир, бледный и плоский, Африка и
Запад, будет воздвигаться. Затем балет известных морей и ночей, химия без
ценностей и невозможные мелодии.
То же буржуазное чародейство на всех точках, куда нас ни приведет
дорога! Самый элементарный физик чувствует, что невозможно покориться этой
личной атмосфере, туману физических угрызений совести, утверждения которой
уж есть скорбь!
Нет! момент бань, поднятых морей, подземных объятий, унесенной планеты
и основательных истреблений, - уверенности, так незлобно указанные Библией и
Норнами, - он будет дан серьезному существу для наблюдения.
Однако это не будет действие легенды!"
XXXIII. Движение
Напечатано в "Ла Вог" Э 8 за 21-27 июня 1886 г., источник тот же.
Ученые, издающие "Озарения" в хаотическом порядке, произвольно отдаляют
"Движение" от "Морскою пейзажа" (XXV) и от других вещей автографа "рукописи
Пьер Берес", хотя нет оснований утверждать, что Связь произведений здесь
случайна. Даже Буйан де Лакот и С. Бернар перемещают "Движение" на 39-ю
позицию, следуя примеру самых неквалифицированных издателей прошлого (С.
Бернар почему-то умалчивает о рукописном источнике текста!).
По форме и по предмету изображения произведение стоит рядом с "Морским
пейзажем" (см. примеч. к XXV). По духу "Движение" связано с тем же
отрицанием "экономических мерзостей", что и предыдущее стихотворение.
"Движение" и здесь и там - "амбивалентный" буржуазный прогресс, миф о
котором не принимают поэты.
"Стримы" (кстати, по-французски менее изысканная форма - "штром") -
большие океанские течения.
XXXIV. Bottom
Напечатано там же, источник тот же.
Bottom (англ.) значит "основа". Здесь, конечно, надо иметь в виду
Основу - героя шекспировской комедии "Сон в летнюю ночь", превращающегося
под влиянием любви царицы фей Титании в осла. На рукописи можно различить
первоначальный заголовок: "Метаморфосы" ("Превращения").
Это стихотворение в прозе - нечастое у Рембо периода "Озарений"
повествование, пусть полуироническое, о, по-видимому, действительном
любовном приключении поэта.
Героиней этого приключения была, согласно Верлену, некая "редкая, может
быть, единственная лондонка". Любители во что бы то ни стало поздней
датировки привлекают сказанные Варленом по другому поводу слова о "весьма
любезной даме где-нибудь в Милане". С предположительной датировкой летом
1875 г. (время пребывания Рембо в Милане) не может быть согласована
последняя ироническая фраза о "сабинянках предместий", совпадающая с
замечаниями Верлена о лондонской проституции. Нельзя забывать и о
шекспировском, английском заглавии.
Честные сабинские женщины и девушки, ставшие, по легенде, в начале
римской истории объектом массового похищения римлянами, по
противопоставлению представлены поэтом "похитительницами" - проститутками.
Другие переводы - Ф. Сологуба, В. Козового.
Перевод Ф. Сологуба (мы исправляем очевидную ошибку и пишем сабинянки
вместо сабиняне):
"Действительность была слишком колючая для моего большого характера -
но все же я очутился у моей дамы, огромною серо-голубою птицею
распластавшись по направлению карниза и таща крыло в тенях вечера.
Я был у подножия балдахина, поддерживающего ее обожаемые драгоценности
и ее телесные совершенства, большой медведь с фиолетовыми деснами и с
шерстью, поседевшею от горя, с глазами под кристаллы и серебро консолей.
Все было тень и рдяной аквариум. Под утро, - июньская воинственная
заря, - я побежал на поля, осел, размахивая и трубя о моих убытках до тех
пор, пока сабинянки предместья не бросились к моим воротам".
XXXV. H
Напечатано там же, рукописный источник, - согласно изданию Плеяды,
утрачен, хотя OSB, без уточнений, ссылается на "рукопись Пьер Берес".
Кроме XXXV, не сохранились автографы XXXVI, XXXVH, XL и фрагменты 2-4
XLI. "Кучность" расположения этой группы стихотворений в прозе в "Озарениях"
подкрепляет идею закономерности их группировки, восходящей к указаниям
Рембо, учтенным в журнальной публикации 1886 г.
"Н" - произведение, привлекательность которого нелегко в настоящий
момент связать с каким-то поддающимся рассудочному анализу общим смыслом.
Даже безусловно женский пол героини лишь угадывается интуитивно.
По-французски грамматический род имени Hortense (Гортензия, Органе) неясен.
Чаще всего имя относится к женщине (например, королева Гортензия де Богарне,
мать Наполеона III), но в принципе может относиться и к мужчине (скажем,
римский оратор, современник Цицерона - Квинт Гортенсий, 114-50 до н. э.)
Уяснению стихотворения в прозе не поможет и то, что Рембо, несомненно, знал,
что по-латыни слово "hortensius" означает "садовый" и что оно служит
наименованием цветка "гортензия",
Переводы Ф. Сологуба и Н. Яковлевой. Приводим неизданный перевод Н.
Яковлевой:
"Все извращения отражают жестокие жесты Ортанс. Ее уединение -
эротическая механика; ее утомление - динамика любви. Под охраной детства она
была в бесконечных эпохах пламенной гигиеной рас. Дверь Ортанс открыта
несчастью. Там нравственность современных существ претворяется в ее страсть
или в ее власть. О страшная дрожь неопытной любви на окровавленной земле, и
в мышьяке! - найдете Ортанс".
XXXVI. Молитва
Напечатано там же, рукописный источник утрачен.
Смысл этого стихотворения в прозе можно искать на рубеже оригинальной
полусерьезной, полупародийной молитвенной синтаксической конструкции и
причудливой смены адресатов и характера просьб.
Имена женщин, к которым обращается поэт, могут быть и вымышленными, и
невымышленными: об этих личностях нет сведений.
Следует, однако, обратить внимание на то, что, вопреки предположениям
противников идеи композиционной последовательности "Озарений", такие,
лишенные в настоящее время объединяющего рукописного источника, вещи, как
"Bottom", "H", "Молитва", объединены обращенностью к женщине или женщинам,
образующей ось этих произведений и их специфическую особенность.
XXXVII. Демократия
Напечатано там же, рукописный источник ныне утрачен.
Основательно трактуется как сатирическое, почти карикатурное
отображение милитаристских и колониалистских аспектов буржуазной демократии
времен Рембо. Читателю необходимо обратить внимание на то, что весь текст
был взят поэтом в кавычки.
Э. Делаэ считал, что отправным пунктом для Рембо послужила реальная
картина сбора и выступления новобранцев в кантональном центре. А. Адан,
крайний сторонник буквальных объяснений каждого озарения, связывал эту пьесу
с авантюрой Рембо лета 1876 г., когда он записался в наемные голландские
войска, получил деньги, прибыл на Яву, через месяц дезертировал и вернулся в
Европу. Такое объяснение маловероятно и по общим причинам, и потому, что
название ориентировано, скорее всего, на Третью республику, а не на
Королевство Нидерланды, где с 1849 г. царствовал всем тогда известный король
Вильгельм III (1817-1890). Расширенное употребление слова "демократия" по
отношению к монархиям с парламентским строем относится к более позднему
времени. Кроме того, в 70-е годы не Королевство Нидерланды, а Французская
республика продолжала активные колониальные войны Второй империи, а
французские солдаты обучались специально для таких войн, в частности
проводившихся в Тонкине, Аннаме, Кохинхине, теперь являющиеся составными
частями СРВ.
Другие переводы - Ф. Сологуба, Т. Левита, Н. Балашова.
Перевод Т. Левита:
"Знамя идет в бесстыжем пейзаже, и наш жаргон заглушает барабан.
В городах мы вскормим циничнейшее растление. Мы раздавим осмысленные
восстания.
В пьяные и разморенные страны! - на службу самым чудовищным
промышленным или военным эксплоатациям.
До свидания здесь, неважно где. У нас, добровольных рекрутов, будет
свирепая философия; безграмотные к науке, привередливые к комфорту; подыхай
приходящий мир. Это истинное движение. Вперед, сторонись!".
XXXVIII. Fairy
Впервые напечатано посмертно в книге Рембо "Собрание стихотворений"
(Париж; Ванье, 1895), как и все последние пять озарений (XXXVIII-XLII).
Главным источником этих стихотворений в прозе (кроме XL и фрагментов
2-4 XLI) является автограф второй "рукописи Гро", сплетенной отдельно от
той, куда вошли первые двадцать девять произведений. В отличие от первой
"рукописи Гро" во второй стихотворения в прозе не переходят с листа на лист,
т. е. рукопись не содержит формального доказательства их последовательности,
сохраненной (или установленной?) издателями 1895 г.
Английское слово "fairy" этимологически не связано со словом "fair"
("прекрасный", "ясный", "белокурый", "честный", "справедливый" и т. д.) и
имеет не древнегерманское, а старофранцузское происхождение: "фея",
"волшебный", "сказочный" (ср.: "феерический"). Для человека, не по-ученому
подходящего к английскому языку, и для Рембо в частности, "fairy" могло
восприниматься как связанное с "fair".
По своему характеру стихотворение в прозе "Fairy" представляется
приближающимся к некоторым из первых (I "После Потопа", XXII "Заря"), а
особенно к стоящим перед ним и отделенным только "Демократией" номерам
XXXIV-XXXVI (также обращенным к женщине) и к стоящему за ним номеру XXXIX.
Что за женщина Елена (Элен) в стихотворении, конечно, загадка.
Выражалось мнение, что у Рембо она, как у Гете во второй части "Фауста",
символизирует возрожденную греческую поэзию (у Рембо - возрожденную
ясновидцем как поэзия социального действия). Видели в Елене и художественное
сознание или душу самого поэта. Сюзанна Бернар настаивает на ассоциациях с
поэмой Малларме "Иродиада". Нам кажется, что здесь сильнее, чем обычно в
"Озарениях", воздействие "Цветов Зла" Бодлера (например, лексика первого
абзаца).
При обычной в "Озарениях" полной неадекватности художественной идеи
какой-либо логической формуле все же ясно, что Елена Рембо - красота ли она
в его понимании, поэзия или женщина? - превосходит всякую меру. По
эстетическим категориям Канта, это не область "прекрасного" (das Schone), но
область "высокого", "возвышенного" (das Erhabene).
XXXIX. Война
Впервые напечатано там же, источник тот же.
Это стихотворение в прозе представляется теснейшим образом - и по
элементам синтаксического построения, и по эстетической проблематике -
связанным с предыдущим. "Некая война", которая, "согласно непредвиденной
логике, чудится поэту", - это не какие-то конкретные планы записаться в
наемные войска, как тщатся доказать иные комментаторы, которые вдобавок
надеются угадать, в какие именно (к примеру, в карлистские в Испании в 1874
г. - тогда непонятны примечания высказывающей эту мысль С. Бернар к
фрагменту А стихотворения в прозе XLI "Юность". См.: OSB, р. 523-525).
"Некая война" - это метафора столь же "непредвиденная", как лик Елены в
предыдущем стихотворении в прозе.
Должно быть, поэт ведет речь об активной позиции ясновидца в
общественной жизни; если речь идет о войне, - то об импульсе к гражданской
войне.
Получается - метафорически и весьма отдаленно - некая поэтическая
азбука революции.
Другой перевод - Т. Левита:
"Дитя, кое-какие небеса уточнили мне зрение: все черты оттенили мне
лицо. Феномены взволновались. - Ныне вечное отклонение мигов и бесконечность
математики гонят меня по этому миру, где я испытываю все гражданские успехи,
чтим странным детством и огромными привязанностями. - Я мечтаю о войне,
правой и сильной, с совсем неожиданной логикой.
Это так же просто, как музыкальная фраза".
XL. Гений
Впервые напечатано там же, рукописный источник утрачен.
Произведение рассматривается критиками разных направлений, в том числе
крайними сторонниками позднего завершения "Озарений", как относящееся к 1872
г. и родственное номеру X - "К разуму".
Интерпретаторы видят здесь отражение и апологию французских социальных
утопий Фурье, Кине, Мишле, популярных среди деятелей Парижской коммуны.
Текстологически стихотворение стараются прямо связать, например, с книгой
Эдгара Кине (1803-1875) "О гении религий" (1842) и с 13-14 главами книги
Жюля Мишле (1798-1874) "Женщина" (1859).
"Гений" представляется столь значительным для всей книги "Озарений",
что Буйан де Лакот и Сюзанна Бернар, вольно манипулирующие их порядком,
помещают его под номером XLII в качестве итогового, заключительного
стихотворения. В данном случае за ними следует и более осторожный Д. Леверс.
Споры возникают лишь в отношении репрезентации поэтом социальной
утопии: имеет ли он в виду представить противостоящее Христу Искупителю
общее воплощение нового разума и любви совершенного общества или же хочет
представить поэта-ясновидца, реформирующего общественные установления?
Учитывая характер символики и метафоричности художественного мышления Рембо
времени "Озарений", можно предположить, что он воплощает и то и другое одно-
временно.
Прохождение "гения" по "грозовым небесам", "среди флагов экстаза"
рассматривается критиками (например, С. Бернар) как образ Коммуны. Обращает
внимание близость его к образу Коммуны у другого писателя, захваченного
Парижской коммуной как знамением новой жизни, - Вилье де Лиль-Адана.
После слов: "Рушится эта эпоха" - новый "гений" явно
противопоставляется Иисусу Христу.
Другой перевод - В. Козового.
XLI. Юность
Впервые напечатано там же, автограф считался сохранившимся лишь во
фрагменте 1 ("рукопись Гро") и в следующих трех фрагментах. Начиная с
издания П. Берришона 1912 г. по неясным причинам и без текстологического
основания фрагмент 4 прибавлялся к стихотворению XX "Бдения", а вместо него
ставилась "Война", образующая под номером XXXIX отдельное озарение.
Темный характер текста - его комнозитность, непонятно в какой мере
образующий некое целое, его особенно загадочная текстология - все это
побуждает к самым фантастическим комментариям.
Сюзанна Берн ар в своих примечаниях колеблется между данными,
говорящими о явных намеках на английские (1872) впечатления и на перипетии
отношений с Верленом того же времени, и искушением буквально понять заглавие
фрагмента III ("Двадцать лет"), что позволило бы отнести вещь к 1874 г.
Читатель, уже знающий о том, что Рембо и раньше не называл свой возраст
правильно, а главное усвоивший, что "Озарения" никак не поддаются простой
рассудочной расшифровке, даже если он и не обратит внимание на то, что в
примечаниях к "Войне" С. Бернар говорит нечто прямо противоположное о том же
"лете 1874", едва ли согласится, что текст должен быть отнесен именно к
этому времени.
Произведение, вероятно, создавалось в разгар опытов ясновидения, тогда,
когда поэт в них еще не разочаровался до конца.
Ссылка С. Бернар на возможную связь с выходом книги Флобера "Искушение
святого Антония" (1874) несостоятельна, ибо легенда о св. Антонии - одно из
самых общих мест для людей христианской цивилизации, а тексты Флобера, как
отмечает сама С. Бернар (OSB, р. 524), печатались в журнале "Ль'Артист" с
1871 г.
Во фрагменте I можно усмотреть намеки на опыты ясновидения, на семейную
драму Верлена, свежие впечатления от первых месяцев горького отчаяния
коммунаров-эмигрантов ("десперадос" - испанское слово, широко принятое в
английском языке, - "готовые на любой риск"; по-исп. редкое; в большинстве
случаев употребляется правильная форма "десесперадо" - букв, "отчаявшийся",
"отчаянный").
Фрагменты II-IV - одно из "убедительнейших" мыслимых изображений
"практики" ясновидения.
Другие переводы - Т. Левита, В. Козового.
XLII. Распродажа
Напечатано там же, источник - автограф из второй "рукописи Гро".
Произвольная перестановка стихотворения "Распродажа" в середину книги
одна может дискредитировать теорию позднего завершения "Озарений", выдвигав-
шуюся Буйаном де Лакотом, А. Аданом, С. Бернар.
Неопровержимо суждение Этьембля и Гоклер, что "Распродажа" поясняет
письма ясновидца. Рембо ликвидирует те "ценности", в достижении которых сам
недавно видел смысл подлинной поэзии, но еще в какой-то мере - даже смеясь -
гордится мечтами и прозрениями ясновидца.
Другие переводы - Н. Яковлевой, В. Козового.
Неизданный перевод Н. Яковлевой:
"Продается то, что не продали Евреи, то, чего не коснулись ни подвиг,
ни преступление, то, что не знает проклятой любви и дьявольской честности
масс! то, что не распознали ни время, ни наука:
Обновленные голоса; братское пробуждение всех сил хоровых и оркестровых
и мгновенное их претворение; единственная возможность освободить наши
чувства!
Продаются бесценные тела, вне рас, вне стран, вне пола, вне потомства!
Россыпи сокровищ на каждом шагу! Распродажа алмазов без учета!
Продается анархия массам; безудержное удовлетворение утонченным
знатокам: страшная смерть верным и любовникам!
Продается жилье и передвижение, спорт, волшебство и отменный уют и,
созданный ими, гул, движение и будущее!
Продается счетная система и взлеты неслыханной гармонии. Находки и
негаданные слова, - вступаешь во владение немедленно.
Безрассудный и бесконечный полет в невидимое великолепие, в неощутимое
наслаждение, - его страшные тайны любому распутству - и его страшное веселье
толпе.
Продаются тела, голоса, несметные, бесспорные сокровища, то, что
никогда не будет продаваться. Продавцы не исчерпали товаров!
Путешественники, не спешите оплачивать комиссионные".
Составил Н. И. Балашов; подбор русских переводов и примечания к ним И.
С. Поступальского. Обоснование текста - Н. И. Балашов
Оцените этот текст:
Материалы к библиографии русских переводов (1894-1977 гг.) Артюра Рембо
Arthur Rimbaud
Poesies
{* Составил Поступальский И. С. Составитель выражает благодарность
Селезневу С. И. за сообщенные им сведения.}
I. Отдельные издания
1. Рембо А. Стихотворения / Пер. с француз. Вступ. ст. Антокольского П.
Сост. Тыщенко В. М., I960. Ощущение; Офелия; Голова фавна; Бал повешенных;
Наказание Тартюфа; На музыке; Завороженные; Роман; Сон на зиму; В "Зеленом
кабаре"; Моя цыганщина; Таможенники; Сидящие; Вечерняя молитва; Бедняки во
храме; Искательницы вшей; Кузнец; "Вы, храбрые бойцы..."; Ярость кесаря;
Блестящая победа в Саарбркене; Зло; Спящий в ложбине, Военная песня парижан;
Париж заселяется вновь; Руки Жан-Мари; Воронье; Пьяный корабль; Праведный;
Добрые мысли поутру; "Найди-ка в жилах Черных руд"; "Алмея ли она?..";
Морское; Головокружение.
II. Переводы произведений Артюра Рембо
в книжных изданиях (сборниках русских поэтов, антологиях,
хрестоматиях, беллетристике, критических и исследовательских работах)
1. Бине А. Вопрос о цветном слухе / Пер. с француз. Д. II. М., 1894.
Гласные.
2. Мопассан Г. де. Собр. соч. Т. VI: Бродячая жизнь. Повести и
рассказы. Спб., 1894.
Гласные (пер. Бекетовой Е. Г. (?) {См. примеч. к стихотворению
"Гласные" в настоящем издании.}.
3. Русские символисты. Лето 1895 года. М., 1895.
Испуганные (пер. Врюсова В.).
4. Мопассан Г. de. Собр. соч. Т. VI: Бродячая жизнь. Повести и
рассказы, 2-е изд. Спб., 1890.
Гласные (пер. Бекетовой Е. Г. (?).
5. Мамонтов С. Были и сны. М., 1902.
Он спит.
6. Ник. Т-о [псевд. Иннокентия Анненского]. Тихие песни. Спб., 1904.
Впечатление; Богема.
7. Антология современной поэзии. Чтец-декламатор / Ред. Самоненко Ф.,
Эльснера В. Киев, 1909, т. IV.
Пьяный корабль (пер. Эльснера В.).
8. Брюсов В. Французские лирики XIX века/Пер. и примеч. Брюсова В.
Спб., 1909.
В "Зеленом кабаре".
9. Лившиц Б. Флейта Марсия: Первая книга стихов. Киев, 1911.
Роман.
10. Брюсов В. Полн. собр. соч. и пер. Т. XXI: Французские лирики XIX
века. Спб., 1913.
В "Зеленом кабаре"; Ищущие в волосах; Комедия жажды.
11. Гурман Р. де. Книга масок / Пер. с француз. Спб., 1913.
Пьяный корабль (пер. Кузмина М., две строфы цитатой).
12. Мировая муза: Антология. Т. I: Франция. / Сост. Городецкий С. Спб.,
1913.
Впечатление (пер. Анненского И.); Богема (пер. Анненского И.); Роман
(пер. Лившица В.); Пьяный корабль (пер. Эльснера В.).
13. Эренбург И. Поэты Франции. Париж, 1914.
Сон на зиму; "Les Chercheuses de Poux...".
14. Сологуб Ф. Артюр Рембо. Из книги "Озарения". - В кн.: Стрелец. Сб.
1-й / Под ред. Беленсона А. Пг., 1915.
После потопа; Античное; Царствование; Детство; Жизни; Марина; [Зимнее
празднество] "Водопад звенит..."; Г.; Bottom; Фразы; Сказка; Бродяги;
Исторический вечер; Демократия.
15. Иолэн М. [псевд. Сергея Боброва]. - В кн.: Второй сборник
Центрифуги. М., 1916.
Блестящая победа при Саарбрюкене; Спящий в долине.
16. Сологуб Ф - В кн.: Стрелец. Сб. 2-й / Под ред. Беленсона А. Пг.,
1916.
Поклонение.
17. Анненский И. Последние стихи. Пг., 1923.
Феи расчесанных голов.
18. Лившиц Б. - В кн.: Карре Ж. М. Жизнь и приключения Жана-Артюра
Рембо / Пер. с француз. Лившица Б. Л., 1927. Цитатами: Зло; Искательницы
вшей; также переводы отдельных строф из "Пьяного корабля", отрывки из
"Кузнеца" и других стихотворений.
19. Чернявский К. Письма: (стихи). Тифлис, 1927.
Париж заселяется вновь.
20. Лившиц Б. Кротонский полдень. М., 1928.
Роман; Вечерняя молитва; Искательницы вшей.
21. Революционная поэзия Запада XIX века / Ред. и поясн. тексты Гатова
А. Предисл. А. В. Луначарского. М., 1930.
Париж заселяется вновь (пер. Багрицкого Э. и Штейнберга А.); Заседатели
(пер. Гатова А.); Спящий в долине (пер. Бродского Д.).
22. Коган П. С. Хрестоматия по истории западной литературы. М., 1931,
т. 2.
Сон на зиму (пер. Эренбурга И.); Ищущие в волосах (пер. Эренбурга П.);
Блестящая победа при Сарребрюке (пер. Поляна М.); Спящий в долине (пер.
Иолэна М.); После потопа (пер. Сологуба Ф.); Античное (пер. Солощба Ф.);
Детство (пер. Сологуба Ф.); Жизни (пер. Сологуба Ф.); Исторический вечер
(пер. Сологуба Ф.); Марина (пер. Сологуба Ф.); [Зимнее празднество] "Водопад
звенит..." (пер. Сологуба Ф.); Поклонение (пер. Сологуба Ф.).
23. Лившиц Б. - В кн.: Поступальский И. Литературный труд Давида
Бурлюка. Нью-Йорк. 1931. Цитатой:
Вечерняя молитва.
24. Лившиц Б. От романтиков до сюрреалистов: Антология французской
поэзии. Л., 1934.
Вечерняя молитва; Искательницы вшей; Роман; Ощущение; Зло; "Найди-ка в
жилах черных руд".
25. Петников Г. Запад и Восток. Киев; Харьков, 1935.
Спящий в долине; Голова фавна; Чувство; "Алмея ли она?.."; Морское.
26. Лившиц Б. Французские лирики XIX и XX веков. Л., 1937.
Ощущение; Офелия; На музыке; Роман; Зло; Вечерняя молитва; Пьяный
корабль; Искательницы вшей; "Найди-ка в жилах черных руд".
27. Анненский И. Стихотворения / Вступ. ст., ред. и примеч. Федорова А.
Л., 1939 (Б-ка поэта, мал. сер.).
Впечатление; Богема; Феи расчесанных голов.
28. Сологуб Ф Стихотворения / Вступ. ст. и ред. текста Цехновицера О.
Л., 1939 (Б-ка поэта, мал. сер.).
Песня с самой высокой башни; "Алмея ли она?.."
29. Мопассан Г. де. Полн. собр. соч. М., 1947, т. 10.
Гласные (пер. Дмитриева В.).
30. Антология поэзии Парижской коммуны 1871 года / Сост., ред., автор
вступ. ст. и коммент. Данилин Ю. М., 1948.
Руки Жанны-Марии (пер. Дмитриева В.).
31. Антокольский П. Гражданская поэзия Франции. М., 1955.
Кузнец; Спящий в долине; Зло; Ярость кесаря; Блестящая победа в
Саарбрюкене; Военная песня парижан; Париж заселяется вновь; Руки Жан-Мари;
Пьяный корабль; Бал повешенных.
32. История французской литературы / Редкол.: Анисимов И. И. и др. М.,
1959, т. 3. Цитатами:
Спящий в ложбине; Заседатели; Париж заселяется вновь; Руки Жанны-Мари;
Что говорят поэту по поводу цветов; Пьяный корабль; Озарения; Вечность;
Пребывание в аду (пер. Антокольского П., Гатова А., Багрицкого Э. и
Штейнберга А., Дмитриева В., Балашова Я.).
33. Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1959 (Б-ка поэта, бол.
сер.).
Впечатление; Феи расчесанных голов.
34. Багрицкий Э. Стихотворения и поэмы / Вступ. ст. Любаревой П. П.
Сост. Любаревой Е. П., Коваленко С. А. М., 1964 (Б-ка поэта, бол. сер.).
Париж заселяется вновь, (пер. сделан совместно с Штейнбергом А.)
35. Мартынов Л. Стихотворения и поэмы: В 2-х т. М., 1964, т. 2.
Пьяный корабль.
36. Мартынов Л. Поэты разных стран: Стихи зарубежных поэтов. М., 1964.
Пьяный корабль.
37. Антокольский П. От Беранже до Элюара. М., 1966.
Военная песня парижан; Парижская оргия, или Париж заселяется вновь;
Руки Жан-Мари; Пьяный корабль.
38. Эренбург Я. Стихи зарубежных поэтов. М., 1969.
Те же, что в Э 13.
39. Французские стихи в переводе русских поэтов XIX-XX вв. М., 1969.
Впечатление (пер. Анненского П.); Ощущение (пер. Лившица Б.); Зло (пер.
Лившица В.); Офелия (пер. Лившица Б.); Искательницы вшей (пер. Лившица Б.).
40. Антокольский П. Собр. соч.: В 4-х т. М., 1974, т. 4.
См. Э 37 и 44.
41. Левин В. Из европейских поэтов. М., 1967.
Ощущение; Моя цыганщина; Парижская оргия, или Париж заселяется вновь.
42. Петников Г. Утренний свет. 1915-1967. Симферополь, 1967.
Голова фавна.
43. Зарубежная поэзия в русских переводах от Ломоносова до наших дней /
Сост. Винокуров Е., Гинзбург Л. М., 1968.
Офелия (пер. Лившица В.); Роман (пер. Лившица Б.).
44. Антокольский П. Медная лира: Французская поэзия XIX-XX вв. М.,
1970.
Бал повешенных; Наказание Тартюфа; Кузнец; "Вы, храбрые бойцы..."; Зло;
Спящий в ложбине; Блестящая победа в Саарбрюкене; Моя цыганщина; Военная
песня парижан; Парижская оргия, или Париж заселяется вновь; Руки Жан-Мари;
Праведный; Пьяный корабль; Головокружение.
44а. Лившиц Б. У ночного окна. М. 1970. Те же, что в Э 26.
45. Западноевропейская лирика / Сост. Рыкова Н. Я. Л., 1974.
Ощущение (пер. Лившица Б.); Офелия (пер. Лившица Б.); В зеленом кабаре
(пер. Брюсова В.); Спящий в ложбине (пер. Антокольского П.); Париж
заселяется вновь (пер. Антокольского П.).
46. Левик В. Волшебный лес: Стихи зарубежных поэтов. М., 1974.
Парижская оргия, или Париж заселяется вновь.
47. Мартынов Л. Воздушные фрегаты: Новеллы. М., 1976.
Пьяный корабль.
48. Антокольский П. Два века поэзии Франции. М., 1976. Те же, что в Э
44, и Ярость кесаря.
49. Европейская поэзия XIX века. М., 1977 (Б-ка всемир. лит., сер. 2-я,
т. 85).
Зло (пер. Яснова Л/.); Руки Жан-Мари (пер. Антокольского П.); Пьяный
корабль (пер. Бродского Д.); Счабтье (пер. Ревича А.); Разуму (пер.
Стрижевской И.); Рассвет (пер. Ревича А.); Отъезд (пер. Стрижевской Н.);
Утро (пер. Стрижевской Н.),
50. Левик В. Избр. пер. М., 1977, т. 1.
Те же, что в Э 41.
51. Поэзия Европы. М., 1977, т. 1.
Спящий в ложбине (пер. Антокольского П.); Пьяный корабль (пер.
Мартынова Л.).
III. Переводы произведений Артюра Рембо в журнально-газетной периодике
1. Петников Г. - Красная газ. (веч. вып.), 1927, 28 июня.
Спящий в долине; Чувство; Голова фавна.
2. Бродский Д. - Лит. газ., 1929, Э 11, 1 июня. Пьяный корабль.
3. Петников Г. - Лит.-худож. сб. Красной панорамы, 1929, Э 4.
"Алмея ли она?.."
4. Багрицкий Э., Штейнберг А. - Вестн иностр. лит., 1930, Э 2.
Париж заселяется вновь.
5. Левит Т. - Вестн. иностр. лит., 1940, Э 4.
Роман; Напасть; Бедняки в церкви; Дикое; Детство; Юность; Демократия.
(Там же, в статье Т. Левита "Ж.-А.-Н. Рембо" ряд законченных переводов-цитат
- стихи подстрочником: Спящий в долине; Ярость цезаря; Голова фавна;
Античное.)
6. Поступальский И. - Красное студенчество, 1931, Э 32-33.
Зло.
7. Лившиц Б. - Звезда, 1935, Э 2.
Пьяный корабль.
8. Усова М. - Мол. гвардия, 1937, Э 9.
Обомлевшие.
9. Антокольский П. - Интернац. лит., 1939, Э 5-6.
Париж заселяется вновь.
10. Гатов А. - Октябрь, 1939, Э 5-6.
Сидящие.
11. Парнах В. - Интернац. лит., 1941, Э 3.
Руки Жанны-Мари.
12. Петровский П. - Лит. современник, 1941, Э 3.
Ощущение; Мое бродяжничество.
13. Разговоров Н. - Лит. газ., 1957, Э 85.
Кузнец (фрагмент).
14. Левик В. - Лит. газ., 1965, Э 151, 23 дек.
Ощущение.
15. Левик В. - Лит. Россия, 1967, Э 4, 20 янв.
Парижская оргия, или Париж опять заселяется.
16. Левик В. - Лит. газ., 1967, Э 52, 22 дек.
Моя цыганщина.
Рембо Жан Никола Артюр
© Copyright: Даниил Серебряный, 2004
Свидетельство о публикации №104042900343
Свидетельство о публикации №104042900343
Рецензии