Чз 27. гений и злодейство николай владимирович стефанович

Этот 27-й выпуск ЧЗ представляет малоизвестные страницы русской поэзии 20-го века в их неразрывной связи с отечественной историей.
-----------------------------------------------------
Николай Владимирович СТЕФАНОВИЧ
(1912-1979).
====================================
"ЮНОСТЬ" №8 -1990г.( Подборка прислана С.Б. Карнавским)
---------------------------------------------------------

Николай Владимирович Стефанович (1911-79) – поэт трудной судьбы. Его философская и духовная лирика была «не ко времени», поэты знали его творчество, ценили, а к читателю его поэзия приходит только в наши дни и, к сожалению, посмертно…

***
Конские гривы, лунное сиянье,
Потусторонняя лебеда…
Что это, призраки, марсиане?
Путь ниоткуда и в никуда?
Где я такие же видел тени,
Звёзды, продрогшие на ветру?
Или в беспамятстве, до рожденья,
Или увижу, когда умру…

***
Связует всех единый жребий:
Лишь стоит ногу подвернуть –
И в тот же миг в Аддис-Абебе
От боли вскрикнет кто-нибудь.
Откуда взялся ужас оный,
Который вдруг во мне возник?
Не заблудился ли ребёнок
В лесу дремучем в этот миг?

***
«Я кончился…»
Б. ПАСТЕРНАК

И облака, и блеск стрекоз,
И зноем пахнущая зелень, –
Внезапно всё в тебе слилось,
Ты вновь един и беспределен.
Ты вездесущ, как божество,
Как небо солнечное светел,
И смерть не значит ничего:
Исчезновенья своего
Ты, вероятно, не заметил.

***
 
Расстанусь я с весёлым пеньем,
Земного хлеба не доем,
Навеки связанный решеньем
Себя не связывать ничем.
И будут мысли, как колоды,
И нестерпимым станет груз,
Когда у собственной свободы
Я в вечном рабстве окажусь.

***
Всё умчалось, и вспомниться нечему,
Кроме улицы серой, сырой,
Где какая-то девушка к вечеру
Обернулась багровой зарёй.
О полоске кровавой и узенькой
Тосковать не устану вовек
Как, быть может, тоскует о музыке
Совершенно глухой человек.

***
Когда обрушатся привычные понятья
И оборвётся вдруг связующая нить, –
О если бы тогда ни с кем не объясняться
По поводу того, что трудно объяснить.
О если бы тогда не думать о спасенье,
А вдруг почувствовать и хаос и развал,
Что я неотделим от мошек и растений,
От карканья ворон, от сырости весенней,
И что я это всё уже переживал.

***
Я в жизни счастлив не был ни минуты:
Жизнь, как качели, чтобы вознестись
Почти до неба одному кому-то,
Другому надо опуститься вниз.

И кто-то в этот миг и юн, и весел
Лишь потому, что я лишаюсь сил.
И счастье чьё-то я уравновесил,
Терзаньями моими оплатил.

***
– Точу ножи-ножницы, правлю бритвы! –
Голос из прошлого долетев,
Вдруг прозвучал, как слова молитвы,
Произнесённые нараспев.
Годы проносятся и столетья,
Согнуты спины и взор угас,
Но старики – это бывшие дети…
Добрый точильщик, ты помнишь нас?

***
Бежал, густой глотая воздух,
Сквозь бред, беспамятство, провал,
И всё кругом тонуло в звёздах,
И каждый двор благоухал.
Я ждал чудес, я рвался к чуду,
Но и пред Богом, на Суде,
И там, на небе, помнить буду,
Как я искал её повсюду,
Когда она была – везде.

***
Если стукнут ведром, или вилку уронят,
Если где-то пожар возвещают трубой –
В этих звуках мне слышится шум посторонний,
Словно что-то скрывают они за собой.
Изменяются лица, дома и окрестность,
На могилах кресты зашатались опять…
До чего нестерпимо желанье воскреснуть –
Надо быть мертвецом, чтобы это понять.
===========================================================
Из интервью с Евгением ВИТКОВСКИМ ( Портал Культура)

******

Старый закон Марка Твена о том, что когда не знаешь, что соврать, говори правду - для меня всегда идеальный выход из положения. В этом отношении история с тем, как быть, если поэт - или переводчик - оказался, скажем, стукачом из НКВД, а стихи писал все-таки хорошие, я решаю всегда одинаково: стихи печатаю, а во врезке сообщаю: что именно этот самый Николай Стефанович и посадил как Даниила Андреева, так и Даниила Жуковского, - последний, кстати, еще вовсе не оценен как поэт, обычно его знают лишь как сына Аделаиды Герцык
=============================
----------------------------------------------------------
http://www.litrossia.ru/litrossia/viewitem?item_id=15656

ОБРЕТЕНИЕ ПОЭТА

Дорога дальняя, дорога пыльная ?
Но где же, Господи, где Дом Отца?
Ты знаешь, Господи, я очень сильная,
Но только сильная не до конца...

Н.АНУФРИЕВА

История русской духовной поэзии XX века есть сплошной трагический синодик смертей, голгофного страдания, тюрем и концлагерей. Сегодня мы смело можем присовокупить к именам Александра Солодовникова, Даниила Андреева, архиепископа Иоанна Шаховского, Анны Барковой, Варлама Шаламова и других блестящих русских поэтов также и имя Наталии Даниловны Ануфриевой (1905 ? 1990). Родилась эта замечательная христианская поэтесса в Санкт-Петербурге, в дальнейшем детские и юношеские годы провела в Крыму, в Симферополе, вместе с матерью и отчимом. Семья была в высшей степени интеллигентная.

По линии матери поэтесса является внучатой племянницей Николая Арендта, лейб-медика Николая I, врача, на руках которого умер Пушкин.

Стихи она начала писать очень рано, первые её поэтические опыты были благосклонно оценены Максимилианом Волошиным. После школы работала статистиком, а в 1931 году из-за неразделённой любви к известному в те годы киноактёру и режиссёру Константину Владимировичу Эггерту (1883 ? 1955) переехала в Москву, чтобы жить в одном городе рядом с любимым человеком.

В 1936 году по доносу превосходного лирического поэта Николая Стефановича, человека, которому вполне доверяла, не зная, что он был завербован НКВД, была арестована. Следствие инкриминировало ей антисоветские высказывания, хранящиеся у неё стихи Максимилиана Волошина, а также поэтический цикл из четырёх стихотворений, посвящённых А.В.Колчаку, которые она читала Стефановичу. По этому делу также проходил талантливый математик Даниил Жуковский, сын поэтессы Аделаиды Герцык, позже РАССТРЕЛЯННЫЙ.

В течение двух лет была последовательно этапирована в тюрьмы Ярославля, Нижнего Новгорода (тогда город Горький) и Суздаля.

Получила восемь лет лагеря, срок отбывала на Колыме. В лагере, как она писала позже в своих мемуарных записках, началась её "вторая жизнь", отмеченная обретением Бога и обращением к жанру "духовной поэзии". В известном смысле она повторила путь поэта Александра Силина, в прошлом секретаря райкома партии, в лагере превратившегося в духовного поэта (о нём пишет А.Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ"). Стихи ей приходилось выучивать наизусть, и лишь в 1950-е годы она смогла доверить их бумаге. Всё происходившее с ней подобно Александру Солодовникову воспринимала с истинным смирением Иова ? без ропота и гнева.

"Больше нет смирения и бреда, / Я уже предчувствую зарю, / И за всё, что Ты мне дал и не дал, / Господи, Тебя благодарю" (Колыма, 1940).

В 1946 году вернулась к матери в Феодосию. В Крыму тогда был голод, и на её руках мать фактически умерла от голода.

Спустя два года после возвращения в соответствии с обычной для того времени практикой как "повторница" была арестована вновь и отправлена в ссылку в Казахстан, в город Актюбинск, а позже в Красноярский край. В ссылке жила в деревнях Козылган, Большой Улуй и Ново-Никольское, не имея постоянной работы и фактически перебиваясь с хлеба на квас.

Здесь сумела восстановить по памяти стихи, написанные ранее, а также написала довольно много новых.

Освободилась из ссылки в 1954 году, некоторое время жила у друзей в подмосковной деревне Алексейково, а в августе 1955 года как "минусница", не имевшая права жить в крупных городах, была направлена органами на жительство во Владимир, где не имела ни жилья, ни родственников. Но одной из главных причин выбора этого города для жительства было то, что там был действующий храм ? Успенский собор. УЖЕ ЖИВЯ ВО ВЛАДИМИРЕ, НАЧАЛА ХЛОПОТЫ О РЕАБИЛИТАЦИИ И В АПРЕЛЕ ПОСТАНОВЛЕНИЕМ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА РСФСР БЫЛА РЕАБИЛИТИРОВАНА.

В дальнейшем, будучи прекрасным художником, работала на фабрике игрушек и была активной прихожанкой храма. Похоронена на новом Владимирском кладбище.

После её смерти осталось большое литературное наследие, к счастью, сохранённое родственниками. Это несколько сотен стихотворений, поэма "Моя жизнь", литературоведческие и богословские статьи, а также мемуарная проза "История моей души" о поисках и обретении Бога.

В 1994 году московское издательство "Возвращение" в серии "Поэты - узники ГУЛАГа" издало крохотным тиражом книжечку её стихотворений под названием "Жизнь развернула новую страницу".

Но подлинное открытие её поэзии ещё впереди. Смеем надеяться, что творчество этой замечательной поэтессы, сумевшей пронести сквозь все испытания Русской Голгофой глубокую веру в Господа и создать много превосходных духовных стихотворений, ещё послужит России и поможет многим и многим обрести свет Христовой Истины, стойко перенеся неизбежные жизненные испытания.

Начиная знакомство с творчеством поэтессы, предлагаем читателям "ЛР" подборку стихотворений Наталии Ануфриевой из сборника 1949 ? 1954 годов, куда вошли стихотворения периода ссылки.

Евгений ДАНИЛОВ
http://www.litrossia.ru/litrossia/viewitem?item_id=15656
---------------------------------------------------------
Как темно мне от душного плена!
Наталия АНУФРИЕВА
*******************************************

Как темно мне от душного плена!
Жду минуты, настанет она.
С красоты земной и нетленной
Навсегда упадёт пелена.

Это сердце сорвётся с обрыва,
Чтоб в иное лететь бытие,
Где горит лучезарное диво,
Беззакатное солнце Твоё.

И увижу я всё по-иному --
Свет вечерний и утренний свет,
Так достигну я Отчего Дома
После долгих скитальческих лет.

И увижу я новые зори,
Небывалую в небе звезду...
Как в прохладное, тихое море
Я в любовь Твою упаду.

Май 1949 г.
Ст. Просторная
Оренб. ж.д.

***

В небе солнца лучи огневые.
И сухи губы Христа...
Не ты ли стояла, Мария,
В тот день у подножья креста?

Огромные толпы народа,
В глазах качаясь, плывут,
Огромные толпы народа
Проклинают, кричат, поют...

Огромные толпы -- рядом,
Обступают, сжимают кольцом...
Но долгим, глубоким взглядом
Ты Сыну глядишь в лицо.

Огромные толпы воют...
Ты стоишь, свою скорбь тая.
И в огромной пустыне -- двое,
Только Он и любовь твоя.

Губы Христа сухие
Запеклись.
Отчего Он молчит?
Он взглянул на тебя, Мария,
Прямо в сердце. Слились лучи.

И как ветер, несущий прохладу,
Отдавая душу свою,
Ты ответила Сыну взглядом:
"Не печалься. С Тобой. Достою".

Май 1949 г.
Ст. Просторная
Оренб ж.д.

***

Вновь дыханье судьбы неизбежной,
Всё, что будет, покорно приму...
Спит ещё городок безмятежно
В голубом предрассветном дыму.

Занимаются зори далёко,
На рассвете строга тишина...
Я в скорби своей одинока
И в счастье своём одна...

О как часто душа тускнеет,
Поникая от смутных тревог!..
А в окно тюремное веет
Ветер воли и дальних дорог.

Боже, Боже! Так много мне надо,
Про это Ты знаешь Сам...
Тихий дым над уснувшим садом
Незаметно уплыл к небесам.

Пусть не знаю, кого зову я,
Но с тревогой и трепетом пью,
Как влагу с небес дождевую,
Господи, радость Твою.

Сентябрь 1949 г.
Уральск

***

Тюрьма ль холодная, сума ль голодная,
Ты знаешь, Господи, пути мои.
В тюремной камере -- душа свободная.
Но страшно, Господи, что нет любви.

Так долго тянутся века разлуки...
Дороги спутаны... снега, буран...
Земля изранена и стонет в муке...
Мне больно, Господи, от этих ран.

Пути завьюжены, равнины белы,
Мелькают станции в ночных огнях...
Что слишком мало я любить умела,
Прости мне, Господи. Спаси меня.

Увижу ль зарево в ночи таинственной?
Услышу ль: ангелы вдали поют?
О дай мне, Господи, мой свет единственный.
Мой свет немеркнущий -- любовь Твою.

Ноябрь 1949 г.
Уральск

***

Земля снегов. Земля ночных рыданий
Над снежным полем стелющихся вьюг.
Изгнанья край. Земля твоих страданий,
Твоих предсмертных одиноких мук.

Четвёртый раз живу на этом свете,
В последний путь, должно быть, мне пора!
Трёх жизней след -- разносит снежный ветер
Лишь угольки погасшего костра...

Но жизнь одну я вспоминаю снова,
Она к твоей приблизилась судьбе,
Она была печальной и суровой
И сладостной, как песня о тебе.

Прошли года, и молодость мелькнула,
И не поднять разбитых насмерть крыл...
Покойный друг, вот я опять вернулась.
Далёкий друг... но больше нету сил.

Что впереди? Как долго жить осталось?
О чём опять поёт в ночи пурга?
Я знаю лишь, что в мире есть усталость,
Таёжный мрак, глубокие снега.

И тяжелы надломленные крылья,
И дальний путь уводит в ночь, в пургу...
Я так устала, Александр Васильич,
Мне кажется, я больше не могу.

Февраль -- март 1950 г.
Деревня Козылган
Красноярского края

СМЕРТЬ, ГДЕ ЖАЛО ТВОЁ?
Где ангел смерти в одеянье чёрном?
Рвалась курга, кипела ночи мгла...
Как много раз душа ждала покорно
Прикосновенья страшного крыла!

Стихал буран над снежной пеленою,
И таял мрак, как на рассвете сны,
И снова жизнь сверкала предо мною
Всем торжеством, всей радостью весны.

И я гляжу как с колокольни. Светел
Далёкий путь в сиянии лучей,
Вокруг лица прохладный веет ветер,
Тревожен крик испуганных грачей.

О сердце, сердце! Разве ты забыло
Палящий зной и запахи земли?
Ты помнишь, сердце? Это было, было!
И таял снег, и яблони цвели...

Где старость, где? Лишь сердце стало шире.
Оно звенит, предчувствуя весну...
Я прожила три жизни в этом мире
И разлюбить не в силах ни одну.

Был путь кремнист, крутыми были склоны,
Так тяжело, так трудно было жить...
Но я хочу к простреленным знамёнам
С благоговеньем губы приложить.

14 июня 1950 г.
Б.Улуй
Красноярского края
СТРАНИЦА ОЛЬГИ ДЕНИСЕНКО
http://nstef.narod.ru/Nstef.htm

Поэзия Николая Стефановича
(1912-1979)
 

 Никто, зажегши свечу, не
ставит ее в сокровенном месте, ни
под сосудом, но на подсвечнике,
чтобы входящие видели свет.

От Луки,11,33
 
     Жила в мире чья-то душа: любила, боролась, скорбела и искала. Прошло время,- и мы бы о ней ничего не узнали, даже не подозревали бы о её существовании. Но вдруг происходит встреча, которая приоткрывает нам дверь в её жизнь, и эта жизнь сливается с нашей.
     Николай Владимирович Стефанович практически не печатал свои стихи при жизни, но теперь настало время знакомства с ними. Лирика Стефановича - это жажда любви и святость детства, это вера в Бога и боль за свою родину.
    К сожалению, биографических сведений о нём очень мало, и стихи, представленные здесь - это только малая крупица его творчества, только то, что мне удалось найти. Николай Стефанович был не только поэтом, у него есть две евангельские поэмы "Блудный сын" и "Страстная неделя" и поэма посвященная последним дням жизни А. Блока - "Во мрак и в пустоту".

СТИХИ
=========
                ***
Мы прятались в саду
                Желтела осень…
Прошли года -
                Но миг минувший цел -
И мячик,
                что тогда подбросил,
Еще упасть на землю не успел.
Еще лучи
                на той же спинке стула
И, может быть,
                вбегая в этот сад,
Ту бабочку,
                что только что вспорхнула,
Спугнули мы
Сто тысяч лет назад.

                УТРО

Сейчас в заборах ни одной доски
Не назовёшь по- прежнему доскою
И не уймешь крестящейся руки-
Так утренние улицы легки
И небо православное такое.
Познай же Бога, ясного насквозь,
Пока портфелям, тезисам и книжкам,
Пока вещам закрыть не удалось
Лицо Его, открывшееся слишком.

                ***
Из частиц, обратившихся в воздух,
Восстановится каждая плоть,
И людей, засиявших, как звезды,
Расцелует внезапно Господь.
И раздастся архангелов пенье,
И приблизится небо в упор, -
Но хочу, чтобы в миг воскресенья
Пахло дымом, и в луже весенней
Отражался дощатый забор.

                ***
Я распахиваю окна:
Бредит мир,
                насквозь промокнув,
Разбазарил он и роздал
Даже зори, даже звезды.

Если я и брошусь с кручи -
Мне едва ли станет лучше.
Ночь. Отсвечиванье стекол.
Ямы. Шелесты. Отеки…

Бесполезно в эту слякоть
Сочинять письмо и плакать.
В темноте пойду на ощупь:
Будут стены, будет площадь.
Будет дождь, теряя удерж,
Будет смерть! -
                Но ты не будешь.


                ДЕТСТВО
                Обновится, яко орля,
                юность твоя.

Я помню дверь раскрытую, и даже
Мне кажется, опять ее найду…
Крылатый ангел разве не тогда же
Меня о чем-то спрашивал в саду?
В лазури луж размякнув и размокнув,
Уже сквозной, уже лишенный сил,
Апрельский день, отсвечиваясь в окнах,
За трехэтажный флигель отходил.
А я, младенец, чем-то перепачкан,
А я, невзрачен, хил и невысок,
Совал миры в игрушечную тачку
И облака закапывал в песок.
И сам Господь, Ему же нет предела,
Хранил медведя плюшевое тело.

                ***
Как безошибочно и точно,
Когда бомбят неделю сплошь,
К трубе прижавшись водосточной,
Внезапно Бога познаешь!
Дома от ужаса косые,
Озноб и обморочный зуд,
И пальцы скользкие…
- Россия!
Ты слышишь - ангелы поют?

                ***
Сейчас разрывает кого-то снаряд,
И так не тепло и не просто,
И так неуютно на небе горят
Сухие морозные звезды.
И так отвратительно счастье вдвоем,
И так ничего не простится,
Когда, монотонно стуча костылем,
Бредет человека частица.

                ***
Еще поем, на солнце загораем,
Еще вокруг огни и торжества,
Но вечный мрак уже не за горами,
И выхода не будет из него.
И смерть придет.
И станет очень тихо.
И только там, в беспамятстве могил,
Я вдруг пойму, что был какой-то выход,
Который я случайно упустил.

                ***
Тебя утраченное дразнит
И ты грустишь, оторопев,
Когда поют под этот праздник
Все тот же праздничный напев.
Тогда ты рос, теперь ты вырос,
Теперь ты вымотан, и все ж
Ты каждый раз, входя на клирос,
Навстречу прошлому идешь.
Свое прервавшееся детство
Останови у Царских Врат -
Ведь в мире нет иного средства,
Чтобы вернуть его назад.

                ***
В переулках вечерних тепло чересчур.
О, блужданий моих суеверье!
Занавески, часы, голубой абажур,
Отраженные в зеркале двери.
Как отчетливы сучья на небе сквозном,
Затаили дыханье ворота,
Замедляю шаги перед чьим-то окном,
Как всегда, ожидая чего-то.

                ***
Писать о том, что мы совсем одни,
Для этого мне просто жаль бумаги -
Ведь мне теперь приходятся сродни
Леса, и Бог, и ветер, и овраги.
Я ненавижу комнатный уют,
Я чувствую вселенной каждый атом.
И стать ручным, стареющим, женатым -
Мне эти звезды не дают.

                ***
Все прошло. Тепла последний градус
На земле без боя отдают...
- Радуйся, Нечаянная Радость!
Радуйся, минувшего приют!
Все прошло. Везде опустошенность,
Мир не тот,
и улица не та...
- Радуйся, нелюбящих влюбленность!
Радуйся, нечистых чистота!
Все прошло.
Но если приглядеться -
Этот сад нисколько не другой:
Те же пни и окна по соседству...
- Радуйся, промчавшееся детство
Женской удержавшая рукой!

                ***
Мой внезапный порыв безотчетен, -
К той, кого никогда не найти,
Я хочу между сотнями сотен
Перекрестков, огней, подворотен,
Отыскать, наконец-то, пути.
Я рванусь к остановке трамвая
Сквозь бульваров ночных забытье, -
Будут звезды, дворы, мостовая, -
И пойму, что, меня создавая,
Не могли не создать и ее…

                ***
Был зов трубы, зловещий звон металла,
Но знаменье последнего Суда
Нам ровно ничего не доказало -
По-прежнему отходят от вокзала
Согласно расписанью поезда.
Ларьки торгуют, бьют часы на башне,
Дождь моросит, а я домой бреду
В осенней мге дорогою всегдашней,
Не ведая, что Суд свершился Страшный
И это всё уже в аду...

                ***
Просто дворик, а сколько трагедий.
Просто флигель, забор и подвал...
На качелях дощатых медведя
Здесь когда-то подросток качал.

Перестань надрываться и охать!
Все, что в сердце таишь взаперти-
И обиды, и страсти, и похоть,-
Ты в единый порыв преврати.

Пред тобой - неприступные грани
И твердыни, простертые ввысь...
Хоть с молитвой, хоть с бешенной бранью -
Всё равно одолей и прорвись.

Здесь поддержки не жди ниоткуда,
Здесь никто не протянет руки,
Здесь безумье и ставка на чудо
Абсолютно всему вопреки.

Словно с миром впервые знакомясь,
Надо в детство, как в бездну, упасть -
И почувствуешь вдруг невесомость,
И окончится времени власть.

И появится тот же подросток
И на тех же качелях медведь...
Это всё потрясающе просто,
Надо только желать и посметь.

                ***
Если горе мое от ума,
Значит я одураченный Чацкий,
Бестолковый апостол Фома,
Человек, не сумевший начаться.

А на кладбище шум не проник,
Там торжественно, тихо и пусто.
И трудящийся роет старик
Уголок оскорбленному чувству...

                ***
Какой-то в памяти провал...
Ты помнишь лес, бурьян, болото -
Но ты ли там существовал
Или другой, быть может, кто-то?

Чей страх ты вспомнил? Детство чье?
Так сердце билось - не твое ли?
Где затерялся ты ещё -
В чьей страсти, ревности и боли?

И вот ты наг, и сед, и слеп,
Но вдруг прозрел: дома и люди,
И кто-то едет на осле,
Припоминая всё, что будет.

Кричит петух сквозь гром и гул,
Кричит о трусости и сраме,
И небо кто-то зачеркнул
Тремя огромными крестами.

Куда-то в ночь, куда-то вниз
Летишь стремительно, как камень,
- И вдруг откуда ни возьмись -
Учебник, улица, экзамен...

Потом разлад и перебой,
И неожиданно всплывает
Недавно слышанный тобой
Случайеный разговор в трамвае.

Ты не ослеп и не оглох,
Но всё внезапно оборвалось.
Опять полынь, чертополох,
Опять беспамятство и хаос...

И вдруг - созвездий кутерьма,
Такое чье-то появленье,
Что храмы, горы и дома
Упали разом на колени.

Но здесь предел заветный тот,
Здесь та последняя граница,
Где жизнь и смерть уже не в счёт,
Где каждый сразу всё поймет
И в каждом всё соединится.

                ***
Казалось душу исковеркаю,
И страшен груз, и нет пути,
Но крест сверкнул над старой церковью,
Во мгле невидимый почти.
А над церковною оградою
Летят большие облака,
И окрыляя вдруг и радуя,
И ноша тяжкая легка...



                ***
Теперь я немощен и стар,
Но как и в детстве - у балкона
Повис задумчивый комар
На нитке собственного звона.

И тоже все до мелочей,
До каждой трещины на блюдце...
Когда я слышу: "Мальчик! Эй!" -
Я не могу не оглянуться.

                ***
Каждый запах здесь едок и горек,
На веревках привольно белью.
Почему я люблю этот дворик,
Эти листья и окна люблю?

И чердак, заколоченный жестью,
Даже мусора пеструю смесь...
Или детства второе пришествие
Ожидается именно здесь?

                ***
О Россия, как Иов по Библии,
Обнажилась ты вся до костей,
И бездонная пропасть погибели
В каждой луже сияет твоей.

Изменились и люди, и ангелы,
Оскверняют и бьют по лицу…
Вот таким, если верить Евангелью,
Блудный сын возвращался к отцу.
--------------------------------------
 
БЛУДНЫЙ СЫН
поэма

 
 И сказал им следующую притчу...
От Луки,15,3
 
1
В саду голубом и дремучем
Как хочется жить без конца,
Когда сквозь косматые сучья
Прорвется улыбка отца.

И вот уже воздух целебен,
И светел тропинок уют,
И свой постоянный молебен
Кузнечики в травах поют.

А мальчик смолистые чащи
С разбкгу вдыхает навзрыд,
И свет, от отца исходящий,
В душе, как в лампаде, горит.
И, сердце ладонями стиснув,
Он плакать от счастья готов…

Ведь это – и ныне, и присно,
Ведь это – во веки веков.

2
Отец безудержный и щедрый
И дни и ночи напролет
Всего себя воде и ветру,
Цветам и травам отдает.

А эти бабочки и пчелы,
И этих веток вещество –
Лишь воплощенье дум веселых
И разных вымыслов его.

Но сразу все в себя вмещая,
Он сам не ведает орбит,
И только тень его большая
Порой по зелени скользит.

3
Одежды детские тесны и не по росту,
И мальчик мечется, неловок и угрюм.
Он мыслит путано
                и чувствует не просто,
Все – невпопад и наобум.
Любил качели он,
                но скуден и нестрашен
Полет на привязи,
                который ни к чему…
Теперь каким-то шагом черепашьим
Все это кажется ему.

4
Сказал отцу:
                -Я сам себе ниспослан.
Твой светлый дом по-прежнему любя,
Я все ж уйду.
               Чтоб стать отныне взрослым,
Я отделюсь сегодня от тебя.
Быть может, я неловок и наивен,
Но я найду свой собственный
                предел…-
И он ушел. И хлынул страшный
                ливень,
И до утра уняться не хотел.

5
В пространстве срезанном и плоском
Все изменялось и текло.
Он постоял перед киоском,
Потрогал мутное стекло.
Потом опять ворвался хаос -
Косматый, спутанный, густой…
И это все сопровождалось
Какой-то странной тошнотой.
6
Быть может, он в бою, на поединке?
И вспомнил вдруг отчетливо опять,
Как колесо на солнечной тропинке
Свою же тень стремилось перегнать.

Нет, не смотреть, не видеть и не трогать,
Задернуть все завесой дождевой…
Ведь глупо же кусать себя за локоть
Или о стену биться головой.

7
Томится двор, до грязных бревен
Ночное небо опустив.
Как запах приторный греховен,
Как ветер душный нечестив…
И возникают окна спален
И чей-то женственный балкон,
Где даже воздух катарален,
Где даже сумрак воспален.
В душе - как в бездне, как в колодце,
Но он бежит, глотая тьму,
И каждый дом над ним смеется
И аплодируют ему.

8
В душе набат гудит без передышки…
Кто выдумал, что воля не крепка?
Вот переходит улицу мальчишка,
А вот старик и кашель старика.

Как все сейчас таинственно и тонко:
Еще один невидимый толчок -
И грузовик наедет на ребенка,
И, как свеча, погаснет старичок.

Его огонь, стремительный и спертый,
В себе погибель вечную тая,
Скользит, как нож, у жизненной аорты
Любой судьбы, любого бытия.

И если он не победит соблазна,
И если душу одолеет грех,
То это будет дьявольски опасно -
Для старика, для мальчика, для всех.

9
Старичок ли скончается седенький,
Или кто-то погибнет еще, -
Для природы важна арифметика:
Ей ни холодно, ни горячо.

И когда от душистого платьица
Золотую вдохнет благодать, -
Кто-то жизнью за это поплатится,
Кто-то вдруг перестанет дышать.

10
Безумец он и неврастеник…
Опять рассвет, теряя стыд,
Пустые улицы разденет,
Изломы лестниц обнажит.

И сквозь предутренний коллодий
Ему почудится сейчас,
Что кто-то вновь с него не сводит
Своих остекленевших глаз.

11
Теперь идти и не смотреть назад…
Как все дома и окна симметричны!
Подумать только: люди спят,
- Все, как обычно.

А тут сырой рассвет врасплох его застиг,
И страшно заглянуть в подъезды и ворота…
Быть может, правда в этот миг
Внезапно умер кто-то?

12
Одиночество. Брызги и слякоть.
Дождь кончался и хлынул опять.
Словно небо старалось не плакать,
Но себя не смогло удержать.

Словно чьи-то большие обиды
Стали ветром, туманом, дождем…
Или это отец позабытый
Вспоминает о сыне своем?

13
Труба поет, как в похоронном марше.
И вновь рассвет…
За эту ночь он стал намного старше,
На сотни лет.

Пускай душа, в нарывах и наростах,
Почти мертва…
Все так легко, так бесконечно просто.
Все - трын-трава.

14
Растенья сделались сухими
И затвердели, как металл,
Когда отца святое имя
Он осквернил и растоптал.

Померкли звезды. Все на свете
Вдруг охватил смертельный страх,
И было слышно, как в домах
Кричат испуганные дети.

15
Людей не спасают лекарства,
Свирепствует страшный недуг,
И голода черное царство,
Как море, бушует вокруг.

Повсюду валяются трупы.
И стыдно, и страшно ему…
В окно постучаться к кому бы,
Чтоб только не быть одному?

16
Порою взгляд почти случаен,
Почти не значит ничего.
Не так ли именно хозяин
Взглянул впервые на него?

Над темным флигелем кирпичным
Синела неба полоса…
Он оглядел его вторично,
И были очень симметричны
Его прозрачные глаза.

17
И он сказал: -Ты смелый малый,
Ты наплевал на долг и стыд.
Паси свиней моих, пожалуй…
Ведь твой отец поступок шалый
Тебе вовеки не простит.

И он пасет в сырой низине
Свиней владыки своего, -
Он стал совсем сквозной и синий,
И торжествующие свиньи
С насмешкой смотрят на него.

18
Как лезвие режет
В висках и в груди,
А слезы и скрежет
Еще впереди.

А где-то в избытке
Готовят ему
Жестокие пытки
И вечную тьму.

Никто не озлоблен
Сильнее отца…
Мученьям и воплям
Не будет конца.

Но громы и казни
Ему не страшны:
Они безопасней
Иной тишины.

И ужас великий
Укрыться готов -
И в стоны, и в крики,
И в скрежет зубов.

Во мрак непроглядный,
А больше - куда ж?
Погибель, - и ладно.
И все. И шабаш.

19
Ища дороги покороче,
Бредет с прикушенной губой
И повторяет: - как же, отче,
Я появлюсь перед тобой?

К суровой он готов расплате,
Но вдруг, сквозь утренний простор,
Отец сумбурные объятья
Ему навстречу распростер.

20
Ни упреков, ни гнева, ни ярости.
Облака обнимаются с ним,
И отец сквозь горячие заросли
Обдает ликованьем своим.

Оболочка простая и грубая
Не мешает уже ничему,
И деревья шумят, как хоругвия,
Устремляясь навстречу ему.

И сверкает все жарче, торжественней
Распахнувшейся вечности синь…
Это жизни второе пришествие,
Это праздников праздник. Аминь.

                ***
Почти с фантастикой гранича,
Правдоподобью вопреки, -
Живет в веках такая притча,
Творенье древнее Луки.

Иль это, может быть, не ересь,
Что свет, незримый просто так,
Мы постигаем только через
Хулы, беспамятство и мрак?

Пускай вселенная застынет
И превратиться в пар сквозной, -
Чтоб все спасти, о блудном сыне
Главы достаточно одной.
=======================================================
НАТАЛИЯ АНУФРИЕВА
История одной души
*******************************
О, распахнись, прощаясь с жизнью, сердце,

В дыханье многих жизней оживи.

Быть может, то, что называют смертью,

Всего лишь миг свершившейся любви.

Н. Ануфриева

 

Холодный, промозглый декабрьский день 1990 года. У свежевырытой могилы на владимирском новом и быстро разрастающемся кладбище собралась малая горстка людей: несколько старушек — друзья по приходу, бывшие коллеги по работе, есть и несколько приехавших из Москвы родственников.

В простом сосновом гробу — старая женщина, чье умученное страданием лицо наконец-то украсилось венчиком и приобрело долгожданный покой и благообразие. Имя преставившейся рабы Божией — Наталия Даниловна Ануфриева (1905–1990). Во владимирском Союзе писателей, знаменитом разве что поэтом-песенником Александром Фатьяновым и открывателем «черных досок», диссидентствующим писателем Владимиром Солоухиным (впрочем, давно живущим в Москве), никто никогда не слыхивал этого имени. Хотя она принадлежит к числу блистательных русских поэтесс, ни одна строчка из многих сотен написанных ее стихотворений никогда не попадала в печать. Да если бы и знали, вряд ли сделали бы что-нибудь для публикации. Ведь ранние ее стихи все почти пронизаны духом русского Эроса в стилистике Марии Шкапской и Любови Столицы, стихи же послеарестные, тюремно-лагерные, абсолютно религиозны. Ни то, ни другое советской власти ну абсолютно ни к чему.

За ее плечами долгая, полная страданий 85-летняя жизнь, в которой было все: 16 лет лагеря и ссылки, нищета, болезни, безответная любовь. С фото на справке об освобождении из ИТУ за 1946 год на нас смотрит женщина, в чертах лица которой мало поэтического. Грубые, жесткие черты лица с чисто мужским волевым началом. Невозможно представить, что перед нами автор очень тонких, изысканных, изящных стихов.


Дорога дальняя, дорога пыльная...

Но где же, Господи, где Дом Отца?..

Я знаю, Господи, я очень сильная,

Но только сильная не до конца...

Так много строено на почве зыбкой,

И столько горечи, утрат и бед...

Мне снится, Господи, Твоя улыбка

И тихо льющийся вечерний свет...


Впрочем, Анна Ахматова на поздних фотографиях тоже имела в своем облике мало изысканности.

Как говаривал писатель Олег Волков, сам многолетний сиделец, русскому писателю полезно посидеть в тюрьме, подумать о вечном. В этом смысле Ануфриевой еще повезло. С младых ногтей будучи убежденным врагом советской власти, она в 1936-м получила всего-то восемь лет лагеря плюс три года, как говорили тогда, «по рогам», то есть поражение в правах (хотя какие права были у советских людей в 30–40-е годы?). Арестована она была за читку стихов, посвященных Колчаку (по делу проходил также поэт и математик Даниил Жуковский, сын Аделаиды Герцык, позже расстрелянный), а также за хранение неизданных стихотворений Максимилиана Волошина. Возможно, знакомство с семейством Герцык берет свое начало с 20-х годов, с крымского периода жизни Ануфриевой, поскольку сама она провела юность и молодость в Симферополе, после же лагеря вернулась к матери в Феодосию, через два года вновь была арестована и как «повторница» оказалась в ссылке в Казахстане («Казэкстане», так тогда невесело шутили), в городе Актюбинске, а позже в Красноярском крае.

Первый арест был связан с доносом поэта и актера Вахтанговского театра Николая Стефановича, которому Наталия Даниловна безусловно вполне доверяла, иначе бы не стала читать вслух те свои крамольные стихи. И поэт он был настоящий, высоко ценимый Ахматовой и Пастернаком, а позже Слуцким. А вот поди ж ты — не выдержал нажима и оказался на крючке у Лубянки. Ох, сложна и непроста душа человеческая... Можно, оказывается, сочетать в себе большой талант и страх смерти и тюрьмы, который окажется сильнее его и приведет к предательству. Подробнее об этом периоде мытарств Н. Ануфриевой см. вторую часть очерка Виталия Шенталинского «Осколки “серебряного века”» (Новый мир. 1998. № 6); о самом Стефановиче и его творчестве см. нашу публикацию: Н. Стефанович. Две поэмы (Москва. 1991. № 2) .

В 1946 году, незадолго до своего освобождения из лагеря под Магаданом, Ануфриева так напишет о посадившем ее Стефановиче:


Где ты теперь, предатель?

В каком изнываешь краю?

Много ль тебе, предатель,

Заплатили за душу твою?

Бессмертный твой дух поруган,

Позор твой ничем не смыт,

А крест мой во мраке над вьюгой,

Как в песне любимой, горит.

Глухою идешь тропою,

Нет в мире пути темней...

Но ты — лишь орудье слепое

Судьбы вдохновенной моей.

http://www.moskvam.ru/2002/02/anufr.htm

===========
                ***
Каждый луч сверкал на темных елях,
На кустах, как вечности печать.
Я любил, взлетая на качелях,
Облака косматые глотать.
Я не мог на лужи наглядеться,
На дворы, где вешали белье…
Только раз бывающее детство –
Да придет царствие твое!

1943г.

                ***
Я одряхлел, быть может, я кончаюсь,
Как звон струны, внезапно оборвусь, –
Но полетит опять куда-то аист
Сквозь ночь сырую, терпкую на вкус.

И снова детство: булочная, школа,
Косые царства чердаков и крыш,
Желаний первых жгучая крамола,
Которую ничто не побороло,
Которую ничем не укротишь…

И вновь антракт и смена декораций,
И вновь искать связующую нить,
И тем же звездам снова загораться…
Есть многое на свете, друг Горацио,
Есть даже то, чего не может быть.

Мы ничего сегодня не возвысим,
Мы ничего сегодня не вместим.
Здесь каждый двор суров и независим,
Здесь подворотни, ящики для писем,
Здесь лестницы, и мрак, и дождь, и дым.

Мы ничего не любим и не ценим,
И ночь опять дробится на куски,
Опять туманом стелется осенним
И кажется остаточным явленьем
Обиды чьей-то и тоски…


                ***
Сумерки и камень у калитки,
Музыка, и смех, и голоса.
Кажется, в альбоме, на открытке
Видел я такие же глаза…
Не забуду флигеля слепого.
Фонаря заржавленную жесть.
Даже в том, что любишь ты другого, –
Красота особенная есть.

4 февр. 1947г.

                ***
Как все туманно и мертво.
Повисли тучи над сараем…
Мы друг о друге ничего
Давным-давно уже не знаем.

Нам жизнь отпущена взаймы,
И час расплаты неминуем, –
И не уверен я, что мы
Еще на свете существуем.

И если в сумраке сыром
Войду сегодня в ту аллею,
Где мы когда-то шли вдвоем, –
Уже, быть может, ни о чем
Не вспомню и не пожалею…



                ***
Валерьяны снотворные капли,
Колыбельные капли дождя.
Схоронили, промокли, прозябли,
Оглянулись, домой уходя.

И осталось в холодной могиле
Только тело, чужое, ничье…
Слава Богу, что это зарыли
Не меня, а кого-то еще.

                ***

«Ты, держащая море и сушу
Неподвижно тонкой рукой»

(А.Блок)


Да, я понял, ты Женственность Вечная,
Это та, о которой молчим, -
Ты и в запахе трав засекречена,
Ты и просто случайная встречная,
И честнейшая всех херувим.
Ты - над пропастью шаткий и узенький,
Но, быть может, единственный мост…
Иногда ты становишься музыкой
И прозрачностью мартовских звезд.
Ты листвы отзываешься шепотом,
Когда кто-то затеплит свечу,
Умудренный таинственным опытом…
Что не ты - про пади оно пропадом,
Я и думать о нем не хочу.
============================================
НИКОЛАЙ СТЕФАНОВИЧ
1912-1979, Москва


“Стефанович был актером. В 1941 году он дежурил на крыше Вахтанговского театра, когда в него угодила фашистская бомба, стал инвалидом. Занялся переводами. Виделся и переписывался с Пастернаком, Эренбургом...”, – пишет Е. Евтушенко о Стефановиче в антологии “Строфы века”. Однако во времена работы над "Строфами” ни Евтушенко, ни составитель “Строф века-2”, тогда бывший редактором, не знали о жуткой находке, сделанной Виталием Шенталинским в архивах Лубянки: именно по доносу Стефановича 21 апреля 1947 года был арестован великий писатель Даниил Андреев, а следом – еще более двадцати человек. А. И. Солженицын пишет в романе “В круге первом”: “Сын Леонида Андреева Даниил написал роман и собрал два десятка друзей послушать его. Литературный четверг в стиле девятнадцатого века... Этот роман обошелся каждому слушателю в двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей". Именно такой версии придерживался сам Даниил Андреев, говоривший, что простил Стефановича: тогда, в начале сорок седьмого, он дал почитать свой роман “Странники ночи” единственному человеку, больному и тщедушному своему другу. Друг отнес роман прямиком на Лубянку. И в тамошних архивах есть доносы Стефановича далеко не на одного Даниила Андреева, и подписаны они не “кликухой”, а подлинным именем автора, что более чем странно. Ответ, возможно, отыскивается на страницах того же романа Солженицына: “...всех сербов, оставшихся в Союзе, или загоняли в антититовское движение, или сажали в тюрьму”. Стефанович по происхождению был сербом, перед ним, очевидно, стоял тот же выбор, но много ли пользы мог принести актер-инвалид антититовскому движению? Власти нашли для актера иную роль. Старые лагерники говорят, что собственной фамилией заставляли расписываться лишь тех, кого намеревались использовать в качестве свидетелей на открытом процессе. Во время процесса Андреева Стефанович, впрочем, был болен. Где правда? Я был немного знаком со Стефановичем в 70-е годы, однажды был на его творческом вечере, говорил с ним о переводах из Верлена, часть которых появилась в первом послевоенном издании (1969), хотя цикл переведен не полностью. “О мертвых только правду” (Вольтер), и Стефановича из литературы тоже не выбросишь. Однако в самих его переводах нет-нет да и проскальзывает такая жуть, что хочется отшатнуться и не смотреть в бездну.

Евгений Витковский. Век перевода.
http://www.vekperevoda.org/1900/nstefanovich.htm
ПЕРЕВОДЫ Н.В. СТЕФАНОВИЧА
--------------------------
ЯРОСЛАВ ВРХЛИЦКИЙ
(1853-1912)


ВЕРЕЩАГИН

Кресты и черепов нагроможденье
Приводят многих в ужас и в смятенье.
Но прав художник, и в грядущем веке
Он тот же страх пробудит в человеке.
О краски мщенья, гнева и печали,
Как эту кисть они обогащали!
Нас вечное проклятье покарало,
И после Данте, после Ювенала
Здесь новый судия встает пред нами,
Бичующий суровыми речами.
Они доступны всем без объяснений.
И человечества сердцебиенье
Твердит о милости, о правосудье...
Смотри: в сугробах умирают люди, –
Страданья их безбрежней океана...
О человечество, стопой титана
Шагая сквозь века к величью духа,
Ты к собственной беде осталось глухо.
На жертвы ты готово, но, однако,
Стряхнуть не можешь с шеи вурдалака.
Он кровь твою сосет, от этой крови
Земля влажна и небо всё багровей.
Война – и всё бессильно перед нею...
Кисть грозная! Какую эпопею
Костей и крови ты создать сумела!
Да, люди, здесь достигли вы предела:
В эпоху потрясающих открытий
Свою погибель вы в себе плодите.
И лишь художнику дается сила
Сказать, что это слезы крокодила
Роняет гуманизм, что лживы эти
Больницы, школы, храмы – всё на свете.
Плоды наук – чего они достойны,
Когда бушуют варварские войны!


ГОМЕР

Ему бы на Олимпе воцариться!
Он солнцем стал, Орфей же был зарею.
Его стихи ворвались в мир стрелою,
Как буйный конь, как ветер или птица.

Что нам Улисс! Что нам иные лица –
Ахилл, Терсит, что Андромаха, Троя,
Земля и небо, грозный грохот боя,
Что королей преступных вереница!

Героев тех поток неиссякаем,
Но без певца они исчезли б где-то, –
И о богах мы у него читаем.
Они нетленны лишь в строках поэта.

Героям он раскрыл бессмертья двери, –
И каждый век найдет себя в Гомере.


ПЕТАР ПРЕРАДОВИЧ
(1818-1872)


ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ

Страшный день! Ты черною страницей
Пребываешь в памяти моей
Посреди беспечной вереницы
Самых светлых, самых ясных дней.

Эти дни прозрачны для очей,
Только сквозь тебя нельзя пробиться, –
Ты гранита черного мрачней,
Всех надежд холодная гробница.

В этот мир я сброшен, как в тюрьму,
Черной бурей из страны надзвездной.
Смерть желаньям, радостям – всему...

Предо мной – бесформенная бездна,
И мечты, стуча клюкой железной,
Ковыляют, уходя во тьму...
=================================================
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/6/shent.html

ВИТАЛИЙ ШЕНТАЛИНСКИЙ

ОСКОЛКИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА.

......................................
“Молюсь за тех и за других...”

Они были схвачены летом 1936 года в Москве, двое друзей — Наталья Ануфриева и Даниил Жуковский. Оба обвинены в антисоветской деятельности, шли по одному делу. Соединяло их, однако, нечто совсем другое — страсть к литературе. Оба были талантливы, писали стихи, а посему позволяли себе независимость взглядов. И еще: у них был общий кумир и учитель — поэт Максимилиан Волошин.

Когда-то он говорил:

Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой...

После обыска в НКВД попала целая груда тетрадок, рукописей и самих арестованных, и бережно хранимые ими других авторов, а среди них — машинописные копии стихов Волошина с правкой и подписями, сделанными его рукой. В основном это уже известные, много раз печатавшиеся стихотворения, хотя и здесь есть интересные варианты и разночтения. Но, как оказалось, томились на Лубянке и неизвестные до сих пор строки поэта.

“Приложенные к делу стихи Волошина у меня обнаружены при обыске 1 июня 1936 года... 45 листов разных размеров”, — сообщит судьям Жуковский. Конфискованные рукописи стали главной уликой, на которой строилось все обвинение.

Молодым, образованным, одержимым поэзией людям была уготована страшная участь. Человек за человеком с русской земли люто сдирался культурный, плодоносный слой творческой интеллигенции. Раздумывая о парадоксах русской истории, Максимилиан Волошин находил разительное сходство двух политических врагов — самодержавия и большевизма: “...Так же, как Петр, они мечтают перебросить Россию через несколько веков вперед... так же, как Петр, цивилизуют ее казнями и пытками: между Преображенским Приказом и Тайной Канцелярией и Чрезвычайной Комиссией нет никакой существенной разницы...”

Сначала была арестована тридцатилетняя Наталья Ануфриева, работавшая младшим экономистом в учреждении с типично советским языколомным названием Главметиз Наркомтяжпрома. За ней — двадцатисемилетний учитель математики Даниил Жуковский. Первое, на что нацеливались в НКВД, — происхождение. Если родословная Ануфриевой была вполне нейтральной: отец — инженер, мать — медсестра, — то от ее друга попахивало классово чуждым душком: сын Аделаиды Герцык, поэтессы, и Дмитрия Жуковского, бывшего дворянина, литературного переводчика, до революции — владельца книжного издательства, а после — не раз попадавшего в руки чекистов контрреволюционера.

Но это родители, а что же сами арестанты? Что натворили они?

Оба попали в тюрьму по доносу их товарища, тоже поэта, артиста театра имени Вахтангова Николая Стефановича. Чекисты вызвали автора доноса к себе и основательно допросили. Почему он сообщил в НКВД? Потому что убедился в резких контрреволюционных настроениях Ануфриевой и Жуковского. Факты? Факты последовали:

“28 апреля на квартире Жуковского на мой вопрос Ануфриевой: „Вот вы восхищаетесь Петром, построившим Петроград, почему же вы так ненавидите Сталина, перестраивающего Москву?” — она резко враждебно отозвалась о личности товарища Сталина и высказала по его адресу гнусную клевету. Тогда же Ануфриева стала восторженно говорить о Колчаке и прочла собственные стихи, посвященные ему. При этом сказала, что записывать свои стихи она боится. Смысл ее разговоров в тот вечер сводился к следующему: „Колчак и вообще белогвардейцы — настоящие герои, мученики за великие идеи. Они шли на борьбу, не считаясь с тем, есть ли шансы на победу или нет. Чем меньше шансов, тем отчаяннее надо действовать. Смерть от руки врага — это величие...” Свои высказывания она пересыпала цитатами из Шпенглера, Гумилева и Блока...

8 мая Ануфриева, при встрече, заявила, что надо твердо и непоколебимо придерживаться своих взглядов, „беречь огонь своей свечи”, как она выражалась, и не идти ни на какие примирения с Соввластью. Она сказала: „Я не могу себе найти места вообще в советской жизни. Мы варимся в собственном соку, и даже обмен мыслями строжайше воспрещен. Жизнь идет мимо нас, а если кто хочет в эту жизнь прорваться, то его расстреливают. Такого гнета, как теперь, не было ни при Бенкендорфе, ни при Екатерине. Мы живем в полном мраке. Но я очень верю в Россию, в ее силу, верю, что она не даст без конца себя втаптывать в грязь. Надо терпеть, ждать и хранить чистоту своих взглядов. Мою ненависть к Соввласти питает неотмщенная, неискупленная могила Колчака...” Тогда же Ануфриева прочла мне четыре собственных стихотворения, посвященные Колчаку, сказав, что она эти стихи кое-кому читала и само чтение этих стихов другим расценивает как удобный способ для обмена мыслями, как „сигнализацию своими свечами другому”...

Встреча 12 мая 1936 г. Ануфриева, выбирая, куда бы нам пойти, заявила: „Наше правительство всюду рассылает своих секретных агентов, все деньги ухлопывает на шпионаж. Очень характерно, Красная Армия на втором месте, а ГПУ на первом. Это очень разумно. Внутренний враг, конечно, опасней для Соввласти, чем внешний...”

16 мая она продолжала говорить „о страшной тоске вынужденного бездействия”, что „хочется умереть на баррикадах, а баррикад нет” и что нет „вождя, ибо вождем должен быть мужчина”... То, что вы, мужчины, ощущаете как тоску, бездействие, то мы, женщины, ощущаем как ужас, бесчестие. Я не могу жить и работать с людьми, убившими Колчака. Надо смыть этот позор бесчестия. Есть несколько путей. Путь бесчестия — служить людям, убившим вождя. Другой путь эгоистического спасения — бежать за границу, оставив Россию в лапах большевиков. Третий путь — копить силы и ждать или броситься отчаянно в пропасть вниз головой, как это сделал Николаев, убив Кирова. И здесь Ануфриева стала говорить, что последний, то есть николаевский, путь есть мой рок, страшный и печальный, но неизбежный, и рассказывать о Раскольникове из Достоевского... Тогда же Ануфриева заявила, что она является горячей поклонницей Шарлотты Корде, и стала рассказывать ее биографию. Перед прощаньем Ануфриева рассказала мне о зверствах большевиков в Крыму: „После занятия красными войсками Крыма был объявлен декрет об амнистии добровольно явившимся белым офицерам. По этому декрету явились тысячи офицеров. Их всех забрали и тут же расстреляли, причем многих закапывали живыми в землю, отрезали им уши и т. п.”. Рассказ свой Ануфриева закончила следующими словами: „Таких вещей нельзя ни забыть, ни простить. Вы продумайте это посерьезнее, вникните в это...””

Свидетелем и летописцем кровавых зверств коммунистов в Крыму был Максимилиан Волошин. В его коктебельском доме одно время поселился глава Крымского ревкома Бела Кун, который по какому-то странному капризу давал поэту расстрельные списки, разрешая вычеркивать одного из десяти приговоренных. Это было страшное мучение — выбрать, кого спасти. Числилось в списках и имя Волошина — его вычеркнул сам Кун...

Пронзительные, обличающие подпольные стихи Волошина тех лет доходили до Натальи Ануфриевой и были для нее образцом не только высокой поэзии, но и личного мужества. В одной из ее тетрадей, изъятых при обыске, читаем: “У М. В., переложившего мудрые вещания Достоевского в четкие и простые стихи, есть стихотворение „Русь гулящая”. Буйствует, пьянствует Русь, а после бьется в исступлении, плачет о каких-то „расстрелянных детях”, и из самого сердца вопль:

Пусть всемирно, всесветно, всезвездно
Воссияет правда Твоя!..”

Стефанович на допросе описывает каждую встречу с Натальей, день за днем. Она говорила ему, что хотела убить какого-то видного члена советского правительства, что занималась расклейкой контрреволюционных прокламаций, но об этом узнал комсомолец, и этот комсомолец на ее глазах кем-то был убит из их преступной группы. И все упорнее подбивала его, Стефановича, стать террористом.

“Убедившись, что Ануфриева определенно обрабатывает меня для преступных действий, я счел своим долгом подать заявление в НКВД...”

Наталья Ануфриева держалась на допросах героически, бескомпромиссно. Своих взглядов она не скрывала:

— Да, я подвергала критике мероприятия Советской власти. Я доказывала, что у нас существует зажим индивидуальностей, что у нас нет свободы творчества, что произведения, не соответствующие господствующей идее (марксизм), не печатаются, и поэты и писатели этого толка не могут проявить своего таланта. Между тем своей культуры у Советской власти нет...

Следователь — старший лейтенант Новобратский — задает вопрос о терроре.

— Я высказывала отрицательное отношение к террору, как и мои знакомые...

— Кто именно?

— Я отказываюсь называть какие-либо фамилии, потому что не хочу, чтобы НКВД кому-нибудь причинял неприятности по моей вине. Я буду говорить об этих лицах в том случае, если следствие само назовет их, и тем самым я увижу, что следствие о них осведомлено.

Тогда ей приводят показания Стефановича. И вот как она передает их доверительные разговоры:

— Да, мы говорили на политические темы, довольно часто встречаясь последнее время, до ареста. Я рассказывала Стефановичу свои прошлые настроения... Во время разгрома белых я жила в Крыму и в то время была романтичной поклонницей Шарлотты Корде, убившей Марата. Разгром белых ожесточил меня против Соввласти. Я считала, что моим долгом является убийство видного в то время представителя Советской власти, который, по слухам, должен был посетить Крым. Я рассказывала Стефановичу о тех переживаниях, которые я испытывала, готовясь к совершению этого убийства. Убийства этого я не совершила ввиду неприезда этого лица в Крым, а в дальнейшем это намерение у меня заглохло.

Стефанович говорил, что у него большая масса неиспользованной энергии... Я, не считая Стефановича способным на такой акт... говорила ему, что человек, совершивший теракт, должен стремиться сейчас же покончить с собой, но если это не удастся и человек этот будет арестован, то он должен на допросах молчать и никого из своих знакомых при допросах не называть... Я говорила, что убийство руководителей Соввласти, и главное — Сталина, возможно следующим образом: либо самому проникнуть в Кремль в качестве заслуженного стахановца, либо завербовать какого-либо стахановца и там совершить убийство. На это он приводил пример Николаева, который убийством Кирова достиг только того, что пролилось много крови...

Активное сопротивление, террор — вот на чем делается акцент, следователь пытается добыть у Натальи подтверждение того, что она подговаривала Стефановича на совершение теракта.

Что же донес Стефанович на своего друга — Даниила?

Он обвиняет Жуковского в смертных, с точки зрения НКВД, грехах. Контрреволюционно настроен, сравнивает вождя СССР с Гитлером. Был связан с арестованным и приговоренным к расстрелу поэтом Всеволодом Харузиным, возмущаясь приговором, говорил, что “он был опасен для Соввласти своей гениальностью, и его контрреволюционность есть не что иное, как подлинная культура”. О себе же заявляет, что не может творить и начнет писать подпольно, “так как это единственный путь в условиях СССР для действительного поэта и писателя. Ибо настоящей культуры у нас нет и, более того, ее не терпят и не прощают...”.

Ярлык контрреволюционности — для большей убойности доноса, а остальное... Ведь только так и мог мыслить и переживать происходящее истинный интеллигент, несущий свет той культурной среды, в которой вырос, корневая суть которой теперь нещадно выкорчевывалась, отстаивать которую приходилось ценой свободы и жизни.

И еще Стефанович докладывает:

“Жуковский хранит у себя контрреволюционные стихотворения Волошина и читает их своим знакомым, в частности такие махровые контрреволюционные стихи, как „Северо-Восток”, „Благословление”, „Россия” и др. Жуковский заявлял, что стихи Волошина для него — весь смысл его существования, и когда его жена Ходасевич требовала, чтобы он прекратил чтение контрреволюционных стихов в ее квартире, он, Жуковский, заявил, что скорее разойдется с ней, чем расстанется со стихами Волошина, несмотря на их контрреволюционность...”

Это уже донос на “махровую контрреволюционность” самого Волошина, но того уже нет в живых, и его арестовывают, так сказать, посмертно, путем изъятия его рукописей и учеников.

Именно о волошинских стихах особенно дотошно расспрашивал Жуковского следователь:

“Вопрос. С какой целью вы хранили у себя контрреволюционные стихи Волошина?

Ответ. Я признаю, что хранившиеся у меня стихи Волошина являются контрреволюционными, черносотенными. Хранил я эти стихи из-за любви к ним”.

Правда в этом ответе — только любовь к стихам Волошина. Первую фразу в протокол вписал следователь. Его изобличит сам арестованный. “На следствии записано неверно, что я считаю стихи Волошина контрреволюционными, я такого не говорил”, — заявит он на суде.

“Вопрос. Кому вы давали эти стихотворения для чтения?

Ответ. Никому для чтения я этих стихов не давал.

Вопрос. А сами кому вы читали эти стихи?

Ответ. Я действительно сам декламировал эти стихи своим знакомым...

Вопрос. Какие разговоры происходили у вас с вашей женой Ходасевич по поводу стихов Волошина?

Ответ. Жена требовала, чтобы я уничтожил стихи Волошина.

Вопрос. Почему она это требовала от вас?

Ответ. Потому что опасалась неприятностей от НКВД.

Вопрос. Почему она опасалась неприятностей от НКВД?

Ответ. Потому что стихи эти контрреволюционные.

Вопрос. Какую позицию занимали вы в этом вопросе?

Ответ. Я заявлял жене, что я скорее уйду от нее, чем расстанусь со стихами Волошина, несмотря на их контрреволюционность, так как поэзию Волошина я любил и упрекал жену в трусости...

Вопрос. Вы пытаетесь представить себя на следствии советским человеком. Как же вы в таком случае готовы были пойти на разрыв с женой, лишь бы сохранить контрреволюционные стихи Волошина?

Ответ. Я не знаю, что на это ответить”.

Когда Жуковскому дали на подпись протокол, он увидел подтасовки следователя, искажающие истинные его ответы. “Будучи контрреволюционно настроен, я высказывал свои настроения, но я искал пути примирения с Соввластью...” И вместо подписи под протоколом стоит: “Отказываюсь подписать”.

В тюрьме с Даниилом произошел какой-то важный духовный перелом.

— Я не могу примириться с Соввластью в одном пункте: это то, что я верю в Бога.

— Когда вы начали верить в Бога?

— После ареста, три-четыре дня тому назад. Да, я уверовал в Бога уже после своего ареста.

Следователи решили сломить стойкость молодого поэта. Взяли его в крутой оборот, не щадили. Уже в июле дежурный Внутренней тюрьмы рапортовал начальству:

“Доношу, что в час 25 минут 7-го июля сего года арестованный Жуковский... начал кричать в камере № 23, лег на пол, начал кататься по камере. Когда его привели в приемную комнату, лекпом ему дал лекарство, он начал кричать: „Убейте меня!” ...Арестованного посадили в изоляционную камеру”.

Только в январе 1937 года следствие было закончено. Оба обвиняемых виновными себя не признали. Жуковский еще и добавил: “Прошу записать, что помимо того, что я не могу примириться с материалистическим мировоззрением, я еще объяснял своим знакомым невозможность своего полного принятия Советской власти благодаря тому, что мое мировоззрение и миросозерцание слишком наполнены прежними влияниями русской интеллигенции (в частности, периода символизма), которые мешают мне вполне безраздельно отдаться молодым зарождающимся стремлениям, причем в разговорах я высказывал совершенно определенное отрицательное отношение к этой своей старой закваске, которую сознательно пытаюсь изжить...”

Так он писал, а внутренний голос кричал совсем другое. Ведь он должен был изжить в себе — изжить, чтобы выжить, — лучшее, что у него было, то прошлое, которым он на самом деле гордился. Память об отце — Дмитрии Евгеньевиче Жуковском, блестящем издателе, выпускавшем в годы революции журнал “Вопросы жизни”, который Николай Бердяев называл “новым явлением в истории русских журналов”, “местом встречи всех новых течений” и в котором участвовали лучшие писатели того времени: Блок, Белый, Сергей Булгаков, Мережковский, Розанов... О матери — очень своеобразной поэтессе Аделаиде Герцык, близкой подруге Марины Цветаевой и Максимилиана Волошина. О своем родительском доме, где все его звали Даликом и где ему с детства суждено было видеть и слышать лучших мыслителей и писателей серебряного века.

Отдельные, похожие на фотографии крохи воспоминаний об этом талантливом и жадном до впечатлений мальчике сохранились в мемуарах тетки Даниила, переводчицы Евгении Герцык. Вот он со своей матерью устроился на широкой тахте: она — в сизом халате, с тетрадью и карандашом, он разрисовывает большие листы цветными лабиринтами... А вот взобрался с юной Майей Кудашевой (потом она станет известна как жена Ромена Роллана) на фисгармонию, чтобы послушать поэта Вячеслава Иванова... А сколько незабываемых минут в Крыму, в Судаке, где они строили дом! Держа мальчика за руку, мать ведет его по доскам, перекинутым через ямы, и нашептывает сказку про будущий дом и про то, какая в нем будет жизнь, — сказку, которая так и останется сказкой... Наезды гостей. Бердяев с его малопонятными, но вдохновенными импровизациями и нервным тиком. Макс Волошин, нагруженный, словно букетами, новыми стихами...

После революции семья жила в большой нужде, нищенствовала, еле сводя концы с концами. Отец Даниила писал философу Льву Шестову: “Мой сын... имеет несомненный писательский талант и художественную восприимчивость. Очень тонко чувствует и любит природу, но, к несчастью, любит аффектацию. Страшно думать, что он не получит образования...”

Настоящая катастрофа обрушилась на дом, когда в 1925 году внезапно умерла мать Даниила. “Радость воплощенная ушла из жизни, — писал Шестову Дмитрий Жуковский. — Это было гениальное сердце... Если прибавить к этому ее ум и дар творчества, питающийся натурой, то приходится сказать, что это был совсем исключительный человек... Далику 16 лет. Хороший мальчик, хотя безвольный, недисциплинированный... По-видимому, имеет литературный талант. Писал и стихи. Выработал стиль... Увлекается... путешествиями. Исходил весь Крым пешком. Делает по 60 верст в один день. Очень любит природу...”

А скоро Даниил расстанется и с отцом, объявленным контрреволюционером и отправленным в ссылку. Последней нитью, связывающей юношу с этим родным, на глазах гибнущим миром, были поездки в Коктебель, к Волошину, чтение ему стихотворных опытов и ответное дарение мастером — своих стихов, которые быстро затверживались наизусть...

Они лежали сейчас там, в кромешной папке следователя. И среди них были строки, предсказавшие судьбу Даниила:

Кто написал на этих стенах кровью:
Свобода, братство, равенство
Иль смерть?..
Среди рабов единственное место,
Достойное свободного, —

тюрьма...

Даниил решил защищаться. Он направил из тюрьмы в спецколлегию Московского городского суда, где должно было слушаться дело, заявление, в котором просил затребовать и приобщить к делу экземпляр “Литературной газеты” со статьей по поводу смерти Волошина и официальные справки о том, что тот до последних дней был персональным пенсионером и что его дом в Коктебеле превращен теперь в Музей имени Волошина, — “данные, которые помогли бы установить мое незнание того, что хранение и чтение стихов М. Волошина может подвергнуться репрессиям со стороны органов НКВД”. Кроме того, он просит приобщить к делу и его дневник, отобранный при обыске, где он высказывал свое отношение к советской действительности. И еще — произвести медицинское освидетельствование его состояния.

Из всех этих просьб была исполнена только одна: Жуковского показали врачам. Медицинский акт гласил:

“Жуковский... душевными заболеваниями не страдает, обнаруживает склонность к истерическим реакциям. Кроме того, отмечается прогрессирующая мышечная атрофия с поражением мышц плечевого пояса. Болезнь хроническая, прогрессирующая и неизлечимая. К физическому труду не годен. Как недушевнобольной — вменяем”.

Заседание суда откладывалось дважды по одной причине: из-за неявки главного свидетеля обвинения — Стефановича. Он испугался предстать перед глазами друзей, которых предал, и посылал вместо себя письма, подтверждая свои показания. Суд потребовал объяснения неявки. И Стефанович сослался на тяжелое нервное расстройство.

Суд проходил 13 апреля.

Ануфриева, отвергая свою вину, объясняет, что она вовсе не подговаривала Стефановича к террору, наоборот, остерегала и вспоминала Раскольникова как отрицательный пример. И не она, а Стефанович все время провоцировал разговоры о терроре, хотя ей это надоело. Да, в юности она увлекалась французской романтикой, подготовлялась к совершению теракта над представителем из центра, но это была детская мечта — теракт кухонным ножом... И если бы были все возможности совершить теракт над Сталиным, например, он был бы поставлен рядом со мной, то и тогда она бы этого не сделала...

Жуковский тоже виновным себя не признал. Подтвердил только свои слова о том, что для искусства нет свободы. Что же касается стихов Волошина, то и тут от них не отрекся. И в своем последнем слове он сказал:

— Стихи Волошина дороги мне как память о поэте, которого я знал лично. Хотя стихи Волошина не печатались, имеют религиозный оттенок, но именно они повлияли на мою психику в смысле поворота к Советской власти. Я увлекался изучением стихосложений, политикой не интересовался. В разговоре о стахановцах я говорил, что имею идеалистическую жилку, мешающую примкнуть к общему движению. Показания Стефановича о Сталине — выдумка, такого разговора не было... О фашизме говорил только он, Стефанович, что там возникает новая религия, огнепоклонство, — в ответ на мои слова, что у нас религия отмирает.

Объявлен приговор: тюрьма, восемь лет — Ануфриевой и пять — Жуковскому.

Однако и на этом суд не закончился. Осенью того же года по жалобе Жуковского состоялось еще одно заседание. На сей раз Стефановича все же заставили прийти, он страшно вилял, стараясь и чекистам угодить, и перед друзьями обелиться, мямлил, например, что его друг Даниил, с одной стороны, несоветский, а с другой — совсем наоборот...

— Обвинение мне понятно, виновным себя не признаю, — сказал судьям Жуковский. — Чтобы я когда-нибудь вел контрреволюционные разговоры — и не могу себе этого представить. Литературу я имел, но хранение ее не считаю преступлением. Волошин свои стихи читал в Москве, в Коктебеле, даже якобы читал и в Кремле...

Такой эпизод в биографии Волошина действительно был. Он читал стихи в Кремле, на квартире Каменева, в попытке получить разрешение на их публикацию “на правах рукописи”. И выбрал самые острые, те, что теперь, на суде, именовали “антисоветскими”. Один из свидетелей этой сцены, музыковед Сабанеев, вспоминает, что поэт — со своей огромной фигурой, пышной шевелюрой и бородой, со своим громовым голосом — был похож на пророка Илью, обличающего жрецов. После соответствующей паузы Каменев изобразил литературного критика, пустился в обсуждение отдельных образов и выражений. О содержании — ни слова, будто его и нет. Потом подошел к столу и настрочил записку в Госиздат: всецело поддерживаю просьбу поэта Волошина об издании стихов “на правах рукописи”...

Довольный Волошин распрощался и ушел. А Каменев подошел к телефону, вызвал Госиздат и, не стесняясь присутствия свидетелей, распорядился:

— К вам придет поэт Волошин с моей запиской. Не придавайте этой записке никакого значения...

Вернемся к суду.

— Стихи от Волошина я получал в 1929 — 1930 годах, когда бывал у него на даче, — рассказывал Жуковский. И, как на первом суде, опять уличит в подделке следователя: — Его стихи я не считаю антисоветскими, черносотенными... Я говорил, что склоняюсь к идеализму, и пожаловался на то, что в нашей стране доминирует материалистическое мировоззрение. Желания возврата прошлого времени я не высказывал...

В результате приговор был оставлен в силе, но с отбытием наказания не в тюрьме, а в лагерях. И отправили в гибельное плавание — по кругам гулаговского ада.

Наталья после Лубянки и Бутырок пройдет через ярославскую, горьковскую и суздальскую тюрьмы и только потом попадет в колымский лагерь. Она отсидит свой срок “от звонка до звонка”, а через пять лет после освобождения будет повторно осуждена по первому делу, сослана в Сибирь. Реабилитируют ее уже посмертно. Стихи будет писать до последних дней жизни, которая оборвется в 1990 году.

Жуковский уйдет из жизни намного раньше. Вместо лагеря он окажется в Орловском централе и там будет еще раз осужден. За что же теперь? Как сказано в обвинении, “среди заключенных проводил контрреволюционную агитацию, оскорбительно отзывался об органах Советской власти, извращенно истолковывал советскую конституцию”.

В деле подробно излагаются эти преступления.

1 ноября 1937 года ретивый охранник с простонародной неуклюжестью докладывал начальнику тюрьмы о возмутителях спокойствия, среди которых был и Жуковский:

“Довожу до вашего сведения о том, что камеры № 1 и № 3 повседневно, систематически нарушают тюремный режим, систематически занимаются шипками, разговорами, шумом и т. д. Не дают отойти от двери, обратно шумят за весь день, не отходишь от их дверей. На первую камеру мной был написан вам рапорт, но ответу нет. Прошу принять меры”.

Резолюция начальника тюрьмы: посадить в карцер на пять суток!

Вскоре — еще один сигнал, от другого стражника. Через месяц — новый рапорт, от третьего:

“Доношу до вашего сведения, что при моем дежурстве в камере № 1 з-к Жуковский все время нарушал тюремные правила... Собирая з-к по углам, восхвалял Германию Гитлера, и он же производит этим же моментом перестукивание с соседними камерами. Несмотря на неоднократные предупреждения, он все равно продолжает все эти похабные явления в своей камере”.

В начале нового, 1938 года к штатным охранникам присоединяется нештатный, подсаженный в камеру в качестве “наседки”:

“Жуковский продолжает в камере ругать органы Советской власти, ни за что сажают в тюрьмы невинных людей. Конституцию рассматривает как обман народа, которая выгодна только сталинскому руководству, заставляет народ заниматься доносами друг на друга”.

Тут уж чаша терпения тюремщиков переполнилась! Довольно церемониться! На Жуковского заводят новое дело. 15 февраля 1938 года Особая тройка выносит приговор: расстрелять!

Дорого стоила Наталье и Даниилу любовь к поэзии! Участь учеников бывала порой горше судьбы учителей. Тем еще оставляли право доживать под присмотром властей и умереть своей смертью, в собственной постели. А кто хотел, пытался перенять эстафету творчества (на языке Натальи Ануфриевой — зажечь свечу от свечи) у поэтов серебряного века, должен был или отречься от них, или погрузиться в тюремно-лагерное небытие.

При реабилитации Жуковского в 1958 году будет указано, что его погубитель Стефанович “в настоящее время страдает шизофренией” и что “обнаруженные у Жуковского стихи поэта Волошина контрреволюционной литературой не являются”. Но вот горькая несправедливость: сочинения самого Стефановича сейчас печатаются, а вот стихов его жертвы мы уже никогда не узнаем — они были уничтожены, как и их автор (4)
------------------------------------------------------
4. Автобиографический этюд Д. Жуковского “Под вечер на дальней горе... (Мысли о детстве и младенчестве)” опубликован в “Новом мире” (1997, № 6) по рукописи, сохранившейся у родственников автора.
----------------------------------------------------------
Н.СТЕФАНОВИЧ.
http://nstef.narod.ru/Blok.htm

Во мрак и в пустоту

 
 И разрушение дома сего
было великое
                От Луки,6,49
 
   - В 1921 году здоровье Блока пошатнулось.

Вл. Орлов

   -В середине апреля появились первые симптомы болезни. Настроение его в это время было ужасное.

Бекетова

   - В это время Блоку приходилось таскать дрова на верхний этаж, думать о скудном заработке, о том, откуда получить реальную пищу.

Луначарский

   - Последним словом, которое я слышал от Блока, было слово: "Устал".

Анненков

   - Люди близкие, знавшие поэта в последние месяцы его жизни, утверждают, что Блок умер от того, что хотел умереть.

Голлербах

   - И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому.

Чуковский

   - На улицу не выхожу и не хочу выходить.

Блок

   - Доктор Пекелис нашел у него сильнейшее нервное расстройство, которое определил как психостению, т.е. психическое расстройство.

Бекетова

   - Принятые меры не дали улучшения, процесс заметно прогрессировал. Стали обнаруживаться тягостные симптомы значительного угнетения нервно-психической сферы.

Доктор медицины Пекелис

   - 17 июня был созван консилиум из трех врачей.

Бекетова

   - Последние месяцы его жизни были сплошной мукой.

Коган

   - Он не мог уловить и продумать ни одной мысли.

Чуковский

   - Сейчас у меня нет ни души, ни тела. Я болен, как ещё не был никогда.

Блок

   - Решено было больше никого не принимать, да и сам он никого не хотел видеть.

Бекетова

- Ему мешали люди, мешали даже привычные вещи, он ни с кем не хотел говорить - хотел быть один.

Замятин

- Болезнь моя растет, усталость и тоска загрызают, в нашей квартире я только молчу.

Блок

      - А между тем процесс роковым образом шел к кончу. Все заметнее и резче становилось ненормальность в сфере психики, главным образом в смысле угнетения. Все чаще овладевали больным апатия, равнодушие к окружающему. Больной стал отказываться от приема лекарств, быстро таял и угасал.

Доктор медицины Пекелис

    - Блок метался; не хватало воздуха, нечем дышать. И приходили люди, говорили: больно сидеть в соседней комнате и слушать, как он задыхается.

Замятин

   - Он совсем не мог лежать, и сидячая поза страшно его утомляла. Дни он проводил в полудремоте, сидя на постели в подушках.

Бекетова

   - За месяц до смерти рассудок больного начал омрачаться. Это выражалось в крайней раздражительности, удрученно-апатичном состоянии и неполном сознании действительности. Психостения усилилась и, наконец, приняла резкие формы. Последние две недели были самые острые. Лекарства уже не помогали.

Бекетова

   - Умирал он мучительно. Болезнь развивалась как-то скачками. Числа 25-го наступило резкое ухудшение. К началу августа он уже почти все время был в забытьи, ночью бредил и кричал таким страшным криком, которого я во всю жизнь не забуду.

Чуковский

   - Скончался он в 10 часов утра в воскресенье 7 августа 1921 года. Перед смертью ничего не говорил.

Бекетова
 
 1
Его расстроенные нервы
Уже тревожили родных,
Но это было не во-первых,
А только в-пятых и в-шестых.

Прогноз был явно преуменьшен,
Но знает он, что быть беде,
Что он влюблялся только в женщин,
Не существующих нигде.

Что, подавив внезапно робость,
Он это сердце, как окно,
Вдруг распахнул в такую пропасть,
Где страхом все ослеплено.

2
Этот город - застуженный, синий,
Сумасбродный, надменный, ничей…
Здесь и пушкинский призрак графини,
И беспамятство белых ночей.

Этот город, наверное, создал
Кто-то мрачный, с усмешкой кривой…
Здесь и звезды горят не как звезды,
И трава не бывает травой.

3
Откуда столько всякой всячины?
Аптека, вывеска, сугроб,
И каждый вечер в час назначенный -
Недомоганье и озноб.

Ведь ничего уже не светится
(И в доме выключили свет),
Ведь тут и мрак, и гололедица,
Тут смерть, - а Бога нет как нет.

4
"В белом венчике из роз"…
Ни крупы, ни папирос.
Город вымер и зачах.
Зябнут пальцы на ногах.

-Ниспослал бы Ты, Творец,
Хоть каких-нибудь дровец! -
Страшен сретенский мороз
В белом венчике из роз.

5
Там к соседям приехали дочери,
Тут романсы, разлуки, женитьбы,
И волнуется кто-то, чтоб в очередь
За продуктами стать не забыть бы.
Тот задумал сегодня повеситься,
Этот встретил кого-то в трамвае…
А вот с ним уже несколько месяцев
Вообще ничего не бывает.

6
Этот воздух весенний и клейкий-
Только в нем никаких перемен.
На бульваре цветок у скамейки
Уронила когда-то Кармен.

В эти запахи меда и гари,
Где беспамятство, ночь и провал -
Он врывался, как Демон к Тамаре…
А сегодня на том же бульваре
Он присел и часок подремал.

7
Сегодня, верно, быть грозе.
Смычки опять приходят в ярость…
На фоне музыки Бизе
Ужасна собственная старость.
-Дрова колоть не тяжело,
Носить гораздо тяжелее…-
Глаза бздонны, как стекло.
Улыбки нет. Петля на шее.

8
Как призрак бледен и духовен,
Лишенный контуров извне,
Он заблудился, как Бетховен,
В непроходимой тишине.

Сидит прозрачный и безликий
В глубоком кресле у окна
И знает: выстрелы и крики -
Все это тоже тишина.

9
Почти совсем стемнело в спальной.
Чтоб стал слышней певучий гул,
Вечерний благовест пасхальный,-
Он настежь окна распахнул.

И пели ласточки со свистом,
И с дрожью пели провода -
О Боге в венчике лучистом,
Который только атеистам
Еще доступен иногда.

10
Он стоит у форточки, на кресле…
Может быть, почудилось в бреду,
Что внезапно мертвые воскресли
И трубят архангелы в саду?

Или вновь они промчались мимо?
За окном лишь крики воронья,
И опять ничем неотвратима
Неизбежность завтрашнего дня.

11
Невозможен обман без обманщика…
Что же было до этой тоски?
Благовещенье, лужи, цыганщина,
Воспаленного неба куски.

Кто-то врал, что полюбит и черненьких,
И полюбит такими, как есть,
Но опять - понедельники, вторники,
Дваджы два и четырежды шесть.

Обманули и черти, и ангелы,
Проползает озноб по лицу…
Вот таким, если верить Евангелию,
Блудный сын возвращался к отцу.

12
Еще студентом кое-как
Он панихиду чью-то выстоял
И от усталости размяк,
Но вдруг схватился за косяк,
Увидев пряди серебристые.

И не забыть нигде ему,
Как сквозь туманности бесовские,
Сквозь окончательную тьму,
Глаза смотрели соловьевские.

13
Лампадка, полночь… Это не тогда ли
От слез и страха было гарячо?
Но руки чьи его приподнимали
И пенье убаюкивало чье?

А после он бежал из душных комнат,
Везде ища связующую нить,
Чтоб встретить ту, которую не помнят
И все-таки не могут разлюбить.

Обглоданный и желтый, - неужели
Он некогда сиял, как божество?
И женщины внезапно хорошели,
Когда встречали взгляд его.

14
Пробегал проходными дворами…
Это, может быть, вечность сама
В переулках ждала за углами,
Но его не пускали дома.

Раздавались какие-то речи.
Пахла церковью душная ночь…
Он о чем-то расспрашивал встречных,
Но они не хотели помочь.

Волновали, манили куда-то,
Воспаленно сверкая впотьмах,
Лихорадочные циферблаты
На огромных ночных площадях.

Он в подъезды врывался, как ветер,
Там считали секунды, -когда ж
Он взбегал на второй и на третий,
На шестой и последний этаж, -

В чьих-то окнах за шторами длинными
Моментально гасили огонь…
Этой ночью новые линии
Исчертили его ладонь.

15
Он желаньями неутоленными
Все на свете тогда воспалял -
И деревья, и флигель с колоннами,
И скамейку, и двор, и подвал.

Он врывался, как буря, без памяти,
В духоту, в облака, в божество…
Но об этом его темпераменте
Не узнали подруги его.

16
Он был кае Ромео, как Ленский,
Сумбурен, упрям и красив,
И ночь волновалась по-женски,
Дыханье его ощутив.

Он рвался сквозь дебри и чащи
Туда, за последний предел, -
И свет, он него исходящий,
На утренних травах горел.

17
Ничего уже не вспомниться.
Не спасает больше бром,
И остаться страшно в комнате
Самому с собой вдвоем.

И спросить за это не с кого…
Сам не зная для чего,
Кто-то вроде Достоевского
Душу выдумал его.

18
Стемнело в комнате уже.
Уходит врач, худой и лысый.
Опять на пятом этаже
Играет кто-то экзерсисы.

И снова чувствуют уста
Дыханье теплое цыганки…
Как жизнь бездонна и чиста!
Зачем же эта теснота,
И эти простыни, и склянки?

19
Из сознанья вынут стержень.
Бред, беспамятство, развал…
Вдруг любовницы умершей
Голос где-то зазвучал:

-Мы на лодочке катались,
Золотистый - золотой… -
Не стрихнин, а дигиталис.
Со святыми упокой.

С черным карканьем вороньим
Перепутался романс…
В пустоте потусторонней
Слишком гулкий резонанс.

Но томится так заметно
Он, быть может, потому,
Что сегодня Всадник Медный
Рвался в комнату к нему.

20
Тяжелее и шире
Стала вдруг голова…
Тридцать семь и четыре,
Тридцать восемь и два.

Почему от удуший
Не спасает латынь?
О игольные уши,
О бессилье святынь…
Перебои все чаще.
Пахнет ночь камфарой.
- Иисусе сладчайший! -
Был когда-то такой.

21
Так бессмысленно и странно
Он не бредил никогда…
Из открученного крана
Где-то капала вода.

Зеркала полны рассветом.
Это именно сейчас
Между шкафом и буфетом
Бьют часы в последний раз.

22
Отлетел тепла последний градус.
В жилах мрак и выключен мотор…
- Радуйся, Нечаянная Радость,
Радуйся, всему наперекор. -

Тишина, и дверь нигде не скрипнет.
Только муха лазит над губой…
- Радуйся, и пусть себе погибнет
Человек, оставленный тобой.

23
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
Но оно выздоровленья
Так и не дало ему.

И в своей холодной спальной,
Чем-то белым окружен,
Все безмолвный, все печальный,
Как безумец умер он.

24
Струится по иконе древней
Слеза прозрачная опять.
О чем ты, спящая царевна?
Теперь он тоже будет спать…

Но вдруг туманную унылость
Лучей прорвало торжество, -
И солнце молча приложилось
К руке бесчувственной его.

25
И дым, и пенье певчих,
И надпись на кресте -
От этого не легче
В загробной духоте.

Зарытого растопчет,
Раздавит, раздробя,
Последний мрак всеобщий…
- Когда-нибудь, усопший,
Увидим ли тебя?

 
-------------------------
Комментарии:
Названием поэмы служит цитата из стихотворения А.А. Блока "Под шум и звон однообразный…"(1909). Эпиграфы в основном привдятся автором по сборнику "Судьба Блока" (М., 1930).
==========================================================
http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/denlit/063/23.html

НОВЫЕ КНИГИ РОССИИ

Николай СТЕФАНОВИЧ.
Ко второму пришествию: Стихи.
М.: Формум, 2000.
     Очень хороший поэт Николай Стефанович. Но какой-то бесприютный. Несколько человек начинали пропагандировать его наследие, но как-то дело так и не довели до книг. И вот уж совсем неожиданный человек появился рядом со Стефановичем — Анатолий Ланщиков. Он написал предисловие к сборнику, трепетное и верное. А все равно как-то поэт остается сам по себе.
Сборник вышел тиражом 300 экземпляров.
    
Обретение веры, угасание веры, обретение веры, угасание веры — движение и путь этого поэта.

"Март сменяет февральскую вьюгу,
Лето сменится белой зимой…
Будем лгать и себе, и друг другу,
Что мы движемся тоже по кругу,
А не в пропасть летим по прямой".

СТИХИ
===========
 
***
И облака, и блеск стрекоз
И зноем пахнущая зелень -
Внезапно все в тебе слилось
Ты вновь един и беспределен
Ты вездесущ, как божество,
Как небо солнечное светел
И смерть не значит ничего
Исчезновенья своего
Ты, вероятно, не заметил...

***
Когда придет пора уснуть последним сном
Кромешный мрак сомкнется надо мною
И превратятся в облачко сквозное
Дома, и дни, и ветви под окном
И страшно мне, что самое земное
Утрачу я - тоску о неземном...

(с)Н.Стефанович

--------------------------------------------------------
MEMENTO MORI

Стихи Франце Прешерна
Перевод со словенского Николая Стефановича
Музыка Юрия Вайханского



Да, слишком краток жизни нашей срок.
Вот выросла еще могила чья-то...
О дне, когда зароет нас лопата,
здесь ни один   не ведает пророк.

От смерти убежать никто не смог,
пред ней одной бессильны горы злата,
и для нее, врага и супостата,
раскрыта дверь и в праздничный чертог.

Пусть человек, не зная зол и бед,
забыл, что всех подстерегает горе,-
ликует он, теперь его расцвет,
он жизнью упивается, но вскоре,

в тоске предсмертной, саваном одет, -
он с ужасом поймет: "Memento mori!"
----------------------

http://bards.ru/archives/part.asp?id=21691
=========================================================
**********************************************************
Этот выпуск ЧЗ состоялся по инициативе Сергея Сташица :http://stihi.ru/author.html?skarn
(Сергея Борисовича Карнавского).
Позвольте, Сергей Борисович, засвидетельствовать Вам искрннюю признательность.
Ваш -
И.Г.
-----------------------------------------------------------

С благодарностью ко всем читателям за внимание и поддержку -
Имануил

18 апреля 2004
--------------------------------------------------------
ФОТО НА СТРАНИЧКЕ ЧЗ:
Последний привал Воркутинских узников
Из архива Энделя Ритсу.
http://www.okupatsioon.ee/rus/nimekirjad/raamat/anal6.html