Ветер чужой...

Ветер чужой оттого и холодный,
Горе свое оттого и болит…
Е. Казанцева.

Холодная улица встречала настойчивым северным ветром. Гнала сухие прошлогодние ветки, поднимала столбы пыли на тротуаре, словно пламя языческих костров приносившая в жертву прогоревшие искорки первого весеннего тепла. Парк притих, сжался на промозглом ветру. Вмиг осиротевшие ветви под заунывную северную тоску отчаянно цеплялись за то, что раньше было небом… тем…высоким, синим. Они метались не находили покоя, царапали удручающую серость облаков и безнадежно всхлипывали редкими, скупыми каплями… Но что могут ветви?.. Да в сущности немного.  Холодный малиновый закат смотрелся в зеркала домов, прилипал к стеклам окон, цеплялся за белые балконные плиты, прорвав неотвратимую пелену облаков.

Нет, ветер точно был зол. Зол, казалось бы, на весь мир. Забирая тепло, что с каждой минутой сопротивлялось все слабее и слабее, он бил завязками капюшона по лицу и куда-то не хотел пропускать. Хватал за руки, забирался в карманы, дергал за отворот брюк и не искал компромисса . Он был зол на гарь и копоть завода, трепал жиденькую умирающую струйку дыма, изо всех сил хлопал оконными рамами за что-то в отместку, рвал занавески и тюль, стучал железными козыречками фонарей и все мел и мел куда-то прошлогодний мусор, отчаянно скребя по неровностям асфальта. Он заглядывал в каждую трещину, непоправимо черную от сырости, хлестал бывшие когда-то давно целыми зеркальца луж, рвал пуговицы с одежд, цеплял уголки афиш. Останавливался у каждой, глядел в лица, гладил даты… и, всхлипнув кидался прочь, чтобы в отчаянье снова метнуться сюда от другой такой же, что трепещет вон там за углом, уже почти оторванная им на память…   

Ветер рвался и метался в проемах скользких аморфных домов, не имеющих ни симметрии, ни чего-либо похожего на порядок. Закат стекал по липкой метаморфозе покрытий, проваливался в небрежные проемы, откуда уже не мог вырваться. Свет навсегда пропадал в губчатых лабиринтах стен не выпускавших его наружу. А снаружи… Снаружи стонал ветер, слизывал неровности поверхностей, уныло обшаривал их, надеясь найти что-то, что не вошло еще в привычку, импровизировал в своей гипнотизирующей пантомиме и падал в бессилии на черные ломкие камни у стен. Лежать на них было невыразимо больно, и он  снова вставал, искал вход на ощупь, бессильно в который раз за ночь ощупывая странную мрачность липкой поверхности. Он никогда не летел прочь отсюда, никогда. Он был свободен, и ничто не держало его здесь - ни эти мерзкие стены, ни жестокая обжигающая россыпь ломких камней под ногами. Внезапно он нашел, нащупал то отверстие через которое изредка удавалось попасть внутрь. Нет, он не будет скулить как побитая собака подобно другим ветрам. Незаметно, на цыпочках он снова подойдет к этой мерцающей конструкции, где уже, странно попискивая, устроились два существа. Нет, сынок, сегодня у них тоже сильный ветер, что гонит пыль, и, боюсь, у нас ничего не получится – пропищало одно из них, то, с кем он однажды весной по молодости  не глядя скользнул в невиданную ранее дверь.

Ветер легким сквозняком беззвучно опустился на пол и заплакал – в который раз ему не удалось увидеть родную улицу… С тех пор все изменилось, и весенние ветры ровесники стали злее…