Plathelminthes

      Вампиризм, некрофилия, богохульство,
скотоложство, кровосмешение, рабство, педе-растия, извращение, убийство и людоедство завладевают им.

J.B. Russel

Солнце отражается в каждой капле – действительно, оно есть везде в этих землях, но что такое – «эти земли»? Здесь – только травы: душистый дикий укроп, пустырник, сныть и лесная герань, и еще – множество растений, для которых еще просто не придуманы на-звания. Они укрывают благоухающим океаном, аромат, исходящий от которого усилива-ется к вечеру, огромные старые облепиховые кусты с узловатыми ветвями и серебристо-зелеными листьями, поваленную ветром черемуху, на которой еще кое-где видны высо-хшие до желтизны соцветия и переплетенные ветвями кусты пурпурно-синей жимолости и призрачно-салатного крыжовника. Пыльца, которая поднимается, словно брызги, с волн этого огромного океана диких трав, затопившего старый сад на самом краю темного леса, когда ветер забредает в эти края, оседает на пыльных пятипалых листьях дикой мальвы и покрывает еще только едва-едва розовеющие ягоды земляники у садовой ограды. Но сей-час – не время для пыльцы, сейчас – время для дождя, одного из тех, что случаются два или три раза в году, когда небо у самого горизонта – уже очистилось от туч. А в зените оно еще плотно затянуто облаками. Тогда солнце оказывается у самой земли, меняет цвет туч с серебристого и фиолетового на золотой и рубиновый, а само, словно устав от столь трудной работы по изменению облаков, рассыпается на миллионы частиц и растворяется в дожде – став дождевой каплей, летит вниз, в траву, и исчезает в земле, а потом – опять где-то там, наверху, превращается в бронзовую прохладную каплю, и снова – падает вниз, и снова, и снова… до той поры, пока оно не скроется за краем земли, или – пока дождь не прекратится. Правда, иногда получается еще и так, что серые тучи расползаются по всему небосводу и тогда их можно увидеть даже на западе; тогда они начинают единовластно править небом, и обычно – остаются здесь на ночь, но сегодня такого не произойдет – се-годня облака исчезнут раньше, чем алый раскаленный диск упадет под землю…

****

… и все покроется тьмой. Господи, как же здесь страшно – эти голые стены, на кото-рых висели когда-то, должно быть, какие-нибудь ковры, а теперь тут, внутри, все очище-но, обезлюдило и покрылось пылью. Паутина на окнах, гниющие фрукты и какая-то скор-лупа на столе – в алюминиевой чаше, и на ней, среди хрупкого белого скорлупы – ало-желтые пятна, и, может быть, даже тело птицы, перья на котором шевелятся от мелких бе-лых червей, что заполняют его.
Так жутко – среди пыли. Вокруг – что-то, покрытое простынями. Наверное – мебель, определенно, это – мебель, но внутри, там, где все просто опустошено, и нет ничего, и странные тени блуждают по лестницам, эти стулья, огромные темные зеркала и еще черт знает что: словом – все это, рождает какие-то странные образы. Все мысли теперь – пуга-ют, и кажется, что вот-вот сама голова, или – даже не голова, а само сознание, сам разум разорвется на части. И тогда вокруг будет только лишь рубиновое – столько рубинового, столько алого, которое потечет вниз – по серому и черному. Это ведь – не просто так, у всего этого должна быть причина, а если есть причина – то ее можно немного… скоррек-тировать, а лучше – совсем уничтожить, разорвать, смешать с пылью. Это все – на самом деле, однако, может быть и еще хуже, если подумать о чем-нибудь неприятном.
Вот, например, подумать об угрях или – о тонких червях, которых он видел в дни своей молодости в деревне. Да, тогда, на дворе, на свежем снегу, который просто растворяется в памяти и становится желтоватым, словно старческая кожа… Вот тогда, на дворе, отец за-бил борова Иосифа – сперва он вогнал борову нож в сердце, а после – перерезал ему гор-ло. Он просто – перерезал этому борову горло, а после – борова потрошили, и собаки с раскрытыми пастями и как-то гадко, похотливо высунутыми языками – розовыми и твер-дыми, длинными, подрагивающими из стороны в сторону, стояли рядом и скулили, нетер-пеливо выпуская пар из своих темных влажных ноздрей. Отец разрезал Иосифу брюхо, и там, возле мутно-коричневой, заплывшей белым с розовыми прожилками салом печени, были черви. То есть, сперва их не было видно, а потом – было: видимо, от мороза они на-чали лениво извиваться в пурпурном месиве внутренностей – светлые ленты, сверкающие на солнце, как елочная мишура на Новый год. И отец, подцепив одного из них рукоятью топора, выкинул его на снег, но большая часть червя все еще оставалась в туше. А одна из собак, подбежав к длинной корчащейся полоске бежевого, понюхала ее и брезгливо от-ступила на несколько шагов назад…

****
…хотя, если углубиться еще дальше – в прошлое, то можно вспомнить много действи-тельно прекрасного – например, он помнит девочку в белом платье, которая когда-то, очень-очень давно, бродила по этому, тогда еще не одичавшему и не отошедшему под власть лесной и полевой травы, саду. Может быть, это слишком сентиментально и даже глупо, но, все же, он помнит ее, хотя и забыл давным-давно – почему, забыл, из какой эпохи пришли к нему эти воспоминания. В них – девочка улыбается, а он, кажется, берет ее на руки и поднимает к синему – бесконечному и далекому, ведь в те дни, похоже, оно было выше и чище, чем теперь, небу. Он кружит ее в своих объятиях, а после – ставит на землю, и она сама кружится среди белых, словно ее платье, яблоневых деревьев… Здесь раньше росли яблони? Здесь раньше были маленькие шестилетние девочки, которые мог-ли смеяться и порхать среди бурых стволов с потрескавшейся корой, по которой сновали мелкие черные муравьи? Здесь раньше могло цвести что-то, кроме васильков и ядовитого паслена, ягоды которого так сладки на вкус? Да?
Здесь раньше были яблони – это, наверное, от них остались те пни, так и не давшие мо-лодых зеленых побегов, а – заросшие травой и уже невидимые в ней. Там, в этих белых воспоминаниях, с яблонь на землю летят лепестки и они имеют не просто белый, а какой-то розово-белый цвет, ведь этот цвет – эти цветы, что появляются на яблонях в конце мая – не белые, а чуть розоватые с внешней стороны лепестков, на самом деле. И они – падают вниз, кружатся вместе с этой девочкой, которая вполне могла бы быть его дочерью – де-вочка и цветы на фоне зеленого сада, на фоне каких-то цветников, и над головой – ульт-рамариновое небо, и он сам, похоже, тоже смеется.
В ту пору даже воздух был другим – он пах совершенно по-другому, пчелы как-то по особенному переносили пыльцу с дерева на дерево, а в темных волосах той девочки была лента – светлая, чуть розоватая и длинная, несущаяся туда, куда бежала ее хозяйка – сле-дом за ней. И он, кажется, даже поправлял эту ленту в волосах ребенка. Вот только – не запомнил лица, обрамленного белым платья и розовым – яблоневого цвета…

****

… а вообще-то – не стоит запоминать их лица, сколько их еще будет? Нет, конечно, иногда – нужно, чтобы не перепутать, но так, вообще – бессмысленно. Ведь не лица же в них главное, правда, если вокруг и внутри все так ужасно? Нет, если уж Господь решил, что все должно быть именно так, то пусть так все и будет.
Это – как дорога, по которой идешь, и в каждой луже, в каждой грязной луже – в каж-дом пахнущем гнилой тиной и осокой углублении в земле оставляешь свой след. Вот, на-пример, одна – он взял ее на целую ночь, заплатил, хотя, мог бы отдать и меньше, в одном городе – примерно, в трехстах километрах отсюда. Хотя, мог бы и вообще не покупать, а подобрать то, что было вокруг – их даже не нужно искать, их множество в вечерних горо-дах, и все – очень похожи: что-нибудь из одежды – как можно более вызывающее, волосы – окрашены в какой-нибудь неопределенно-светлый цвет, и губы – красные, они – крас-ные, словно только что все они ели какие-то ягоды, превратившие их рты в огромные красные отверстия, в пещеры с черно-пурпурными стенами – так, как будто все они всю свою жизнь только и делали, что ели гранаты с их чуть горьковатыми перегородками цве-та слоновой кости между прозрачными, легко лопающимися под напором жестких и на-стойчивых пальцев зернышками. Или – пили кровь; да, все они – пили кровь.
Тогда он… тогда он сделал – что? Да: он привел ее в дом, где жил – в дом на окраине, рядом с заводом, трубы которого протыкали белые, мягкие облака на пепельном небе – вонзались в них, оставляя за собой розовые разводы лучей заходящего солнца. И что он взял  тогда? Он не помнит – кажется, что-то совершенно недорогое и крепкое, может быть – какое-нибудь крепленое вино, а может быть – она уже была пьяна и, наверное, даже ни-чего не чувствовала. Раздевая ее, он отметил, что даже тела у них – почти что одинаковые, какие-то белые, бесформенные, несмотря на худобу, и даже пахнут одинаково – дешевы-ми духами и потом.
Он вошел в нее?.. Он входит в нее…да какая разница, сколько раз он в нее «входил» - двадцать, тридцать или – больше?.. Главное – сколько раз он кончил, и если хорошо по-считать, то – три, стараясь не смотреть ей в лицо, которого все равно не запомнит, а про-сто – проскальзывая между этими горячими, безвольными бедрами вовнутрь. Туда, где темно и тепло. А затем, пока она лежала на кровати,  разведя свои ноги в стороны – и , у нее внутри, несмотря на то, что она была прогнившей и темной до самых костей, все еще оставалась жизнь. Определенно, оставалась, если она все еще могла принести ему удо-вольствие.
После же, снова взобравшись на эту, беловолосую, купленную им на всю ночь, он раз-глядывал обрешетку на стене – там, где штукатурка обвалилась, завод за окном и все во-дил и водил ножом по ее животу и груди, погружая лезвие все глубже, глубже и глубже в розовое и красное – она уже не кричала, и, кажется, ее кровь касалась его кожи. И если она там, внутри. И была теплой и живой, то он – давно уже испарился и высох, как грец-кий орех, под скорлупой которого скрывается лишь труха от ядра, когда-то бывшего ко-ричневым, а теперь – ставшего угольно-черным. Иногда, если такой орех расколоть, то в нем можно увидеть маленького белого червя, который оплетает паутиной стены своего же дома…

****

…и он, действительно, встретил ее в маленькой роще диких грецких орехов, хотя в этих широтах, как он знает теперь, грецкий орех расти вообще-то не должен.
Деревья там были действительно огромными, казалось, что они подпирали, словно ко-лонны какого-то древнего языческого храма, само небо, и их тонкие ветви с длинными, похожими на пальцы кожистыми листьями ласкали Солнце и Луну. А солнечные и лун-ные лучи, нежно оплетая кору деревьев, спускались к земле и тонули в изумрудной траве. Цвели ли тогда эти деревья? Может быть, но кроны их были так высоко, что разобрать, есть ли там соцветия, или же – нет и не было никакой возможности. Зато, очень легко бы-ло разглядеть ее, идущую по тропинке среди деревьев и кустов цветущего белого шипов-ника.
Ах, извините, и что Вы здесь делаете? Просто – гуляете? И Вам, похоже, тоже нравится бывать здесь? Согласитесь, сегодня – просто превосходный день… Да, и мне – тоже, сразу думаешь о чем-то старом, может быть – даже древнем, обо всех этих античных статуях, и… Да, да, определенно, а как Вас, извините за столь бестактный вопрос, зовут… Меня?..
Кажется, именно так они встретились теплым, должно быть – июньским или же просто – летним, днем в роще грецких орехов. А после он часами вспоминал ее: лицо, волосы и, кажется, глаза. Да, все именно так и было – от рассвета до заката он думал о ней, а после – от заката до рассвета, она приходила к нему во снах, вместе со светом Арктура и Мицара, который осторожно, украдкой проникал в окна его тогдашнего дома. Сам он не видел, но ему после рассказывали, что в те ночи он спал, чуть приоткрыв рот, откинувшись на бе-лые подушки – так, будто бы пил серебристый свет, извивавшийся на его лбу и подбород-ке.
А когда Мицар и Арктур исчезали с неба, он все еще продолжал думать о ней… И ведь пошел же как-то, и – рассказал обо всем том, что узнал за те несколько недель, пока ее не видел – о причинах, по которым стволы грецких орехов тянутся к свету, почему растет трава и почему весь этот мир все еще существует…
Вспоминая все это сейчас, он каждый раз мысленно благодарит ее за то, что она не от-казала ему тогда – в далекой-далекой древности, еще до того, как он увидел девочку в са-ду – примерно за шесть лет до того, как увидел девочку в белой пурге из опадающих ле-пестков яблони, так похожую на нее…Хотя, почему он решил, что девочка была «похо-жа», ведь и ее он тоже почти что не помнит, однако – точно уверен, что девочка была по-хожа на нее. По крайней мере, у них был совершенно одинаковый смех, разве что…

****

…не стоило так смеяться тогда, в переулке – ведь именно из-за этого смеха его чуть было и не поймали. Этот смех – он был каким-то сухим и жалким, может быть – даже уз-ловатым, вокруг было холодно и он устал. Вытирая нож о кусок какой-то ткани, может быть – даже о юбку одной из своих девушек (он для себя называл их именно так, и даже – вел подсчет, эта была, кажется, двадцать первой) он начал вдруг чуть слышно хихикать, наблюдая за тем, как тонкое серебристое лезвие ходит взад и вперед под складками ткани. А после – уже не смог остановиться, и увидел, как двое людей идут к нему, загребая бо-тинками снег.
Его тогда чуть было не поймали, но лучше было бы, наверное, если поймали, ведь те-перь он оказался заперт здесь, вдали от большого города, и если теперь он попробует за-няться чем-то подобным в этих местах, где один сосед знает другого в лицо, то, скорее всего, ничего хорошего из этого не выйдет. А может – и уже не вышло, в последнее время ему в голову все чаще и чаще приходят мысли о том, что, может, стоит действительно по-смотреть, что у него самого там, внутри – и вправду чернота и паутина, или же – розовое вместе с алым под слоем бежевого и кремового?
Но он отгоняет от себя их, подобные мысли, потому что впереди его ждет еще столько нового. Он успеет еще не-запомнить еще столько новых лиц, хотя его, скорее всего, все равно рано или поздно поймают, но, к тому времени, он успеет проделать еще так много новых отверстий, аккуратных и не очень, во многих телах. И вообще – это не так уж и плохо, оказаться в старом доме еще довоенной постройки, в подобном особнячке с подва-лом, который как нельзя лучше соответствует его внутреннему миру, размышлять о про-шлом и готовиться к будущему, рассматривать ножи, размышлять и сопоставлять. За-браться в нору, словно что-то с длинным мягким розовым телом, и ждать, ждать, ждать…
И все же – его размышлениям пришел конец, когда во время летнего дождя, смешавше-гося с солнцем, и так похожего на тот, что когда-то обрушился на Садом и Гоморру за их великую нечистоту и распущенность, кто-то два раза нажал на дверной звонок, и…

****

…он, наблюдая за ними с верхнего этажа, видел, как девушка, стряхивая дождевые ка-пли с промокших волос, стояла на пороге – свет, медово-желтый и рыжий, омывал ее мок-рое платье, и тот, что появился здесь совсем недавно, разговаривал с ней о чем-то, она – почему-то улыбалась и проходила внутрь. О чем, о чем, интересно, они говорят? Хотя, все можно услышать – очень легко и просто, если раствориться на миг в доме – пронестись по паучьим сетям, оплетающим углы, мерцая пылинками в солнечных лучах, дробящимися на части под дождевыми каплями – и услышать. Вот сейчас – немного сосредоточиться и вспомнить все то, что было раньше… или – нет, не все, ни в коем случае – не все, но – все же спуститься на первый этаж со второго по лестнице и услышать их разговор. Главное – не опоздать, ведь еще относительно легко сделать все это – пока не кончился дождь, и в этом свете, мерцающем и дрожащем, что все льется и льется из окон, как вода – из неба, можно позволить себе быть чуть плотнее и реальнее, чем на самом деле. Вот так, да, именно – так, и услышать…
 …А меня – Наташа.
 Очень рад. Да Вы проходите, не стойте, там же дождь.
 Спасибо, - звук шагов – каблуки стучат по полу, и от этого доски едва заметно поскрипывают.
 И как Вы, Андрей, здесь жить не боитесь. Я и сама-то зашла – только от дождя, а так – сразу бы на станцию и в деревню.
 А чего здесь бояться-то? – Кажется, судя по голосу, он улыбается.
 Да Вы что, здесь же – еще до гражданской, один офицер жил. Ну, жил до войны, а потом – на фронт ушел, на Первую мировую, а жена и дочка – умерли от тифа, здесь же, кажется.
 И что? Во многих домах люди – умирают.
 Так и он – тоже, когда приехал-то с фронта в поместье, смотрит – а их нет. Так, рассказывают, застрелился где-то наверху…
 …и с той поры его неупокоившийся дух бродит в этих стенах? – Снова, снова улыбается – и голос его меняется, и зубы его, белые, словно жемчуг или – внутренняя сторона яблоневых лепестков, сверкают в золотом солнечном свете.
 А откуда Вы знаете?
 Да так всегда говорят, просто… Ерунда все это, сколько здесь живу – и ничего не видел. Не мертвых надо бояться, а живых – сами, наверное, знаете…
 Нет, этого – бояться надо. Слышали, по телевизору говорили, что опять тело на-шли – у нас тут, совсем рядом. Это, наверное, он… А давно Вы здесь живете?
 Достаточно. Где-то около месяца.
 И ничего-ничего? – У нее приятный голос, и, судя по звуку шагов, они удаляются куда-то вглубь дома – должно быть, в гостиную. Если бы можно было теперь одновре-менно слышать и видеть, но – что-то одно, только одно, потому что все это отнимает столько сил – это отнимает все, что у него еще осталось…

****
 …Ничего. Ничего-ничегошеньки. Я, знаете ли, по роду своей работы выбрал это место – тут тихо, людей почти что не бывает. Наверное, и вправду все – боятся…Да Вы садитесь.
И она, конечно же, села – на стул, маленькая сучка, сколько ей, интересно, лет? Семна-дцать, девятнадцать? Поправила свое мокрое платье – вот, вот оно, он видит, что она, оп-ределенно, что-то задумала, но – что? Хотя, все они хотят только одного, и не имеет зна-чения, где они живут – в городе или в деревне, ведь так, кажется, говорил отец. Интерес-но, что бы он сказал, если бы он увидел, как она сидит – вот так, просто; если бы он видел, что промокшая ткань платья делает хорошо заметным каждый изгиб ее тела, и что она – улыбается ему?
 Чем я занимаюсь?.. Ну, собственно говоря – много чем, сейчас – пишу книгу по истории. Поэтому и приехал сюда.
 Правда? А я думала, что здесь никто не живет, так… А вообще-то – я в эти исто-рии с приведениями тоже не очень-то верю. Подошла к двери – а тут новый замок, и звонок – ну, я и позвонила, понимаете?
 Да, замок мне действительно – новый поставили, хотя я здесь и не думал на дол-го задерживаться… Чай будете?
 Да.
 Тогда я сейчас.
И он, развернувшись, направился в кузню, но – не зажег газовую плиту, По крайней мере – не сразу, но все же, на мгновение задержавшись на пороге, подумал, что горячая вода понадобится позже – чтобы вымыть руки, и через несколько секунд голубоватый огонек горелки уже облизывал почерневшее от копоти дно чайника.
Пока же вода подогревалась, он спустился в подвал – через дверь кладовой, ведущую вниз. А внизу – достал из ящика все, чтобы приготовиться к тому моменту, когда это по-надобится – все эти маленькие инструменты и, конечно же, большой нож – отцовский, с черной ручкой. Главное теперь – не спешить и не делать слишком резких движений, глав-ное – не вспугнуть, а то, что она, определенно, подходит – это и вправду так. Книга по ис-тории… какой истории, чего? Надо будет подумать над этим перед тем, как снова увидеть ее – улыбающуюся, и то, как она скрестила ноги, плотно сжав, должно быть бедра… Вот так, вот здесь – все покрыто плесенью и паутиной, белые грибы на потолочных балках – словно светлые пятна золы, и пахнет здесь чем-то, похожим на мускус и пыльцу, потому что те два тела, что он принес сюда – те. Что особенно ему понравились, уже начинают гнить. Гнить?.. определенно, они покрываются червями – они ведь закопаны не слишком  глубоко, и поэтому запах приходит через землю – в подвал. Хотя, это и хорошо – то, что здесь земляной пол.
А после, осторожно сложив все необходимое на клочок ткани, который он уже очень давно нашел где-то в доме, который походил на обрывок какого-то белого детского пла-тья, он начал подниматься наверх – в кухню, все еще представляя себе, как она сидит на старом, полуразвалившимся стуле, укрытом белесым пыльным полотнищем. А действи-тельно – как…

****

…ужасно. Это все – не то чтобы напугало его, но, по крайней мере, было ему довольно неприятно. Собственно, сейчас все – безразлично, и если бы не этот дождь, во время кото-рого он однажды прибыл сюда на повозке много-много эпох тому назад, открыл дверь и… Если бы не этот дождь, то он, наверное, даже не обратил бы на все это никакого внима-ния, а «это все» - просто девушка, оказавшаяся здесь.
Вот она – сидит, и с интересом разглядывает стены, еще не совсем потерявшие свой цвет. И окна, стекла в которых, покрытые сероватым налетом пыли, теперь – желтые, словно крашеные. Она сидит здесь, и она ждет чая, а странный постоялец, как он сам для себя называет его, чем-то занимается на кухне. Однако, его занятия, по большей части, не всегда так уж и хороши.
Хотя, если подумать, перелетая со спинки одного кресла на спинку другого, все занятия – прекрасны, и все дела – превосходны. Как и то, что он сам сделает сейчас, ведь при должной сноровке можно вытворить и не что подобное. И он – «вытворит», пробравшись ледяным ветром под одно из покрывал на старом фортепиано, он решил, что сможет – уже в последний раз, ведь после этого останется только одно – раствориться, растратив все си-лы, но – он сделает, однако, стоит торопиться, ведь этот новый постоялец, уже идет сюда, несет что-то на принадлежавшем ему самому и его…и – да, его семье подносе – что-то, укрытое белой тканью, и чайник на плите свистит все громче и громче.
Неизвестно, будет ли от этого всего какой-нибудь толк, ведь что он может сделать, ес-ли даже для того, чтобы более-менее адекватно воспринимать мир – все это, покрывшееся к вечеру золотым и оранжевым, ему нужно так сосредоточиться, и причем – только лишь на чем-нибудь одном. Однако, он уже видел здесь столько смерти, что…Он все же, став на мгновение просто воздухом, поднимает покрывало вверх, точнее – он под покрывалом. И если у кого-нибудь хватит смелости сдернуть эту ткань с него, то его уже просто не будет под этой тканью – его не будет уже никогда, в любом случае. А пока – он медленно под-нимается вверх, закручивая материю, превращая ее в некое подобие гигантской розы, в какие-то водоросли, которые колышет невидимая и неосязаемая волна, в совсем уж неве-роятные и неестественные фигуры и формы…но во всем этом остается неизменным одно – он оставляет свое (или-то, каким он его запомнил давным-давно, еще при жизни) лицо, ткань покрывала на котором натянута и кажется твердой, как гипс, и такой же белой: ко-гда-то на этот лоб и на этот подбородок опускался звездный свет…
Но девушка не видит этого – это происходит за ее спиной. Однако, как он рассчитыва-ет, странный постоялец, улыбающийся и что-то говорящий, должен, должен это увидеть – и пусть сейчас он ставит поднос на чайный столик, но вот – он выпрямится, поднимет гла-за на сидящую перед ним девушку во все еще мокром из-за бронзового дождя платье, и тогда…

****

…после дождя на листьях и стеблях остаются маленькие прозрачные капли, и в каждой из них можно увидеть небо, правда, оно будет перевернутым и немного искаженным, но, все же, оно останется небом, даже если будет лежать на маленьком листе вероники или подорожника. Его палевые, а не красные или золотистые уже облака будут тянуться к вос-току – вслед за легким ветром, и первые звезды появятся на нем, выплыв откуда-то из глубины капли. Небо появится в лужах на рыжей дороге, глинистая муть в которых уже осела, оно отразится в глазах птиц на деревьях, стряхивающих воду с перьев перед тем, как уснуть, и в глазах лягушек и жаб, которые только просыпаются и отправляются на свою ночную охоту.
Конечно, все это произойдет не сразу, ведь и траве, и лесу, и даже самому небу, устро-ившему все это, нужно хотя бы немного отдохнуть от слепящего дождя – стволы деревьев еще мокрые, и из водосточных труб еще доносится легкое гудение – вода с крыш несется по ним к земле. Пожалуй, все это не интересует теперь только солнце, которое выполнило свою задачу на сегодня, и исчезло. Запад стал бледнее – он выцвел, и единственное, что есть теперь на нем из цветов – это бледное абрикосовое. И еще, может быть, немного ало-го, но его там совсем чуть-чуть, так что даже говорить о нем, наверное, уже не имеет ни-какого смысла.
Цикады поют с трудом, так как заметно похолодало, но все же их хор постепенно при-ходит на смену затихшему дождевому реву, который еще несколько минут тому назад за-полнял собой все вокруг – все леса с темными стволами, все луга и весь воздух – несколь-ко минут назад дождевые струны, полупрозрачные и сверкающие, дрожали и шелестели на листьях, стучали по крыше старого трехэтажного особняка, по его чудом уцелевшим стеклам и просачивались в щели между досками – так, будто золотому ливню было инте-ресно то, что происходит там, внутри. Теперь же – вокруг тишина и мерцание капель на травах; постепенно темнеет, но не так быстро, как зимой или осенью, а медленно и мягко, со скоростью вязкого дикого меда, капающего из ладони на землю, и все цвета, все звуки, все запахи становятся сами собой – более мягкими и тонкими.
И только пронзительный женский крик, вырывающийся из темного, утопающего в мо-ре диких трав дома разрывает эту вечернюю тишину, последовавшую за шумом и блеском дождя, в клочья. Что же ее так напугало?