Призраки

Я только что понял, что здесь есть призраки. Я не увидел их, нет, «увидел» - не слишком подходяще слово для столь тонких субстанций. Они ведь всегда вокруг нас – эти тонкие полупрозрачные сущности, почти неуловимые и легкие. Они всегда есть где-то рядом, достаточно только присмотреться, или – прислушаться, я же – почувствовал их запах, потому что, в силу некоторых обстоятельств, в последнее время я стал довольно восприимчив к запахам. А еще – потому, что все запахи теперь мертвы, холод сковал их, и воздух теперь пахнет лишь одним – самим холодом. Холод – это то, что проникает теперь в мои ноздри, когда я втягиваю своим черным блестящим носом темноту. Холодом пахнет луна, им пахнут звезды – маленькие крупинки инея, и даже свет фонарей – он тоже источает аромат холода, однако, он столь тонок, этот аромат, что далеко не все могут его ощутить. Может быть, оно и к лучшему – то, что он доступен далеко не всем, даже я сам порой думаю, что, должно быть, мне все это просто кажется – то, что лед и снег пахнут чем-то особенным, а не тем, что в них есть чужеродного – пылью, водой или сажей от печных труб.
Но, как бы то ни было, я все же уловил запах призраков в этой ледяной темноте, когда, подгоняемые ветром, снежинки слетали с крыши дома и мерцали, будто крылья ночных мотыльков, в свете фонаря – теперь снег заменил мертвых бабочек. Я, как обычно, вдыхал темноту, окружившую меня, слушал, как под моими ногами хрустят смерзшиеся кости на дороге, и вокруг не было ничего, кроме той тонкой снежной пелены белого и серебристого аромата, которая, собственно, и должна здесь быть – она должна быть зимней ночью на коре деревьев, на створках металлических ворот – мерцающей изморозью, на окнах – извилистыми дорогами ледяных узоров, дыханием демонов мороза.
И тут я почувствовал их, я понял, что призраки прорвали тонкую грань, которая, должно быть, отделяет день от ночи. Или – это я сам нарушил ее. А может, и не было вообще никакой «грани», а только – неопределенное сияние белого и холодного, бархат морозной темноты, звезды и убывающая луна? И больше – ничего. Здесь больше не должно быть ничего, но здесь, почему-то, появились призраки, запах которых я и почувствовал во мраке.
Сперва мне в голову пришло, что здесь откуда-то появился запах весны – тот, что приходит чуть позже февраля, и – немногим раньше марта, когда небо, обезумев от морозов, становится серым, и под снежным одеялом на земле начинают появляться лужи талой воды, незаметные, если не приглядываться к сугробам. Но этот влажный и едва ощутимый запах исчез сразу же, так, как будто он был всего лишь прелюдией, случайным сквозняком – он растаял, и его не стало. Зато, появился другой – запах сирени, и – черемухи, и – еще тысячи тысяч цветов, которые распускаются только весной – в середине и в конце весны, когда лето уже лежит кошкой с изумрудной и бронзовой шерстью на лесных полянах, растянувшись с востока на запад так, что его задние лапы с розовыми мягкими подушечками становятся утренней, а передние – вечерней зарей; так тогда пахнет весь мир. Тогда, когда сюда приходят подобные запахи, несутся по пыльным дорогам, путаясь в еще совсем крошечных и бледных листьях берез и лип, травы тянутся к солнцу, птицы на рассвете зачем-то поют, позабыв про ночные заморозки, а вода в реках и на болотах, освободившись ото льда, покрывается волнами и ряской. Так пахнет молодое лето, мягко сверкающее зеленовато-голубыми круглыми глазами из черных кустов, и это глаза кажутся совершенно не страшными. Так пахнет теплая, уютная темнота под полной луной – там, где тонкие стебли серебристой повилики оплетают руки, а сияющие и искрящиеся при дневном свете кусты турецкой гвоздики меняют свое огненно-красное, белое и палевое на нежное розовое и пепельное. Так пахнет мед, заполняющий лишь половинку ячейки сот, первые дикие ирисы, горячая железная крыша в полдень, выкрошенная бурой краской, свежая древесина, плывущая вниз по реке, крики белых чаек, соль с галечного побережья, дождь ранним утром, кора галаадских бальзамов, папоротниковые листья и папоротниковые корни, чье-то пение в ветвях поваленной ветром вербы, которая легла поперек узкого лесного ручья, летнее солнце и летняя луна, летние звезды и пыльца цветков яблони, белое вино, которое только что появилось на свет, и – красное, которое уже вот-вот превратится в уксус, крылья бабочек-бражников и молодые плоды шиповника, еще зеленые и мягкие… Словом, все то, что было здесь очень, очень давно – так давно, в ту древнюю эпоху, которая отделена от меня теперь столь огромным отрезком времени, что по моему личному зимоисчислению ее вполне можно было бы назвать протокембрийской.
Я мог бы продолжать до бесконечности, описывая те уловки, к которым прибегали призраки, чтобы заставить меня поверить в то, будто бы они существуют на самом деле. Смешно даже подумать, но они хотели заставить меня поверить в то, что зима заканчивается, что все это – только лишь сравнительно небольшой отрезок времени, после которого солнце снова вернется сюда и тьма исчезнет. Призраки, ничего не говоря, рассказывали мне какую-то чушь о далеких южных мирах, о свете и тепле, о том, что снег – это всего лишь остывший и затвердевший теплый летний дождь, но я был непреклонен в твердой вере в вечное постоянство того, что меня окружает сейчас. И тогда – призраки  отступили, исчезли в серебряном свете Веги, и я убедился, что они действительно были всего лишь призраками, у которых не хватило сил даже для того, чтобы стать видимыми, но они все же попытались показать мне то, чем они являются на самом деле.
Однако, я не поверил им, и моя темнота, мои холод и снег остались со мной, и остались – навсегда, потому что кроме них в мире не бывает ничего.
За исключением, наверное,… призраков?