Милена

Трельяж хранит в себе отражение девушки, молодой и не по годам красивой. Ее зовут Милена – служанка у мадам Луизы. Она рассматривает фотографии на комоде, расчески, баночки с какими-то совсем незнакомыми запахами, затейливые заколки, помады и многое другое, что в достатке имеет женщина, осознающая, что не совершенна, и пытающаяся всем этим те недостатки скрыть.  Она протянула пальчик к зеркалу, очерчивая контур лица у своего же отражения, сначала прикоснувшись к щеке, потом спустившись к подбородку, нежно и грациозно, томно и влюбленно. Из зазеркалья одной створки разливается тусклым свечением канделябр, лишь немного спугивающий тьму, оставляющий ей возможность когда-нибудь одержать верх над этим светом. Она подошла к огромной кровати с белоснежным постельным бельем, увенчанной роскошным балдахином, который держится на четырех деревянных кариатидах, представляющих собой гротескно – удлиненные, обезглавленные фигуры. Она наклонила головку к подушкам и услышала аромат духов, какой-то неестественный, но настолько прекрасный, глубокий и незабвенный, что, вдыхая его, она чувствовала, как внутри легких распускаются цветы, упираясь батистово – нежными бутонами в упругие стенки, пытаясь проникнуть дальше. Этот аромат, привыкший к тому, что он великолепен и пьянящ, обрел безграничную гордыню и ощущение достоинства, требующий восхищения и неги, превратившийся в самозабвенного нарцисса. Он заставляет ее дышать им, расширяя легкие, заполняя их густым эфиром, но не позволяет выдыхать, доставляя боль и неудобство, словно обливая местью каждого, кто осмелится прекратить дивиться и хмелится его величественной пышность и благородностью, так просто испустив с выдохом.

Вдруг Милена услышала частую поступь где-то за дверью. Это моя хозяйка, успела подумать она, как же я объясню мое присутствие в ее комнате. В растерянности она принялась искать временное убежище, судорожно оглядываясь, где бы ее не заметили, Ее испуганный взгляд поймал большой шкаф с приоткрытой дверцей, стоящий в углу, изрытый деревянными узорами гобеленов эпохи барокко, потерявший счет времени своего существования. За мгновение до того, как в комнате нарушилась тишина ее осторожного одиночества, Милена уже находилась в том шкафу,  притаившись, дабы не быть услышанной. Сквозь слегка приоткрытые дверцы она настороженно наблюдала за мадам Луизой, которая, не касаясь пола, по воздуху подплыла к постели, скоропостижно преодолев это расстояние. Сильные руки обнаженного прекрасно сложенного мужчины служили ей надежным ложем. Поднеся ее к кровати, он ласково, бесконечно дорожа ею, словно что-то хрупкое, положил на простынь, и не расставаясь взором с ее глазами начал расточать несметные сокровища страстных лобзаний на ее кожу, словно стараясь не оставить ни одного места, которое бы не обжог безумством своего нетерпеливого вожделения. Война двух тел развязалась, каждые стремится к одному трофею, достичь одной высоты. Эротика, красота, плоти, пылающие пламенем желаний, забавно трепещущие в рефлексах совокупления, романтика и похоть. Все стало единым и неразлучным, все это вызывало учащенное сердцебиение у наблюдающей девушки, никогда не испытывавшей прежде так ясно подобное состояние. Она, как путешественник, где-то слышавший о существовании неоткрытых стран, несказанно великолепных, полных чудес, настойчиво влекомый ими и грезящий быть первым, кто погрузится в пучину этих тайн, постепенно познавая все новое и новое, обретая знания, разгадывая. Она не в силах противиться тому неизведанному чувству. Уж слишком сильно любопытство. Желание отдаться ощущению, себе,  познать себя. Рука Милены невольно, робко проскользнула вниз, приподняла подол платья и коснулась горящих лепестков. Не отрывая взора от любовной игры, не в силах сдержаться, проникла пальчиком внутрь бутона, томно вздохнув и начав дразнить себя, используя то возбуждение, что зажгло ее тело, чтобы достичь апогея. Она часто и глубоко дышала, она хотела стонать, но не позволяла себе, она двигала рукой то быстрее, то медленнее, стараясь оказаться на гребне тех волн, что периодически прокатывались по всей плоти. Свободной рукой она нежила свою грудь, грубо и дерзко, но так, чтобы ей это доставляло наслаждение и помогало, облизывала пальцы, тыльную сторону ладони, поглаживала шею и ланиты.

День бился в агонии, убранный ярко-алыми язвами заката, сумрак спускался с небес, зачумляя все взращенное дневным светом, насыщенное теплотой и идиллической беспечностью дневного бодрствования. Какой-то самый смелый и сильный порыв ветра распахнул окно и ворвался внутрь, прохладный, пахнущий цветущим жасмином и влагой вечера. Он гулял по всей комнате и наконец-то нашел тот просвет в дверцах шкафа и бесцеремонно устремился туда. Он пахнул на ее плечо, овеял обнаженную до бедер ногу и качнул бутон, встрепенул лепестки. О, Господи! Этот холодный ветерок, касающийся пылающей кожи, подобен прикосновениям. О, развратный демон, О, искуситель! Она прикрыла глаза, подняла вверх лицо, выгнув спинку, и сжала ноги, оставив руку между ними. Она не здесь, не в этом пыльном, пахнущем потом и выделениями перезрелой женщины, шкафу, она нежится о мякоть пушистого облака и вкушает блаженство и бессильное самозабвение. Морфей заметил это и посчитал необходимым дать ей отдохнуть, ублажив глубоким, прекраснейшим сном.


Как крепко она спит!

Утром она открыла глаза, сначала не поняв, где находится, но вскоре ее память вернулась, когда она увидела спящую женщину сквозь невесомо развевающиеся ткани занавесок, уже увядающую, скатывающуюся с вершин, уходящая все дальше от постоянных вакханалий и свежести своей плоти, но она не хочет мириться с этим, соперничая с временем, неизбежным старением, иногда утешая себя подобными ночными присутствиями красивых мужчин. Но, увы, напрасно.
 День позволяет Милене ощутить невинность того утра, которая исчезнет с пробуждением города и сопутствующей суеты. Воздух исполнен ледяными каплями воды,  некоторые из которых успели спуститься на землю и стать росой на траве. Только просыпающийся свет нисходит с неба, еще не обретшего ту дневную бездну бархатной, глубокой лазури, пленит пространство своим потоком, ласкает блеском зелень трав, похожую на невесомый изумрудный шелк, что беспрерывно бежит куда-то вдаль по склонам холмов, усыпанную чистейшими каплями новорожденной росы, как разбросанные алмазы, талый утренний воздух.
Птичьи песнопения, напоминающие громкое тиканье дюжины часов своей дисгармонией. Соитие в надоблачных оргиях различных ароматов и присоединившимся к ним прохладно-теплым вздохом легкого ветерка, царствует за открытым окном, благоухает мистикой бездонных грез. С детским легкомыслием и непосредственностью опытной шлюхи, этот дух вползает в комнату, наводняет ее, отравляя ядом дыхания, бдение Милены, приводит ее в восторженное смятение и празднество культа опьянения и состояния полуобморока.


Как грациозное животное, стройное и красивое, Милена на цыпочках, стараясь не совершить никакой ошибки, будучи приятно отягощенной хмелем наисладчайшего и наижеланного яда всей атмосферы, которой чужды любые подобия начал дней из прошлого, ступает к двери. Она еще не лишена воспоминаний вульгарной и пошлой ночи, но неизъяснимо волшебной, кишащих в ее мозгу и пронзающих все ее размышления, каждую случайно забредшую мысль. Ночь, когда механизм животных инстинктов и беспрекословное следование природным веяниям угостило ее впервые сорванным плодом порока, вкус сока которого, несомненно, пришелся ей по вкусу.

Почему так скоро? Донесся до Милены тихий шепот, заставивший ее вздрогнуть от неожиданности и обернуться.
Не бойся, я не буду тебя наказывать. Ты юна и несмышлена, но так прекрасна. Я, напротив, вознагражу тебя.
Сними платье, избавься от этих глупых предрассудков, ревностно скрывающих, затмевающих твою красоту, беспощадно останавливающих то свободолюбивое обаяние, что изливает каждая частичка твоего тела.
Милена развязала шнуровку на спине и платье незамедлительно пало к ее стопам. Она покорно сделала это, не в силах воспрепятствовать, еще не доверяя своей хозяйке, чувствуя, что повинна в чем-то отвратительном, ожидающая кары и старающаяся избежать любой возможной неприятной участи. Волосы на ее лобке только начали пробиваться, означая ее надвигающуюся половозрелость. Грудь тоже еще не полна, но ее чресла были идеальной формы для будущей матери или жаркой, беспрерывно желанной любовницы.

Дитя мое, пойми, скромность уродует тебя, смущение мерзко закрашивает тот белый, бескровный цвет твоей кожи, скрывая красоту за тяготеющим над тобой гнетом. Как бессмысленно и глупо выдерживать искус вожделения свершения запретного, не сдаваться, противиться, заливать великолепия природного творения, девичье тело, краской стыда.
Ты беременна пока не распустившимися соцветиями лилий, изнывающая в томлении желания распахнуть врата чресл и позволить уронить в себя семя, что воспитает цветы, которые проснутся, открыв бутоны и, взамен ты получишь удовлетворение совершённого преступления. Какая добродетель одарит тебя подобным. Лишь плотские забавы способны доставить это наслаждение, приземленное, первородное, тем и ангельское.

Милена, подойди ближе, встань на кровати на колени. Та, словно завороженная красноречием и нашедшая истину в сказанном, повиновалась, уже безразличная ко всему кроме возможности почувствовать тепло чужого тела, так близко со своим. Луиза тоже встала перед ней на колени и, положив ладони ей на талию, языком проникла в сладкие уста Милены, прикасаясь к влажным и алеющим губам. Милена немного отпрянула, но Луиза еще раз, уже более настойчиво коснулась своими губами губ Милены, далее, не отрываясь от ее кожи, спустилась к шее, к плечу, к груди, ненадолго остановившись на соске, к животу. После этого Милена легла на спину, позволив жаждущей продолжения Луизе, спуститься ниже и добраться до того, чего она так хотела добраться и представить все возможные плотские удовольствия. О ласки девушек, двух возбужденных тел, знающих не понаслышке, что им нужно, от чего они парят значительно выше, чем от связей с эгоистичными и самовлюбленными мужчинами. Божественные цветы, которые распускаются полностью, когда ощущают друг друга. Милена впервые делила ложе, с другой плотью, но с себе подобной. Ей не с чем было сравнивать, но это ей безумно нравилось.

Прошу тебя, Милена, девочка моя, возьми вон там, на столике, плеть. Я разрешаю тебе взять меня в рабыни и сделать все, на что хватает тебе твоего воображения. Я знаю, что богатство твоих фантазий скудно, есть такие простые вещи, о чем многие не знают и даже не могут догадаться. Они  порочны, и даже иногда находят силы, чтобы разбудить во мне легкое смущение и неприязнь, но очень полезны и великолепны. Луиза встала на колени и на кости между кистью и локтем, подставив свой зад и спину под удары, приготовившись вкусить негу.

Милена взяла в свою нежную руку предмет, несомненно, относящийся к понятиям наказания, боли, унижения, но мысли об этом были размыты до неузнаваемости, в отличие от других. Она хлестнула Луизу по спине, но очень осторожно, боясь, не рассчитав сил, сделать ей слишком больно. Наперекор этим размышлениям выступили замечания Луизы. Ты называешь это ударом! Это, по-твоему, боль, что может доставить наслаждение, ты слишком глубоко заблуждаешься, ударь еще раз, с такой силой, чтобы я поняла, как ты меня хочешь. Милена ударила еще раз, значительно сильнее, так, что багровая полоса появилась на бледной спине, пропитанной изнутри уксусом, сжигающим кровь. Этого не достаточно, еще, еще, сильнее, уже прикрикивала Луиза, теряющая рассудок, разлучаемая с ним вдохновляющей болью. Милена бьет еще раз и еще раз, кажется, что она слишком слаба, чтобы Луиза насладилась страданием и хоть раз застонала, но нет, постоянные укоры низвергаются на бедную, слабую девочку, не способную на большее.
И тогда Милена заметила нож для вскрытия писем, словно случайно оставленный без присмотра на маленьком столике у окна, дожидающийся с томным нетерпением своей минуты, острый, золотой, красивый, достойный. Нож с невероятной силой, сопоставляемой с силой отбивающегося, обезумевшими ударами первобытного человека, борющегося с хищным зверем, в несколько раз превосходящего его по мощи и ловкости, за то, чтобы не быть растерзанным заживо, вонзился в спину Луизы.
На этот раз она издала свой предсмертный крик наслаждения, стон оргазма, достигнутого апогея, упав грудью на полотно, раскинув руки, приняв позу распятого на кресте Христа.
Кровь посочилась живительным ручьем из раны, разливаясь по белизне, ледяной, мертвой Луны, кожи спины, заимствующая свойство зеркал отражать, вливающаяся в чуть заметные ямочки на пояснице.
Непонятно почему, но этот вид заставил ее наклониться и слизать кровь.

Поступиться еще не сформировавшимися принципами, что может быть проще и безболезненней.

Что же послужило причиной этого поступка? Зависть, невежество, желание доставить удовольствие своей хозяйке, молящей о боли, которая ее удовлетворит. Возможно, она хотела сделать Луизу счастливой, одарить ее следствиями добродетели, слегка более добросовестно исполнив желание. Однажды почувствовав наслаждение, она решила поделиться им с окружающими.    Она хочет доставить радость людям. Как благородно с ее стороны! Как добродетельно, как нежно и прекрасно!