Кириллица И. Храмовника. Побуквенно

Каждый день приходя сюда на Стихиру, Термитник, Голубую Стихию или иной литературный сайт, мы «сетевые авторы» и наш «сетевой читатель» неизменно радуемся нашему взаимному общению, возможности публикаций как таковых и той широкой географии, которую дал нам Интернет, но во многом это проистекает не только от понимания того, что живем мы в век компьютерных технологий, и виртуальные публикации – это самый короткий путь от автора к его потенциальному читателю, но и от четкого осознания, что слишком малы шансы на сегодняшний день увидеть достойные произведения, отпечатанными черным по белому на бумаге.

Возможно, я в чем-то консерватор, возможно, отношусь еще к поколению, выросшему среди книжных полок, с которых всезнающей родительской рукой снимались переплеты, встряхивалась пыль, и оказывалось, что под обложкой целый незнакомый  мир, но тем заметнее и значимее становится тот редкий случай, когда можно  взять в руки именно книгу. Книгу автора, чье имя выделилось из многих других здесь, в нашем таком огромном, и в тоже время маленьком виртуальном пространстве, где каждое опубликованное слово уже получило право на жизнь, но не реализовало его вполне, ибо для меня, так или иначе, конечным и заслуженным его состоянием остается помещение этого «слова» под обложку, возможность взять его в руки, почувствовать запах типографской краски и прошуршать страницами. Вы скажете, что это все романтический бред и не более? Вполне может быть…

Но именно  таким случаем стала для меня «Кириллица» И. Храмовника.

Мне сложно сейчас сказать, что в этой книге произвело на меня такое неизгладимое впечатление, если учесть, что с доброй половиной стихов, опубликованных в ней, я была знакома и ранее. Что породило множество вопросов внутри меня, и возможно, попытка изложить их сейчас письменно это, в первую очередь, отнюдь не критический разбор творчества поэта или конкретной подборки произведений и издания, а самоанализ, им спровоцированный.

Но это потом… а сначала было ожидание и еще раз ожидание. Для меня – полугодовое, считая с момента, как я узнала, что книжка все-таки будет издана, а для автора, наверное, многолетнее, исчисляемое с момента написания первых рифмованных строчек, так как это ведь его первая книга.

Карманный формат, твердая обложка, на которой фотография того единственного города, в котором он себя мыслит, хорошая бумага и 126 страниц текста… «Ну что ж, неплохо для начала» - думаю я, бегло просмотрев оглавление, и, наконец, открываю первую страницу…

А можно ли действительно поместить под обложку всю жизнь? Нет, вовсе не в значении некоей аллегории, а вполне реально выбрать из всего тобой написанного самое главное и лучшее, выстроить, пусть неочевидную, систему постулатов мира, в котором ты существуешь, состоящую из тех, скорее чувств чем событий, которые более чем другие, характеризуют картину твоего самоощущения и даже идентификации в этом мире, свой алфавит значимости, в котором важен не столько порядок букв, сколько то, что та или иная из них имеет право на существование и свое место, даже не неся под собой звука, и более того, создать при этом сюжет и гармонию, понятную не только тебе, но и читателю?

Можно. Я точно знаю, что можно. У Храмовника получилось.

-Почему так темно здесь, мама?
Ничего я не вижу, слепну,
Пеленает ночь меня в саван…

-Это дом наш, он самый лучший.

-Почему здесь так сыро, мама?
Почему весь пол такой скользкий?
Пятна крови на нем повсюду…

-Это наша земля родная.

И этот дом станет «азом». И вместит по закону дифференциальности* в понятие родины и землю, и город, и улицы, и дома, которые, представляя собой уже  нечто абсолютно самостоятельное в иных произведениях, так и будут нести в себе тот изначальный «аз», в котором столь явно превалирует ощущение болезненности окружающего и неотделимость себя от них – от родины и этой боли.

Умереть на Васильевском? Право, какая безделица!
Я и сам умираю здесь раз по пятнадцать на дню.

Бедный, бедный читатель!!! Он ведь еще не знает, что и ему, предстоит умереть на протяжении книги, раз пятнадцать, и никак не меньше. Или так будет только казаться, а в последний миг, автор его, конечно, аккуратно реанимирует, правда, на вопрос «зачем?», он и сам, вероятнее всего, не ответит. Ну, да, оставлю их пока выяснять это между собой, а сама отвлекусь на небольшую теорию.

Произнося слово «гармония», я прежде всего вкладываю в него не просто «значение согласованности и стройности в сочетании чего-либо»**, в данном случае стихов, а хочу проследить ступени ее возникновения. Да, это крайне спорный вопрос, не раз формулировавшийся многими философами и культурологами. А потому давайте примем за отправную точку трехступенчатую структуру построения гармонии, сформулированную еще в неоплатонизме. Пусть это будет мой авторский выбор. Так вот, согласно этой теории, гармония строится и развивается по трем этапам: mone – то есть пребывание на месте, prodos – «выступление», эманация, то есть некий переход к инобытию, и epistrophe  - возвращение и обязательное построение нового «бытия». (Да, звучит несколько в коммунистическом духе, но ничего подобного – это всего лишь ступени развития любой, даже еще античной гармонии.)

А не обозначил ли автор своим «азом» ту первую ступень - mone, от которой и будет отталкиваться?  Очень даже может быть. И еще не раз, удаляясь от нее событийно или эмоционально, он будет обязательно напоминать о ней, сфокусировавшейся в границах одного единственного города, где:

В сером небе купола синие,
Словно гюйсы на веру хлюпают.
и
Линии Васильевского - в ряд,
Четные с нечетными в обнимку.

Как бы предрекая своему лиргерою неизбежность возвращения к истокам, когда уже будет «солью и мелом мир переделан», и лишь этот обетованный ему город останется неизменен:

И устами моста перестав перемалывать в небе
Отраженья немые Невы, этот город наденет чехол
Из вчерашнего сна на заточенный шпилем поребрик.
Но изломом строки чернота неспроста протыкает его.

Конечно же неспроста! Ведь прежде, чем лиргерой к нему вернется, он перемахнет почти через весь свой алфавит, выстроит prodos, основанный сплошь на чувствах, идя по их краю, где один автор будет «вед(ст)и»,  «глаголить» и «мыслить» «твердо» «слово», а «он» искать свой «покой» и «добро» между бесконечных больших и малых «юсов» своих сомнений. И уж безусловно:

Распад триединства
На несколько искренних строчек
Классической пьесой о счастье
Не стать этой ночи.

Потому как там, где появляется любовь, метаниям и сомнениям не бывает конца. А она неизбежно появляется:

Моя любовь – не лиры звонкой пенье,
Стон тополя, сносимого грозою,
Немое удивление мишени
Жестокости стрелка.

Нет, я не хочу дальше по ходу эссе следить за перипетиями лиргероя, так как с таким же успехом можно сразу скопировать сюда всю книгу, или изодрав ее на цитаты, так ничего и не передать. Я лишь хочу понять, почему сквозь безумно отяжелевшую под весом образов, что вообще характерно для лирики И.Храмовника, структуру его стихов неизменно проступает та главная основа, на которой все зиждется. Почему стиль, так напоминающий ранних символистов, с его неоспоримым тяготением к декадансу, остается современен. И как удается автору по ходу роста профессионализма написания стихов, продолжая их усложнять, оставаться понятным читателю. Где та грань, на которой он все время балансирует, но не переступает окончательно?

Ведь даже в «Кириллице», в которой, конечно, стихотворения перепутаны по датам написания для поддержания некоторой сюжетной линии, все равно четко просматриваются  следы эволюции стиля автора, двигающегося от простого к сложному.

И мне кажется, что ответ на все эти вопросы не так уж и недоступен. Весь фокус состоит в том, что изначально понимая, или признав спорность любых, казалось бы, априорных истин, он ни за что не станет их излагать, он никогда не чувствует свою причастность к стану их защитников. Более того, он окажется лишним в любом стане, ибо он одиночка. Для него важен лишь ритуал, который он неизменно усложняет, как будто от того насколько сложен этот ритуал, зависит его приближение к той самой истине, об отсутствии которой он знает, но ни за что в этом не признается. И, в конечном счете, уже не важно, что именно ей является – любовь, женщина, вера или сама поэзия. Есть только бесконечная контртрадация прожитого ранее, и заход на новый виток развития, не забыв, не отвергнув полностью, но приподняв планку еще выше.

Это и оказывается близко читателю, не ищущему решения или определения, своего рода диагноза самому себе, а ищущего лишь воплощения своих чувств в иногда не совсем ясных образах, не поддающихся дословной расшифровке, но понятных на уровне ощущений.

Именно в этом и достигается автором вершина его гармонии, после которой столь же неизбежно падение, как и новый подъем, так как третья ступень лишь замыкает круг, и обещает начало нового бытия:

Здесь-нагонные-волны, спрятав-гнев-до-поры
Не-стремятся-наполнить смыслом-ветра-хоры
Здесь-стоп-кран-недоступен, здесь-движения-нет
Вновь-по-серому-утром, снова-взмахом-вослед

Как ты там, читатель? Нет-нет, не мой… Мой должен был сломаться еще на определении гармонии, а тот, которого я оставила наедине с «Кириллицей». Впрочем, мне известно, как он там, потому как предварительно побывала на его месте.

Кстати, Вы когда-нибудь задумывались, почему в лучших традициях русского языка, мы говорим «читатеЛЬ», а не «читатеЛИ»? Ведь суть этого обращения значительно шире, чем простая априорная вежливость и личностное обращение к каждому. Его смысл, по-своему, заключен в конечной цели любого автора: чтобы ты, открывая книгу, не просто читал и сопереживал героям, а соучаствовал с ними вместе в действии, ощущая себя тем единственным и конечным адресатом, для которого произведение и писалось.

С тенью мешая свет,
С мудростью – морок,
Там, где лишь этот след…
И нас будет двое…

Так вот что сделал Храмовник!
Он банально нам солгал. Их не было там двое. Там был не только автор и его лиргерой, вместе со всеми его телодвижениями, переживаниями и прочим. Там все время был еще и ты, читатель. Господи, а ведь тебе было труднее, чем им обоим, вместе взятым, потому что они оставались собой, а ты, ощущая ту самую свою единственность и незаменимость, бесконечно видоизменялся, становясь то «фотографией с рамочкой», то «ключом басовым», то Офелией, Констанцией и Шарлоттой Корде одновременно. И у него еще хватало наглости предупреждать, чтобы последнюю ты не путал с Корделией! Не иначе как, чтобы лучше понимал свое назначение.

И что? В тот самый момент, когда ты готов сыграть уже самого Господа Бога, лишь бы понять, что будет «Дальше», и в чем, собственно, состоит «Исход», поверив пресловутому обещанию, что:

Все опять не кончается,
Слепит проталиной птичьей
Опустевших небес недостаточно тонкая сеть

Автор, не замечавший твоего присутствия и старания на протяжении всего этого времени, вдруг неожиданного повернется, посмотрит тебе в глаза и объявит приговор, обрушивающий эти самые небеса на твою несчастную голову:

Не читай стихов моих больше,
Пусть их тиражирует время,
Ведь дрожит от холода строчка,
Когда ты касаешься взглядом.

И все. И ничего более. Конец книги.

Но ведь этого не будет.  И ты, читатель, первый раз осмелишься ослушаться его – всемогущего автора, ибо читать не перестанешь. Ему еще и придется потрудиться, чтобы в следующий раз тебе не стало проще и понятней, чтобы ты не смог, вопреки его закону, прикоснуться к ускользающей истине. Потому что, как говорил один музыкант, «когда со временем музыка становится уже не частью тебя, не мироощущением только, не средством самовыражения, а способом существования Вселенной вокруг тебя самого, то уже и привыкать становится ни к чему не нужно»***. И это высказывание одинаково применимо и к самому автору, пишущему свою стихотворную музыку, и к его читателю, ее слушающему.

Все это будет, дорогой автор, но в следующий раз. А сегодня я, являясь твоим читателем,  поставлю книгу на полку, улыбнусь собственным мыслям, и уйду, уступив место, и возможность сыграть предписанные тобой роли следующему, который также, как и я, обязательно проживет их все - от «аза» до «ижицы». Поверь мне. Я просто это знаю…
И говоря твоими же словами:

Я исчезну, уйду незаметно, беспамятно выбывший.

«Почему?» - спросишь ты. Ищи ответ там же, ты написал и его тоже:

А обратно – зачем? Здесь уже не хоронят давно. :))

* Структурность произведения также объединяется с его дифференциальностью, то есть с как угодно далеко идущим дроблением частей, из которых состоит структурное целое. (А.Ф. Лосев.)
** Определение. «Словарь русского языка» (С.И. Ожегов.)
*** «Ибо прежнее прошло» (Р. Гусейнов.)