Памяти моей лицо бескровное

Шаг второй

Обогащенный общением с Е.Ш. Галимовой, почувствовавший моральное право расстаться, хотя бы временно, с необходимостью ежедневно отрабатывать по восемь часов на производстве, Михаил садится за пишущую машинку и приступает к воплощению того, о чем заговорил еще в лагере:

"Есть в душе моей такая рана, что когда-то полыхнет огнем..."

Это и сейчас практически не освоенный пласт.  Проникнуться во всей полноте темой может только тот, кто все это пережил. Переживших такое и сумевших не загинуть на этапе, не спиться, не вернуться назад в преступный мир, не выброситься на воле из окна - мало. Еще меньше таких, кто сумел-таки обойти эти загородки и... обрести голос - получить более-менее приемлемое образование. Наконец, ко всему этому впридачу (а может, именно это следует поставить на первое место!) - надо иметь талант!

Но даже уметь сказать - мало. Нужно еще быть услышанным, ощутить воспринимающую тебя аудиторию. Ну хотя бы немножко, чтобы уж не совсем в обитой подушками комнате звучала проба песни. Для массовой аудитории посыл: "Все люди - братья" - это же... теоретически. И чем человек интеллигентнее, тем труднее сделать это искренне!

Я заметила это по общению на "СТИХАХ.РУ". Люди готовы проникнуться болью ветерана Великой Отечественной войны:

"Но дымится земля под ногами
Десять лет,
Двадцать лет,
Тридцать лет",

- но их раздражает:

"Стоит над тундрой тень моя,
На сорок лет меня моложе".

- Сколько же можно помнить зло, ковыряя старые раны и повторять одни и те же круги ада? - говорит критик.
- О другом скажут другие, - отвечает поэт. - У меня не отболело.
- А может, приподняться над всей этой грязью? Подумать о душе? Дело чести - сохранить ее чистой.
- У меня не чистая, - говорит поэт и, подумав, добавляет: - В грязи истории.
- При чем тут история? Она всегда - не подарок. Вспомним Древний Рим, Ку-Клукс-Клан или режим Пол-Пота... Да мало ли примеров. Лучше обернись на себя.
       -   "От себя голова поседела".
       -    Чем же гордиться?
-   Хочу, чтоб "после нас осталось две капли боли, но не море лжи..."

Есть психологический барьер: невозможность применить заповеди Христа по отношении к тому, кого по своему воспитанию и  общественной формации считаешь намного ниже себя. Мы с Мишей не встретили практически ни одного воспоминания политзаключенных сталинских лагерей, где не было бы сказано нехороших слов в адрес уголовных. А ведь и те, и другие были порождением одной тоталитарной системы и вместе от нее страдали. В определенной степени - братья по несчастью, как в гофрированной картинке, где изображение зависит от угла падающих лучей. Александр Солженицын тоже смотрел на уголовный мир сверху вниз. Не сомневаюсь, у него были к тому веские причины. И все же, все же, все же...

А поэт и критик продолжают свой бесконечный спор.
- Покайтесь перед нами, убийцы наши. Мы вам все простим, - говорит поэт.
- Кому каяться? И перед кем? Никого нет. Все умерли. Даже страны нет.
- Перед военным поколением детей.
- Но уже давно изданы повести Анатолия Приставкина, Виктора Астафьева. Тебя вон печатают. Мало кто читает, но ведь рот не затыкают. Это и есть покаяние. Даже фильм с таким названием вышел. Войны давно нет.
- Война продолжается. Плодятся ряды малолетних преступников, при царском режиме такого не было. Тюрьмы переполнены.
- Тоскуешь по царизму
        -   Да нет. "Белое и красное крыло гибельной метелью замело».
- И что же ты предлагаешь?
- "Не дуди, полководец, в дуду,
Накликая другому беду.
Ты забудешь –
Возмездия птица
На гнездовье к тебе возвратится..."

Виляет история, делает такие повороты, что и в страшном сне не приснится. Вчерашний страдалец за народ - по сегодняшним меркам террорист. То Ленин и партия -  "славься на все времена", теперь царя причислили к святым. А у поэта:

"К небу, в землю
Землистые лица.
Церковь в кружеве снежном –
Как челн.
Вздеты руки:
Крушить ли, молиться?
Но - кого?
Но - кому?
Но - о чем?"

С годами он все больше слышит голосов, на которые не может не откликаться.
Помните юношеское: "Я по крику, по хрипу, по шепоту различу своего и врага"? Несколькими годами позже: "Сначала стон своих услышал, и много позже – хрип чужих".
А потом - ни своих, ни чужих, а просто:
"Следы сапог моих кровавых
Ведут –
Носками к алтарю..."

- Ну и мастер Вы, Михаил Николаевич, - говорят читатели. - Какого лирического героя себе выдумали!

Стихи Михаила Сопина проникнуты сочувствием ко всем униженным и осужденным обществом, не зависимо от зафиксированных в приговорах статей. Он не может иначе, ведь это с ними он делил пайку и нары там, где не принято было спрашивать: "За что сидишь?" Пришли по разным дорожкам - а теперь она общая. И охрана, кстати, на той же дорожке, одним мирром мазана (это хорошо показано С. Довлатовым в романе "Зона"). Администраторы даже больше к той дорожке прикованы невозможностью сделать карьеру где-то в другом имидже, потому что этот пласт в обществе наинизший.

...Врезалось в память прощание на станции Чепец, когда Михаил уже со справкой об освобождении ожидал транспорт, и его пригласил к себе в гости "гражданин начальник" - капитан Виктор Тарасович Лепко. Достал бутылку, стаканы.


- Тебе хорошо, - говорил капитан, плача, в расстегнутом мундире. - Ты идешь на волю. Можешь стать дворником, сторожем... кем угодно. Общаться с нормальными людьми и никогда сюда не возвращаться. А мне некуда освобождаться, у меня не хватит сил искать что-то другое. Я ничего не хочу и не могу...

*     *    *
Из далей харьковские клены
Сквозь сумрак полувековой:
"Вставай, проклятьем заклейменный!" -
Шумят над белой головой.
Родимые,
Все так непросто:
В едином с вами
Я строю
Встаю,
Забитый на допросах,
Над бездной лагерной встаю.
Уходим мы...
Прощаться скоро
Придется,
Беженцы войны.
Сиротство красного террора -
Вы все в душе моей равны!

*    *    *
Прильну к земле -
Мольба со всех сторон:
"Склонись
Над красным
И над темным полем,
Оставь себе
В казеннике патрон
И в дикость масс
Кричи о мертвых нас,
Пока храпит
Стреноженная воля».
Как колос из земли -
Я весь из вас!
А лира, что ж,
Поэт - он ближе к Стеньке.
Есть те,
Что не уступят мест у касс.
А я свое не уступлю - у стенки.
Корабль судьбы
Вошел в политненастья.
Отшибленными легкими дыша,
Я знал:
Когда идея выше власти -
Пригвождена
К распятию
Душа.
Вот почему
В года большой недоли
Хрипящее ронял:
"Ку-ка-ре-ку!
Реку
Грядущую
Свободу-волю!
Ко-пе-еч-ку
По-дай-те
Ду-ра-ку..."
Хрипел -
В карьерный известняк,
В металл.
Тайгу гробастал
Со страною вместе.
Но зов мой
На-гора не долетал
Сквозь горизонт
Советского созвездья.

*    *    *
Нет в наших голосах
Идиллий.
В эпоху пряника-кнута
Под рельс звенящий
Мы ходили,
Считая версты и лета,
Сквозь проклятость без соцзащиты,
Сыны войны, совсем иной.
Державным страхом рот зашитый
Мычал проклятьем и виной.

*    *    *
Иллюзий нет.
Мой путь почти что пройден.
Каков итог? Осмыслим рубежи:
Впитал, вдышал я
Ужас малых родин,
Чтобы одной большой
Страдать и  жить.
Жестокий век.
Жестокий личный опыт:
В нем ослепленье и прозренье в нем.
И что пришлось, отхлопав, перетопать,
Уж никаким не истребить огнем.
Тревожно так.
Тревожно мне. Тревожно.
Вдруг резко обернусь:
Глаза в глаза!
Все та же всеготовность.
Вновь возможно,
Команду дав: "Вперед!" -
Идти назад.
У нас все допустимо,
Зло и просто.
Достаточно сказать:
"Тьма - свет. Свет – тьма»,
И светоч коллективного ума
Не отличишь
От стадного уродства.
Вот только так -
Ни краешка, ни брода.
Уперлись в тупиковый гололёд.
Лишь только так –
От имени народа
На плаху
Сам себя народ ведет.
И гул призывов массовых
Неистов!
Гулаговцам-отцам не угадать,
Куда пойдут сыны-рецедивисты:
В разбой, в забой
Иль под плотину, в гать.
Уральских и сибирских "оборонок"
В степи
Горбы
Без крыши замело.
И сонмы,
Миллионы похоронок
В страну
С востока,
С запада мело...