Читальный зал. выпуск 25-й. владимир корнилов

ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ КОРНИЛОВ
(1928-2002)

БИОГРАФИЯ
===============

Русский писатель. В поэтических сборниках «Пристань» (1964), «Возраст» (1967), «Надежда» (1988), «Польза впечатлений» (1989), «Самые мои стихи» (1995) - мужественная раскованная интонация, склонность к сюжетному воплощению образа, поиски нравственных решений. В повести «Девочки и дамочки» (1974) - атмосферв произвола, растерянности в начале Великой Отечественной войны. Роман «Демобилизация» (1976), повесть «Псих ненормальный» (в России опубл. в 1995).

---------------------------------------------------

В.Корнилов родился 29 июня 1928 года. В 1945-50 гг. учился в
Литературном институте им.Горького. Стихи начал публиковать
с 1953 года. Первый сборник стихов "Пристань" вышел в 1964 году. Позже его стихи появлялись в журналах "Новый мир",
"Юность" и др.

В.Корнилов - автор поэмы "Шофер" (1961), издал цикл "Польза
впечатлений" (1987).

Был исключен из членов Союза писателей в марте 1977 года за
публикацию сочинений за границей и открытый протест против
преследуемых коллег-диссидентов. На родине стихи поэта снова увидели свет лишь в конце 1986 года в журнале "Знамя".

В 1991 году он выпустил "Избранное". Среди последних работ -книга о русской лирике "Покуда над стихами плачут...".

http://www.radiomayak.ru/archive/text?stream=culture&item=675

---------------------------------------------------------
ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ в библиотеке А. Белоусенко
http://belousenkolib.narod.ru/Kornilov/Kornilov.html

 
      Владимир Николаевич Корнилов родился 29 июня 1928 года в Днепропетровске. В начале войны был эвакуирован в Сибирь, затем переехал в Москву. Окончил Литературный институт. Первые стихи Вл. Корнилова были опубликованы в 1953 г. Однако творчество поэта не укладывалось в рамки, установленные советской политической цензурой, а потому произведения его печатали весьма неохотно и лишь в изуродованном — применительно к требованиям цензуры — виде. Так, в 1957 году был рассыпан набор уже сверстанного сборника стихов Вл. Корнилова — «Повестка из военкомата». Две следующие книги стихов — «Пристань» (1964 г.) и «Возраст» (1967 г.) — увидели свет только после соответствующей «обработки»: в них не были включены важнейшие для автора стихи и поэмы, во многих стихах вычеркнуты строфы, многие строфы переиначены...
      Прозаические произведения Вл. Корнилов начал писать лет десять тому назад. Но в советской печати им «повезло» еще меньше чем стихам Первую повесть — «Без рук, без ног», — законченную в 1965 году, автор долго — и безуспешно — пытался опубликовать на родине. Примерно та же участь постигла и вторую повесть писателя — «Девочки и дамочки». Она была написана в октябре 1968 года, долго кочевала по разным советским журналам, в декабре 1971 года была даже набрана, но — сразу же, по неизвестным причинам, набор рассыпали. Написав новое, самое крупное свое прозаическое произведение — роман «Демобилизация», — Вл. Корнилов уже не стал даже пытаться опубликовать его в СССР. Писатель решил передать свои произведения на Запад, в свободную русскую прессу: «На Западе меня либо будут публиковать, либо не будут, но уж во всяком случае не станут уродовать и карежить».
      «Девочки и дамочки» были напечатаны в журнале «Грани» (№ 94, 1974), а «Без рук, без ног» — в журнале «Континент» (№№ 1, 2, 1974).
      Роман «Демобилизация» посвящен событиям, происходящим в 1954 году, через год после смерти Сталина. Автор описывает начало того периода жизни страны, который впоследствии получил название «оттепели». Широкая панорама жизни различных кругов московской интеллигенции отражает начинавшееся в то время «брожение умов». Это «брожение» проникает и в армию: в романе немалое место уделено показу повседневного быта и настроений офицеров, служащих в «особом», строго засекреченном полку.
      (Из книги "Демобилизация", 1976 год)

 
      Род. в г. Днепропетровск в семье инженера-строителя. Окончил Литинститут (1950).
      Печатался как поэт с 1950. Стал известен после публикации поэмы "Шофер" в альманахе "Тарусские страницы" (1961). Выпустил два сб. прозы в Куйбышеве и кн. стихов: Пристань. М., 1964; Возраст. М., 1967. Принят в СП СССР (1965). В 1966 выступил в защиту Ю.Даниэля и А.Синявского. Печатался в ж-лах "Грани" (№ 94, 1974; № 100, 1976; № 117, 1980), "Континент" (№ 1, 1974; №№ 2, 5, 1975). Выпустил кн.: Демобилизация. Франкфурт-на-Майне, "Посев", 1976; "Каменщик, каменщик...". Роман. Франкфурт-на-Майне, "Посев", 1980. В марте 1977 исключен из СП СССР; восстановлен в 1988. Вновь начал печататься на родине сначала как поэт ("Знамя", 1986, № 11; "Знамя", 1987, № 10; 1988, № 8; "НМ", 1988, № 8; "ДН", 1989, № 7; "Огонек", 1989, № 16; "Октябрь", 1991, № 2 и т.д.), затем и как прозаик: Девочки и дамочки. Повесть. — "ДН", 1990, № 5. Выпустил кн.: Надежда . Стихи. М., "Совет. писатель", 1988; Музыка для себя. Стихи. М., "Правда", 1988; Польза впечатлений. Стихи. М., "Современник", 1989; Демобилизация. Роман. М., "Московский рабочий", 1990; Избранное. М., "Совет. писатель", 1991; Стихотворения. М., "Слово", 1995; Суета сует. Стихи. Короткие поэмы. М., "Дом-музей Марины Цветаевой", 1999. Издал кн. статей о русской поэзии: Покуда над стихами плачут... М., "Academia", 1997; Вольная поэзия России М., "Прогресс-Плеяды", 2000. Посмертно выпущена кн. стихов: Перемены. М., "Дом-музей Цветаевой", 2002.
      Член ПЕН-центра (1975). Член редколлегии альм. "Апрель".
      Премии ж-лов "Смена" (1963, 1988), "Огонек" (1987), "Горизонт" (1988), "ДН" (1987, 1997), "НМ" (1999), премия СП Москвы "Венец" (1998).
      Был женат на писательнице Л.Г.Беспаловой.
      (Из проекта "Журнальный зал")


Произведения:

Сборник стихов "Надежда" (1988) (69 kb) - 22 августа 2002
Pоман "Каменщик, каменщик..." (1980) (206 kb) - 8 июня 2002
Pоман "Демобилизация" (1976) - ноябрь-декабрь 2003

Часть первая (171 kb)
Часть вторая (180 kb)
Часть третья (250 kb)


Фрагменты романа "Демобилизация":

      Всегда, с начала мира, там того не хватало, тут другого. И не кто-нибудь, а деловой человек договаривался с кем надо, выпивал с кем надо, заливал баки и доставал, где другой бы и в жизнь не раздобыл. Думаешь, царь, или там Сталин, или теперь Маленков подписали - так всё? Днепрострой готов или Исаакий построен? Шиш... Это, Борька, всё равно, как если бы от загсовского свидетельства дети рождались...

      То же и ваш Достоевский. О чем ему было говорить с Западом, когда у них в конце прошлого века были электрические доилки и коровники, чистые, как госпитали. А у нас под Москвой, где теперь служу, прошлой осенью колхозницы выкопали руками картошку, а председатель повез ее на базар и всю пропил. Потому и мечтал ваш Достоевский о железном занавесе. Не для всех, конечно. Себе-то он разрешал в западную рулетку баловаться и русскую женщину тальму немецким бюргерам закладывать.


Ссылки:
Cтраничкa Владимира Корнилова в Журнальном зале
Статья Владимира Александрова"Тихий мастер" в Независимой газете
Статья Владимира Шевелева"Я люблю вас, от вас уходя" в Московских новостях
___________________________________________________________

СТИХИ
********************

НАДЕЖДА (1988)

CОДЕРЖАНИЕ

1

Сорок лет спустя 
Трофейный фильм
Инерция стиля   
Надежда    
Командировка на Север
На кладбище   
26 апреля    
Полынь      
Облако
Дождь   
Разговор    
Второкурсница   
Рифма   
Яблоки   
Прежнее слово
Безбожие 
Черный день
Сосны   
Музыка
Шахматы и кино
Работа   
Военный оркестр   
Вечер Гарри Каспарова в Политехническом 
Улыбка
Молодая поэзия
Гитара   
Прямота    
Аэродромы   
Иннокентий Анненский   
Пророк      
Повторение    
Монархист   
Два поэта
Разговор с зеркалом
Игра судьбы 
Перегонщики «Икарусов»   
Платформа 126-го км
Большие батальоны   
В больнице   
Аритмия    
Железная дорога   
Стыд   
Обещание
Старость    
Стих стиху
Где малина, там крапива...

2

Погодинка
Смерть Хемингуэя
Начало   
Пишущая машинка
Тоска      
Читатель стиха   
Достается, наверно, непросто...   
В  Подмосковье   
Женщины   
Незадача   
вязальщица    
Жара      
Сигарета    
Просьба      
Слепец
Ваганьково      
Утро
Чтение   
Останкинская башня   
Учитель
Собака подлеца
Баллада о Буткове
Три года
Сорок четвертый троллейбус
Долголетие   
Неподвижность   
Корни    
Щитовидка      
В прачечной 
Музыка для себя   
Пиво
Живопись   
Художник   
Ревность    
Эстакада    
Забвение   
Дождь обычный
Жизнь   
Дом
Памяти А. Бека

1

СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ

Подкидыш никудышных муз
И прочей нуди,
Я скукой день-деньской томлюсь
В Литинституте.

И замыслов невпроворот,
И строчек вздорных...
А за окном асфальт метет
Упорный дворник.

Сутулый, тощий, испитой,
Угрюм он, болен.
Но шут с ним и с его бедой —
Я дурью полон.

...Когда бы знать, что он лишен
Других доходов,
Что от журналов отлучен
Отцом народов,

С того и проза тех времен
Вдруг стала тусклой...
Зато просторный двор метен
Литинститутcкий.

...Всю жизнь гляделся я в себя,
А в ближних — мало.
И все равно его судьба
Меня достала.

Такой или сякой поэт,
Я кроме смеха
На склоне века, склоне лет —
Уборщик снега.

Кого от нашего житья
Возьмут завидки?
Он от чахотки сник, а я —
От щитовидки.

...Тащу отверженность, не гнусь,
Не бью поклонов,
Но перед вами повинюсь,
Андрей Платонов!

И сорок лет спустя молю:
В своем зените
Простите молодость мою,
За все простите —

За спесь, и черствость, и сполна
Еще за скуку,
С какой глядел я из окна
На вашу муку.

85, январь

ТРОФЕЙНЫЙ ФИЛЬМ

Гр. Бакланову

Что за бред? Неужели помню четко
Сорок лет этот голос и чечетку?
Мочи нет. Снова страх ползет в середку,
Я от страха старого продрог.
До тоски, до отчаянья, до крика
Не желаю назад и на полмига,
Не пляши, не ори, молчи, Марика,
Но прошу, заткнись, Марика Рокк.

Провались, всех святых и бога ради!
Нагляделся сполна в своей досаде
На роскошные ядра, плечи, стати
Со своей безгрешной высоты.
Ты поешь, ты чечетничаешь бодро —
Дрожь идет по подросткам и по одрам —
Длиннонога, стервоза, крутобедра,
Но не девушка моей мечты.

Не заманивай в юность — эту пору
Не терплю безо всякого разбору,
Вся она мне не по сердцу, не впору.
Костью в горле стала поперек.
Там на всех на углах в усах иконы,
В городах, в деревнях тайги  законы,
И молчат в серых ватниках колонны,
Но зато поет Марика Рокк.

Крутит задом и бюстом иноземка:
Крупнотела, дебела, хоть не немка.
Вожделенье рейха и застенка,
Почему у нас в цене она?
Или все, что с экрана нам пропела,
Было впрямь восполнением пробела?
Или вправду устала,  приболела
Раздавившая врага страна?

Ты одно мне по нраву,  наше время!
Для тебя мне не жаль ни сил,  ни рвенья.
Только дай мне еще раз уверенья,
Что обратных не найдешь дорог.
Ты пойми:  возвращаться неохота
В дальний год, где ни проблеска восхода,
В темный зал, где одна дана свобода —
Зреть раздетую Марику Рокк.

86

ИНЕРЦИЯ СТИЛЯ

Обретается мир с «не могу»,
С «не умею»... Но некуда деться —
И  штурмует свою немоту
Неуверенный лепет младенца.

Это после придут мастерство,
И сноровка,  и память, и опыт...
Но не стоят они ничего —
Повторять нынче может и робот!

Все уменье — забудь и оставь,
Как бы громко оно ни звучало!..
Мертвый тянется на пьедестал,
И живой начинает сначала!

Он идет всякий раз от нуля,
Чтоб досталось побольше простора, Неизведанность снова продля
И страшась, как позора, повтора.

Я прочел где-то: «Если опять
С побежденными драться придется,
Надо тотчас из армии гнать
Разгромившего их полководца».

Не хочу пожелать и врагу
Той судьбы мастака генерала,
Потому-то меня «не могу»,
«Не умею» — всегда вдохновляло.

86

НАДЕЖДА

Раньше, прежде,
На днях почти,
Стал бы нешто
Искать пути?

Есть дорога,
Нет — наплевать!
Безнадега —
Как благодать!

Прочь, заботы!
Жми, брат Авось!
Для работы
И жизнь — навоз.

Что же сталось
Со мной на днях?
Может, старость,
А с нею — страх?

Как от сглазу,
Утих весь пыл;
Стал я сразу
Другим, чем был..

Безутешно
Прошу, как грош:
Мне надежду
Вынь да положь!

Дай как воздух,
Как воду дай,
Дай не вдосталь,
Дай не на даль,—

Хоть немного
Уже брести,
Безнадегу
Мне не снести.

86

КОМАНДИРОВКА НА СЕВЕР

Наконец-то поеду на Север.
Не с руки было и недосуг —
Маловато бывал там доселе,
Все сворачивал больше на юг.

А теперь, как чужую победу,
В руки суточные получу
И до самой до тундры доеду,
А точнее сказать, долечу.

«Север — клевер» — избитую рифму
В книгу Красную надо внести,
Чтоб об этих широтах надрывно
Никакой ерунды не плести.

Тем, кто бросил на Севере якорь
Не от радости и неспроста,
Не по нраву ни клевер, ни  ягель,
Мерзлота, да и вся красота.

Ну, а я подобру-поздорову
Еду в край, где другому — беда,
Да и денег дают на дорогу
В два конца, а не только туда.

86

НА КЛАДБИЩЕ

Памяти Б. Слуцкого

Хоть здесь у вас, не скрою,
Явная благодать,
Я подошел к надгробью:
Надо потолковать.

Мертвому не погудка
Хоть барабан, хоть стих...
Вот и скажу, как будто
Вы и сейчас в живых.

Здесь вам теперь не место!
Нынче нельзя нам врозь,
Врозь, когда наконец-то
Стронулось, началось!

Время пошло хорошее,
Да нелегко идет.
Горько, что отгорожены
Вы от его тягот.

Вы, кто был ярок давеча,
Здесь позарез нужны,
А не на старом кладбище
Рядом с  прахом жены.

Время идет погожее,
Тяжко ползет из мглы...
Жалко, что вы не дожили,
С ходу бы подмогли.

86

26 АПРЕЛЯ

Незадолго до пасхи,
Перед самой страстной,
Безо всякой опаски
Мы ругали застой.

Мудрецы и невежды
Ликовали спроста
Воскрешенью надежды,
А отнюдь не Христа.

Нам казалось: работа
Скоро нашу страну
Вынесет из болота
Прямо на быстрину!

...А уже мирный атом,
Не дождавшись утра,
Шел с доставкою на дом
Вдоль притока Днепра.

...От беды в отдаленьи,
Не смиряя восторг,
Мы забыли о лени,
Матери катастроф.

Лень, щадя наше тело,
Нежное, словно воск,
Разнесла до предела
Вместо мускулов — мозг.

Лень  превысила меру,
Прервала с жизнью связь
И в последнюю эру
Перекинула нас.

...Хоть немногого стою,
Промолчать не рискну:
Как же дальше — к застою
Или прямо к Христу?

Но в киот и лампаду
Верить я не могу,
Хоть готов на лопату,
На кайло и соху.

Только жаль, много муки
От зари дотемна
Примут слабые руки,
Убоявшись ума.

И тогда не до выгод,
Привилегий и льгот...
Но покуда есть выход,
Что не в норы ведет,

Есть проход сквозь опасность
И спасенье в аду,
Я надеюсь на гласность,
На нее на одну.

86

ПОЛЫНЬ

Сколько ни  читал, увы,
Не осилил и главы
Откровения святого
Иоанна Богослова.

Не по мне был этот пыл —
Смесь возмездия и гнева:
«Третий ангел вострубил...
И звезда упала с неба...

Имя сей звезде Полынь...»
(Что иначе — чернобыльник.)

А в Чернобыле теплынь,
Воздвигается  могильник.

По шоссе везут бетон.
Щебень, трубы для азота.
Тут работа на потом
И на двести лет забота.

...Богослов был верой тверд,
И его не переспоришь...
Он предрек, что треть всех вод
Смертная загубит горечь.

Взял откуда Богослов
Для  пророчеств основанья?
...Так что не до рапортов,
Тушей и соревнованья,

Не до громкого всего,
Не до  перевыполненья...
И какое ж торжество,
Ежели  захороненье?

86

ОБЛАКО

Не имея облика —
Только габарит,
Над страною облако
Странное парит.

Им по небу родины
С розою ветров
Мало еще пройдено
Сёл и городов.

Над Россией облако,
Прежних порезвей,
Не боится окрика
Никаких властей.

Прет куда понравится
Вдоль озер и рощ,
Соблюдая равенство.
Льет на землю дождь.

Не урежет порции.
Всем — один заказ,
Чем уж чем, а стронцием
Не обделит нас.

Будет вволю, в досыти
Воя и тоски...
Дай все это, Господи,
Встретить по-людски.

86

ДОЖДЬ

По березам,  по кленам, по соснам
Хлещет с умыслом дождь-лиходей.
Жалко всех — жалко юных и взрослых
И по-новому жалко детей.

Нам-то что? Мы, хлебнув лихолетья,
И Чернобыли пережуем...
Только горестно думать, что детям
Никогда не гулять под дождем.

А ведь сам, капюшон нахлобучив,
Капли жадно сжимая в горсти,
На дожде подрастал и до тучи
Собирался еще дорасти...

Что же мы за добро сотворили,
Что и дождь нам уже не к добру
И как будто бы в тюрьмы — в квартиры
Затворили свою детвору?

Больно мы о себе возомнили,
И теперь от крутни-беготни
Мы хитрее библейского змия
И беспомощнее ребятни.

Дождь идет — и к чему долголетье?!
Наше время уже истекло.
Потихоньку уходим, а дети
Упираются лбами в стекло.

86

РАЗГОВОР

Давай поговори со мною,
Но не про то, что на слуху,
Давай про самое такое
Поговорим как на духу!

Поговори со мною, Дашка,
Без выкриков, без долгих слез,
А то тревожно мне и тяжко,
Что мы не говорим всерьез.

Поговори со мной немного
И понемногу приоткрой
Нелегкой жизни подоплеку,
Неопытной и молодой.

Себя готовя в медицину,
А значит, к зренью изнутри,
Поговори про сердцевину,
О шелухе не говори.

Поговори со мною, дочка,
Про темь души — бездонный склад,
В котором каждый — одиночка...
Про что ни с кем не говорят.

86

ВТОРОКУРСНИЦА

Ты стихом жила сначала,
Был напор в нем и кураж,
А уж после в пальцах сжала
Скальпель, точно карандаш.

Отделяешь ткань от кости,
Добираешься до мышц.
(Уж не так ли Маяковский
Извлекал из флексий смысл?!)

Только кто-то для учебы,
Как нарочно, подобрал
Весь в пробелах, низкой пробы,
Малогодный матерьял.

Потому для пользы дела,
Ежели другого нет,
Рад я вытрясти из тела
Свой нетронутый скелет.

...Кто о Рильке,  кто о Лорке...
Но, сама с собой в ладу,
Ты торчишь в  промерзлом  морге
Триста с лишком дней  в году.

Режешь долго и детально
Руки, ноги и т. п.
И, как двери, жизни тайны
Отворяются тебе.

Вскинувши густые брови,
От восторга ошалев,
Для народного здоровья
Юности не пожалев,

Ты стоишь, со мной не схожа,
У загадок бытия,
Мне опора и надёжа,
Дочка младшая моя.

86

РИФМА

Не владею белым стихом
Для себя, для своей работы.
Белый стих пополам с грехом
Истребляю на переводы.

Белый стих меня не берет
Ни в балладах, ни даже в песнях,
Не познал я его высот,
Не гулял в его тайных безднах.

Помню, в молодости с тоской,
Ошалелый и оробелый,
Я глядел, как наставник мой
Километры гнал пены белой.

Этих тысяч двенадцать строк,
А быть может, еще поболе,
Я без рифмы жевать не мог,
Как жевать не могу без соли.

...Рифма, ты ерунда, пустяк,
Ты из малостей — микромалость,
Но стиха без тебя никак,
Хоть зубри, не запоминалось.

Рифма, ты и соблазн, и сглаз,
Ты соблазном и сглазом сразу
Отравляешь лирикой нас,
И несем ее, как заразу.

Рифма, нет на тебе креста,
Ты придумана сатаною,
Но и жизнь без тебя пуста,
Хоть намучаешься с тобою.

86

ЯБЛОКИ

Бедный дичок загорчил,  как досада.
Белый налив до сих пор сахарист...
Яблоки из монастырского сада,
Что же я раньше не рвал вас,  не грыз?

Или шатался  не больно идейно
По лесостепи, лесам и степи,
И, как назло, попадались отдельно
Либо сады, либо монастыри?

Вот отчего так смущенно и дерзко,
Словно во сне еще — не наяву,
В прежней обители Борисоглебской
Эти ничейные яблоки рву.

...Яблоки из монастырского сада,
Я не найду вам достойной хвалы,
Вы словно гости из рая и ада,
Словно бы средневековья послы.

Вас прививала лихая година,
И, хоть была невпродых тяжела,
Память о ней и горька, и сладима,
И через вас до сегодня жива.

Вот и сегодня в Историю живу
Вновь я уверовал благодаря
Этим бесхозным дичку и наливу
Борисоглебского монастыря.

86

ПРЕЖНЕЕ СЛОВО

Медленно, но упрямо
Время словарь  казнит.
Прежнее слово — «дама»,
Что у тебя за вид?

Вроде бы не сегодня
Вышло ты на покой
И ни на что не годно,
Даже в роман  плохой.

«Дамы  и  кавалеры!» —
Сказано не про нас.
Фразе такой нет веры,
Жизнь все же — не танцкласс.

Странно звучало б:  «Дамы,
Дамы  и  господа!»
Тут от любви и драмы
Не отыскать следа.

Все это отзвучало,
Сникло в живой стране,
И никакой печали
Нету по старине.

Даму достала старость,
И недалек закат.
Вот она и осталась
Только в колоде карт.

86

БЕЗБОЖИЕ

Стали истины ложны —
Что же делать старью?
Я последний безбожник
И на этом стою.

Если челюсти стисну,
Сбить меня не пустяк:
Черный хмель атеизма
И в крови, и в костях.

Чести-совести ради
Думал жить, не греша —
Всё равно с благодатью
Разминулась душа.

Но стиха ни в какую
Не сменю на псалом
И свое докукую
На пределе земном.

...От основ непреложных
Отошли  времена.
Я последний безбожник,
Не жалейте меня.

86

ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ

Начинался черный день — смешно:
Было мне тринадцать без недели,
Сочинял я  «Думу про Махно»
И считал, что нахожусь при деле.

Но отец, меня не ставя в грош,
О моих дерзаниях проведав,
Приказал: «Переведи чертеж» —
И насильно сунул мне рейсфедер.

Только что в седьмой я переполз,
До оскомины, до горьких слез
Ненавидя всякое ученье.
И опять — пожалуйста! — черченье.

Потому-то поднял дикий ор:
«Не хочу! Не буду! Лучше — розги...»
И вдруг дворник крикнул на весь двор,
Чтоб на окна клеили полоски.

Засмеялся я отцу в глаза,
В серые, уже не озорные:
И еще тянулось полчаса,
Прежде чем запели позывные.

...Взявши кружку, ложку, вещмешок,
Молча мой отец из дому вышел.
И никто мне помешать не мог.
И чертежник из меня  не вышел.

86

СОСНЫ

Сосны загораживают свет,
И темнеет в восемь...
Впрочем, у меня претензий нет
Ни к одной из сосен.

В сумерках деревьев красота
Даже величава,
Хоть открыта мне не высота,
А ее начало.

Солнца я не вижу, не узрю
Даже неба просинь.
И хоть лето по календарю,
В комнатенке осень.

Ничего, пришпорю явь и сны,
Вылезу из мрака...
Только как забыть, что из сосны
Сделана бумага?

И растут во мне восторг и стыд,
Назревает сшибка,
И, как дятел молодой, стучит
Старая машинка.

86

МУЗЫКА

В глуши лесной играют Баха
(Не на рояле — клавесине!),
И старый Бах встает из праха —
И снова в славе, снова в силе.

Звучит средь хвои неземная —
Не знаю — фуга ли, соната,
А наша глухомань лесная
Уверена, что так и надо.

Сквозь ветки до небесной тверди
Воскресшие доходят звуки,
Не это ли и есть бессмертье,
Преодоленье смертной муки,

Преодоленье притяженья
Земли, и времени, и долга?..
И замер я от приближенья
ПолЁта, волшебства, восторга!

За стенкою играют Баха,
И радости моей нет краю,
И взмокла на спине рубаха,
Как будто это я играю,

Как будто я уже причислен —
От музыки окрепший духом! —
К высоким самым, самым чистым
Надеждам, помыслам и звукам.

Гоняет старость и усталость
Бах, заиграв на клавесине.

Такие чудеса остались
Лишь в решете и лишь в России.

86

ШАХМАТЫ И КИНО

Пешки и короли...
Залы, где днем темно...
Жизнь мою извели
Шахматы и кино.

Что меня к ним влекло?
Чёрта я в них нашел?
Шахматы и кино
Были заместо шор.

Пешки и короли,
С молодости маня,
Зорко подстерегли,
Взяли, как западня.

Каждый киносеанс
Был  как уход в ничто,
Был как забыться шанс
Сразу минут на сто.

Шахматы и кино —
Скучное бытие...
Лучше бы уж вино,
Лучше бы уж бабье...

Все-таки те грехи
Тем хороши хотя б,
Что за грехи — стихи
Душу вовсю когтят...

Но мне прожить в стихах
Было не суждено:
Гнал меня хлипкий страх
К шахматам и кино.

...Шахматы и кино —
И пустота в душе...
Так-то... И никого
Не удивить уже.

86

РАБОТА

Я начал пилить и строгать,
И вскоре пронзило навылет,
Что оды могу не слагать
Всем тем, кто строгает и пилит.

Не издетства, не искони —
Сегодня на них я похожий,
Умею все то, что они,
Вот разве они помоложе.

Работа — она как алтарь,
Давай причащайся артельно,
А хочешь — себя не мытарь,—
И можешь стараться отдельно.

По этой причине простой,
Призваньем по гроб обеспечен,
Тащился за  плугом Толстой,
А Блок даже складывал печи.

Понятно, оно нелегко,
Хватает мозолей и пота,
Но все же меня увлекло
Незримое братство работы.

Уже не один, а в семье
(За что извини меня, логик!..)
Могу я писать о себе,
А это и будет о многих.

86

ВОЕННЫЙ ОРКЕСТР

Л. Лазареву

На площади на Маяковской
Гремят барабаны и медь.
С охотою не стариковской
В толпу затесался глядеть.

Во всю батальонную силу
Играет оркестр духовой,
Как вырыли немцу могилу
В суровых полях под Москвой.

И холодом бьет по подошвам
Знакомая звонкая дрожь,
И помню, что все это в прошлом,
В сверхпрошлом, а все-таки, все ж...

И с мукою давней и тайной
И полупонятной тоской
Слежу, как, свернув с Триумфальной,
Идет батальон по Тверской.

Пошли косяком годовщины,
А жизни остался — лоскут...
И вроде совсем без причины
Последние слезы текут.

86

ВЕЧЕР ГАРРИ КАСПAРОВА В ПОЛИТЕХНИЧЕСКОМ

Евг. Евтушенко

Третий час, четвертый
Не кончался гул,
Все равно он твердо
Знал свое и гнул.

Безо всякой фальши,
Сверхнаходчив, быстр.
Сразу — фехтовальщик,
Спорщик и артист,

В телемониторах,
В микрофонах весь,
Весь — напор и порох
И победы спесь!

Перед ним, хоть слишком
Эту жизнь познал,
Сам  я был мальчишкой
И мальчишкой — зал.

В одури восторга
Хлопал я, шалел,
Но притом не только
Возраст свой жалел.

Есть у силы сладость:
Слабого толкни!..
Но не сила — слабость
Лирике сродни.

А на нас жестоко
Под мигалок сверк
Двинул прежде срока
Двадцать первый век.

86

УЛЫБКА

«Неулыбы вы, неулыбы!» —
Упрекают с улыбкой нас.
Отмахнуться еще могли бы,
Да никак не смолкает глас.

Значит, впрямь был изъян допущен
Где-то во глубине веков,
И, шаля, напускался Пушкин
На поэтов и ямщиков.

Что же это мы, в самом деле,
От безмерных своих причин
Прежде хоть заунывно пели,
А теперь, замрачнев, молчим?

Ну-ка, голову выше быта,
Выше ненависти-тоски,
Все претензии и обиды
Встретим весело, по-мужски!

Не для славы исправим нравы,
А за нравами — времена!
Будем радостны, если  правы,
Это неправота мрачна!

В лихолетий, в круговерти
За улыбку давай держись —
Пусть она не сулит бессмертья,
Но зато облегчает жизнь;

Упрощает твою задачу —
Потому и веселым будь.
Улыбайся вовсю!
                Иначе
Никому не укажешь путь.

87

МОЛОДАЯ ПОЭЗИЯ

Поэзия молодая,
Тебя еще нет почти,
Но славу тебе воздали,
Не медля, твои вожди;

И те, лет кому семнадцать,
Кому восемнадцать зим,
Уверены: все — эрзацы,
И надо дерзать самим;

И надо смахнуть с насеста
Заевшихся стариков,
Преемственность, и наследство,
И прочую смерть стихов.

Тут сразу без сиволдая
Закружится голова.
Поэзия молодая,
Наверное, ты права.

Но нынче поменьше к лире
Приставлено сторожей,
И ей одиноко в мире,
Свободнее и страшней.

И душу ободрить сиру
Пред волею и бедой
Навряд ли сейчас под силу
Поэзии  молодой.

87

ГИТАРА

Б. О.

Музыки не было, а была
Вместо нее — гитара,
Песнею за душу нас брала,
За сердце нас хватала.

И шансонье был немолодым,
Хоть молодым — дорога,
Но изо всех только он один
Лириком был от бога.

Пели одни под шейк и брейк-данс
И под оркестр другие,
А вот с гитары на нас лилась
Чистая ностальгия.

Был этот голос словно судьба,
Словно бы откровенье,
Нас он жалел и жалел себя,
А заодно и время.

Пел свое, времени вопреки,
И от его гитары
Все мы, усталые старики,
Все же еще не стары.

87

ПРЯМОТА

Словно промыли
Время дожди:
Речи прямые
Нынче в чести.

Все без намеку
И не в подтекст,
А, слава богу,
Так вот, как есть.

Пустопорожье
Все выжгло в нас.
Все-таки, все же
Вырвали  шанс.

Если работа,
Если судьба —
Не от кого-то,
А от себя,

Сил и таланту
Хватит поспеть.
...А на попятный —
Гибель и смерть.

87

АЭРОДРОМЫ

Тянулось не год, не года —
Поболее десятилетия,
И ярко светили тогда
Огни-миражи Шереметьева.

А мы не глядели и бед
С обидами не подытожили,
И вынесли вес этих лет,
И выжили, дожили, ожили.

И помнили только одно:
Что нет ни второго, ни третьего,
Что только такое дано,
И нет за Москвой Шереметьева,

А лишь незабудки в росе,
И рельсы в предутреннем инее,
И синие лес, и шоссе,
И местные авиалинии.

87

ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ

Счастлив ли Иннокентий Анненский,
Непризнания чашу испивший,
Средь поэтов добывший равенство,
Но читателя не добывший?

Пастернак, Маяковский, Ахматова
От стиха его шли
                (и шалели
От стиха его скрытно богатого),
Как прозаики — от «Шинели»...

Зарывалась его интонация
В скуку жизни,
                ждала горделиво
И, сработавши, как детонация,
Их стихи доводила до взрыва.

...Может, был он почти что единственным, Самобытным по самой природе,
Но расхищен и перезаимствован,
Слышен словно бы в их переводе.

Вот какие случаются странности,
И хоть минуло меньше столетья,
Счастлив ли Иннокентий Анненский,
Никому не ответить.

87

ПРОРОК

Степи Киргиз-Кайсацкие,
Бунтов седых подруги,
Удаль и плеть казацкие
И крепостные муки

Вновь, через два столетия
Отражены убого
В жалких, как междометия,
Проповедях пророка...

Без языка не выразить
Душу — с того горазда
Всех языкатых вырезать,
Словно они — дворянство.

Смотрят опять из Азии
Горько и обреченно
Желтые очи Разина,
Черные — Пугачева.

87

ПОВТОРЕНИЕ

Самое тебе открою, самое,
Ну такое, что на жизнь одно,
Но несказанное-несказанное
Угадала ты давным-давно.

Выложу, что затаил на совести,
Что сберег от всяких интервью,
Ото всех стихов и каждой повести,
И тебя опять не удивлю.

Без везенья просто делать нечего,
А прозрения не светят мне.
Как не знаю там насчет отечества,
Но пророка нет в своей семье.

Нету ни пророка, ни пророчества,
Но я снова, как по букварю,
Все тобой изученное дочиста
По складам и с чувством повторю.

87

МОНАРХИСТ

Погулять был и выпить силен,
Сладко жил,  хоть без толку.
А отправленный на пенсион,
Растерялся надолго.

Все ж занятье нашел: склеил сам
Лист-гигант, на котором
Разместил, по квадратам вписал
Всех Гольштейнов-Готторнов.

— Ты со мной,— говорит,— не базарь,
Я душою и сердцем
Счастлив, что наконец-то наш царь
Наречен страстотерпцем...

Я молчу, потому что до слез
Жалко мне монархиста:
Размечтался облезлый Портос,
Мол, он граф Монте-Кристо...

Что ж, давай что угодно неси,
И не стану я спорить:
Все равно ведь у смерти  вблизи
Что нести — все равно ведь...

87

ДВА ПОЭТА

Слух пошел: «Второй Некрасов!..»
Но брехня и чепуха...
Для статей и для рассказов
Этот не впрягал стиха.

Душу радовали кони,
И свидании за селом,
И лукавые гармони,
И гармония во всем.

Правда, пил средь обормотов,
Но зато в работе всей
Нету стертых оборотов,
Тягомотин и соплей.

Что ему журналов травля?
Сын задавленных крестьян
Барина из Ярославля
Победил по всем статьям.

Дар его был равен доле,
А стиху был равен пыл,
Знал он слово золотое
И сильней себя любил.

Жизнь отдавши за удачу,
Миру, городу, селу
Загодя шепнул: «Не плачу,
Не жалею, не зову...»

87

РАЗГОВОР С ЗЕРКАЛОМ

Хорошо бы на беду
Ты бы вовсе треснуло.
Нынче я в тебе найду
Мало интересного.

Вон лицо из глубины
Так давно немолодо,
Что уже страшней войны,
Хоть не ею смолото.

Лопни или потускней.
Все гляжу и охаю.
Ну тебя в качель с твоей
Плоскою правдохою.

И мне зеркало в ответ
Нехотя, несказочно:
— Нет чего, того уж нет,
И винить меня за что?

Но смотри, старик, смотри,
Хоть похож на лешего,
И спасибо говори,
Что не занавешено.

СПОР

В спор не надобно кидаться,
Без него поймёшь:
Родина и государство –
Не одно и то ж.

Присягнув гербу и флагу,
Не затянешь гимн
И в атаку, и на плаху
Не пойдёшь с таким.

Родина – любовь и память,
Проза, стих и песнь…
Много мог ещё добавить,
Места нету здесь.

А ещё – овраг и поле,
Роща и река,
А ещё – тоска и воля,
Воля да тоска.

Только больше неохота
Зря словами трясть.
Родина – всегда свобода,
Государство – власть.
1988


87

ИГРА СУДЬБЫ

Александр его удалил
В Кишинев, а потом в поместье,
Чем свободою одарил,
Уберег от уколов чести.

Мог в столице к полкам пристать —
И не выстрелил пусть ни разу,
Все равно писать-рисовать
Воспретили бы, как Тарасу.

И какая б стряслась беда
Для России — не думать лучше...
А когда б не пошел туда,
Сам извел бы себя, замучил.

...В Петропавловке жестко спать,
Если каешься без оглядки,
А в Михайловском тишь да гладь,
И с опального взятки гладки.

88

ПЕРЕГОНЩИКИ «ИКАРУСОВ»

Перегонщики «Икарусов»,
Новые пенсионеры,
Матерились в десять ярусов,
Так поизносились нервы.

Были классные водители,
Не могли стерпеть обиды,
Что сменили их вредители,
Нечисть пришлая — лимиты.

— Что творит лимит с машиною,
— Подпускать опасно близко!
А ему три с половиною
И московскую прописку.

Охраняю вроде сторожа
Будущую стройплощадку
И твержу: — Остыньте, кореши,
Чересчур вы беспощадны.

Что ж такого, если  пришлые,—
Тут не зона, не граница,
Да и пришлые не лишние,
Или не для всех столица?

—  Ну, защита начинается...
А лимит раздавит банку,
Или вовсе — наширяется
И вползает за баранку.

...Перегонщики
                «Икарусы»
Как механики чинили
На морозе в тридцать градусов
И опять лимит чернили.

Мерзлый, волею-неволею
Забегал я в их вагончик.
А потом меня уволили,
Так что не был спор закончен.

Как вы нынче, перегонщики?
Неужели вновь сердиты?
Спор какой идет в вагончике,
Если больше нет лимита?

Может, тоже перестроились
И уже не так вам туго?
Или вовсе перессорились
И ругаете друг друга?

Вам и то, и это надо бы,
Но когда нехваток тыщи,
Уж кого, а виноватого
Даже не ища отыщешь.

88

ПЛАТФОРМА 126-го  КМ

Времена напористы
Свыше всякой нормы.
...Ожидаю  поезда
У лесной платформы.

Времена напористы,
Но отнюдь не скверны...
Ожидаю поезда,
Утишаю нервы.

Было всяких вывертов
Больше, чем донельзя...
Ноги в джинсах вытертых
Вытянул на рельсы.

Были силы вынести
Бед чередованье,
Так что в неподвижности
Есть очарованье.

Дел — вагон с тележкою,
Что ж не беспокоюсь?
Отчего блаженствую,
Ожидая поезд,

И в начале августа
Таю от соблазна
Крикнуть вроде Фауста:
«Стой, ведь ты прекрасно!»?

Шевельнуться боязно —
Поврежу вдруг лесу...
Ожидаю поезда,
Нужен до зарезу.

87-88

БОЛЬШИЕ БАТАЛЬОНЫ

Бог на стороне больших батальонов.
Вольтер

Они во всем едины,
Они не разделены,
Они непобедимы,
Большие батальоны.

Они идут, большие,
Всех шире и всех дальше.
Не сбившись, не сфальшивя:
У силы  нету фальши.

Хоть сила немудрена,
За нею власть и право.
Большие батальоны
Всевышнему по нраву,

И обретает имя
В их грохоте эпоха,
И хорошо быть с ними,
А против них быть плохо.

Но всю любовь и веру
Все ж отдал я не богу,
А только офицеру,
Который шел  не в ногу.

88

В БОЛЬНИЦЕ

I

Старик ворчит. Он стар.
С того небось ворчит.
С того, что слаб, что сдал, —
Ворчание как щит.

Ворчание как круг,
Чтоб не уйти на дно.
Ворчание как друг,
И с ним оно давно.

На фронте, может, был,
А может, и сидел,
А нынче хвор и хил
И вовсе не у дел.

И ты к нему не лезь,
Хотя  вы с ним равны,
И на свою болезнь
Гляди со стороны.

II

До смерти было далеко,
Но до испуга близко...
Постукивало домино,
Но звук был глуше писка.

Из капельницы сильный жар
По шлангу капал в руку,
И я в ночи соображал,
Идти откуда звуку.

В окно с больничного двора?
А может, из котельной?
Но доминошная игра
Спех обрела хоккейный,

Как будто заскользили вдруг
Игрушечные клюшки,
И равномерным был тот стук.
Но я лежал в отключке.

88

АРИТМИЯ

Изволнуешься, мамма миа!
Ливнем с лысины лупит пот,
Маляриею аритмия,
Закусив удила, трясет.

Припустила в охотку, ходко,
Так, что слева вовсю горит...
Заполошная идиотка,
Где посеяла прежний ритм?

Махи как умудрилась вымахать?
Что за дикое баловство?
С чистой рыси почти на иноходь
Перекинулась для чего?

Продолжаешь пороть горячку,
В страх кидаешь меня и в дрожь,
За проскачкой даешь проскачку
И не знаешь, куда несешь...

Перепуганы все родные,
И сочувствуют нам друзья.
Ты одумайся, аритмия,
Ты их выслушай. Так нельзя.

Опасаются: мне не выехать…
Но не зря ли тебя кляну,
Потому как любая иноходь
Веселей, чем ни тпру ни ну.

88

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Люблю железную дорогу
Всей памятью и всей душой —
И ту, что далеко-далёко,
И ту, что тут, при окружной.

Мне запах мил угля и дыма
И гари ветровой глоток,
Они никак непобедимы,
Хоть перешли давно на ток.

Подросток, говорят, несносный
Дерзил и убежать грозил,
Но товарняк четырехосный
Его от немцев вывозил.

И я остался благодарным
Всем рельсам, всем вокзалам сплошь.
И ежели теперь с товарным
По чистоте купейный схож

И все, кто ездит, воем плачут,
И разрывает поезда,—
Железную дорогу, значит,
За прошлое люблю тогда.

88

СТЫД

Вырос я едва-едва,
Замаячило
Мне занятие — лафа —
Не бей лежачего.

Целый век себе лежи
Нога на ногу
По велению души,
Вроде пьяного.

Паста вверх не лезет из
Ручки шариковой —
С карандашиком возись,
Звук нашаривай.

И на сердце нет греха —
Сожаления,
И идет себе стиха
Сочинение.

Но сегодня мне впервой
Стало совестно,
И зачем-то сам с собой
Начал ссориться.

Понял, бедный, что лишь груши
Околачиваю
И доверчивые души
Околпачиваю.

88

ОБЕЩАНИЕ

Зря ты в тревоге и в горести,
Словно бы вся не со мной...
Помни, достанет мне совести
Не отправляться зимой.

Почва на той территории
Даже кайлу тяжела,
А не могу в крематории:
Там как на юге жара.

Помни, в тебе столько смелости,
Сколько во всех вместе нет,
И без какой-нибудь мелочи
Веришь ты мне тридцать лет.

Я обещал тебе некогда,
Что не оставлю одну.
Деться от этого некуда,
Сделаю, не обману.

88

СТАРОСТЬ

Старость — странность, как Зазеркалье,
Как четвертое измеренье,
Как материи иссяканье
И параметров измененье.

Так и тянет обратно в детство
Всякой сладостью начиняться,
Детективами наглядеться,
Телевизором начитаться.

Что ж, погодки и однолетки,
Пухнут вены и стынут жилы,
И успехи на редкость редки,
Но покуда живем и живы,

Не насытится око зреньем,
Не насытится ухо слухом,
Не насытится угрызеньем
Память сердца, а дело — духом.

88

СТИХ СТИХУ

Был у Евтушенко
Стих — не самый лучший,
Но ему оценку
Дал мой личный случай.

На большие сроки
Изгнан из шеренги,
Полюбил я строки
Жени Евтушенко.

Описал он просто,
Прямо, без утайки
Лихость, непокорство,
Стойкость ваньки-встаньки.

Жизнь была не нянька,
А скорей — лишенка,
Но грел душу ванька-
Встанька Евтушенко.

Потому что, грустный
И не выйдя рожей,
С этою игрушкой
Был  я чем-то схожий...

88

ГДЕ МАЛИНА, ТАМ КРАПИВА...

Где малина, там крапива,
Будто изуверство...
Всю мне юность отравило
Двух кустов соседство.

Без крапивы нет малины,
Жить не могут розно,
И одна к другой манила,
Чтоб обжечь нарочно.

Разум был не в силах вынесть
И считал дремотно:
Либо здесь несправедливость,
Либо грех просмотра.

Лишь внезапно, через годы,
Словно в пароксизме,
Понял замысел природы,
Отраженный в жизни.

И малина, и крапива,
И витье их веток
Дух и душу укрепило,
Жаль, что напоследок.

88

2

ПОГОДИНКА

На тихой улице Погодинке
Во имя мира и добра
Собачий лай трясет питомники
С полуночи аж до утра.

По тихой медицинской улице
Осенней полночью бреду
И слышу — узники и узницы
Опять почуяли беду.

Их лай то явственней, то глуше,
И вот уж — черт его дери! —
Не разбираешь: он снаружи,
А может, и во мне, внутри.

И постигая боль собачью,
Я словно сам в стальном лесу
Истошно лаю, горько плачу
И клетку истово грызу.

Не сыщешь доводов для сердца,
Ему неведомо досель,
Что нечего глядеть на средства,
Когда так благородна цель.

Но как безвыходно и сиро
Вдруг станет, отвлечешься чуть,
И все несовершенство мира
Обстанет — и не продыхнуть.

61

СМЕРТЬ ХЕМИНГУЭЯ

Это право писателя
Подставлять пуле лоб.
Так что необязательно
Сыпать мненья на гроб.

Это право художника
Знать шесток свой и срок.
И примите как должное.
И поймите как долг.

Никакой здесь корысти,
И не стоит карать:
Это воля артиста
Роли не доиграть.

Если действо без цели
И дерьмо режиссер,
Рухнуть прямо на сцене
Доблесть, а не позор.

61

НАЧАЛО

Я в таком прохлаждался вузе,
Где учили писать стихи.
На собраньях по нитке в узел
Собирали мои грехи.

Выявляли космополитов,
Чтобы щелочью вытравлять,
И с товарищем у пол-литров
Стал я донышки выявлять.

Слава робкой его улыбке,
Что в те годы была светла,
Слава белой как свет бутылке,
Что от подлости сберегла.

Слава девушкам в главном парке,
Бесшабашным студенткам тем,
Что не очень-то были падки
До высокоидейных тем.

Слава юности, что соплива
И наивна была весьма.
Слава армии, что забрила
И в  «телятнике» повезла.

И «губе» хвала, где душою
Отдыхал от сплошной «уры»,
И Отечеству, что большое
И припрятало до поры.

65

ПИШУЩАЯ МАШИНКА

Пишущая машинка,
Хлеб мой, моя судьба,
Жизни моей ошибка,
Кто мне родней тебя.

Старый, согбенный, сивый,
Душу к тебе тащу
И с бестолковой силой
Все по тебе стучу.

Ходит каретка шатко,
Серая гнется сталь.
Что ж, мне тебя не жалко,
Да и себя не жаль.

Оба мы инвалиды,
Так что страшиться брось...
Но не снести обиды.
Что похоронят врозь.

58-86

ТОСКА

Мой товарищ ходит по Парижу,
Ручкается с Эльзой Триоле...
Я, несчастный, музыки не слышу,
Словно все притихло на земле.

Никоторой трели,
                ни обрывка,
Ни ползвука, просто ни черта...
Словно все примолкло и обрыдло
И на череп вздета глухота.
Жизнь как печь, которая не тянет,
Хоть дрова кидаешь без конца.
Темнотою завалило память,
А из будущего —
                ни словца,
Никакого отзыва, ни свиста...
Даже жилка смолкла у виска,
И одна тоска самоубийства,
Самая российская тоска.

65

ЧИТАТЕЛЬ СТИХА

Ей-богу, твои ухищренья смешны,
Стыдливая, бедная лира...
Красивым девчонкам стихи не нужны,
И это вполне справедливо.

Для женщин счастливых, для крепких мужчин Поэзия — мелкая ставка.
Их поприще — жизнь, и, как всякий почин,
Она их берет без остатка.

Как мало веселых и звонких людей!
Поэтому грусть в дешевизне.
Читатель стиха, поскорее редей
Во имя вершителя жизни!

Когда в мирозданьи совсем никого
Жалеть уже станет не надо,
Засяду писать для себя самого,
Не зная ни капли пощады.

65

ДОСТАЕТСЯ, НАВЕРНО, НЕ ПРОСТО...

Достается, наверно, непросто
С болью горькой, острей, чем зубной,
Это высшее в мире геройство
Быть собой и остаться собой.

Устоять средь потока и ветра,
Не рыдать, что скисают друзья,
И не славить, где ругань запретна,
Не ругать там, где славить нельзя.

Потому в обыденщине душной,
Где слиняли и ангел и черт,
Я был счастлив и горд вашей дружбой,
Убежденьями вашими тверд.

И хотелось мне больше покоя,
Больше славы в огромной стране,
Чтобы кто-нибудь тоже такое
Мог потом написать обо мне.

66

В ПОДМОСКОВЬЕ

А. Гастеву

Этот стих тебе с любовью,
Если только разрешишь...
Ты меня из Подмосковья
Перекидывал в Париж.

В той закусочной у пруда
И разбитого шоссе
Возникали, словно чудо,
Тюильри, Шанз-Элизе.

Для стакана выбрав место,
Как факир из рукава,
Ты выхватывал де Местра,
Энгра и Делакруа.

Словно впрямь в Пале-Рояле
Десять лет твоих прошли,
А не на лесоповале
На краю родной земли.

И, глаза устало сузив,
Помрачнев навеселе,
Ты расхваливал французов
За уверенность в себе,

За достоинство и гордость,
Непрощение врагу...
И смолкал, упрямо горбясь,
Словно взвешивал тоску.

Так стоял, как будто грезил,
Хмуро, медленно зверел,
И созвучно «Марсельезе»
На столе стакан звенел.

66

ЖЕНЩИНЫ

Мужчины себя потеряли,
Но в женщинах крепче заряд:
Невестами и матерями
За нас, как деревни, стоят.

Мужчины себя уронили,
На то была бездна причин,
А женщины — те и доныне
Рожают и нежат мужчин.

Давно вся надежда и вера
На них — нешироких в кости,
До лучшего времени века
Надеются нас донести.

И носят, рожают и нянчат,
Как корни, из тьмы гонят ввысь,
И снова по-бабьему плачут,
Что помыслы их не сбылись.

67

НЕЗАДАЧА

Кто не мастер — несчастен
И удачи лишен.
К жизни он непричастен,
От нее отрешен.

Неспокойно, негордо
Ходит он по земле,
Потому что при ком-то,
А не сам по себе.

А уж бед и напастей
Нипочем не избыть,
Как возжаждет немастер
Вдруг за мастера слыть...

Не от той ли причины
Полпланеты встрясло?!
А ведь все получил бы,
Возлюбя ремесло,—

Трезвость веры и мысли,
Повседневную высь.
И бессмертье при жизни,
И посмертную жизнь.

Только жаждет он снова
Не добра, а вранья,
И рыдает в нем злоба,
Как мотор без ремня.

68

ВЯЗАЛЬЩИЦА

Кто она — черту известно.
Взор из-под челки сердит.
Вечно напротив подъезда
С вечной работой сидит.

Выйду — посмотрит подробно,
Строчку заполнит крючком,
И отчего-то под ребра
Вновь саданет холодком.

Бред?
Несусветная дикость?
Полный в мозгу кавардак?..
Что ж мне мерещится Диккенс —
«Повесть о двух городах»?

(В Сент-Антуанском предместье
Тоже плела приговор,
Тоже вязала из шерсти
Сводки на сотню голов.

Злобной волчицей рычала —
Сгинула, точно овца...
Кто подстрекает начало,
Плачет еще до конца...)

Так что с вязаньем помедли,
Яростный взгляд опусти
И погребальные петли
Ради себя распусти.

Вяжет...
А жизнь по привычке
Ладит нехитрый уют.
Мимо бегут электрички,
Дети и птицы поют.

И о районе не скажешь,
Будто похож на Париж...
Что ж ты все вяжешь и вяжешь,
Что исподлобья глядишь?

68

ЖАРА

Ну и стояло пекло!
Ну, доложу, пекло!
Тут не опишешь бегло,—
Время едва текло.

Парило и парило,
Долгий держался зной.
Словно планер,
                парило
Лето над всей землей.

Молодо, яро, добро,
Жадно земля жила.
И неправдоподобно
Я умолял: — Жара,

Надобно продержаться!
Раз уж твоя страда,
Страждь!
             Вдруг тебе удастся
Сразу и навсегда!
Жарь же, раскочегарь же!
Я тебя не продлю...

Но на декаду раньше,
Не по календарю
Перед рассветом оземь
Грохнулись небеса...
И потянулась осень,
лач дождевой начался.

68

СИГАРЕТА

Надежная вещь сигарета!
Сдави-ка покрепче в зубах,
Зажги — и не выдашь секрета,
Что дело и вправду табак.

Попыхивает светло-синий
Дымок её — символ добра,
И кажется: смирный и сильный,
Спокойно дымишь, как гора.

Какие огромные горы!
И море у самой горы!..
Какие кругом разговоры!
А ты втихомолку кури,

Молчи, что изъедены нервы,
О том никому невдомек,
Поскольку достойно и мерно
Восходит веселый дымок.

Хватает позора и горя,
А все-таки не обличай:
Покуривай, как крематорий,
И все это в дым обращай.

Пускай докатился до ручки
И весь лихолетьем пропах,
Но это не видно снаружи —
Торчит сигарета в зубах.

Я сам за нее укрываюсь
И что-то таю и темню,
Справляю последнюю радость,
Одну за другою дымлю.

69

ПРОСЬБА

С высокой надеждой и верой,
Как будто на откуп векам,
Возил тебя в дом пионеров
По вторникам и четвергам.

В портфелях из всех магазинов
Таскал акварель и гуашь
И, взгляд над мольбертом разинув,
Просил:
— Не смущайся и мажь!

Работай!
Ведь краска, как слово,
Просторна для счастья и мук,
И только не надо такого,
Чего не в тебе, а вокруг...

Работай.
Пусть падают листья,
Пусть травы восходят — пиши.
Ладони с палитрой и кистью
Держи продолженьем души.

Так мало за долгие годы
Успел я в своем ремесле,
А мне после смерти охота
Шататься по этой земле.

Зароют — и стынешь никчёмно:
Ни зги, ни друзей, ни родни.
Не дай мне загинуть, девчонка,
Спаси от забвенья,
                продли!..
69

СЛЕПЕЦ

Что такое родина —
Город или дом?
Много понастроено
В городе моем.

Здесь не встретишь бедного
Странного слепца —
Офицера белого,
Красного спеца.

Он, понурив голову,
У Днепра сидел.
Сизый с полуголоду,
Горбился, сивел.

Выли экскаваторы,
Пятилетка шла,
Он свое выкладывал,
Детство мне круша.

...Вот состарюсь. Начисто
Зренье изведу
И заместо зрячести
Смелость обрету.

Обопрусь на палочку,
Покорюсь судьбе,
Возле дома лавочку
Приищу себе.

Наскребу с три короба
Истины крутой...
Племя незнакомое,
Посиди со мной.

Родина — не родина,
А одно жилье,
Если захоронено
Слово про нее.

Но не все потеряно,
Если сели днем
На скамье под деревом
Слепенький с дитем.

69

ВАГАНЬКОВО

Хотелось бы мне на Ваганьково.
Там юность шумела моя...
Но ежели места вакантного
Не будет, то всюду земля...

Запри меня в ящик из дерева,
Найми грузовое такси
И вывези, выгрузи где-нибудь,
Названья села не спроси.

Пусть буду я там без надгробия,
Как житель чужого угла,
Чтоб ярость былая, недобрая
Колючей травой проросла.

Везде истлевать одинаково.
Давай поскорей зарывай...
...А все ж веселее Ваганьково,
Там тренькает рядом трамвай.

69

УТРО

Полшестого...
Бормочет дождик.
Дождь неспешный, непроливной..
Переводит,
                как переводчик,
Слог небесный
                на слог земной.

Я глаза на него поднимаю,
Я спросонья внимаю ему
И такое сейчас понимаю,
Что потом никогда не пойму.

Что-то ясное,
Проще простого
Открывается разом
                шутя,
И пугает домашность простора
И дурашливый шепот дождя.

Тучи темные соснами пахнут,
В полумраке совсем не темно,
Словно весь я
                от ветра распахнут,
Как с плохим шпингалетом окно.

Это кончится через минуту,
И тогда
         с этим лучшим из чувств
Распрощусь
              и его позабуду
И к нему никогда не вернусь.

Будет дождик —
                всего только дождик,
И туман —
             будет просто туман,
И простор,
             словно голый подстрочник,
Будет требовать рифм и румян.

И начнутся пустые мытарства,
Жажда точности,
                той, что слепа,
Где ни воздуха
                и ни пространства,
Только вбитые в строчки слова.

Но покамест,
На это мгновенье,
Показавшись в открытом окне,
Мирозданье,
               как замкнутый гений,
По случайности вверилось мне...

Нету в нем ни печали, ни гнева,
И с девятого
                этажа
На согласье асфальта и неба
Не нарадуется душа.

70

ЧТЕНИЕ

I

...Он все еще кочует,
Под звездами ночует,
Бичует, и врачует,
И чует, что линчуют.

И никуда не скрыться...
Еще одна страница.
Еще одна девица
Стремится исцелиться...

Мне все давно известно,
Я знаю день и место,
Но все ж надеюсь честно
На исправленье текста.

Но нет!.. Созрели козни,
И бревна в гору тащат...
Не надо мне про гвозди...
Глаголь, второй рассказчик!

...И вновь каленных лечит,
Талдычит, бисер мечет...
«А вдруг не изувечат?» —
Надеюсь целый вечер.

И вот, пока кочуя,
Он жить велит по-птичьи,
Я пропущу про чудо,
Зато запомню притчи.

К чему престол небесный
И ангельская свора,
Когда была в нем бездна
Таланта и простора?!

Была в нем прорва чувства.
И мне, ей-богу, грустно,
Не веруя в Иисуса,
Так веровать в искусство.

70

II

Евангелья от Матфея,
От Марка и от Луки
Читаю благоговея,
Неверию вопреки.

И все-таки снова, снова
Четвертым из всех задет,
Поскольку мне тоже слово
Начало всего и свет.

83

ОСТАНКИНСКАЯ БАШНЯ

Адмиралтейская игла
Стихам знакома исстари,
А мне близка, а мне мила,
Которая у Выставки.

Вокруг — панельные дома
И реже — знать кирпичная,
А надо всем она одна,
Такая непривычная.

Когда темно, когда светло,
Когда в тумане слепо,
И днем и ночью, как сверло,
Она буравит небо.

Я на девятый влез этаж
И дверь закрыл наружу,
Чтоб вечных не решать задач
И не морочить душу.

Какая, господи, тоска,
Как холодно и страшно,
Что вдруг до чертиков близка
Останкинская башня.

И молча распахну окно,
И млею перед нею,
Как будто ближе — никого
И никого — роднее...

71

УЧИТЕЛЬ

Учитель болен был и недоволен,
Мои стихотворенья разносил,
А я терпел, как нерадивый воин,
И даже снисхожденья не просил.

Была зима.
Учитель был простужен.
Дрожал в чужом нетопленом углу.
А я, чудак,
Надеялся на ужин,
На рюмку водки и на похвалу.

Он был худой.
Высовывались кости
Из ворота дешевого белья,
А мне казалось,
                что ему все просто,
Что ниц пред ним повержена Земля.

Не потому ли,
Хоть об стенку бейся,
Хоть переламывайся пополам,
В ответ цедит:
— Вы не бездарны, Берсы,—
Как Лев Толстой никчемным сыновьям.

Тоски и боли поровну изведав,
Терпел стрезва,
                терпел и во хмелю,
Терплю и нынче.
Средь живых поэтов
Его любил всех крепче и люблю.

Но если вдруг теперь мои похвалит
Стихи,
        где шлаку больше, чем руды,
Мне хочется его обрезать:
— Хватит! —
И горько мне от этой доброты.

72

СОБАКА ПОДЛЕЦА

В поселке под Москвою,
Где дачам нет конца,
Заходится от вою
Собака подлеца.

Ей не угомониться,
Не ест она, не спит...
Подлец лежит в больнице,
Кондратием разбит.

Не мелкий бес, а дьявол!
В лихие времена
Кровавый бал он правил,
Как полный сатана...

Все так... А вот, однако,
Не знаю почему,
Несчастная собака
Тоскует по нему.

Какою мерой мерить
Судьбу и суть свою?
И почему не верить
Безгрешному зверью?

И что мы, в общем, значим?
Мне черт-те сколько лет —
Ни дачи, ни удачи,
Собаки даже нет.

А вроде жил не праздно,
Не знал без строчки дня,
И не подлец. А разве
Любили так меня?

...Пес лает до упаду —
Хоть кайся, хоть реви,
Хоть сочини балладу
О странностях любви.

72

БАЛЛАДА О БУТКОВЕ

1

В благодатном веке
Без гроша, тишком,
Частию в телеге,
Частию пешком
В Петербург добрался
Юноша Бутков,
И ему достался
Худший из углов.
Жизнь в углах неладна,
Смрад в углах и страх.
Надобно таланта —
Не пропасть в углах.

2

От солдатской доли
Откупившись в долг,
Стал писать в неволе,
Но велик ли толк?
Вроде достоверный
Сочинит рассказ —
“Нет, не Достоевский!.." —
Слышит всякий раз.

3

Не дурак, не лодырь,
Хоть не в меру пил,
Он и впрямь не Федор
Достоевский был.
У того дорога
Из углов крута:
С плаца до острога,
Дальше — в рекрута...
И хотя в падучей
Сотрясалась плоть,
Но ее получше
Охранял господь.

4

Был Бутков напуган,
Нелюдим и зол.
Как за нитки — кукол,
Прототипы вел.
Дело шло не ходко,
И пришли в свой срок
С водкою чахотка,
Госпиталь и морг.

5

Господи, помилуй,
Ну зачем ты дал
Юноше унылый,
Невеликий дар?
Не деля на части,
Весь бы выдал кус —
Без того несчастья
Наводнили Русь.
Дар — не пайка хлеба,
Не для бедняков...
И не узрел неба
Из угла Бутков.

6

Маленький писатель —
Это что за червь?
Ты таких, создатель,
Наплодил зачем?
Где добыть им славы,
Мир перевернуть,
Если сердцем слабы
И таланту чуть?..

72

ТРИ ГОДА

Я тебя зарабатывал кротостью,
И охотою лезть на рожон,
И дурацким хожденьем над пропастью,
Хоть для этого не был рожден.

Я тебя зарабатывал верностью
Стихотворной и просто земной,
И открытостью, и откровенностью,—
Все равно ты была не со мной.

Потому, как в заклятии адовом,
Вдохновляясь и плача зараз,
Я три года тебя зарабатывал —
На четвертый ты только сдалась.

И теперь уж до самой до гибели
Ни за что не расстанусь с тобой,
И плевать, что парнишка из Библии
Страждал дважды по семь за любовь.

То предание ветхозаветное —
Было, не было — не разберем,
И скорее всего и наверное
Там напутали с календарем.

72

СОРОК ЧЕТВЕРТЫЙ ТРОЛЛЕЙБУС

Сорок четвертый троллейбус
В полдень заполнен на треть.
Стоя у дверцы, проедусь,
Чтоб на тебя посмотреть.

Словно из старости в юность,
Словно бы через кордон,
Еду и зверски волнуюсь,
Чуть забелеет твой дом.

Добрый мой, славный товарищ,
Плоть моя, радость моя,
Ты не меня повторяешь,
Ты продлеваешь меня.

И, как подросток, неловок,
Чту я твое волшебство
Целые пять остановок,
Пять остановок всего.

73

ДОЛГОЛЕТИЕ

В этом веке я не помру.
Так ли, этак — упрямо, тупо
Дотащусь, но зато ему
Своего не подсуну трупа.

Двадцать первый — насквозь чужой,
С крематорием чем-то схожий...
Не приемля его душой,
Подарю ему кости с кожей.

От недоли хоть волком вой,
Только все-таки жить охота.
Потому доползти позволь
До две тыщи первого года.

Мне бессмертье не по плечу,
Потому и шепчу с надсадом:
—  Пожалей меня — не хочу,
Не могу помирать в двадцатом.

Выдай крови и выдай сил,
Долголетия выдай, донор!..
Все равно я все упустил,
Все равно молодым не помер.

73

НЕПОДВИЖНОСТЬ

— Господа, седлайте коней!..
Ни коня, ни седла, ни сбруи...
На своей земле околей
И не лезь в соседние бури.

Кони ржут.
Стучат поезда.
От моторов твердь задрожала.
...А в груди моей, господа,
Распласталась грудная жаба.

И не слышу ваших коней,
Стука рельс, самолетного лаю..
На своей земле околей.
Потихоньку околеваю...

73

КОРНИ

Надо бы жить попроворней,
Строгость меня извела:
Взял — разменялся на корни,
И ни листвы, ни ствола.

Зряшно, подземно и слепо,
Все свое пряча внутри,
Маюсь без краюшка неба
И без полоски зари.

Жизнь ты моя нутряная,
Что же ведешь в никуда,
Роешь, меня зарывая?
Корень — он вроде крота.

Может, и мог бы покорно
Деревцем чахлым цвести,
Да разменялся на корни —
И ни ствола, ни листвы.

Что это — страх или подвиг?
Точный расчет или бред?
...А на земле и не помнят:
Помер такой или нет.

74

ЩИТОВИДКА

Я считал себя гордым, стойким,
Неудачам глядел в глаза.
Врач сказал:
— Нету вас — есть только
— Щитовидная железа.

Все метания и мытарства
И рифмованное нытье,
На которые вы горазды,—
Не от вас они — от нее.

Я-то думал:
Томленье духа,
Вера, совесть, и стыд, и честь...
Оказалось — лишь род недуга,
Интенсивный обмен веществ.

Никакого переизбытка
Благородных и высших чувств,
Лишь ничтожная щитовидка
Барахлит —
                и теперь лечусь.

Все от химии —
                не от бога —
И земля, и вода, и снедь,
И свобода, и несвобода,
И, наверное, даже — смерть.

Вот и загнан, как мерин в мыле,
Вопрошаю в свои полета:
— Я — венец творения
                или
Нуклеиновая кислота?!

78

В ПРАЧЕЧНОЙ

Бросила жена? Ее
Бросил сам? Сменил жилье?
...Гладили вдвоем белье
С ним в стекляшке.
Он балдел — заметил я —
От шумевшего бабья
И от вороха белья
И от глажки.

А по виду был ходок.
Но совсем не холодок —
То ли страх, то ли упрек
Был во взгляде.
Может, чудилось ему:
Я, старик, его пойму.
Объяснить мне, что к чему,
Будет кстати.

На подобный разговор
Я его бы расколол.
Прежде был и спор и скор
На знакомства:
Две рюмахи или три
Пропустили — говори.
Но теперь скребет внутри
Скорбь изгойства.

Несуразная судьба —
Эмиграция в себя,
Словно начисто тебя
Съела фронда.
Вроде ты живой и весь
И душой и телом здесь,
А сдается, что исчез
С горизонта.

Потому теперь и впредь
Не к чему ломать комедь.
И не стал я пить с ним — ведь
Мы б не спелись.
После полусотни грамм
Он, запуган и упрям,
Выдохнул бы: «Пшел к ерам,
Отщепенец...»

Так что про житье-бытье
Мы молчали, а белье
Расстилали, как бабье,
На гладилке.
Потому и обошлось
Без мужских горючих слез,
Без сочувствий, без угроз,
Без бутылки.

79

МУЗЫКА ДЛЯ СЕБЯ

Словно бы в перекличке
Банджо и контрабас —
За полночь в электричке
За город мчался джаз.

Скопом на барабане,
Струнах и на трубе
Что-то свое лабали
Лабухи о себе.

Видно, нет счастья слаще,
Чувства растеребя,
Мчать по равнине спящей
С музыкой для себя!

...Музыка в электричке,
Смысла в тебе — ничуть,
И потому-то трижды
Благословенна будь!

Кто ты ни есть — искусство,
Почва или судьба —
Нету в тебе паскудства,
Музыка для себя!

Только восторг свободы
Да разворот души —
И никакой заботы,
Проповеди и лжи!

...Сильно меня задела,
Ужасом осеня,
Исповедь без предела,
Музыка для себя!..

80

ПИВО

Помнишь, блаженствовали в шалмане
Около церковки без креста?
Всякий, выпрашивая вниманья,
Нам о себе привирал спроста.

Только все чаще, склоняясь над кружкой,
Стал ты гадать — кто свой, кто чужой,
Кто тут с припрятанною подслушкой,
А не с распахнутою душой?..

Что ж, осторожничать был ты вправе,
Но, как пивко от сырой воды,
Неотделимы испуг от яви,
Воображение от беды.

...Я никому не слагаю стансы
И никого не виню ни в чем.
Ты взял уехал. Я взял остался.
Стало быть, разное пиво пьем.

Стало быть, баста. Навеки — порознь...
Правду скажу — ты меня потряс:
Вроде бы жизнь оборвал,  как повесть,
И про чужое повел рассказ.

...В чистых пивных, где не льют у стенки,
Все монологи тебе ясны?
И на каком новомодном сленге
Слышишь угрозы и видишь сны?

Ну а шалман уподобен язве,
Рыбною костью заплеван сплошь,
Полон алкашной брехни... и разве
Я объясню тебе, чем хорош...

81

ЖИВОПИСЬ

Лето в городе Гороховце,
Белое и рыже-золотое,
Все в полдневной солнечной пыльце,
Все помолодевшее от зноя.

Крохотный и древний городок
Возле Клязьмы прикорнул укромно,
И ему, наверно, невдомек,
Что отныне лето в нем огромно.

Как охота мне в Гороховец!
...Ошалев от зелени и света,
На холсте он уместился весь,
И в нем лето и все время — лето!

Никаких ни осеней, ни зим —
Лето — в ржави крыш и колоколен!
...Разве ж этак мы изобразим,
Нарифмуем или наглаголем?

Разве нам дана такая власть?
Разве найдено такое слово,
Чтобы краской на бумагу класть
И тебе — пожалуйста! — готовы

Крыши, колокольни, деревца
Рыже-бело-золотого цвета,
И из города Гороховца
Никогда не исчезает лето.

83

ХУДОЖНИК

Б. Сарнову

Умер Володя Вейсберг,
Умер без суеты,
Умер, наверно, весь бы,
Если бы не холсты —

Призмы, цилиндры, кубы —
В каждом ожог и шок...
Ради такой Гекубы
Он-то себя и сжег.

Белым писал на белом,
Белым, как небытьё,
Чтоб за любым пределом
Вновь обрести свое.

Словно философ с кистью,
Истиной одержим,
Истиной, как корыстью,
Только одной и жил.

Сколько кругом ничтожных
Выжиг, лгунов, пролаз,
А вон какой художник
Все-таки жил при нас.

85

РЕВНОСТЬ

Я к нему не ревную,
Пусть он жутко красив
И пусть напропалую
Непослушных разил,

Аж со страстью земною,
Всю округу кляня,
Кто, кричал, не со мною,
Тот, мол, против меня.

Я не то чтобы против
Или там супротив,
Но он жизнь мне испортил
И тебя совратил.

И такого к тому же
Любишь больше отца,
Больше дочки и мужа,
И любви нет конца.

Я уже не терзаюсь
И его не кляну,
Издержал даже зависть,
Не ревную к нему.

И тревогой и болью
Сам себя исказнив,
Все равно я с тобою,
И ты все-таки с ним...

86

ЭСТАКАДА

Я иду по эстакаде —
Эстакада хороша!
Но душа опять в досаде:
За душою ни гроша.

А на эстакаде снегу —
Как на кладбище в селе...
И несладко человеку,
Если сам он по себе.

Я иду замерзши зверски.
Чем-то родственный зверью.
И поскольку больше не с кем,
С эстакадой говорю:

«Лихо ты свое сказала —
Хоть в бетоне, а легка,
Аж до Рижского вокзала
От Сокольников легла!

Перехватывает горло,
Чуть начну про это речь...
Каждому бы так просторно
На сердце
              навечно лечь!..»

Стих не жалобная книга,
А полундра и аврал!..
Но для праведного крика
Маловато я набрал.

И несу свою бодягу
Никому ни ко двору,
И не ведаю, где лягу,
Если все-таки помру.

86

ЗАБВЕНИЕ

И ты и я обижены судьбой
И, значит, квиты...
Давным-давно я позабыт тобой,
Ты мной забыта.

Когда теперь гляжу за толщу лет,
Которых сорок,
Мой взор как будто в пелену одет,
Совсем не зорок.

Там все вдали под гнетом темноты,
Там все уныло,
Хотя тебя любил и вроде ты
Меня любила.

Друг с другом не связало нас узлом
Пришла разлука...
И вот на улице не узнаем
Уже друг друга.

Да как же так? Зачем и почему?
Что с нами сталось?
А ничего... Есть этому всему
Названье — старость.

А в старости — все годы позади
И эти — сорок,
И не поверить, что свербил в груди
Любви осколок.

Так напрочь зарастает всякий след
Обиды ранней,
Что никаких таких в помине нет
Воспоминаний.

86

ДОЖДЬ ОБЫЧНЫЙ

Вновь дождь: у бога неполадки...
Я мок в окопе и в палатке —

Не на войне, а малость позже,
Поскольку дождь тогда был тоже.

И снова он по окнам лупит,
Как будто он кого-то любит,

А вот ему не открывают,
И он чечетку отрывает.

...Он все такой же забияка,
Хотя лет тридцать не без гака

Прошло с окопа и палатки,
А он опять в большом порядке!

Осенний, летний или вешний,
Он все равно какой-то вечный,

А я, хоть лезу вон из кожи,
Здесь только гость или прохожий.

86

ЖИЗНЬ

Горькое и долгое прощанье
С уходящим от тебя тобой,
И тому прощанью нет скончанья
Аж до самой крышки гробовой.

Тут не обретенье, а потеря,
Потому кидаешься в тоску...
Это я прочел не у Монтеля,
Это я в своем нашел мозгу.

Понимаю: мысли всех велики
Супротив такого пустяка.
Только то, что выудишь из книги,
Вряд ли приспособишь для стиха.

Так что ни Христу,
                ни Заратустре,
Сколько им с горы ни говорить,
Не раскочегарить наши чувства
И печали не угомонить.

Будешь сам нести свой личный
                ужас,
Будешь сам вгонять в строфу
                свой вздор,
И как жизнь уходит,
                обнаружишь,
Как холодным потом льет из пор.

86

ДОМ

Построить, что ли, дом
Хоть на Мезени —
Не с тем, чтобы потом
Он лез в музеи...

Там подлинней с утра
В тиши и хвое
День раза в полтора,
А то и вдвое.

В мансарде — наверху,
Внизу — в столярке
Изображать смогу,
И не в запарке,

Не только пустяки,
А — чередуя,—
Романы и стихи,
Столы и стулья.

Вот это бы была
Не жизнь — житуха!
Отнюдь не кабала,
А праздник духа!

Но только из-за всех
Своих историй
Я дома, как на грех,
И не построил.

Растут мои года,
Надежду застя...
Но, впрочем, ерунда,
Не в этом счастье.

86

ПАМЯТИ А. БЕКА

Помню, как хоронили Бека.
Был ноябрь,
              но первые числа,
Был мороз,
                но не было снега,
Было много второго смысла.

И лежал Александр Альфредыч,
Все еще не избыв печали,
И оратор был каждый
                сведущ,
Но, однако, они молчали
И про верстки,
                и про рассыпки,
Что надежнее, чем отрава,
Что погиб человек
                от сшибки,
Хоть онколог наплел:
                от рака.

...Ровно через седьмую века —
Десять лет и четыре года —
Наконец, печатают Бека
И в театры толкают с ходу.
Вновь звезда ему засияла,
Предрекает горы успеха —
И спектакли,
                и сериалы...
Но не будет живого Бека.

И не ведает Бек сожженный
О таком своем часе звездном
И, в тоску свою погруженный,
Счет ведет
                рассыпкам и версткам.

...Я судьбу его нынче вспомнил,
Я искал в ней скрытого толка,
Но единственно,
                что я понял:
Жить в России надобно долго.

86















Владимир Корнилов
ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОВ 
БЕАТРИЧЕ
От Данта и других в отличье,
Косноязычный моноглот,
Я не замыслил Беатриче,
Случилось всё наоборот.

Она отчистила, отмыла,
Она мне душу отскребла,
Чтоб не темна и не уныла,
А справедливою была.

Нисколько не похож на Данта
Неповоротливый мой слог,
Да я и школьного диктанта
Достойно бы списать не смог.

И чтоб не натащили дичи,
Невнятицы и шелухи,
Хлыстом хлестала Беатриче
На корде все мои стихи.

Им тыщи миль до Алигьери
По дарованью и уму,
Однако в них, по крайней мере,
Почти понятно, что к чему.

2001


СОЛНЦЕ
Солнце мажет на фанере иероглифы,
На фанерной, на моей стене -
"Будьте счастливы" - а, может, "Будьте прокляты!"
Начертанья непонятны мне.

Солнце - дело тайное и тонкое,
С ним не угадаешь, что к чему.
Скоро стену обобью вагонкою,
Но навряд ли сверх того пойму.

2001


АЯМ
По магистрали амуро-якутской,
Вспученной от мерзлотки,
"Газик" выруливал так же искусно,
Как меж порогов - лодки.

А на обочинах магистрали,
Сгинувшие, как обры,
Жалкими призраками стояли
Олпы, одни лишь олпы.

С каждых ворот, с любого барака
Сшиблены серп и молот,
Череп усатого вурдалака
Напополам расколот...

Помню, в тот год пятьдесят девятый,
Счастлив я был, демократ завзятый,
Что помирает поганый лагерь,
И покрывает останки ягель.

...Но от обиды и от разрухи,
Лени и безнадёги,
Потянуло страну на круги,
Сбилась опять с дороги.

И как по трассе амуро-якутской,
Только не больно зорок,
Въехал водитель малоискусный
В прошлое лет на сорок.

Всех не заставишь любить свободу,
Нету на это права...
Честь и хвала такому народу,
Слава, вечная слава.

2001


МУКИ СВОБОДЫ
Смутные годы -
Ты им судья.
Муки свободы -
Выбор себя,

Выбор маршрута
В ад или в рай -
Круто, сверхкруто,
А выбирай.

Нынче пророки,
Выпустив гуж,
Сыплют попреки,
Злобу и чушь,

В духе рекламы
Благо суля...
Так что упрямо
Слушай себя.

Ведь не в начальстве
И не в толпе,
Скрыты несчастья
В нас и в тебе:

Сможем сурово
Жить не по лжи
Или готовы
Снова в ножи?

2001


14 ФЕВРАЛЯ
На два года с половиной
Раньше, чем наш лоботряс,
В день святого Валентина
Валентина родилась.

И в гордячку молодую
Девятнадцати годов,
Трепеща и негодуя,
Он влюбиться был готов.

Но твердила Валентина:
- Ты не тот, совсем не тот, -
И другого властелина
Ожидает и найдет.

Видно, что-то понимала
И на должности росла,
И - не много и не мало! -
Вышла замуж за посла.

...Что ж сегодня с нею сталось?
Годы бурные неслись
И не обогнула старость
Ни послов и ни послиц.

И уже не авантажна,
Как в былые времена...
Впрочем, вряд ли это важно,
Важно, что была она,

Что удача ей светила
И что, словно на заказ,
В день святого Валентина
Валентина родилась.

2001


НИЩИЙ
Тому, кто счастия не ищет,
Обиды легче снесть.
Но даже у завзятых нищих
Есть гордость, даже честь.

Грозит, униженный, в подвале
Он городу всему:
"На молодость не подавали.
На старость не возьму".

2001


СОПЕРНИК
Что делать: быть или играть? Вот в чем вопрос.
А, впрочем, никакого нет вопроса.
Кто до себя - как личность - не дорос,
Тот изъясняется многоголосо.

И норовит у каждого занять
То интонацию, то жест, то фразу,
Чтобы сыграть, но не себя опять,
А нечто усредненное и сразу.

Соперник растранжиривал свой пыл
На скетчи, сценки или водевили...
А что до Слуцкого, то Слуцкий просто был.
И не играл. За это не кадили.

2001


КНИЖНОЕ
Я не верил в лозунги-крики,
Президентам не доверял,
И не в жизни искал, а в книге
Совершенство и идеал.

Потому не бывал в порядке
Молодым среди молодых:
Не желал наступать на пятки
И ловчить, и давать под дых.

С детства самого мне доверясь,
Почитая мой опыт-стаж,
Приняла ты книжную ересь
Безраздельно, как "Отче наш".

Я держался на честном слове,
Ни на чем - и был горд собой.
Но к чему я тебя готовил
И привел, поводырь слепой?..

В книгах люди пекут идеи,
В жизни люди куда лютей.
Книгочеи недоглядели -
И оскомина у детей.

Нет прощенья моей оплошке...
Ты - одна, а вокруг - зверье...
Что же делать, мой свет в окошке,
Горе луковое мое?

2001


ЧИСТЫЙ ЛИСТ
Запросто, спроста,
С самого начала,
С чистого листа,
Будто прожил мало,

Заново начну
Исповедь и сразу
Прошлое смахну,
Как княжну с баркаса.
Повторенье - сплошь
Прописи и басни,
А они, как ложь,
Для души опасны.

Лучше уж в бреду,
Позабыв о плане,
Сходу поведу
Самораспинанье.

Ужас - не успеть -
Больше не колышет...
Все, что нужно, смерть
За меня допишет.

1999-2001


АНАФЕМСКИЙ СОН
Анафемский сон
И ночью и днем.
Должно быть, резон
Какой-то есть в нем?

Извёл недосып?
Под старость ослаб?
На жизнь нету сил -
Остались на храп?

Сон в полночь и в рань
И средь бела дня.
Похоже, и впрямь
Жалеют меня.

И я потому,
Не плача навзрыд,
Спокойно приму
Всё, что предстоит,

И тихо, во сне,
А не наяву,
По Стиксу в челне
От всех уплыву.

2001 
http://www.antho.net/jr/11.2002/16.html



ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА КОРНИЛОВА
=================================

Невосполнимую утрату понесла поэзия. 8 января на 74-м году жизни после тяжелой и продолжительной болезни скончался большой поэт России Владимир Николаевич Корнилов.

Его десять поэтических сборников, его проза и публицистика, опубликованные в последние годы, на долгие годы останутся с читателями разных возрастов и поколений.

Его единственная литературная награда – недавно врученная премия Союза писателей Москвы “Венец” – напомнит и о том, какую драматическую судьбу выстрадал и осилил этот несгибаемый человек и талантливый художник.

Нам же дано навсегда: помнить, каким прекрасным верным другом был для многих из нас Володя Корнилов на самых крутых изломах судьбы, каким бесценным наставником и учителем, в высшем значении этого слова, стал он для молодых, только входящих в литературу поэтов. А еще нам дано верить: такие, как Владимир Корнилов, не уходят. Ни из людской памяти, ни из культуры.


СЕКРЕТАРИАТ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ МОСКВЫ

* * *

В это не хочется верить... Все знали, что Владимир Корнилов в последнее время тяжело болел. Но кажется, совсем недавно он ходил по редакционному этажу, большой, бородатый, с палкой, с внешностью человека, забредшего в наше время из какой-то другой, более достойной эпохи. В конце ноября в “ЛГ” были напечатаны его стихи – наверное, последняя его прижизненная публикация. В них были очень горькие строки, обращенные – кому?

Нет прощенья моей оплошке...
Ты – одна, а вокруг – зверье...
Что же делать,
мой свет в окошке,
Горе луковое мое?

Что делать, когда уходят такие поэты, а зверье остается? Только верить: после поэтов все-таки остается свет, и свет этот негасим...
КОЛЛЕКТИВ “ЛГ”
----------------------------------------------------------
МОСКОВСКИЕ НОВОСТИ

"Я люблю вас, от вас уходя"

Умер Владимир Корнилов - большой поэт, автор и друг "МН"
Владимир ШевелевУмер - как жил: не обманывая себя, не труся. Знал, что болезнь неизлечима, старался "не грузить" своей бедой близких. Даже в последние свои дни писал стихи. "Все, как есть, перепуталось ныне, И недели длинней, чем года, И сильней, и тревожней, родные, Я люблю вас, от вас уходя".
И жил Владимир Корнилов так, как предписывала ему его поэзия, - честно и праведно: защищал гонимых, говорил и писал то, что велела совесть. Ну, и расплачивался за это - хулой в "правильной" прессе, изгнанием из Союза писателей, непечатанием. Однако без натуги оставался самим собой, не приспосабливался ни к власти, ни к "общему мнению", ни к "прогрессивным направлениям". Он всей душой радовался перестройке, ее "прямой речи" - "Все без намеку, И не в подтекст, А, слава Богу, Так вот, как есть". Однако, увидев изъяны перемен, без обиняков писал о них: "Считали: все дело в цели, И хоть изменили цель, Она, как была доселе, За тридевять земель". И еще: "Ведь не в начальстве И не в толпе Скрыты несчастья В нас и в тебе".

Никогда и никак не чувствовал себя Корнилов пророком, вещателем истин. Но несовершенство мира, вечное несоответствие цели и средств он ощущал так, как его чувствуют немногие. На тихой московской улице Погодинка (так называется стихотворение) в спецпитомнике истошно лают собаки. Их участь определена, они - материал для медицинских опытов. Все очень просто: вот цель, вот средства. А вот стихи: "И постигая боль собачью, Я словно сам в стальном лесу Истомно лаю, горько плачу И клетку истово грызу".

Как жалко Володю! И нас - без него.

http://mn.ezone.ru/issue.php?2002-1-7

СТИХИ
************
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/4/kornil.html

НЕ ПРОЩЕНЬЕ, А ПРОЩАНЬЕ

Флейта в метро

Полонез Огинского в метро
Тянет флейта горестно и чисто,
Но червонцев не кладет никто
В кепку дерзновенного флейтиста.

Душит горло, пробирает дрожь...
В суете и спешке перехода
Чувствуешь: безумна до чего ж
Наша неуемная свобода.

Взапуски и наперегонки
Обличали все и разрушали,
И назад не соберешь куски,
И флейтисту не избыть печали.

Наш — в тысячелетие длиной! —
Марш был сплошь из крови и железа,
И уже гремела над страной
Вместо полонеза марсельеза.

Видно, что-то сделали не то,
Облегчая, впали в обнищанье,
Вот и обещает нам в метро
Флейта не прощенье, а прощанье.

Несгибаемый

Устали, устарели,
Утратили престиж...
Лишь ты один, Сальери,
И в старости горишь.

Все так же прячешь зависть
За пазуху, как нож,
Страдая и терзаясь,
Себя не бережешь.

Не уставай, Сальери,
И страсти не глуши,
Пока не отсырели
Углы твоей души.

Сейчас, когда искусство
И жизнь идут к нулю,
За постоянство чувства,
Как за талант, хвалю.

Взаперти

Должно быть, такое леченье
Намного гуманней, чем нож:
Пьешь йод, а потом в заточенье,
Как приговоренный, идешь,

Поскольку застиранной робой
И собственной плотью своей
Ты вроде как микро-Чернобыль,
Угроза здоровью людей.

Сидишь, отключенный от ящика,
От радио и от газет,
И нет для тебя настоящего
И завтрашнего тоже нет.

Но время отнюдь не напрасно
Застыло в больничной тюрьме.
Отсюда иное пространство
Отчетливей видится мне.

Как будто, явив милосердье
За боль и обиду годов,
Идет репетиция смерти,
И к этому действу готов.

Державинское

В провинциальном граде Ужице
Я увидал, как слава рушится.

Хоть в сорок первом против вермахта
Держался город этим именем,
Сегодня прошлое отвергнуто,
А имя проклято и сгинуло,

И даже памятника нет,
И не осталось пьедестала,
И государственный секрет,
Г д е прежде статуя стояла.

Истории перелицовка,
Как всюду, начата с вождя,
Тем более он — полукровка,
Не главной нации дитя...

А сорок лет страной владел!
Запуганные им до робости,
Не замышляли передел
Республики, края и области.

Отвергнутый московской школой,
От гибели на волоске,
Крутой апостол власти голой,
Он тоже строил на песке.

...В гостинице промерзшей в Ужице
Я нынче думаю всю ночь
О низости его и мужестве,
И ужаса не превозмочь.

Ни перед кем не унижался,
Чуть что — вздымался на дыбы!
...Но вечности жерлом пожрался
И общей не ушел судьбы.
---------------------------------
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1996/4/kornil.html

И ВЕЧНЫЙ ЗАШУМИТ КАМЫШ

Ночная песня

Шумел камыш, деревья гнулись...
Не отшумел - еще шумит
Средь городских полночных улиц,
И сызнова в груди щемит.


Вновь безнадега и разруха
И без пардона нищета,
Со счастьем полная разлука,
А старость только начата.


И все ж возлюбленная пара,
Мне стиснув сердце, как тиски,
Выталкивает вроде пара
Излишки хмеля и тоски.


И от бессонницы нет средства,
И ждешь, как милости, зари,
И никуда тебе не деться,
Хоть эмигрируй, хоть умри...


Ведь все равно и в отдаленье
От лежбища, где опочишь,
Согнутся сызнова деревья
И вечный зашумит камыш.



Возница

На козлах развалился сатана,
Ему тысячелетье что минута,
Была бы только скорость задана -
И никакого дела до маршрута,


И все равно что завтра, что вчера
(Недаром преуспел он в стольких кознях...),
И все равно что пропасть, что гора, -
Покрасоваться только бы на козлах!


Пока большой и добрый, как медведь,
Его хозяин спит без передыха,
Ему просторно одному сидеть,
И хлещет, хлещет он по одрам дико.


Обманщик, обирала, шарлатан,
Едва ли понимает, жалкий дьявол,
Куда наш разнесчастный шарабан
Он, радуясь и пакостя, направил...



По нашей улице...

Откровенной усмешки не пряча,
Телесами окрестность маня,
Шла по улице нашей удача
Не навстречу, а мимо меня.


Поглядела хот бы вполглаза!..
Но не смотрит, не видит в упор
И по улице нашей, зараза,
Все идет, все плывет с давних пор


Не навстречу - по-прежнему мимо,
Молода, дерзновенна, грешна,
Но затравленному нелюдиму
Черта в ней и какого рожна?..


Гнет меня от годов и от ветра,
Не хватает ни сил, ни огня,
А удача плывет, словно стерва,
Не навстречу, а мимо меня.



Сызнова...

Все острия и бездны,
Бездны и острия
Стали мне нелюбезны,
Постарел для них я.


Мне б не стихи, а песни,
Что-нибудь из старья.
...Но снова тянет в бездны
Или на острия.



Пожар

В ней было столько жара,
Надрыва и размаха,
Что вечно ей мешала
Последн рубаха.


От края и до края,
От мор и до моря,
От ада и до рая
С кем только можно споря,


Взыскуя вместо Града
Вселенского пожара,
Металась до упада,
Так, что Земля дрожала.


И, как тайга, как джунгли,
Во всем великолепье
Сгорела... Даже угли
Исчезли в сером пепле.



В Македонии

Македонская держава -
Красота да благодать:
Бездна слева, круча справа,
Если путь на юг держать.


Ни разъезда, ни объезда -
На страну один маршрут,
Так что круча или бездна
Заблудиться не дадут.


Эту римскую дорогу
Проложили до Христа...
Вот и выбору не много:
Пропасть или красота.
--------------------------------------------
http://magazines.russ.ru/druzhba/1997/7/korn.html

И немота повсюду,

И глухота везде...

 

 

* * *

Л. К. Чуковской

Недоговорили, недоспорили,

Хоть с хрущевских говорили пор,

А на Вашей новой территории

Не могу продолжить с Вами спор.

Длинные неистовые диспуты

Вовсе не о поиске пути

И немыслимой российской истины,

Днем с огнем которой не найти;

Долгие дискуссии по проводу

Не о долге и не о правах,

Не о счетах к Берии—Андропову,

Больше — о поэтах и стихах.

Всякий раз опять, сначала, сызнова,

Под подслушек заунывный свист,

Утверждали наше разномыслие,

Что надежней было всех единств.

Недоговорили, недоспорили...

И теперь, в недолгий перерыв,

Я на прежней маюсь территории,

Недоспорив, недоговорив.

Париж

Давай полетим в Париж.

Не отвергай идею.

Вдруг сможем, слетаем лишь

Всего на одну неделю.

Мы вместе давным-давно,

И ты все родней и ближе,

Но хочется все равно

Взглянуть на тебя в Париже.

Увидеть Париж сейчас —

Конечно, мечта и бредни,

И все-таки это шанс,

Решительный и последний.

И после, как скрутит боль,

Припомним, как мы в Париже

Неделю жили с тобой,

И вдруг станет боль потише...

Давай полетим, пока

Не отменены полеты,

Действительны паспорта

И трезвы пока пилоты.

Наверно, сообразишь —

Чтоб как-нибудь, так ли, этак,

Увидели мы Париж

Впервые и напоследок.

Мерцательная аритмия

Это — как обморок, перебив

Ритма и жизни... Или

Это — как, омут не переплыв,

Чувствуешь: силы сплыли...

Это — как морок, как полный мрак —

К шуту отбило память...

Это — как шок, а скорее — как

Без парашюта падать...

Но надоела давным-давно

Телу своя рубаха.

Скверно, что всё уже всё равно,

Страшно, что нету страха.

* * *

Люблю и ненавижу...

Катулл

Среди рокового разгула,

Который пронесся не мимо,

А вихрем кружит по стране,

Я все повторяю Катулла,

Поэта погибшего Рима,

И два его чувства во мне.

Когда демократия денег —

Никчемны другие права,

Теперь и для самых идейных

Они как трава, трын-трава...

Распад, и раскол, и разброд,

И каждый истошно орет:

«Даешь возрожденье России!..»

Да вот непонятно какой...

Похоже, с сумой и клюкой

От шоковой сверхтерапии.

Не знаю, что станется с нами:

Навряд ли спасти доходяг

Сумеют трехцветное знамя

И птаха о двух головах.

Хотя в эти дни занесен

Из малопристойных времен,

Я все-таки весь не оттуда,

И скорбные строки свои

О ненависти и любви

Шепчу наподобье Катулла...

Глухота

(короткая поэма)

1

Немота немоте — не чета,

Не чета — глухоте глухота...

И порой говорящий глух,

И немой иногда не нем,

Потому что не слух, а дух

Выше слов и даже поэм.

2

Похоронив сестру,

Ты как сироту

Принял меня, вынянчил...

Так что я, как стих,

Азбуку глухих

Рано выучил.

В пляске пальцев-рук

Чудился мне звук,

И звучала мимика

Трудных скул и губ

Музыкою труб,

Как позднее — лирика...

Обращая в жест

Голос, речь и текст,

Я с тоской надрывною

Думал их спасти —

Удержать в горсти

Ритмом или рифмою.

3

Дядька и друг, и нянька,

Образец и пример,

Ты, как индюк-всезнайка,

Не шалел от химер.

Жизнь не мерил аршином

Пятилеток, вождей

И, приставлен к машинам,

Вещи знал поважней.

Не зверея — трезвея

От хлопот и невзгод,

Словно землетрясенье,

Слышал времени ход.

Озарял добротою

И оттого был прав.

Я расстался с тобою —

Тем себя обобрав.

4

Считая, что провинция

К стиху глухим-глуха,

Я рвался не в правительство,

А в царствие стиха.

Как сопляка — в соитие,

Гнала меня мечта,

Но вышло не событие,

А призрак и тщета.

5

Я искал себя — не обрящил,

И сегодня — давно старик —

Отставной козы барабанщик,

Ничего не взял, не достиг.

На поверку все вышло просто;

За спиною — дорога вся,

По которой я от сиротства

К одиночеству доплелся.

6

Все мы глухонемые —

И враги, и друзья,

И потому-то в мире

Жить по-людски нельзя.

Слово уже не дело,

Вообще — ничего...

Вот и заледенело

Воздуха вещество.

Каждый отныне слышит

Лишь самого себя,

И его не колышет

Чья-то еще судьба.

И немота повсюду,

И глухота везде,

И не случиться чуду,

Длиться одной беде.

7

Живу уже сверхдолго,

Второй, похоже, срок...

Да только мало толку

От всех годов и строк.

Не стал я сердцем вровень

С усердием своим,

И оттого виновен,

И весь невыносим.

Все чаще прячусь в старость,

Как под кровать — дитя,

Отчаясь, не справляясь

С громадой бытия.

Ты прожил век иначе,

Несчастлив и счастлив,

Удачу с неудачей

Ничем не разделив.

Вчера на Украине,

Ушедшей за бугор,

Тебя захоронили

Как вечный мне укор.

8

Урон високосного года,

Ты горько нутро мне прожег...

Залить его чем-то охота,

Но глохнет от водки движок.

Куплю себе легкого пойла,

Какого еще не пивал,

И выдую за упокой твой

И свой бесподобный провал.

Хотя не молился Лубянке

И мумии я не кадил,

Не славил преступные банки,

Служебных не хапал квартир,

Хотя не горел вполнакала,

Но тоже пришел никуда...

Такую подлянку сыграла

Со мною моя глухота.

Но благодарю за науку:

Когда б ни твои удила,

Не вынес бы долгую муку

И жизнь бы ни к черту была.

Прими мое трижды спасибо:

Когда б меня нянчил не ты,

Я б замкнуто гнил и спесиво

От зависти и глухоты.
---------------------------------------
http://magazines.russ.ru/druzhba/1998/1/kornilov.html

Чуждый покою, странствуй


Слово

Памяти Велимира Хлебникова


Сущего Первооснова,

Хоть не кислород-азот,

И при том уйти готово

Далеко за горизонт.


Бездорожье и дорога,

Ты в чреде любых эпох

У убогого - убого,

А у щедрого - как бог.


И, достойное упреков

За бесплодность мятежей,

За пророчества пророков

И ничтожество вождей,


Ты столетия в ответе

За свершенья и за бред:

Ведь на целом белом свете

Ничего сильнее нет.


И от края и до края

Отданы тебе не зря

Твердь небесная, земная,

Океаны и моря.


Не под силу отморозкам

Затереть тебя до дыр:

"Слово управляет мозгом", -

Завещал нам Велимир.




Маросейка

К счастью, наверно, а не на беду,

В прошлое нету лазейки...

Через полвека с довеском иду

Вечером по Маросейке.


И не припомню, со мной - не со мной

Все сверхпрошедшее было...

А Маросейка военной зимой

Выглядела уныло.


Хоть убирали на улице снег,

Еле тащились трамваи,

Утром и вечером чуть не у всех

Пуговицы обрывая.


Тощий, в обноски отцовы одет -

Нищего быта гримаса, -

Был я подростком пятнадцати лет,

Словом, ни рыба, ни мясо...


И пронеслись за какой-нибудь миг

Эти с лихвою полвека!..

И Маросейкой спасаюсь от них,

Тяжко дыша, как от бега.


Мало чего мне уже по плечу,

Но перед самым погостом

Что-то шепчу и чего-то мычу,

Как ошалелый подросток.



Спортлото

Полпенсии на "Спортлото"

Ты истреблял, отец.

Тебя унять не мог никто

И выразить протест.


Я, изгнан отовсюду прочь,

Везде лишен рубля,

Ничем не мог тебе помочь,

Лишь осуждал тебя.


Ты выводил колонки цифр

И ставил интеграл,

И выходил толковый шифр,

Но вряд ли помогал.


Что ж, молодость мечтой пьяна,

А в старости - похмель,

Но даже старости нужна

Надежда или цель:


Уже не можешь сеять-жать,

Но все ж не прочь грешить,

Чего-то непременно ждать

И для чего-то жить,


И чувств не растерять - не то

К чему тянуть свой срок?..

Что бытиё, как "Спортлото" -

Я все-таки усек.


Из всяких рифм и полурифм

Изобретаю шифр

И как бы созидаю миф,

Но тех проклятых цифр


Пяти

Мне не фартит найти

Средь тридцати шести...

И ты меня, отец, прости,

За все, как есть, прости.



Эмигрант

Ни в хорошем, ни в злом не заметен,

И ни в чем не оставивши след,

Переносчиком слухов и сплетен

Продержался он семьдесят лет.


И, похоже, недобрый подарок

Поднесла напоследок судьба:

Чем теперь эмигрант-перестарок

В Калифорнии тешит себя?


Оттого средь бессонницы ночью

(И спасибо еще, что не днем!)

Распроститься с ним память не хочет

И без толку гадает о нем:


Каково без московских знакомых,

Разговоры понятны едва,

На звонки не хватает зеленых,

А на сплетни где сыщет слова?..


До чего ж непонятно и странно:

Здесь, казалось, цена ему - грош,

А убрался за два океана -

И от мысли о нем не уснешь.


Привидение, призрак - упорно

Он терзает меня досветла,

Словно в бедной России неполно

Без бездельника и без трепла.



Одиссей

Странствие - как свобода,

Апофеоз движенья,

Но и притом работа

Силы воображенья.


Ежели государство

Душу твою не сжало,

Значит, душа гораздо

Шире земного шара.


Края ей нет и меры,

И потому не бойся

Двигаться вслед Гомеру

Или фантому Джойса -


Скорбному Одиссею,

Мистеру Лео Блуму,

Дублинскому еврею,

Нищему многодуму...


Будущность безутешна,

Скрыта везде угроза.

Но по волнам надежды

И по камням склероза,


Чуждый покою, странствуй.

Выдохся? Зубы стисни.

Странствуй - звучит как здравствуй!

Странствие - признак жизни.



Арена

Я к ночи убегал из дома,

Неслышно прыгал из окна -

Не то мечта, не то истома

Меня в убогий цирк влекла,


Где сразу после акробаток,

Наездниц, фокусниц, жонглерш

Торжествовал мужской порядок,

Хотя и с клоунадой схож.


У шпрехшталмейстера был трубный,

Почти что орудийный бас:

- Иван Максимович Поддубный! -

Он заводил себя и нас -


И чемпион, солист арены,

Страны заслуженный артист,

Хитрил, чтоб не сгубить карьеры,

Под улюлюканье и свист...


А дома, сам с собою ссорясь,

Ворочался я до зари,

И вновь надеялся, что совесть

Прорежется у рефери.


Трезвея от несовершенства

Планеты - мал да не удал -

Что нет величья без мошенства,

Я постепенно постигал.


...Жизнь проскочила без оглядки -

Хоть не химичил, не хитрил -

На обе кинутый лопатки,

Очнулся около могил.


В своей артели - не Поддубный,

А все равно ведь позовут...

И поднимусь под голос трубный

Из бездны на последний суд.



* * *
Вольная поэзия России,

Я тобой держался, сколько мог,

В боксах интенсивной терапии,

Из которой выдворяют в морг.


С маетою сердце не справлялось,

Но попеременно утешал

Тютчева и Лермонтова хаос,

Баратынского холодный жар.


Слава богу, не ослабла память

Для твоих стихов и для поэм,

Оттого ни слова не добавить -

Я тебе давно обязан всем.


Ты нисколько не литература,

Ты моя награда и беда:

Темперамент и температура

У тебя зашкалены всегда.


Ты меня наставила толково,

Чтоб не опасался неудач

И с порога отвергал такого,

Кто не холоден и не горяч.
-------------------------------------

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1998/9/korn.html

ЗАЧЕМ ЕДИНЫЙ УТРАЧЕН СМЫСЛ?

Двое

Короткая поэма

1

Двое еще не стая,
Но понадежней стай...
Я тебя не оставлю,
Ты меня не оставь.

Тьму пережив годин,
Пожив свое с лихвою,
Понял: один плюс один
Меньше куда, чем двое.

В цифре той смыслов столько,
Что захватило дух...
Радостно, гордо, горько
Быть одному из двух.

Двое — сперва как счастье
И как печаль потом:
Сразу ведь, в одночасье,
Не разлучась, вдвоем,
Разом, одновременно —
Вряд ли кому суметь...

И потому измены
Нету страшней, чем смерть.

2

Одиночество — нелегкий дар,
Душу нам опустошает дочиста,
И когда сигнал к отходу дан,
Постигаешь ужас одиночества.

В дальний путь меня благослови,
Ощущу в последнее мгновение
Я могущество твоей любви
Как напутствие и откровение.

Прошепчи надежные слова,
Чтобы смог перебороть отчаянье,

Чтобы просветлела голова
У бездонной пропасти прощания...

3

За жизнь держусь так цепко,
Что оторвать нельзя...
И все ж переоценка
Идет всего и вся:

Безделья и работы
И новой старины,
Безверья и свободы
Народа и страны.

И в том чередованье,
Где свет похож на тень,
Нет разочарованья
В тебе, как в первый день.

4

Скверное нынче время,
Подлы его дела:
Сдохло мировоззренье,
Собственность верх взяла.

Покуда мы, как бараны,
Мотались по площадям
И новой волны прорабы
Рай обещали нам,

Прибрали мало-помалу
Всё, что с возу упало,
А также и самый воз
Ударники капитала
Надолго, притом всерьез.

5

И вот в полярности,
В неимоверности,
В жестокой ярости,
В надменной дерзости

Сверхграндиозная
Идет неистово
Продажа воздуха,
Причем нечистого.

6

Но не так страшна разруха,
Хоть без толку в ней сидим,
А разрыв, раздрай, разлука
Каждого с собой самим.

Страх животный всеми движет,
И в раздоре ножевом,
Чтобы выжить, выжить, выжить,

Как бы вовсе не живем.

7

Я себе невыносим,
Зол и бестолков.
Мучает потеря сил
И обилье слов.

Сам себе не угодил
И, обидой сыт,
В стих и в прозу уходил,
Все равно как — в скит.

Только жизнь куда сложней
Прозы и стиха,
Оттого-то перед ней
Все они — труха...

8

Чтоб, от бесплодного бреда опомнясь,
В бездне, во тьме не плутал, не страдал,
Ты мне дана, как маяк или компас,
Как гирокомпас или радар.

Руль и ветрило, мотор и пружина,
Ветер, и топливо, и подзавод...
Всем сверхнадежно вооружила,
Кем бы я был без твоих забот?

Верен годам, лишь тобой осиянным,
И не вернусь к предыдущим годам.
Понял, что ты мне дана талисманом,
Но не пойму, для чего тебе дан...

9

Сегодня мужчины не доблестны,
Сплошь невыносимы и тягостны
Их споры, разборки и комплексы,
Но женщины самодостаточны.

Покуда химичат политики,
Банкиры и киллеры тешатся
И сыплют проклятия лирики,
Россия на женщинах держится.

Эпоха стоит похоронная,
А станет еще позловещее...
Однако семью или родину
По силам сберечь только женщине.

10

Я холил в изгойстве
Невзгоды свои,
Твоей даже горсти
Не стоя любви.

И все-таки силу
Дарила ты мне.
За это спасибо
Вдвойне и втройне,

За счастье средь горя,
Средь боли утрат...
Хотя за такое
Не благодарят...

11

Двое не стая,
Двое — семья.
Жаль, что сырая
Спрячет земля

Нас — врозь и вскоре —
В чреве своем...
В этом всё горе,
Больше — ни в чем!..

12

Но мы еще вдвоем
По воле волшебства,
Но мы еще живем,
Жаль, только однова...

Нас, Боже Всеблагой,
Еще побереги:
Ведь встречи никакой
Не светит впереди.

 

Наводненье

Дмитрию Сухареву.

Наводненье в Днепропетровске!
По проулкам и по дворам
Табуретки плывут и доски,
Подгребают лодки к дверям.

Это у Запорожья воду
Перекрыли, но все равно
Добывает себе свободу,
Как Петлюра или Махно.

Точно новая продразверстка,
План коварного ГОЭЛРО —
И плывет из Днепропетровска
Недограбленное добро.

...Будет всё — и террор, и голод,
Оккупация... А потом
Все страдания вспомнит город
И останется за бугром.

...Что мне отрочество и детство,
Еле брезжущие вдали?!
Мне в том городе нету места,
Да и немцы мой дом сожгли.

Но в бессоннице вижу воду,
Затопившую полкрыльца,
И гребущего на работу
Молодого еще отца.

Зачем

Зачем луна тревожит меня
И не дает уснуть?
А ночь зачем прекраснее дня,
Хотя с нее толку чуть?..

Зачем такое в ней колдовство,
Что сумрак света милей?
Зачем, когда не слышат его,
Безумствует соловей?

Зачем вода, и земля, и высь
Спасают одних себя?
Зачем единый утрачен смысл
И каждый себе судья?

Не оттого ли который век
Беспомощно одинок
И Бога отторгнувший человек
И человека — Бог?
----------------------------------------
http://magazines.russ.ru/druzhba/1999/1/korn.html

Владимир Корнилов

Памяти Левитанского

I
Впервые его стихи я прочел зимой пятьдесят первого года. В военторговском ларьке училища войск противовоздушной обороны между монпансье и тульскими пряниками лежал кошмарного вида поэтический сборник, посвященный мирным будням армии. Стоил он семь рублей с копейками, то есть четверть курсантского жалования. Но меня, недавнего выпускника Литинститута, охватила ностальгия, и, к радости продавщицы, я купил этот неходовой здесь товар.

Лучшим стихом в сборнике был винокуровский “Гамлет”, ставший армейской классикой, а из остальных семи-восьми тысяч строк (в книге было страниц двести) в мою память врезалось лишь четверостишье о старшине-сверхсрочнике, то есть о военнослужащем, не пожелавшем демобилизоваться, — таких в те годы называли дезертирами пятилетки:


Он сидит, как рыцарь, в чистом поле,

автомат коленями зажав.

С ним должны считаться поневоле

дипломаты атомных держав.


Автором значился некто Ю. Левитанский, г. Иркутск.

По мысли эти строки вполне стереотипны (так работали чуть ли не все армейские стихотворцы тех лет); и одновременно эти строки вовсе не натужны, звукопись их покоряет, они почти прозрачны, словно сотворены не из слов, а из воздуха. Поэтому я их и запомнил.

Бедный Левитанский!.. Сколько потом во время застолий я читал ему это четверостишье, которое ему хотелось бы забыть. Он ведь не ощущал себя ни мирным армейским, ни даже военным поэтом, не гордился ни ранениями, ни ратными подвигами и фронтовую биографию не собирался, подобно другому прекрасному поэту Борису Слуцкому, предъявлять как справку:


Воспоминанье это,

Как справку,

собираюсь предъявить

Затем,

чтоб в новой должности — поэта

От имени России

говорить.

(“Я говорил от имени России...”)


Левитанский был лириком иных задач, иного замаха. Писать стихи он мог лишь от своего имени, а не от имени целой страны. Голос его был негромок, но дар ни в коем случае не убог. В нем не было поэтической мощи Слуцкого, но его лиризм был самой чистой пробы.

Другое дело, что после двух войн — большой с немцами и малой с японцами — Левитанский, беспартийный лейтенант, попавший в далекий Иркутск, должен был как-то зарабатывать на жизнь. Вот и писал для армейской печати. Но его душа к таким стихам не лежала. Куда ближе ему было иное:


День все быстрее на убыль

катится вниз головой.

Ветка сирени и Врубель.

Свет фиолетовый мой.

...........................................

Только листы обгорели

в медленном этом огне.

Синий дымок акварели.

Ветка сирени в окне.


Господи, ветка сирени,

все-таки ты не спеши

речь заводить о старенье

этой заблудшей души,


этого бедного края,

этих старинных лесов,

где, вдалеке замирая,

сдавленный катится зов,


звук пасторальной свирели

в этой округе немой...

Врубель и ветка сирени.

Свет фиолетовый мой.


Это как бы постаренье,

в сущности, может, всего

только и есть повторенье

темы заглавной его.


Видимо, эти строки (дат под стихами Левитанский не ставил) написаны где-то в начале шестидесятых. Тут ощутимы общие для тех лет настроения.

Повторю: никакой ностальгии по военным годам у Левитанского не было. Он даже написал, как отрубил:


Ну, что с того, что я там был.

Я был давно. Я всё забыл.

Не помню дней, не помню дат.

Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.

Я рядовой. Я имярек.

Я меткой пули недолет.

Я лед в кровавом январе.

Я прочно впаян в этот лед —

Я в нем, как мушка в янтаре.)

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

... Но что с того, что я там был,

в том грозном быть или не быть.

Я это все почти забыл.

Я это все хочу забыть.

Я не участвую в войне —

она участвует во мне.


Недаром эти строки стали хрестоматийными.

Жизнь, разумеется, разнообразна, и отношение Левитанского к войне не единственно возможное. Скорее всего, мало кто с ним согласится. И вместе с тем в таком восприятии войны Левитанский не одинок. Близкие его стихам мысли я неожиданно обнаружил в статье бывшего члена Политбюро ЦК КПСС А.Н. Яковлева: “Скажу откровенно: лично я ненавижу эту войну всеми фибрами души. Это не значит, что я ненавидел ее тогда, когда воевал. Только потом ты начинаешь понимать, в какой чудовищной трагедии играл свою маленькую роль”. (“Общая газета”. 1998. N№ 21)

И в то же время война родила целую плеяду фронтовых поэтов. Одни из них сумели отойти от военной тематики, другие остались с ней навсегда.

Левитанский не раз мне говорил, что наша победа по своей сути была пирровой: Германия потеряла в девять раз меньше солдат (не говоря уже о мирном населении), чем Россия, а живет несравнимо лучше.

В последнюю нашу встречу в конце декабря 1995 года на мой вопрос, почему у нас такие потери в Чечне, он ответил:

— В Отечественную воевали так же. Генералы никогда карандашей, то есть солдат, не жалели... И в царские времена не жалели. Помнишь, в “Войне и мире”...1

У Левитанского достало сил и таланта из фронтового поэта стать просто поэтом. Впрочем, разделение литературы по темам — на военную и гражданскую — он считал советской чепухой. Когда я однажды сказал ему, что, следуя такому принципу, “Войну и мир” пришлось бы отнести к военной прозе, “Анну Каренину” — к деревенской, а “Воскресенье” — к лагерной, он меня даже обнял.

Пожалуй, схожее отношение к должности военного стихотворца, несмотря на такие стихи, как “Сороковые-роковые”, “Державин”, “Перебирая наши даты...” и т.п., было и у ближайшего друга Левитанского Давида Самойлова.

Забывая замечательную строку Осипа Мандельштама: “Не сравнивай! Живущий не сравним...”, Левитанского и Самойлова постоянно не только сравнивали, но и связывали друг с другом.

На мой взгляд, эти поэты несопоставимы уже потому, что Левитанский лирик, а главная сила Самойлова не в лирике.

Многие поклонники Самойлова ищут истоки его стихотворной работы в девятнадцатом веке и находят их у Пушкина. Насчет девятнадцатого века — я согласен, а насчет Пушкина — не очень... На мой взгляд, Самойлов идет скорее не от Пушкина, а от графа Алексея Константиновича Толстого. Именно с этим поэтом, как мне кажется, связаны наиболее удачные сатирико-эпические произведения Самойлова “Струфиан”, “Дом поэта” и другие, прямо указывающие на толстовские “Сон Попова” и “Поток-богатырь”, а одно из самых любимых мною стихотворений Самойлова “Маркитант”:


...Бонапарт короны дарит

И печет свои победы.

Фердинанд печет и жарит

Офицерские обеды.


Бонапарт диктует венским,

И берлинским, и саксонским.

Фердинанд торгует рейнским,

И туринским, и бургонским.


Бонапарт идет за Неман,

Что весьма неблагородно.

Фердинанд девицу Нейман

Умыкает из-под Гродно. —


напоминает толстовское “Послание к М.Н. Лонгинову о дарвинисме”:


7

...Способ, как творил Создатель,

Что считал он боле кстати —

Знать не может председатель

Комитета о печати.

::::::::::::::::::::::::::::::

9

Ведь подобные примеры

Подавать — неосторожно,

И тебя за скудость веры

В Соловки сослать бы можно!

10

Да и в прошлом нет причины

Нам искать большого ранга,

И, по мне, шматина глины

Не знатней орангутанга.


Стих “Маркитанта” легок, гибок, изящен, что вообще свойственно самойловскому письму. Его строки никогда не бывают без нужды (то есть без авторского намерения) тяжеловесными. Самойлов виртуозно владеет стихотворной формой, и его редко посещают неудачи. Точнее сказать, он почти всегда создает именно то, что замыслил, и его большой литературный опыт как бы намеренно исключает неожиданности.

Между тем лирика, в отличие от других поэтических жанров, прежде всего состояние души и поэтому всегда — неожиданность. К тому же она обращена не к группе читателей или почитателей, а только к одной и притом — отдельной душе. Лирика что-то промежуточное между исповедью и молитвой и оттого требует глубины переживаний, искренности и силы чувства. Между тем сатира требует коллективного прочтения. Ведь юмор, согласно Зигмунду Фрейду, проводим лишь в однородной среде.

Мне кажется, что стихи Самойлова и Левитанского разнятся также еще наличием и отсутствием тайны... Собственно лирических стихов у Самойлова не так уж и много, и лирика в них особого рода. Например:



НАЗВАНЬЯ ЗИМ


У зим бывают имена.

Одна из них звалась Наталья.

И было в ней мерцанье, тайна,

И холод, и голубизна.


Еленою звалась зима,

И Марфою, и Катериной.

И я порою зимней, длинной

Влюблялся и сходил с ума.


И были дни, и падал снег,

Как теплый пух зимы туманной...

А эту зиму звали Анной,

Она была прекрасней всех.


Эти стихи, если не знать их подоплеку, вряд ли поймешь. Это стихи для группы. Человеку постороннему тут не за что уцепиться. Ну, в конце концов, какая для него разница, какую женщину автор любил больше, а какую меньше, если их отличают лишь имена. Да и вообще, если столько было имен, то, скорее всего, мы имеем дело не с любовью, а с увлечениями, и понятно, что сила чувства в данном случае не столь велика. Читателю, незнакомому с романтической биографией Самойлова, в общем-то, все равно, кто из женщин — Наталья, Марфа, Катерина или Анна прекрасней всех. Да и отношение к ним автора не слишком ясно. Он не столько описывает своих любимых или свои чувства к ним, сколько их перечисляет. Здесь либо нет откровения, тайны, исповеди, молитвы, либо они так замурованы, что к ним не прикоснуться.

Другое дело — читатель из самойловского окружения. Ему, по-видимому, было известно, какое реальное зимнее увлечение скрывалось под именем Натальи, какое под именем Марфы, Катерины и т. д., и он догадывался, почему Анна прекрасней всех. Словом, содержание самойловского стиха основано на биографическом знании.

Стихи эти, однако, имели большой успех, что весьма показательно. Дело в том, что с конца 60-х годов читатель-интеллектуал в своем, так сказать, вечернем сознании уже отделил себя от тоталитарного строя, но днем все еще продолжал работать на этот строй. Такая двойная жизнь отнимала массу сил. Поэтому даже такого читателя привлекали не столько острия или бездны, сколько душевный комфорт. Это порождало некий эмоциональный спад, а при эмоциональном спаде не тянет заглядывать в себя, в глубины своей двойственной жизни, двойного сознания. Такой читатель невольно отворачивался от пронзительной бередящей душу лирики, отдавая предпочтение более спокойному жанру.

Разумеется, у Самойлова есть и сильные по чувству стихи. Например:


СОВЕТЧИКИ


Приходили ко мне советчики

И советовали, как мне быть.

Но не звал я к себе советчиков

И не спрашивал, как мне быть.


Тот советовал мне уехать,

Тот советовал мне остаться,

Тот советовал мне влюбиться,

Тот советовал мне расстаться.


А глаза у них были круглые,

Совершенно, как у лещей.

И шатались они по комнатам,

Перетрогали сто вещей:


Лезли в стол, открывали ящики,

В кухне лопали со сковород.

Ах, уж эти мне душеприказчики,

Что за странный они народ!


Лупоглазые, словно лещики,

Собирались они гурьбой,

И советовали мне советчики

И советовались между собой.


Ах, вы лещики, мои рыбочки,

Вы, пескарики-голавли!

Ах, спасибо вам, ах, спасибочки,

Вы мне здорово помогли!

Здесь ощутимы обида и сильное раздражение. Но лирическими эти стихи не назовешь. Лирика всегда приближается к гармонии и поэтому не может быть рождена раздражением. И в этом, на мой взгляд, еще одно отличие Левитанского от Самойлова. Левитанский даже в горе, даже в глубокой безнадежности гармоничен. И эта гармония не исключает острия и бездны, но противится душевному комфорту и прохладности чувств.

II

В Москве Левитанский появился в середине пятидесятых. Сначала поступил на Высшие Литературные курсы при Литинституте, а затем, благодаря тогдашнему писательскому начальству, с которым был знаком еще по Иркутску, получил московскую прописку. Вообще надо сказать, что, несмотря на частое кружение сердца, неоднократно приводившее Левитанского к очередному безденежью и очередной бездомности, с этими неизменными затруднениями он умел справляться. Однако поток его жалоб был неостановим. Об этой особенности ходили анекдоты, но их авторы и переносчики обычно забывали, что лирика требует от поэта перенапряжения души, тем самым обессиливая его и делая особенно ранимым...

Впрочем, следует признать, что жаловался Левитанский в основном трезвым. Выпив, тотчас веселел и в застолье бывал обаятелен, остроумен, пел шуточные песни собственного сочинения, в которых юмор сплетался с лирикой:


Уже тепло, но вовсе не тепло.

Приходит май, апрель напоминая.

А вы грустны, у вас в душе дупло,

и это все равно, что боль зубная...


Есть у меня для вас хороший план:

возьмем такси, доедем до Волхонки —

там врач Арон Рувимович Каплан

вставляет зубы, делает коронки.


Я слышал это всего однажды и запомнил с ходу. Строки Левитанского вообще хорошо запоминались, особенно — рифмованные.

На мой взгляд, его белые стихи менее удачны. Впрочем, в этом веке они мало кому удавались, разве что Блоку (“Вольные мысли”), Ахматовой (“У самого моря” и “Северные элегии”), Гумилеву (“Мои читатели”) и, пожалуй, еще трем-четырем поэтам.

Виртуозно владея рифмой, Левитанский, как мне кажется, прибегал к белому, или свободному, стиху в периоды простоя, в ожидании, когда пойдет Большая Рыба Удачи...

(Шедевры, к сожалению, сплошняком не пишутся. Исключения — четыре последних лермонтовских года — лишь подтверждают это.)

Белый, или свободный, стих лишал, как мне кажется, Левитанского лирической силы, не позволял его строкам вспорхнуть, взлететь, подняться над бытом. Он лишал их непосредственности, низводил лирику до уровня рассуждений или перечислений:


Господин Голядкин, душа моя,

человече смиренный и тихий,

вольнодумец тишайший, бунтарь незадачливый,

сокрушитель печальный!

Это что за погода у нас,

что за ветер такой окаянный!

Что за напасти такие одна за другою

на голову нашу!

Господин Голядкин, душа моя, старый питерский

житель.

Утешитель опальный, бедолага отпетый,

страстотерпец строптивый!

(“Плач о господине Голядкине”)


По-видимому, и сам Левитанский смутно ощущал, что его белые, или свободные, стихи уступают по силе рифмованным, и пытался убедить себя, что это не так:


О СВОБОДНОМ СТИХЕ


— Что? — говорят. — Свободный стих?

Да он традиции не верен!

Свободный стих неправомерен!

Свободный стих — негодный стих!


Его, по сути говоря,

эстеты выдумали, снобы,

лишив метрической основы,

о рифме уж не говоря!


Но, право же, не в этом суть,

и спорить о свободе метра —

как спорить о свободе ветра,

решая, как он должен дуть.


Все это праздные слова.

Вам их диктует самомненье.

Как можно ставить под сомненье

его исконные права!

:::::::::::::::::::::::::::::::

И как ни требовал бы стих

к себе вниманья и заботы —

все дело в степени свободы,

которой в нем поэт достиг.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

О, только б не попутал бес,

и стих по форме и по мысли

свободным был бы

в этом смысле,

а там — хоть в рифму или без.


Здесь заметна манера Самойлова и еще в большей мере — Леонида Мартынова. Хотя Левитанский и пишет о вещах, для него, несомненно, важных, но в стихе нет волнения. Спор не был стихией Левитанского. Пытаясь что-то доказать, Левитанский, сам того не замечая, приглушал свою неповторимую интонацию и начинал подражать мастерам не близкого ему поэтического склада.

Но стоило Левитанскому столкнуться с чем-то неожиданным, и его вновь пронзало лирическое волнение.

Вот стихи, казалось бы, тоже на “литературную” тему, но какая в них высокая тревога:


Я был приглашен в один дом,

в какое-то сборище праздное,

где белое пили и красное,

болтали о сем и о том.


Среди этой полночи вдруг

хозяйка застолье оставила

и тихо иголку поставила

на долгоиграющий круг.


И голос возник за спиной,

как бы из самой этой полночи

шел голос, молящий о помощи,

ни разу не слышанный мной.


Как голос планеты иной,

из чуждого нам измерения,

мелодия стихотворения

росла и росла за спиной.


Сквозь шум продирались слова,

и в кратких провалах затишья

ворочались четверостишья,

как в щелях асфальта трава.


(Здесь намеренно видоизменены пастернаковские строки, входящие рефреном в стихотворение “Трава и камни”:


Травой — из-под каждой стены,


но видоизмененное уже звучит по-своему.)


Но нет, это был не пророк,

над грешными сими возвышенный, —

скорее ребенок обиженный,

твердящий постылый урок.


Но три эти слова — не спи,

художник! — он так выговаривал,

как будто гореть уговаривал

огонь полуночный в степи.


(Левитанский, конечно же, говорит о знаменитом стихотворении Бориса Пастернака “Ночь”: “Не спи, не спи, художник, / Не предавайся сну. / Ты вечности заложник / У времени в плену”.)

И то был рассказ о судьбе

пилота,

но так же о бремени

поэта, служение времени

избравшего мерой себе.


И то был урок и пример

не славы, даримой признанием,

а совести, ставшей призванием

и высшею мерою мер.


... Я шел в полуночной тиши

и думал о предназначении,

об этом бессрочном свечении

бессонно горящей души.


Был воздух морозный упруг.

Тянуло предутренним холодом.

Луна восходила над городом,

как долгоиграющий круг.


И летчик летел в облаках.

И слово летело бессонное.

И пламя гудело высокое

в бескрайних российских снегах.


Хотя эти стихи, на мой взгляд, слегка затянуты, но в них замечательны и радость созвучий, и поэтический восторг, вызванные преклонением перед пастернаковской гармонией.

Удивительно, что с годами Левитанский писал все лучше, и затянутых стихов у него встречалось все меньше. И это не могло не поражать, потому что Левитанский был лириком, а в лирике не в меньшей мере, чем в балете или спорте, возраст, увы, создает немалые трудности... Но, подобно Тютчеву, Левитанский писал все пластичней, прозрачней и естественней, словно душа его не только не старилась, а с годами даже молодела.

Однако, кроме свободы души, лирику еще необходима свобода стиха. И этой свободе стиха Левитанский, как мне кажется, учился не только у классиков, но и у поэтов младшего поколения. В конце пятидесятых, когда Левитанскому уже было сильно за тридцать, он, попав в Москву, не поленился перенять у молодых и даже юных стихотворцев звонкую интонационную рифму, свободный язык, лирическую раскрепощенность, пришедшую к ним во время так называемой хрущевской “оттепели”. Молодая поэзия тех лет, во всяком случае лучшая ее часть, поставила, как говорится, лошадь впереди телеги, человека впереди государства, подняла личность над режимом.

Оттого что молодые поэты начали выяснять свои отношения с миром, а не с государством, их стихи во многом освободились от прозаичности, от необходимости пересказывать события, описывать скучное, непоэтическое. Это было чрезвычайно близко лирической натуре Левитанского, и он учился с жаром, перенимая все новое буквально на ходу. Ему это давалось легко, поскольку он обладал удивительным языковым чутьем и слухом.

(Не оттого ли он стал не только лучшим, на мой взгляд, пародистом своего времени, но и всех предыдущих времен. Пародии, в основном, сочиняли и до сих пор сочиняют не поэты, а люди, воспринимающие в поэзии, прежде всего, тему и содержание. Левитанский же по сути первый поэт, занимавшийся пародиями. Некрасовскую переделку лермонтовской “Казачьей колыбельной” пародией не назовешь. Это лишь попытка приспособить чужие стихи к своим политическим целям. Левитанский хорошо отличал особенности каждого стихотворца, тонко воспринимал его интонацию, и всё это вкупе с его замечательным юмором дало высшие образцы пародийного жанра.)

III

Повторюсь: с годами он писал все лучше, все раскованней, и к старости его без всяких скидок можно было назвать чистым лириком.

Казалось, стихотворные удачи приходили к нему сами собой, легко и просто. Но на самом деле за них приходилось платить высокую цену: Левитанский был уже далеко не молод, а его сердце, работая на износ, не выдерживало вечного кружения.

Однажды я его встретил под руку с юной девушкой — и ощутил меру его трагедии. Впрочем, Левитанский и сам ее не скрывал. Вот стихи, потрясающие своей пронзительностью:


Ирине

Зачем послал тебя Господь

и в качестве кого?

Ведь ты не кровь моя, не плоть

и, более того,

ты даже не из этих лет —

ты из другого дня.

Зачем послал тебя Господь

испытывать меня

и сделал так, чтоб я и ты —

как выдох и как вдох —

сошлись у края, у черты,

на стыке двух эпох,

на том незримом рубеже,

как бы вневременном,

когда ты здесь, а я уже

во времени ином,

и сквозь завалы зим и лет,

лежащих впереди,

уже кричу тебе вослед —

постой, не уходи! —

сквозь полусон и полубред —

не уходи, постой! —

еще вослед тебе кричу.


Но ты меня не слышишь.


Но еще выше, еще гармоничней другое его стихотворение, восходящее, на мой взгляд, к позднему Тютчеву, сходство с которым у Левитанского не только биографическое:

ПРЕДЗИМЬЕ
(Попытка романса)


Я весть о себе не подам,

и ты мне навстречу не выйдешь.

Но дело идет к холодам,

и ты это скоро увидишь.


Былое забвенью предам,

как павших земле предавали.

Но дело идет к холодам,

и это поправишь едва ли.


Уйти к Патриаршим прудам,

по желтым аллеям шататься.

Но дело идет к холодам,

и с этим нельзя не считаться.


Я верю грядущим годам,

где все незнакомо и ново.

Но дело идет к холодам,

и нет варианта иного.


А, впрочем, ты так молода,

что даже в пальтишке без меха

все эти мои холода

никак для тебя не помеха.


Ты так молода, молода,

а рядом такие соблазны,

что эти мои холода

нисколько тебе не опасны.


Простимся до Судного дня.

Все птицы мои улетели.

Но ты еще вспомнишь меня

однажды во время метели.


В морозной январской тиши,

припомнив ушедшие годы,

ты варежкой мне помаши

из вашей холодной погоды.


Чтобы так писать, по-видимому, нужно было пожертвовать всем... Ничего тоньше, глубже и лиричней я за последний десяток лет не читал. И мне, вечному читателю “Войны и мира”, когда я думаю об этих стихах, неизменно вспоминается одно место из романа — Николай Ростов, проиграв Долохову в карты огромную, разорившую семью сумму, возвращается домой и неожиданно слышит пение своей сестры Наташи:

“— Эх, жизнь наша дурацкая! — думал Николай. — Все это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь, — все это вздор... а вот оно — настоящее... Ну, Наташа, ну, голубчик! ну, матушка!.. Как она это si возьмет... Взяла? Слава Богу! — И он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой
ноты. — Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!” — подумал он.

О, как задрожала эта терция и как тронулось что-то лучшее, что было в душе Ростова. И это что-то было независимо от всего в мире и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долохов, и честное слово!.. Все вздор! Можно зарезать, украсть и все-таки быть счастливым...”

И я, который никогда не проигрывал огромных сумм и не любил девушек много моложе себя, читая эти стихи, ощущаю безграничное счастье, словно написал их я сам, а не Левитанский.

Впрочем, мне уже давно не нужно их перечитывать, потому что я помню их наизусть. И мне вовсе не хочется их объяснять. Настоящие стихи объяснить невозможно, потому что прекрасное по сути своей необъяснимо. Так пусть эти стихи Левитанского как были, так и пребудут в своей лирической первозданности...

О чем они? Конечно же, о любви и смерти, но не только... Ревность в этих стихах равна прощению, и они тоже перетекают друг в друга, и в конце концов ревность замещается прощением. И вообще, если в каких-то стихах любовь в самом деле побеждает смерть, то вовсе не в балладе Максима Горького, а как раз в этих стихах Левитанского.

1 Левитанский имел в виду эпизод с мостом из первого тома:

“ — Доложите князу, что я мост зажигал, — сказал полковник торжественно и весело.

— А коли про потерю спросят?

— Пустячок! — пробасил полковник, — два гусара ранено, и один наповал, — сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал”.
==========================================================

АНОНС КНИГИ

http://index.org.ru/nb/2000/kornilov.html

НАПИСАНО В ТЮРЬМЕ. ХХ ВЕК. РОССИЯ.
Издание Русского ПЕН Центра. М., 2000 г. 191 с. (текст параллельный - на русс. и на англ. языках)
Written in Prison. XXth Century. Russia.

Идея Александра Ткаченко
Составление Владимира Корнилова
Перевод Ричарда Маккейна

 <...>Мария Спиридонова, Анатолий Жигулин, Борис Савинков, Григорий Померанц, Николай Гумилев, Александр Солженицын, Лидия Чуковская, Лев Разгон, Дмитрий Лихачев, Ярослав Смеляков, Евгения Гинзбург, Юз Алешковский, о.Павел Флоренский, Даниил Андреев, Осип Мандельштам, Иосиф Бродский, Борис Пильняк, Петр Григоренко, Николай Заболоцкий, Вадим Делоне, Исаак Бабель, Наталья Горбаневская, Юрий Домбровский, Андрей Синявский, Лев Копелев, Юлий Даниэль, Наум Коржавин, Андрей Амальрик, Юрий Давыдов, Анатолий Марченко, Владимир Буковский, Ирина Ратушинская, о.Глеб Якунин, Феликс Светов, Александр Никитин, Григорий Пасько<...>



"Обычно принципом отбора произведений для коллективного литературного сборника становится уровень художественности. Однако пенитенциарное заведение - плохое место для литературной работы. Знаменитую "Балладу Редингской тюрьмы" Уайльд писал не в камере, а уже на свободе. Что же до советских тюрем, то они явно не годились для стихов и тем паче для прозы. Есть апокрифический рассказ о том, как Бабель повез компанию друзей на бега. Неожиданно хлынул дождь, и Бабель объявил, что поездка отменяется. "Почему? - спросили его. - Ведь ливень одинаково мешает всем лошадям". "Вы ничего не понимаете, - ответил Бабель. -Вот, скажем, есть два писателя Антон Чехов и Ефим Зозуля. Когда они работают за столом, наперед известно, чьи рассказы выйдут лучше. Но заставьте их писать, подвесив к потолку вверх ногами, результат будет предсказуем".
Поэтому в сборнике "Написано в тюрьме. ХХ век. Россия." акцент сделан не на том, что написано, а на том, где написано. У прошедших тюрьмы наиболее известных литераторов 20-го века взято лишь то, что они писали в неволе - не обязательно стихи или куски прозы, но и случайные заметки, письма домой и даже выдержки из протоколов допросов, словом, все, что сохранилось. К сожалению, сохранилось далеко не у всех. Но само содержание писателей, а часто и смерть их в тюрьме - тяжкое обвинение 20-му веку - веку тоталитаризма и насилия."

(Из предисловия Владимира Корнилова)

http://magazines.russ.ru/druzhba/2002/6/korn.html

Что отвечу в смертный час?
Стихи. Публикация Л.Г. Беспаловой
 
   
            Игра

И снова кто кого! О, Господи, как тошно!
Сегодня тот побит, а этот знаменит
И на короткий срок победою, как должно,
Он рейтинг сохранит и нервы укрепит.

Везде идет она — по правилам, без правил —
Постыдная игра, рассудку вопреки…
Как будто новый век от жизни нас избавил,
И больше нет людей, и всюду игроки.

Толстовская дробь

Знаменатель — самомнение,
А числитель — содержание.
Станешь единицы менее,
Ширя самообожание.

Быдло жаждет небожителя,
А точнее — подражателя,
Позабывши о числителе,
Тащится от знаменателя.

Но отменные читатели,
Страстотерпцы и мыслители,
Презирают знаменатели
И приветствуют числители.

Ибо жизнь отнюдь не плоская
И столетием проверено,
Что, покуда дробь толстовская
Действует, не все потеряно.

     Слепые якуты

Это вправду похоже на чудо,
Этого ни за что не постичь:
как стреляют слепые якуты
И сбивают летящую дичь.

Как стреляют якуты слепые,
Недоступно пустому уму,
Но стреляют всегда, как впервые,
И удача при них потому.

Может быть, наступает смиренье,
Всем законам земным вопреки,
Старикам возвращается зренье,
А ружье — продолженье руки…

Зацвело неподвижное око,
Но остались упорство и слух,
Слышат цель старики издалека
И стреляют навскидку, на звук.

Не промахиваются в итоге,
Помнят голос ее и полет,
Птаха падает старому в ноги
И собака ее достает.

Для печалей нет повода вроде —
Наступает опять тишина,
И гармония в целой природе
Ни на йоту не возмущена.

Репертуар

В стародавние свинские,
Клятые времена
Причитанья Вертинского
Не пленяли меня.

Не ценил я иронии
(Видно, не понимал),
В примитивной гармонии
Отыскал идеал.

Петр Семенович Лещенко
Щедрой мерой своей
Лил в души моей трещины
Бедных песен елей.

Сам любого несчастнее,
СМЕРШем пущен в расход,
Про торговку пел частную
И кирпичный завод.

Ну, а я, неприкаянный,
Отвергая режим,
В центре, как на окраине,
В главном городе жил.

Вечно сыт неудачами,
Умножая долги,
Истреблял на горячие
Бублики — пятаки.

Но душа моя верила,
Почему — не пойму,
Что отрада ждет в тереме,
А точней — в терему.

    Халабуда

Хороша ты, кто понимает,
Жаль такого, кто не поймет,
И меня к тебе тянет, манит
Круглый год, притом напролет.

Разнесчастная халабуда,
Для иных — не предел мечты.
И сказала одна зануда:
«Апология нищеты».

Но какие зато резервы
Открывает в тебе мой взгляд,
От обид отрывает нервы,
И я сызнова жизни рад.

И толково не стоит спорить,
Как невзгоды твои решить —
Обустроить и перестроить,
Если попросту можно жить.

     Милован Джилас

Голый остров и «Новый класс».
«Новый класс» — сочиненье Джиласа.
Этой книгой он мир потряс:
В ней догматик из догмы вырвался.

Голый остров — это ГУЛАГ,
А его обустроил Милован,
Он в те годы, свободы враг,
Волонтеров ее не миловал.

Чуждый жалости коммунист,
Он гноил отступников заживо.
Даже Тито его осаживал:
«Слушай, Джило, угомонись».

Встарь садист и гонитель Савл
Превратился в Павла-апостола
… Джилас, «Новый класс» написав,
Не доплыл до Голого острова.

Не тесна была, не темна
Камера с коврами и вазами,
Но тюрьма — все равно тюрьма,
Хоть со всякими прибамбасами.

И ничто не могло унять
Эту гордость-спесь черногорскую,
Потому и сел вдругорядь
За еще одну книгу острую.

И,  до смерти жестокосерд,
Он в прошедшем своем не каялся,
И когда встречал своих жертв,
Не снимал берета, не кланялся.

Нет, не требовали прикрас
Эта жизнь обоюдоострая,
Эта повесть про Новый класс,
Эта память о Голом острове.

        Звезды

Слишком ясен ты, слишком прост,
Оттого как перст одинок,
И с небес не хватаешь звезд,
Хоть совсем уже сбился с ног.

Надо мукой очистить слух,
Чтобы слышен был чудный звук,
Веры требует небосвод
И терпенья невпроворот.

Надо долго покорно ждать,
Чтобы звезды достать из гнезд...
Не дана тебе благодать,
Слишком ясен ты, слишком прост.

    Опыты
                Дмитрию Сухареву
С понедельника по понедельник,
Вечным поиском разогрет,
Ставит опыты академик,
Физиолог, собрат-поэт.

Много скоплено им и добыто…
Вот и я по своей судьбе
Ставлю опыты, ставлю опыты,
Не на псах, на самом себе...

Постигая, на чем же держатся
Все проступки и все слова, —
Несмиренное наше бешенство
Братства, лирики, вещества.

         Белые слоны

В жгучий полдень он и с ним она,
Ожидая поезда, пьют пиво,
Но уже их участь решена,
Будто у Эсхила и Шекспира.

«Белые слоны». Хемингуэй
Лучшего не сочинил рассказа.
Юности не вороши своей:
Вся стыдом набита до отказу.

Сильными мы были, а меж тем
Оказались дряблыми, как слизни:
Вылезли, неведомо зачем,
Супротив любви и даже жизни.

… От всего давно удалены,
Вспоминаем  длинными  ночами
Ту новеллу «Белые слоны»
И какими были сволочами.


          Лошадиное

            И все ей казалось: она жеребенок...
                В. Маяковский

Шла развалина, а еще точней —
Брел, покачиваясь, развалина —
Голова  полна  стародавних  щей,
Мысль  в  которых  вдрызг  переварена.

Что с такого взять? Приложить к чему?
Ненадежного  отношения
Удостоился;  ничего  ему
Не  дано,  кроме  поношения.

А  погода  дрянь — вихрь, мороз... А скользь
Скалолазанья  поопаснее...
И упал на лед, и прожгло насквозь
Болью  сломанное  запястие.

И ни сесть, ни встать, и лежит лежмя,
Вроде той, на Кузнецком, лошади...
Не попрешь, старик, супротив  рожна...
Но припомнилось  вдруг  хорошее,

Как тому назад чуть не сотню лет —
Не печальные, а  бодрячие
Прошептал  слова  молодой  поэт,
Наклонясь  над  упавшей  клячею.

Разом  встал, побрел, несмотря  на  скользь,
Боль терпя, но стыда не чувствуя...
До того ему по нутру пришлось
Зарифмованное  напутствие.

        Спасенье

Это ты меня спасла
И от смерти и от жизни,
Полной  мелкой  укоризны,
Недоверия и зла.

Ты меня спасла одна
От гордыни и от зелья,
От унынья и безделья,
От падения и дна.

И не то, чтобы кляня,
И не то, чтобы неволя
От  безволья и подполья
Тоже ты спасла меня.

Что отвечу  в  смертный час?
Что не горбясь прожил годы,
Но от скорби и невзгоды
Все  равно  тебя  не  спас.

       Эпоха

Не различу, прекрасна ли, убога,
Не разберу, слаба или сильна,
Да только это не моя эпоха
И это вовсе не моя страна.

Та и другая будто неживая,
Куда живей кладбищенский покой,
С того и оставаться не желаю
В другой эпохе и в стране другой...

                Публикация Л. Г. Беспаловой
-------------------------------------------------------
http://magazines.russ.ru/druzhba/2002/2/kor.html

БОЛЬ
Стихи
 
Владимир Корнилов умер 8 января.

Наш верный и любимый автор — в “ДН” не только регулярно появлялись его стихи, здесь была опубликована, пожалуй, самая значительная его проза — повесть “Девочки и дамочки”.

Поэт, которого рекомендовала в Союз писателей Анна Ахматова.

Один из авторов знаменитых “Тарусских страниц”.

Человек, имевший мужество в советские времена выступать в защиту преследуемых властями за инакомыслие (и А. Синявского с Ю. Даниэлем, и
А. Сахарова, и многих других) и публиковаться в “тамиздате”, за что — по совокупности — и был исключен из Союза писателей и отлучен от своих читателей вплоть до 1986 года.

Человек с идеалами и принципами, что так редко и непопулярно в наши прагматичные времена, имевший мужество сказать: “Считали: все дело в строе,/ И переменили строй,/ И стали беднее втрое/ И злее, само собой.// Считали: все дело в цели,/ И хоть изменили цель,/ Она, как была доселе,/ За тридевять зе-
мель.// Считали: все дело в средствах,/ Когда же дошло до средств,/ Прибавилось повсеместно/ Мошенничества и зверств.// Меняли шило на мыло/ И собственность на права,/ А необходимо было/ Себя поменять сперва”. (Эти стихи открывают десятый, последний его сборник стихов “Перемены”, вышедший в прошлом году.)

Владимир Николаевич позвонил в начале декабря. Я обрадовалась — думала, он закончил статью, над которой для нас работал. Оказалось — звонил попрощаться (максималистски требовательный к себе и другим, он был при этом поразительно деликатным, благодарным и теплым человеком). И предложить новые стихи. В привезенном дочерью конверте была объемистая стопка стихов и записка: “…Было бы совсем морально тяжело, летом успел написать что-то вроде книги (уже после “Перемен”), и недавно в “Литературной газете” напечатали семь стихотворений (примерно 250 строк). Помня о Вашем предложении, надоедаю еще половиной оставшегося стихотворного хозяйства”.

Владимир Николаевич успел увидеть отобранные нами стихи и добавить еще несколько, успел позвонить: “У меня не было в жизни такой большой подборки…” Номер журнала выйдет к сороковинам.

“Я люблю вас, от вас уходя”, — написал он в одном из прощальных стихов. Он ушел. Нам остается боль — эти его стихи и наша боль от того, что его больше нет.

                Наталья Игрунова

**********************
Пролог

Не итогом, а только прологом
Оказались и жизнь и судьба.
Убежавшим с уроков пророком
До сих пор ощущаю себя.

Правда, напрочь изношено тело,
А другого, — увы! — не дано,
Но беспечности нету предела
И доверчивости — заодно.

Что томило меня, то осталось
Полстолетья с довеском спустя...
Перед миром — я рухлядь и старец,
Перед словом — все то же дитя.

       Стих

Кто его родня? Гитара? Лира?
Песнопение или молитва?
Или он изгой, проклятье мира,
И с ним рядом петля и поллитра?

Выскажусь, предтечам не переча,
Он дитя не лиры, не гитары,
Не молитвы. Он лишь точка встречи
С тем, что никогда не прилетало.


      Отходная

       Последняя нелюбовь

              Условье наших смутных дней...
                Баратынский

Господи, до чего ж настырна
И настойчива, и смела:
Обложила с фронта и с тыла,
Возомнила: ее взяла.

Разрешение всех загадок,
Разрушение всех цепей,
Дай прожить дней моих остаток
Без назойливости твоей.

Но, решив, будто всех мне ближе,
Пристаешь в ночные часы.
Хорошо хоть, в упор не вижу
Ни косы твоей, ни красы.

Отвали! Ну чего прилипла?
Поживем хоть немного врозь.
Отвали! — повторяю хрипло,
Голос мой ослабел от просьб.

Ни любви никакой, ни страсти
У меня ни в одном глазу.
Но не вечно мужское счастье —
Скоро сам к тебе приползу.

     Ворон

Не грози мне смертным приговором,
Я хоть хворый, но еще живой,
Не кружи, нетерпеливый ворон,
Над моей бедовой головой.

У тебя зрачки чернее дегтя,
Твой окрас трагически красив,
Но скажи, чего достигнешь, когти
Синие свои в меня вонзив?


    Присуха

Маловато чего достиг,
Мучась присухой в келии —
Вместо глазури — покрыл свой стих
Траурной пастой гелевой.

И ни жива, да и ни мертва,
Скрадывая все мелочи,
Вдруг почернела моя строфа,
Точно квадрат Малевича,

Вся закосневши, вся затвердев... —
Ну-ка с такою выбеги
За волнолом или за предел
В водовороты лирики!..

11 декабря 2001

Глазами клоуна

Усесться б на поребрике
Да расчехлить гитару,
Но нету слуха-голоса,
С того и не пою.
На рифмы и на реплики
Меня едва хватало,
А нынче лишь для хосписа
Готовят жизнь мою.
Куда ушла гармония —
Навряд ли кто ответит,
Но всё ж, куда-то канула —
Не соберешь концы.
Ласкали, как ладонями,
Меня любовь и ветер,
А нынче держат ампулы
Да с морфием шприцы.

Запел бы — нету голоса...
Теперь стал слабым-слабым,
И знать уже не ведаю,
Что встречу впереди.
Но только вместо хосписа,
Наркотиков и ампул
С негромкою победою
Позвольте мне уйти.

Золотое

Разновидностей не перечислить:
Золотое сеченье стиха,
Золотое сечение мысли
И высокого, и пустяка.

Золотое сеченье надежды,
Золотое сечение мук
И в сиротстве полночном, как прежде,
Снова речью становится звук.

Стиснул губы? Еще крепче стисни
И сильнее еще береги
Золотое биение жизни,
Выходящей из левой руки.

Место

Хорошего — понемножку,
Точнее — всего пустяк...
Отправимся в путь-дорожку,
Не век же торчать в гостях.

Но в домовине тесно,
Поместишься там с трудом,
И странно, что это место
Пришло к нам от слова дом.


Чистота

Двустворное окно — два на два —
Светло, огромно и квадратно,

И небо через два стекла
Размыто синькою слегка.

Не на поле Аустерлица —
Под наволочкою из ситца,

Весь день блаженствую, увы,
Не поднимая головы.

Лежу всех тише и всех ниже
И напоследок четко вижу

На подоконнике цветы
И небо редкой чистоты.


Старый топчан

Упирался, как мог. С укором
Двери скрёб и все стены скрёб —
Кабинетом и коридором
Выносили тебя, как гроб.

Тридцать лет и еще три года
Верою-правдою мне служил
И такого не ждал исхода
Для себя и своих пружин.


Был я злобным после попойки,
После ссоры вряд ли хорош —
Ты терпел, за что на помойке
Догоришь либо догниешь.

К черту — преданность, к бесу —
                гордость!
Сам закон бытия зловещ:
Послужи и придешь в негодность,
Все равно — человек ты, вещь...

Потому во времени скором,
Не особенно и скорбя,
Кабинетом и коридором
Пронесут меня, как тебя.


Заново

Если за семьдесят с чем-нибудь лет
Не одолел расстояния,
Не было, значит, не будет и нет
Смерти, и нет расставания.

Значит, печей и чертей нет в аду —
Зря вы чернуху нам лепите! —
А безмятежно скользят по пруду
Лебеди, лебеди, лебеди...

И потому-то ничуть не страшись
Непоправимого  самого:
Непостижимая движется жизнь
Всюду, повсюду и заново.

Происхождение

Аристократы, древние греки,
Храмы и статуи — это не мы.
Мы человеки, полукалеки,
Мы для сумы, а верней — для тюрьмы.

С суши на море, с моря на сушу
Нас не тащил хитроумный Улисс.
Не бороздить нам Эгейскую лужу
И не царить средь всемирных кулис.

Нам безразлично, что вешать на древко...
Вытащив нож, мы бухтим по душам...
Вождь и пророк у нас каторжный Федька
И предводитель наш из каторжан.

Дорога

Через Житомир на Пензу,
То есть не по прямой,
Ночью, горланя песню,
Ехал ровесник мой.

Что его в путь толкало,
Вряд ли сказать бы мог —
Видно, душа алкала
Самых кривых дорог.

Ветер ныряет в поле,
Чист и прохладен мрак.
Словом, не всё равно ли
Ехать куда и как?

Пенза или Житомир —
Не разглядеть в окно,
Жив, а, быть может, помер,
В общем-то, всё равно.

Требуется немного:
Небо и в нем луна,
И по душе дорога,
Ежели цель темна.


Боль

   (Короткая поэма)

            1

Был он вчера с микроб,
Нынче уже в зените...
В смертном свело соитье
Лайнер и небоскрёб.

Это начало века
И десяти веков,
Это мечта и Мекка,
Битых силовиков,

И мегатонны боли
Всюду, в любой стране...
Всё это поневоле
Отозвалось во мне.

              2

Боль. Боль. Сверхболь...
Похоже,
Вырыт войны топор.
Так отчего же, Боже,
Ты допустил террор?

Праведное ли дело —
Ввергнуть в неравный бой
Немолодое тело
И молодую боль?

Гордая диверсантка —
Ей неохота жить,
Но, разъярённой, сладко
Всё вкруг себя крушить.

Пара зарядов мощных —
Замысел чем не прост? —
И полетел, как мост,
Старческий позвоночник...

Болью прошит, похожим
Стал я на решето...
Боже, прости, но все же
Хоть объясни, за что...

             3

Как полукровок, отпрыск
Жертв, а еще — громил,
Я не билет, а пропуск
Выпросил в этот мир

На откидное место
В самый последний ряд...

Мир как театр, но с детства
Напоминал мне ад.

С детства душа болела
Ночью и даже днем;
Сердце мое и тело
Вечно смущал погром:

Шла слобода на гетто,
Гетто — на слободу.
Прятать в себе всё это
Было невмоготу.

            4

То ли терзая грудь,
То ли спасая душу,
Я изнутри наружу
Рвался — да толку чуть...

И оттого тревога
Зрела весь век во мне...
Но до чего ж убого
Было в моей стране:

В грозном своем злосчастье,
Бредя опять войной,
На две неравных части
Разделена; в одной —

Блок, Пастернак, Есенин;
Бред — во второй и страх...

И для себя в стихах
Я изыскал спасенье.

Жизнь променяв на лиру,
(Жаль,— не на волшебство!..)
Я для сего стал мира
Не от мира сего.

            5

Дьяволова работа! —
Хоть и ценою в грош,
А не пошлёшь в болото —
Сам туда с ней уйдешь.

Вся на разрыв аорты
И заодно — души...
Зря ли признался гордо:
Пишущие — бомжи...

Жмурики краше в морге!..
Всё у нас вкось и вкривь.
Роемся на помойке
Ритмов, словес и рифм.

... Жалкую жизнь влачу,
Но в языковой яме
Я не слова ищу —
Скрытую за словами

Тайну,
но не секрет...
Мало она витальна,
Всё ж во Вселенной нет
Истины выше Тайны.

         6

С фронта открыт и с тыла,
Ветром продут насквозь...
Сумрачный, как горилла,
В рифму писал уныло
И чересчур всерьёз...

Всё ж ты меня любила,
Славно с тобою было
И одиноко врозь.

Время, сжимая в пясти,
В пыль нас могло б стереть,
Но оставалось счастье
Всё ж сообща стареть.

Где ж вы, любовь и радость,
Радостная любовь?..
Хворый, могу стать в тягость,
В тягость мне станет боль.

Зла и неизлечима
(Главное, то, что зла...) —
С близкими разлучила,
С дальними развела.

Мало чего изменишь,
Стал я давно не тот:
Гнет меня сволочь-немощь,
Боль меня мука бьет.

           7

Двинет то здесь, то там —
В левый, то в правый бок,
Носится по тылам,
Как партизанский полк.

Хрена ее возьмешь,
Эту не извести:
Вся ее сила-мощь
В неуловимости.

Свой позвоночник-мост
Не возведу опять...
Вскоре откажет мозг
Думать и рифмовать.

Ведать бы наперёд,
Что предстоит-грозит,
Что напоследок ждёт
Невыносимый стыд.

          8

Помощи ниоткуда
Ждать и уже не жду,
Всё же унять не худо
Эту мою беду.

С детских годов неловкий,
Реже, чем большинство,
Просьбой о жизни легкой
Я донимал Его.

Впрочем, Душа Живая,
Мало того, что Бог,
Сам бы, чего желаю,
Он догадаться б мог.

...Жизнь стала вроде гроба,
Даже еще тесней.
Сердце частит, хвороба
Прет изо всех костей.

Прежде, чем катафалку
Тронуться в бодрый путь,
Господу контрамарку
Не позабыть вернуть.


Деревья
...дерево пою...
О.Мандельштам

Из даров Господних
Прочно и давно
Сердцу соприродно
Дерево одно.

В листьях или в хвое —
Хоть пилил-строгал —
Обожал живое,
А не матерьял.

Может быть, и звери
Хороши, но всё ж
Нету им доверья,
Ибо с ними схож.

Но зато деревья
В центре и в глуши,
Дарят удивленье
И восторг души.

Ни сосны, ни клена
Тайны не постиг,
Потому влюбленно
И гляжу на них.


     Кривая

До свиданья! До лучших времен —
Не скажу, ибо лучше не будет,
И поклясться могу, умудрен,
Будут лучшие — нас позабудут.

Жизнь для будущего — ерунда,
И для нынешнего — не сахар.
Потому-то  еще  никогда
Я не квохтал над ним и не ахал.

Не хитрил, не химичил, себя
Прямо с кожей от благ отрывая,
И меня, все равно как судьба,
Всякий раз вывозила кривая.



    Свет от лампы

Свет от лампы — отнюдь не коварный —
Не назвать мне «прости и прощай»...
Маловаттный, к тому ж прикроватный,
Он приносит не только печаль.

Не проходит ознобом по коже,
Он ведь — успокоение весь,
В нем всего и милей, и дороже,
Что со мной он и полностью здесь.

Всё, как есть, перепуталось ныне,
И недели длинней, чем года,
И сильней, и тревожней, родные,
Я люблю вас, от вас уходя.


Все стихотворения написаны в 2001 году (Примеч. автора.)

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
===========================================================


Список публикаций:
«Новый Мир», № 4 за 1994 г.
Не прощенье, а прощанье.
стихи

«Новый Мир», № 4 за 1996 г.
И вечный зашумит камыш.
стихи

«Дружба Народов», № 1 за 1997 г.
Обретение.

«Дружба Народов», № 3 за 1997 г.
"Покуда над стихами плачут...".
(О Борисе Слуцком)

«Дружба Народов», № 7 за 1997 г.
И немота повсюду, И глухота везде....
Стихи

«Знамя», № 10 за 1997 г.
Последняя свобода.
Стихи

«Дружба Народов», № 1 за 1998 г.
Чуждый покою, странствуй.
Стихи

«Новый Мир», № 9 за 1998 г.
Зачем единый утрачен смысл?.
Стихи

«Дружба Народов», № 1 за 1999 г.
Памяти Левитанского.

«Дружба Народов», № 2 за 1999 г.
Рулетка.
Поэма

«Дружба Народов», № 5 за 1999 г.
Обретение человека.

«Новый Мир», № 10 за 1999 г.
Круговорот.
стихи

«Дружба Народов», № 12 за 1999 г.
Званные и избранные.
Тамара Жирмунская. Библия и русская поэзия. М.: Изограф, 1999

«Дружба Народов», № 1 за 2000 г.
И жалко было страну Россию!.
Стихи

«Дружба Народов», № 9 за 2000 г.
О поэтах, стихах и мемуарах.

«Новый Мир», № 9 за 2000 г.
Колкий дождь.
стихи

«Дружба Народов», № 9 за 2001 г.
О чем трава поет....
Стихи

«Дружба Народов», № 2 за 2002 г.
Боль.
Стихи

«Дружба Народов», № 6 за 2002 г.
Что отвечу в смертный час?.
Стихи. Публикация Л.Г. Беспаловой

«Вопросы литературы», № 2 за 2003 г.
Поэзия — предмет капризный....
Публикация Л. Беспаловой

«Дружба Народов», № 1 за 2004 г.
Запах духов (Давняя история). .
Стихи. Публикация Ларисы Беспаловой

http://magazines.russ.ru/authors/k/kornilov/

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
*******************************************************
ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА КОРНИЛОВА

2002-01-25 16:54:13  Раздел: Дневник для себя
8 января умер поэт Владимир Корнилов. Умер так же тихо, как и жил – в России, в Поэзии, в Литературе…
Было ему 74 года. Он прожил очень трудную жизнь, однако (и я прочёл об этом в некрологе) вышло у него десять поэтических книг. Пожалуй, только в последнее десятилетие Корнилов пришёл к читателю… не могу написать «массовому», поскольку мало кто сегодня читает литературные журналы, которые его публиковали…
…Я был однажды у него в гостях… Племянница Бориса Слуцкого и единственная его наследница, с которой я подружился в Туле, попросила меня забрать у Владимира Николаевича фронтовые письма и фотографии Бориса Абрамовича… Предназначались они для какого-то кажется несостоявшегося издания, которое готовил Корнилов.
С творчеством Владимира Николаевича я был знаком по небольшой книжечке избранного, вышедшей в 1990-м году да по журнальным публикациям. Откровенно говоря, стихи его казались мне какими-то сухими. Он принадлежал вероятно к школе Слуцкого (если такую школу возможно выделить в русской поэзии), и сухостью, прозаичностью своей, пожалуй, даже превзошёл своего Учителя.
…Был он болен, и к разговорам не был расположен, однако (может быть, из-за рекомендательного письма Ольги Слуцкой) пригласил меня в комнату, и мы какое-то время беседовали о том-о сём: о литературной ситуации в провинции, о Высших литературных курсах, на которых я тогда учился… Перед уходом я протянул ему свою книжку, и он сказал: «Спасибо, обязательно прочитаю», а в обмен подарил мне две свои, только что вышедшие… Наверное, мне нужно было ему позвонить, но я не решился беспокоить пожилого болеющего человека...
…Спустившись в метро, я пристроился на скамеечке и открыл первую книжку… закончил я, только когда прочитал обе… Больше всех мне понравилось его «Графоманил, но не Эккерманил…» - про себя и Слуцкого… Это было честное стихотворение. Мне показалось, что он отдавал себе отчёт в том, какова его роль в литературе…
Совсем недавно в «Литературке» мне попалась его подборка и – понравилась. Вся. Я приятно удивился и подумал, что надо бы ему позвонить…
Ту подборку начинало стихотворение, из которого я, узнав о его смерти, сделал песенку, сократив две строфы… Вот это стихотворение:

КНИЖНОЕ

Я не верил в лозунги-крики,
Президентам не доверял
И не в жизни искал, а в книге
Совершенство и идеал.
…С детства самого мне доверясь,
Почитая мой опыт-стаж,
Приняла ты книжную ересь
Безраздельно, как «Отче наш».
Я держался на честном слове,
Ни на чём и был горд собой.
Но к чему я тебя готовил
И привёл, поводырь слепой?..
Нет прощенья моей оплошке…
Ты – одна, а вокруг – зверьё…
Что же делать, мой свет в окошке,
Горе луковое моё?

Стихотворение, вероятно, посвящено дочери – стихотворение из Книжного века в век Интернета. Давно я не читал таких пронзительных, исповедальных стихов… Самое ужасное, что я мог бы сказать своей дочери, если б она была, совершенно то же самое… Поколения, как я заметил, уже разделились не на коммунистов и демократов, не на банкиров и нищих, а на тех, кто помнит СССР и тех, кто читал о нём только в учебниках, и на тех, кто по-прежнему читает качественную литературу и журналистику и тех, кто читает Маринину и Акунина, а все новости узнаёт из телевизора и интернета…
Не знаю, когда выйдет и выйдет ли собрание стихотворений Владимира Корнилова, но я очень бы хотел перечитать его стихи. В полном объёме. Теперь. Как это обычно бывает в России – после смерти автора.
…Я очень долго и трудно «шёл» к Слуцкому, прежде чем понял, ЧТО это за величина. Однажды я спросил Ольгу Слуцкую: «А вы-то как считаете, Борис Абрамович – великий поэт?» И она мне ответила удивительно: «Не знаю, великий ли, но эпохальный – точно! Эпоха отразилась в его стихах полностью…» И в стихах Корнилова, несомненно, отразились беды и радости нашей, «книжной», эпохи.

Вечная ему память!

А.КОРОВИН
http://www.poezia.ru/dnevnik.php?sid=17
-------------------------------------------------
http://exlibris.ng.ru/printed/lit/2002-02-21/2_master.html

ТИХИЙ МАСТЕР

Жил в России поэт Владимир Корнилов
Владимир Александров

Владимир Корнилов. Перемены: Стихи и короткая поэма. 1999-2000. - М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2001, 112 с.

о всяком серьезном деле непременно присутствуют "тихие" мастера. Они не делают пятидесяти норм за смену, не собирают стадионов, не переплывают в одиночку океаны. Но почему-то именно их присутствие и создает впечатление надежности и необходимости дела, которому они служат. Быть может, потому, что, как говорят музыканты, играть тихо сложнее всего.

Жил в России поэт Владимир Корнилов. Негромкая известность пришла к нему в конце пятидесятых - начале шестидесятых, когда по всей стране гремели голоса Евтушенко и Вознесенского. А стихи Корнилова по большей части ходили в списках и были известны очень немногим людям.

Потом пришли шестидесятые. Путь поэта привел Владимира Корнилова в ряды правозащитников. Но и здесь его имя не гремело. Его не посадили, он не эмигрировал, а то, что из Союза писателей исключили, так кого из порядочных людей не исключали.

В прорабы перестройки Владимир Корнилов тоже не пошел. Ему не было места в хоре: ни в качестве солиста, ни пятого баритона в третьем ряду.

Он не обладал большим голосом. Его инструментом был не набат, а простой молоточек, о котором писал Чехов. Корнилов был тем самым "человеком с молоточком", стучавшимся в наши двери и напоминавшим о таких простых вещах, как совесть и стыд.

Наверное, призвание поэта не в этом. Но, когда в январе этого года Корнилова не стало, как-то сразу стало ясно, что поэт в России все же в первую очередь поэт. Что жизнь Корнилова не была ни подвигом, ни самосожжением, ни хождением по лезвию ножа, а была жизнью поэта, пишущего стихи потому, что он не мог их не писать. И не он подчинял себя служению людям, а дар обязывал его вести себя так, а не иначе. То, что происходило с Корниловым, было абсолютно естественно и логично в системе координат, именующейся русской поэзией.

Стихи Корнилова - несущая конструкция. Их не разглядишь из экскурсионного автобуса, не включишь в реестр главных достопримечательностей, но убери их, и все здание может рухнуть:

Всего огромнее - чуть-чуть,

Всего свободнее в империи…

Особый у России путь

И полное в него неверие.

Последняя книга Владимира Корнилова называется "Перемены". Она и написана в ощущении главной и последней перемены. Но в ней напрочь отсутствуют и подведение итогов, и стремление к монументальности. Она о жизни, обманувшей в очередной раз, и это не повод для сведения с ней счетов, а констатация очевидного. Она о стране, бесконечно близкой и оттого ужасающе далекой. Она о себе, так до конца и не сумевшем понять, где же ему, как и герою стихотворения Льву Копелеву, пришлось прожить отведенный срок:

То ли изгнание, то ли отечество,

То ли отечество, то ли изгнание…

Конечно, эта книга горька, но горька скорей послевкусием - знанием того, что случилось после ее выхода в свет. Она грустна так, как бывает грустна вечерняя земля. Она светла, поскольку полна приятием света:

А все равно,

Откинув спесь,

Все, что дано,

Приму, как есть.

Безыскусность поэтической речи Корнилова такова, что невольно вызывает из памяти лермонтовское: "Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно". Собственно говоря, в книге "Перемены" Владимир Корнилов добивается поразительного эффекта: жизнь становится адекватной стихам, а стихи - жизни. И как-то уже невозможно говорить о них, как только о стихах.

На похоронах Корнилова кто-то сказал, что о нем еще напишут настоящую книгу. Вероятно, так и будет. И это будет веселая книга о тихом мастере:

Пил я пиво с задором,

Ел с блаженным лицом

Огурец с помидором,

Помидор с огурцом.
----------------------------------------------------------

ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ

САМЫЕ МОИ СТИХИ

 СУВОРОВ

Два столетия разговоров –
Книги, памятники, кино…
Всё – Суворов! А что – Суворов?
Полководец-то был с Махно…

Оттого, что везло побольше,
Задирал свой длиннющий нос –
Резал в Турции, вешал в Польше,
Пугачёва на казнь повёз.

Войско грабило, что татары,
Хоть порядок был: барабан,
Сзади – рать, впереди – штандарты
И фельдмаршалов шарабан.

Дудки дуют, мол, пули – дуры,
Но зато молодцы штыки!..
И понуро бредут, что куры,
Разнесчастные мужики,

Феофаны, Захары, Карпы,
Кто в обутках, кто босиком,
По Карпатам и дальше в Альпы
За очаковским петухом.

И не ведают, непоседы,
На швейцарском ветру-снегу,
Что придётся за те победы
Отдавать и сжигать Москву.
1964

ЛЕРМОНТОВ

Дорога вьётся пропылённой лентой,
То вверх ползёт, то лезет под откос.
И засыпает утомлённый Лермонтов,
Как мальчик, не убрав со лба волос.

А солнце жжёт. И, из ущелья вынырнув,
Летит пролётка под колёсный шум,
Под горный шум, под пистолет Мартынова
На молньями играющий Машук.

…Когда с собой приносишь столько мужества,
Такую злобу и такую боль, –
Тебя убьют, и тут-то обнаружится,
Что ты и есть та самая любовь.

Тогда судьба растроганною мачехой
Склоняется к простреленному лбу,
И по ночам поэмы пишут мальчики,
Надеясь на похожую судьбу.
1948

ГУМИЛЁВ

Три недели мытарились,
Что ни ночь, то допрос…
И ни врач, ни нотариус,
Напоследок – матрос.

Он вошёл чёрным парусом,
Уведёт в никуда…
Вон болтается маузер
Поперёк живота.

Революция с «гидрою»
Расправляться велит,
И наука не хитрая,
Если схвачен пиит.

…Не отвёл ты напраслину,
Словно знал наперёд:
Будет год – руки за спину
Флотский тоже пойдёт,

И запишут в изменники
Вскорости кого хошь,
И с лихвой современники
Страх узнают и дрожь.

…Вроде пулям не кланялись,
Но зато наобум
Распинались и кланялись
На голгофах трибун,

И спивались, изверившись,
И не вывез авось…
И стрелялись, и вешались,
А тебе не пришлось.

Царскосельскому Киплингу
Пофартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь.

…Ни болезни, ни старости,
Ни измены себе
Не изведал и в августе,
В двадцать первом,
         к стене

Встал, холодной испарины
Не стирая с чела,
От позора избавленный
Петроградской ЧК.
1967

АННЕ АХМАТОВОЙ

Ваши строки невесёлые,
Как российская тщета,
Но отчаянно высокие,
Как молитва и мечта,

Отмывали душу дочиста,
Уводя от суеты
Благородством одиночества
И величием беды.

Потому-то в первой юности,
Только-только их прочёл –
Вслед, не думая об участи,
Заколдованный пошёл.

Век дороги не прокладывал,
Не проглядывалась мгла.
Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.
1961

НЕБО

На главной площади в Бердянске
Мотор задохся и заглох.
Я скинул сапоги, портянки
Снял, накрутил поверх сапог.

Шофёр изматерил машину,
Рыдал над чёртовой «искрой»,
А я забрался под махину
И, развалясь, дымил махрой.

Неподалёку выло море,
Запаренное добела.
А мне какое было горе?
Я загорал, а служба – шла.

Год пятьдесят был первый, август.
И оказалось по нутру,
Скорее в радость, а не в тягость
Курить под кузовом махру.

Похожие на иностранок,
Шли с пляжа дочери Москвы,
Но не впивался, как ни странно,
Глазами, полными тоски.

Солдат фурштадтский, в перерыве
Я стал нечаянно велик,
И вся обыденность впервые
Запнулась, будто грузовик.

Мир распахнулся, будто милость,
От синей выси до земли…
И всё вокруг остановилось,
Лишь море билось невдали.

ЗИС спал, как на шляху – телега,
А я под ним в полдневный жар,
Босой, посередине века,
С цигаркою в зубах лежал.

Лежал, как будто сам – столица
И истина со мною – вся.
И небеса Аустерлица
Мне виделись из-под ЗИСа́.
1966

НА КОЛОННАДЕ

Силы у меня не то чтоб убыло,
Вовсе не осталось никакой
За минуты три, пока до купола
Лестницей взносился винтовой.

Неостановима жизнь – и всякое
Было прежде и случится впредь,
Но отныне с высоты Исакия
Мне на стогны града не глядеть.

…А весна уже взяла полгорода,
На Неве осталось мало льда,
И просторно и впервые холодно
От простого слова «никогда».
1993

***
Никого не веселя,
Хмуро и невежливо
Ухожу опять в себя,
Словно в годы Брежнева.

На дворе не благодать,
Нечему завидовать…
Время камни собирать,
Рано их раскидывать.
1994

***
Оттого, что дела никакого
Нету никому ни до кого,
Стало скудно, холодно и голо,
Как в кино, где кончилось кино.

Где они, участливые феи,
На звонок спешащие друзья?
Стало всем до лампочки, до фени,
Даже и поплакаться нельзя.

Жизнь осиротела, оскудела,
Вымерзла, как сельское кино,
Оттого, что никакого дела
Нету никому ни до кого.
1990

***
Голова ясна после близости,
Словно небо – после грозы,
Словно крылья и плечи выросли,
Хоть лети, хоть мешки грузи.

Дело спорится просто бешено.
В жилах ходит шальной азарт.
Только снова тоска по женщине
С полдороги вернет назад.

И покуда тоска не кончится,
Полдень – за полночь, вверх и вниз,
От объятий до одиночества,
Точно маятник, ходит жизнь –

В неприкаянности, в ненасыти,
То монашествуя, то греша,
Аж до самой могильной насыпи
Нескончаемо хороша!
1963

***
Белой ночью против Биржи, над Невою,
Распрощались. Настоял на этом – сам!..
Так чего себя я осенью неволю
И слоняюсь по мостам и по торцам?

День четвертый ветер хлещет по затылку,
Кепки нету, на согреться – тоже нет…
А когда-то нераспитую бутылку
Водрузили на гранитный парапет.

И сегодня у реки такой надменной,
На пространстве величавом и чужом,
Я какой-то неприкаянно бессмертный
Под осенним нескончаемым дождем.

День четвертый от себя спасенья нету,
Остужаю лоб ладонями дождя…
Приезжай сюда! Иначе сам приеду,
Может, вечность скоротаем сообща.
1963

Цит. по книге «Самые мои стихи» (М.: «СЛОВО/SLOVO», 1995).

ЭТИ СТИХИ  ЛЮБЕЗНО ПРИСЛАЛ СЕРГЕЙ СТАШИЦ.

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!

ОТКРОЕМ ДЛЯ СЕБЯ ЕЩЁ ОДНОГО БОЛЬШОГО РУССКОГО ПОЭТА.

С благодарностью за внимание -
Имануил Глейзер
5 апреля 2004г.