После бунта

Юз Алешковский устроил бунт в армии в 1949 году, за что был осужден на четыре года, а впоследствии ушел в эмиграцию. Михаил Сопин сделал примерно то же самое через два года, за что был признан шизофреником, и это клеймо осталось на нем на всю жизнь. Случилось это так.
 
После войны Михаил, имеющий к тому времени пятиклассное образование, поступил в ремесленное училище и по его окончании был зачислен токарем на Харьковский тракторный завод недалеко от своего дома, где когда-то трудился военным спецом, испытателем танков его рано погибший отец. Надо ли уточнять, что подростки не только стояли у станков. У многих имелись дома, втайне от родителей (точнее, матерей-вдов, потерявших влияние на выросших детей), целые арсеналы отечественного и немецкого оружия.  Зачем? А на всякий случай. Пошел на танцы, а там у тебя девушку отбивают. "Бах-бах..." И вот кто-то уже упал, а ватага врассыпную, и "никто ничего не видел".

И надо ли еще добавлять, что Михаил был в том строю не последним. Он оружие любил и владел им очень хорошо. Правда, говорит: "Человеческих жертв на мне нет. Бог упас. Но все могло быть".

Далее были скитания по стране - разумеется, не санкционированные ни железнодорожным билетом, ни милицией. В сорок девятом году Сопина арестовали за незаконное хранение оружие вместе с тысячами таких же огольцов. Меры по наведению порядка удачно вписались в хозяйственные потребности страны - тогда начали строить канал "Волго-Дон" и на сооружении Цимлянского водохранилища требовалось много даровой рабочей силы.

Через полтора года отпустили по амнистии (биография уже оказалась попорченной статьей уголовного кодекса, что при повторном аресте должно было прозвучать достаточно грозно). Однако это не помешало призыву в армию, где Михаил был зачислен в танковый десантный батальон - по тем временам, войска даже элитные. Он был водителем-механиком.

О послевоенной Красной Армии обычно отзываются хорошо: дедовщины еще нет. Однако вспомним фильм "Анкор, еще анкор", который никак не могут простить режиссеру Петру Тодоровскому генералы. Были, были и в той армии свои проблемы...

Одна из них - расслоение тех солдат и начальственного состава, кто был в зоне боевых действий и кто в ней не был. Опаленные войной, первые не признавали унижения, неуважения к личности, мелочности придирок со стороны тех, кто еще "пороха не нюхал". Они легко вступали в конфликты, реагировали нервно, могли стать непредсказуемыми в поведении. Например, заходит лейтенант в казарму перед сном, требует выстроиться по форме, а солдатам надоело обуваться-разуваться. Он сунул портянки под матрац, а сам голыми ногами - в сапоги. У лейтенанта взор зоркий:

- Это что такое у Вас из-под матраца торчит? Что за сопли?
- Это не сопли, а солдатские портянки!
- Мо-олчать! Вы в какой армии служите?
- В американской!
- Что-о-о?!
- Вы что, сами не знаете, какая здесь армия? (И так далее).

Потом надерзившего вызывают в штабную комнату на проработку. И не когда-нибудь, а в час ночи, когда сон должен быть крепок. Однажды Михаил сорвался и, схватив автомат, побежал за лейтенантом. Началась операция по окружению. Он забаррикадировался в пирамиду с винтовками, готовый отстреливаться до последнего.  У армейского руководства хватило мудрости уговорить взбунтовавшегося солдата сдаться, а доводить дело до трибунала они не захотели сами: это бросило бы на образцовую часть пятно. Проще представить солдата "дуриком". Помещен в больницу, где он объявил голодовку. Впоследствии был списан с воинской службы с "волчьим билетом", в котором было указано, что согласно медицинскому диагнозу, такой-то не имеет право работать с техникой, моторами, и вообще быть принятым на какую-либо престижную, оплачиваемую работу. Этот военный билет сопровождал его потом по всей жизни, мешал, когда мы с Михаилом уже жили семьей. Приходит он, бывало, устроиться на работу, а там сразу требуют паспорт и военный билет. В паспорте написано, что он выдан по справке об освобождении. А в военном билете...

Михаил, как бы опомнившись, по карманам похлопает,  улыбнется широко:
- Забыл дома! Да вы на меня посмотрите: ну конечно, военнообязанный! Разве не видно сразу? (Фигура крепкая, грудь колесом).
При тех должностях, на которые он устраивался, такого объяснения хватало... 


*     *     *
Согреты сердцем карцеры и ДЗОТы.
Едва скулит душа, уж не орет.
Дурманной тюрей
Кодекса и КЗОТа
Закормлен с детства
На сто лет вперед.
Все так и было. Тягомотно. Тошно.
Таков мой путь к Парнасу.
Вот таков:
Цинготный. Голодранный. Беспартошный.
Сквозь золотую россыпь
Тумаков -
Не снится мне:
Без роздыха, без брода
Барахтаюсь, отчизна, наяву.
Клейменный сын
Казненного народа
Жив!
С кляпом в глотке.
Жив. Еще живу.

*   *   *
Дымя,
Мимо изб,
Мимо пашен
Раскатно
Грохочет состав!
А юность
Мне машет и машет,
Тревожно
На цыпочки встав.
В бушлате,
Худая-худая,
Как в послевоенном селе.
Наверное, знает – куда я,
Глядит обреченно вослед.
Бомбежки,
Составы,
Обвалы
В жестоком остались былом.
Когда же ты, жизнь,
Миновала,
Со всем, что сбивало и жгло?!
По сердцу –
Скребущие звуки.
Постой!
Обернись в пол-лица...
Скажи мне,
Что этой разлуке
Не будет. Не будет конца!
Скажи!
Я могу возвратиться!
Хотя бы ладонь подыми!
Но поезд –
Ах, черная птица!..
Крылато качает дымы.

*   *   *
Как трудно уходить
Из той поры:
Открыл окно –
И в спелый дождь –
Руками!
За садом звезды,
Что твои костры.
Какое счастье
В этой жизни –
Память!
Давным-давно
Не тот уж
Блеск в глазах.
И мир не тот –
От яви до преданий.
А я и сотой доли не сказал
О том, что слышу,
К полю припадая.
Здесь, на земле
Случилось это все:
Ни ты меня,
Ни я тебя не бросил.
Но мертвый ветер
Разоренных сел
Нам не оставил
Ни руля, ни весел.
Холодные,
Голодные года
Сменили грохот
Тола и металла.
И вышло так,
Что вдруг и навсегда
Нас по Отчизне горькой
Разметало.
И мы с тобой
Такие не одни.
Ты говорила:
«Если выйти в поле,
То будет слышно,
Как летит над ним
Молчанье душ,
Запекшихся от боли».

*   *   *
Разметало
Сиротские рати
По разломам
Военной земли.
Никогда
Не собраться нам,
Братья.
Лиховеи наш путь замели.
За надежды,
Что были до мая,
За судьбой
Исковерканных нас –
До конца пронесу,
Не снимая,
Окровавленных
Дней ордена.
Бей сильнее,
Неистовей,
Память!
Все равно
Я на зов твой приду
В ту страну,
Что лежит за холмами
В октябре
В сорок первом году.

*    *    *
Подрывались.
Пропадали.
Стыли.
Многих ветер в поле отпевал.
Даже до жестокости простые
Жизни той не выразят слова.
Жил и я.
Страдал,
Как все живое.
И осталась
Память той беды –
Был заснят
С огромной головою,
А в руке –
Букетик лебеды.
Сверстники мои!
Мы входим
В чащу
Тех снегов,
Что заметут виски.
Но о наших
Судьбах преходящих
У живых
Не может быть тоски.
Мы пройдем.
И никуда не деться.
Как травой обочинной - пыльца.
От того,
Что называют детством,
Сохраним
Бессмертные сердца.
Ранний свет,
Глубинный свет печали –
Молчаливый
Призрак наших лиц.
Мы еще свое не откричали.
Мы еще своих не дозвались.

*   *   *
И мысль горит, и жизнь течет,
И есть у памяти свой счет...
Страшась отцовского клейма,
Пойдут сыны без биографий.
От сына отречется мать,
Ибо отрекшийся потрафил:
Рассек связующую нить.
Ни общей доли нет, ни боли.
Кого отрекшимся винить
За четвертованную долю?
Так народится гриб-гибрид,
Зачатый страхом и пороком,
И Мост Истории сгорит,
Края обуглив двум дорогам.

*   *   *
Цепь – свобода.
Бред – авторитет.
Яд – надежда, хлеб грядущих лет.
И орет
Под плотным кумачом
Проповедник,
Бывший палачом.

*   *   *
Океан выгибает дугой!
Все летит
Во взбесившемся гуде!
Ураган!
Ему нет берегов,
А вошел –
Ураганом не будет.
Может быть,
Ты мне этим и мил,
Что другим никогда не бываешь.
Развернулся,
Пошел напрямик,
Разбивая
И сам разбиваясь.
Вот и я
Так по свету кружил,
Как в просторы
Рванувшийся ветер!
Задыхаясь,
Входя в виражи,
Расшибался о дамбы столетья.
Но любил свою жизнь,
Что была!
Пронесла меня
Вольным и битым,
Добела закусив удила
По надеждам,
Годам и обидам.