Dearly

Когда я, неяркая, бледная стою у входной двери,
мама удивляется: «Ты представляешь себе, на что идёшь?»
Я же молчу. Мне нравится смех детворы,
высыпающей из соседней школы прямо под дождь.
Когда я позволяю себе не женский подход к любви –
то есть не заставляю тебя ждать своего звонка –
местный ландшафт начинает делить меня на нули,
и слово само по себе снимается с языка
и улетает к заливу. Всё хмурится, кроме небес.
Морщины рассвета разглаживаются ровно за час
до петушиного крика, до вёрстки не миль, а верст,
накручиваемых дорогой, снятой с чужого плеча
американца в твидовом пиджаке, с журналом «Time»
(и я размышляю: о настоящем или будущем идёт речь?)
А он глядит простодушно и говорит: «Угадай».
И за время обдумывания рука успевает затечь,
помада стирается, посуда трескается, дрожит окно,
штукатурка решает, осыпаться ей сейчас или как-нибудь...
Мой собирательный образ вырывает из рук блокнот,
кидая: «Когда, наконец, ты перейдешь на ходьбу?»
Когда, сохраняя светскость, я наношу визит
чаще всего дальнему (ведь близкие – далеко),
я слышу не хор аонид, а пронзительный визг дрезин
и сворачиваюсь всем своим молоком.
Накормив с ложечки ребячливое желание быть,
делить одиночество, высокопарный корить самолёт
за медлительность, в розах ценить шипы,
от чьих поцелуев слёзы никто не льёт.
Обращаться к себе «дорогая», оставляя везде пыльцу,
например, на ошейниках первых встречных собак,
замыкаясь вокруг тебя подобно кольцу,
получая уроки от невозвращенцев со всех итак.