Нелепости

До автобусной остановки буквально сто метров, не больше. Но как-то нелепо всё складывается, неправильно. Поэтому лучше уж так: пешком, под мост, на попутке до метро, а там… как повезёт.
Весна. Ещё вчера здесь стоял дом. На подоконнике теснились горшки с цветами, а на плите в кастрюльке разогревался рыбный суп. По средам хочется чего-то неопределённого, странного, с запахом и со вкусом, и чтобы ни как обычно. Топчусь у подъезда и стеснительно тереблю в руках кепку. Такая глупая, наивная – с залихватским козырьком и пимпочкой на макушке, но мне нравится. Мне иногда нравятся совершенно невообразимые вещи, о каких даже и подумать странно, не то что, там парам-пам-пам… пою. Люблю петь, вернее бурчать поднос какую-нибудь весёлую мелодию из кинофильмов моего детства. Но в окне пусто. Не так как раньше, а совсем. Даже и окна самого как такового не осталось: дыра в тёмноту и обломки оконной коробки. Мальчишки на велосипедах куролесят по всему двору и трещат звоночками: трынь-трынь-дзинь-трынь…
Суп закипает, подталкивая снизу крышку кастрюли. Крышка звонко постукивает. Капельки сбегают по рифлёным алюминиевым бокам. Половник перемешивает содержимое и крышка вновь возвращается на своё прежнее место.
В том самом месте, где он вчера лудил-паял, именно в том самом месте и течёт. Жаль, что не в другом. Весь вечер ушёл на то чтобы заделать эту пробоину, а затем ещё пол дня, чтобы привести кастрюльку в должный вид. Это сейчас я бы сам взялся за дело и бегом-бегом, а тогда… весна.
Мы бегали во дворе с самодельными битами и играли в лапту. У меня был свой собственный чижик, поэтому я всегда задерживался допоздна. Мальчишки успевали поужинать и вновь вернуться на площадку, а я всё ещё оглядывался на висящий на ветках портфель и на зашторенное окно второго этажа.
Капли стекают вниз и шипят, мгновенно испаряясь на кончиках голубого пламени. На газу быстрее, да и вкуснее. Я так и не привык ко всему этому электрическому и микромакроволновому, и по сей день хожу со спичками. Но это, наверное, с детства, особенно бомбочки с селитрой, в подъезде. В майонезной банке остатки раствора со сладковатым запахом, на батарее листы мокрой газеты, а в кармане обрывки драгоценной фольги… и бесчисленные ожоги. А дыма то, дыма сколько было… правда, карбид или магний в луже это уже совсем другое дело. Но они всё шипят. Выискиваю взглядом место пробоины и не нахожу. Кастрюлька кипятится, греется, запах сахалинского консервного лосося повисает облаком под потолком кухни. Я снимаю кастрюльку с конфорки и ставлю на подоконник на деревянное донышко. Горшки с цветами приходится сдвинуть в сторону. На окне вырастает странная многоцветная клумба: бледный столетник, замёрзшая бегония, белая гортензия и две розовых азалии. Суп постепенно остывает и я сажусь обедать. На донышке образовалась маленькая лососёвая лужица: на этот раз лудить-паять придётся мне самому, на этот раз.
И к чему это я с этой кепкой, спрашивается, не пойму. Стою, смотрю в окна, а дома уже нет. И весна эта, и середина недели, и пообедать бы не мешало, но без запаха, без вкуса, так, чтобы как обычно – просто суп, рыбный, из консервов. Оглядываюсь, и вижу в окнах дома напротив огоньки: там живут люди. И в соседнем тоже люди, и через улицу тоже, и двумя кварталами ниже, там где улица замыкается тупиком и раздваивается на тропинку вверх и вниз – тоже живут. Ухожу прочь. Кепка болтается на ветке кустарника, а я всё бегу, бегу, бегу…
С того ни с сего вспоминаю Шагала, Марка, Мойшу. Мой шаг замедляется, мой Шаг ускоряется. Шагал зашагал… МойШа – это и мой, и одновременно не мой Ша… потому что он и Мойша и МойШа, и всё это так необычно, что я закрываю глаза, а там… только он.
Удивительно, как сильно он чувствует цвет. Даже не гамму, а именно цвет – все его переливы, грани, насыщения и блёклости, тоже странное слово, однако, МойШа к словам никакого отношения не имеет, только цвет.
Его витражи, именно там он находит себя и перестаёт быть просто художником. Он находит цвет в себе и понимает, что в мире не всё так правильно, как мы себе представляем. Он сочетает не сочетаемое и находит этому доказательство. От стёклышка к стёклышку МойШа увлеченно уходит от реалий, поняв, сколь легко ему это даётся, и также легко возвращается к ним, объясняя необъяснимое. Его мозаики, его картины – в цвете – их чувствуешь именно цветом, ничем иным. Всё остальное выходит за область понимания и становится незначительным.
При помощи цвета МойШа вносит в картину настроение, идею, смысл и некое сердцебиение, заставляющее иначе представлять себе действительность. Синий дом, Зелёный осёл – сколько раз он будет обращаться к этим образам и, так или иначе, отталкиваться от их остова. Его автопортрет, насквозь пронизанный самоиронией, и тот таит в себе образы этих картин.
В своё время, для меня МойШа проявлялся в образах Витебска и парящих над ним людей. Однако, насколько точно я запоминал образы, настолько же неточно помнил цвет в которых они были отражены. Пока не увидел другие его картины и не понял, что МойШа – безупречно красочен.
МойШа работал с цветом бескомпромиссно, уверенно и смело. Те его картины, которые остались жить вне цвета, скорее воплотили в себе мысли и разум МойШи, став неким подобием изотерической графики, лабиринтами к его пониманию вещей, чем явились истинным цветом его натуры. Его божественный жёлтый, его трагичный, настораживающий красный, его ангельский синий и блаженный фиолетовый, его добрый зелёный и оправданно белый.
Его цвета – разве можно так вот придать им значение? Только на одно мгновение, только на миг, который способен уловить и распознать взгляд, а потом снова свобода чувств. Мне иногда не хватает МойШи в жизни, с его способностью насытить цветом, придать осмысленную красочность.
Особенно весной, когда солнце… то есть, ну просто солнце, много света и солнца. Музыканты высыпают на улицы: то здесь, то там начинают дудеть, брынчать, бить в бубны и барабаны, шуметь шумилками и трещать трещотками, радоваться весне за копеечное подаяние. А какими забавными кажутся кришнаиты в своих одеяниях: ярко-оранжевые куртки и такие же белые юбки. Выбритые начисто головы. Солнце отражается от затылков и чуть ли не зайчиками играет на лицах прохожих. А те, знай себе идут и удивлённо щурятся. Мигают.
Звуки такие странные, словно бы неземные. Разносятся повсюду вместе с ветром, переплетаются с другими, земными, обычными и тянут за собой. Иду и не могу понять откуда они, эти звуки. Много, разные, близкие. А они всё звучат, звучат, и каждый раз почти рядом. Гитара с Арбата, жалейка с Кастанаевской, гармонь с Театральной и виолончель с Манежной, а ещё бубен с Тверской и барабан оттуда же, но это уже кришнаиты в своих солнечных пуховиках. Потому что на улице Де Голя аккордеон, а на Флит Стрит волынка, на Яффо скрипка, а на 47-ой – магнитофон.
Музыка по-весеннему подхватывает настроение и устремляет краешки губ вверх. Я останавливаюсь, окутанный звуками, цветом, в ста метрах от автобусной остановки, не больше. И понимаю, насколько всё нелепо и неправильно.