Предвестный свет

"Предвестный свет". Казалось бы, что особенного в этом сочетании? А между тем, за такое название поэтического сборника в 1985 году редактор Северо-Западного книжного издательства (г. Архангельск) Елена Шамильевна Галимова попала в больницу.
Появление Михаила Николаевича литературной Вологдой было воспринято, в целом, благожелательно, что для пермяков оказалось удивительным. Еще когда мы готовились к переезду, друзья качали головами:
- Пробиться трудно везде. Но если в других городах могут появляться хоть какие-то возможности, то Вологда - нулевой номер. Там писатели стоят плотной стенкой и "чужих" не пропускают вообще.
"Чужих!" Но Миша появился по рекомендации самого непререкаемого для местных творческих работников авторитета. А Вологда была законопослушной.
(Там Миша впервые услышал обиходное в этих местах название Союза писателей - "Союзпис". "Союз... как?" - с интересом переспросил он.)
Первая подборка появилась в газете "Вологодский комсомолец", потом в газете "Красный Север". В 1985 году планировалось празднование 40-летия со Дня Победы. Особо патриотически настроенной публики среди пишущей братии не было, и странным образом на эту роль неплохо смотрелся Михаил. Тема Родины у него звучала очень искренне. В нем словно пробудился тот маленький солдат сорок первого года, уста которого были зашиты не одно десятилетие, и вот теперь он с каждым стихотворением все ярче обретал собственный голос!
Стоит заметить, что тема войны глазами детей в то время в советском искусстве была уже достаточно развита. Наиболее ярко это проявилось в кинематографии, вершинами можно считать фильмы Андрея Тарковского "Иваново детство" и Элема Климова "Иди и смотри". По выразительности и мастерству Михаилу, конечно, не сравниться со своими великими коллегами, но интересно, что он начинает там, где они остановились. Ни у Тарковского, ни у Климова не звучит то, о чем Сопин говорит в стихотворении "Ветераны" от их имени: "Опасны не раны, а сердца поразившая ложь!" Конечно, все это еще достаточно декларативно; скорее заявка, чем развитие темы. Но пройдет совсем немного времени, и тема станет едва ли не главной.
Перестройкой в обществе еще и не пахнет, а в стихотворении "Октябрь. Воскресный день..." (издано в 1985 году, написано чуть раньше) читаем:
"То в пламень чувств,
То в стылый веря разум,
Юродствуя,
Сметая алтари,
Стремясь со злом -
В себе! -
Покончить разом,
Мы столько бед
Успели натворить".
Тут же в стихотворении "Боль безъязыкой не была...":
"...Я сам творил тот суд посильно,
Чтоб смертный приговор отцу
Не подписать рукою сына".
Официальное еще общество полно самодовольности. Даже мыслящая интеллигенция, собирающаяся на кухнях, видит в своем противостоянии официозу нечто героическое. А Сопин уже без иллюзий:
"... Гляну в зеркало.
Вздрогну.
И сам от себя отшатнусь".
(Хочется высказать мнение относительно его манеры "рваной строки". Некоторых она приводит в недоумение и раздражает до сих пор. Мне самой частенько хотелось "ужать", сделать стяжки. К тому бывали и чисто практические соображения: рваная строка занимает слишком много места на странице, а после перестройки еще и за бумагу надо платить самим. Но Миша категорически не соглашался. Он очень большое значение придает каждому акцентному слову, порой даже местоимению, вынося их в столбик:
- Это должно быть как биение пульса.
(В последнее время - не без влияния замечаний со стороны читателей "Стихи. РУ", - стихотворная строка частенько все же стала ужиматься - полагаю,на пользу делу).
...Кожинов переслал свою рекомендацию, некогда адресованную Пермскому книжному издательству, в Архангельск. Сделал несколько правок (в основном убрал полемические выпады против известных мастеров), а в остальном сгодилось. Вторую рекомендацию дал секретарь Вологодского отделения СП В. А. Оботуров.
Мише назначили редактора - Елену Шамильевну Галимову.
Татарское имя, но вряд ли можно найти большего знатока русской литературы! Ее профессия была наследственной. Отец прославился как собиратель и исследователь поморского фольклора. Сама Елена Шамильевна считалась одним из лучших - если не самым лучшим - редактором на Северо-Западе. Впоследствии она скажет Михаилу: "Ваша книжка была для меня редкостью и радостью. Не помню уже, сколько лет не работала с таким удовольствием». Она плохо себя чувствовала, ложилась в больницу и забирала с собой рукопись.
Еще один редактор этого издательства заметил: "Эту книжку можно разорвать по листочкам и раскидать по разным рукописям, а потом собрать, не выясняя имени автора."
Но для получения результата требовалась большая работа. Сроки "под юбилей" дали сжатые - два месяца, а рукопись оказалась большой и сырой. Почти каждое стихотворение возвращалось с почеркушками, восклицаниями-вопросами, плюсами-минусами, замечаниями типа: "А м.б., (может быть) лучше так?" И неоднократно! Долго бились над стихотворением "Ударю в ладони и вздрогну!" Елена Шамильевна считала его для рукописи принципиально важ-ным. а Миша никак не мог довести до требуемой кондиции. Наконец, это получилось.
Оттрубив смену по слесарной профессии, Миша залегал на диван в дальней комнате нашей "хрущевки", закрывал дверь и заполнял пространство та-бачным дымом. Иногда это продолжалось далеко за полночь. Мы с детьми ос-тавались в ближней: я на диване, один сын на раскладном диванчике, другой на полу...
Миша вспоминает, что жил тогда на разрыве. У него никогда прежде не было такой практики. Очень хотелось, чтобы книжка появилась и было состояние опасности, что рукопись изменится к худшему. Понимал, что она слишком велика по объему и всего было жалко.
Однако фундаментальное влияние сыграло положительную роль. Пошли новые добротные стихи: "Снега и синицы...", "Все прозрачнее верб купола...", "Дни мои давние...", "Если выйти в поле...", на фоне их стало терпимее расставаться с более слабым. В то же время другие урезались, и не всегда понятно, почему. Так, от "Узкоколейки" был отрезан "хвост", Миша очень об этом жалел. К несчастью, "хвост" потерялся - теперь, как видно, насовсем. В стихотворении "Плывет метель над крышей" словосочетание "стоит еврей-скрипач" заменили на "стареющий скрипач" (про евреев писать не полагалось). Вместо "Роковая звезда бездорожья" стало "Ни огня. Лишь звезда бездорожья..." (Вместо напевности - сплошное спотыканье). Но разве могло быть в нашей бурной социа-листической жизни что-то роковым!
Впоследствии мы узнали, что Елена Шамильевна была не при чем. Она сама попала с этим сборником в переплет. Перед своим начальством отстаивала то, что считала важным, но не всегда это было возможным. Потом она говорила нам, что даже то, что в конечном счете получилось, можно считать прорывом.
Неожиданным препятствием к публикации стало название сборника. Миша назвал его "Предвестный свет", что привело начальство Галимовой в замеша-тельство. Какой может быть предвестный, когда и так светло? Это что еще за намеки? Какие следует ожидать вести? Но тут Миша уже уперся. Он стал объяснять по телефону, что это всего-навсего означает свет грядущей Победы для мальчика сорок первого года. Там и строчки в стихотворении (1941) есть: "Знаменье ли, знамя, предвестный свет грядущего огня..."
В конце концов название оставили. А Галимова после всех этих перипетий слегла в больницу.
(К сожалению, Галимова была первым и последним редактором, которого Миша вспоминает с глубокой благодарностью. Он говорит, что и сейчас стоит перед ней на коленях.)
А для него самого выход первого поэтического сборника имел еще одно важное значение: он перестал "укрываться" от собственных сыновей. Раньше мы с ним вместе ничего не говорили детям о прошлом отца, боялись. Ведь они были воспитанниками советской школы, и у них могло возникнуть чувство не-полноценности, если рядом с именем их отца (а, следовательно, и с их имена-ми) будет "тюрьма, лагерь". Но вот лежит книжка тиражом в пять тысяч экземпляров, на ней напечатано: Михаил Сопин, и теперь он, состоявшийся поэт, имеет право не стыдиться судьбы, высказывать мнение, каким бы непривычным и парадоксальным оно ни казалось!
Хочу обратить внимание еще на одну особенность этого издания. В нем в «свернутом» виде почти основные линии его будущего творчества. Здесь и «Сам от себя отшатнусь», и «Мы еще свое не откричали», и «То ли кто-то, забытый, кричит, то ли кто-то, отвергнутый, плачет», «Смертный приговор отцу не подписать рукою сына...»

* * *
Ударю в ладони –
И вздрогну:
Какой я счастливый!
Цветет и шумит
То, что будет
Войной сожжено.
Ударю в ладони –
Обвалится иней,
Как ливень.
С годами – все тише.
Потом перейдет в обложной.
Забытое вспомню:
Деревню,
Ребят и салазки!..
Лежанка гудит.
И сижу я –
Ладони к огню.
Заплачу от счастья,
Придумаю нежность и ласку,
Как был я любим,
Проходя по земле,
Сочиню.
Когда от печали –
Ни света,
Ни слов,
Ни спасенья,
Как будто ты загнан
На речку,
На тоненький лед -
Мне радует сердце
Беседа со степью осенней.
Зажмурюсь – и тут же
Над памятью
Солнце встает.

* * *
Снега и синицы!
Живут же –
Такими невинными!
Раскинула черный
Судьба надо мной парашют.
Мне снится – не снится
В полуночь
Луна над овинами.
И я на коленях
О чем-то
Кого-то прошу...
Снега и синицы!
Живут же -
Такими беспечными!
Прости меня,
Кто-то,
За что – я не знаю –
Прости.
И дальше иду
По годам
И с годами заплечными:
Не знал я, не ведал,
Что память
Так тяжко нести.
Снега и синицы!
Живут же такими веселыми!
А я прохожу
По размытой зыбучести дня.
И яростно мерзну,
Шагая горящими селами,
И память
Из прошлого
Не отпускает меня...

* * *
Подрывались.
Пропадали.
Стыли.
Многих ветер в поле отпевал.
Даже до жестокости простые
Жизни той не выразят слова.
Жил и я.
Страдал,
Как все живое.
И осталась
Память той беды –
Был заснят
С огромной головою,
А в руке –
Букетик лебеды.
Сверстники мои!
Мы входим
В чащу
Тех снегов,
Что заметут виски.
Но о наших
Судьбах преходящих
У живых
Не может быть тоски.
Мы пройдем.
И никуда не деться.
Как травой обочинной –
Пыльца.
От того,
Что называют детством,
Сохраним
Бессмертные сердца.
Ранний свет,
Глубинный свет печали –
Молчаливый
Призрак наших лиц.
Мы еще свое не откричали.
Мы еще своих не дозвались.

* * *
Боль безъязыкой
Не была.
Умеющему слышать – проще:
Когда молчат колокола,
Я слышу звон
Осенней рощи.
Я помню –
В зареве костра
Гортанные чужие речи,
Что миром будет
Править страх,
Сердца и души искалечив.
Так будет длиться –
К году год,
Чтоб сердце праведное
Сжалось.
Любовь
Навечно отомрет
И предрассудком
Станет жалость...
Но суд мой верил
В высший суд!
Я сам творил
Тот суд посильно,
Чтоб смертный
Приговор отцу
Не подписать
Рукою сына.

ЛОСЬ
Вспыхнет выстрел.
Стает дым зыбучий.
Заскольжу я,
Будто бы
По льду.
Закружусь
Отчаянно и жгуче
И к земле
Печальной припаду.
Припаду теперь
Уже навеки,
Вечность
Сердцем
Ощутив в ночи,
Как снежок
Опустится на веки,
Птица-ворон
Где-то прокричит.
И заплачу.
Горлом перебитым
Прохриплю
В нетленный
Свет небес
О душе,
Сорвавшейся с орбиты, -
В первый раз
О жизни
И о себе.
* * *
Лунно. Просветленно.
Тучи дальние.
Вечер тих.
Посвети,
Вечерняя звезда моя,
Посвети.
Через вьюги,
Через поле льдистое
Посвети мне, Русь.
Я приду к тебе,
Одной-единственной,
Сердцем отзовусь.
* * *
Октябрь. Воскресный день.
Воронья стая.
Ну что, душа,
Что стало нам ясней?
Как много вьюг
Легло в судьбу,
Не тая.
И снова – снег.
Октябрьский. Первый снег.
То в пламень чувств,
То в стылый веря разум,
Юродствуя,
Сметая алтари,
Стремясь со злом –
В себе! –
Покончить разом,
Мы столько бед
Успели натворить.
* * *
Еще люблю –
Как никогда –
Поля вечерние,
Былинные.
И поезда,
Но поезда
С дымами
Низкими и длинными!
Еще влекут меня
Пути
И перелески золоченые,
И переклички звездных птиц
Над бездной
Белою и черною.
Еще не кончена страда:
Пою.
Дышу.
Касаюсь озими,
Пока не вымыты года
Судьбы моей
Дождями поздними.
* * *
Путь-дорога
Раскатная, санная,
Лихо под гору
Шла до поры...
Все ли отдано
Нежное самое
Беззащитным сердцам детворы?
Сколько помнится,
Сколько не помнится!
Оттого-то и сердцу больней –
Все пронзительней
Свет над околицей,
Чистый свет
Остающихся дней.
* * *
И будет дождь
И ветер –
Лют, отчаян!
Увижу жизнь –
Как чей-то
Свет в окне.
И навсегда
С былым прощаясь,
Прощу и тех,
Что не прощали мне.
И будет ночь –
Безбрежная,
Как вечность.
И встану я
У краешка в ночи.
Через обрыв
Печалью человечьей
Мне
Дальний голос
Предков
Прокричит.
Осенней ночью
Тоненькой струною
Порвется жизнь.
Душа моя
Сгорит.
И полетит
Над миром и страною
Печальным светом,
Как метеорит.

ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЕ
Я не знаю,
Поют ли теперь
Перепелки во ржи –
Когда можно, как в воду,
Войти
В знойный запах над рожью!
Пусть никто обо мне
Никогда не услышит:
«Он жил...»
Я хожу и сейчас
Под дождями,
Тайгой, бездорожьем.
Пропадаю в туманах
И лугом дышу голубым,
И полынью,
И запахом
Яблонь и вишен!..
В это трудно поверить –
Как был я богат,
Как любим!
Все вошло в мое сердце.
Все вижу, все слышу.
Я приветствую жизнь:
Лошадей
И луга,
И луну.
Голоса поездов,
Пассажиров,
Названия станций.
И в рассветы столетий
Входя,
С головой утону,
Чтоб душою и сердцем
Остаться,
Остаться,
Остаться.
Вы летите, летите
К желанной
Далекой звезде!
Я останусь навек –
Там,
Где детство,
Как привкус от вишен!
Где любая изба
Проскрипит вам:
«Он только что вышел».
Журавлей над Россией
Спросите –
Ответят:
«Он здесь».