Журавушка

Судьба поэта

Конец семидесятых - пожалуй, самый тяжелый период в мирной жизни. Иллюзии о душевном обретении вне лагерных стен рассеялись. Средства на жизнь давала работа слесарем-сантехником (кстати, Михаил был хорошим слесарем), но на одном месте подолгу не задерживался. Контакт с коллективом всегда обращался пьянкой и просаживанием и без того нищей зарплаты. Стремился найти местечко в котельной с круглосуточными и ночными дежурствами. Впрочем, желающие составить компанию по выпивке находились и без сантех-ников. Нередко это происходило в той же котельной.
(На этом сайте Михаила Николаевича иногда называют профессиональ-ным поэтом. Если иметь в виду Союз писателей СССР (России)- да, он был принят в него в 50 лет, как раз перед развалом. Если же говорить о профессии как средстве к существованию, Михаил им не был никогда. Гонорар за сборни-ки стихов получал трижды: первый – проели, на второй мы купили сыну виолончель, в третий раз все пропало при гайдаровской реформе.)
...Стихи не печатали, как я считаю, по нескольким причинам.
Непроходная тематика. В то время у всех на слуху был Высоцкий, люди ходили с гитарами. Миша тоже хорошо пел под семиструнную гитару (природная украинская музыкальность), но свое:
"Не кипит, не бьется в берега
Черная река судьбы зловещая.
От кого мне было так завещано -
За одну две жизни прошагать?
Белый пар скользит по валунам,
Как дыханье трудное, неровное.
Памяти моей лицо бескровное -
На лету замерзшая волна.
И с тех пор, за криками пурги
Слышу, если вслушиваюсь пристально,
Лай собачий и глухие выстрелы,
И хрипящий шепот: "Помоги!.."
(Последние две строки он выговаривал с напором, подчеркивая каждое слово, а "Помоги!.." - глухо, с угасанием, потом - долгая пауза.)
Богема слушала, опрокидывала стаканы:
- Миша, но ведь это - тюрьма.
У Перми уже определились свои кумиры, своя поэтическая школа во главе с очень хорошим поэтом Алексеем Решетовым. Миша не вписывался - он был "не свой". К тому же, его элементарно боялись: вчерашний уголовник с непред-сказуемым поведением.
Была и внутренняя, достаточно глубокая причина. Когда Михаил уже вы-ехал в Вологду и я на год осталась с детьми одна, стала разбирать рукописи и поняла, что цельную книгу делать не из чего. При отдельных очень удачных строчках и даже  стихах все требует доработки.  Я сложила рукописи в бумаж-ные  мешки и при переезде в Вологду загрузила их. В новую квартиру они не умещались - пришлось отнести в подвал. Однажды нашу сарайку разграбили, в мешках шарились, листы разлетелись по подвалу...
Кое-что помню наизусть. Было длинное стихотворение - полностью его не восстановить, и может, оно того и не стоит. Но вот эти строчки, смеясь, мы по-вторяли очень часто:
"А котята - "Мяу!"
А котята - "Мяса!"
Кончен, кончен мясоед
Для кошачьих классов.
Нынче крысы ходят -
Шасть, шасть, шасть!
Нынче крысы в моде,
Нынче крысам всласть..."
Это было период дефицита. Наш младший трехлетний сын очень любил мясо и все время его просил. Я говорила, что посажу его на ступеньки у обкома партии, научу кричать погромче "Мяса!", а сама спрячусь рядышком в кустах.
Еще была песня в народном стиле, мы мечтали, чтобы ее исполнила Людмила Зыкина. Она мне очень нравилась, но мы потеряли текст. Я не могла вспомнить все и стала просить Мишу восстановить по обрывкам. Но он тоже не помнил. Написал другое - по-своему хорошо, но я хотела старое. Так и думали, что не найдется никогда... И вдруг сегодня утром в старом ворохе рукописей мелькнул желтый листочек. И теперь могу привести первоначальный текст пол-ностью:      
"Пришла осенняя прохлада
Дорожкой белой под уклон
В мою единственную радость -
Так запоздавшее тепло.
Зачем-зачем легли туманы?
Зачем несбывшиеся сны?
Калина - горькая, как память,
Дожди, как слезы, солоны.
Зачем осиновые листья
Качнул багровый ураган?
Зачем ты, иней серебристый,
Упал на дальние луга?
Перекликаясь с облаками,
Шумят снегов перепела!
Калина - горькая, как память,
Метелью белой зацвела".
... А тогда, четверть века назад, Миша пришел выпивши с этой только что сочиненной песней, пел ее и упрашивал меня подобрать мелодию на пианино, а я не умела; тыкал одним пальцем и плакал; стал просить подыграть десяти-летнего сына, который учился во втором классе музыкальной школы. Я потом серьезно поговорила с сыном - чтобы он старался получше учиться, потому что у папы хорошие стихи и песни, он сам записывать ноты не умеет, а кроме нас, ему помогать некому.
Некоторые стихи были политически не безобидными, и когда на смену Брежневу пришел Андропов, Миша очень перепугался и хотел бежать в лес (мы жили у парковой зоны), немедленно жечь рукописи. Дело было к ночи. Я удерживала его и говорила, что если это сделать сейчас, огонь будет виден издалека и тут же задержат - причем, не за политику, а за разжигание костра в неположенном месте. А заодно и предметом сжигания поинтересуются...
Хотел покончить самоубийством - наелся таблеток. Я вызвала "Скорую". Врач поинтересовался о мотиве. Я ответила: "Стихи не печатают». - "Хорошие стихи?" - "Хорошие". Врач больше ничего не спросил.
Когда в очередной раз получил мощный "отпих" в Пермском отделении Союза писателей СССР, принес стихотворение "Журавушки" и плакал. Мне то-гда казалось, что это последнее, что он написал в жизни:
"Раньше было - сожгут на костре,
А теперь от пожарищ устали.
И ведется отлов и отстрел
По поющим, отставшим от стаи.
Успокойся, душа, не боли!
В этой жизни случаются миги.
В Красной книге уже журавли.
В Красной книге...
Журавушки в книге».
Миша мечтал связаться с русским зарубежьем, надеясь найти там пони-мание. Неизвестно, было бы это к лучшему или худшему - но что не случилось, того не случилось. У нас не было связей.
**************
Стихи, которые приведены ниже, Миша оставил мне, частично записанные в виде песен на магнитофонной ленте - на память перед своим отъездом в Во-логду. (Год я с детьми жила одна и даже была готова к тому, что Михаил не вернется вообще). Я часто ставила магнитофон, когда оставалась одна. Но де-тям тоже нравилось, особенно старшему сыну – ему уже было 12. Однако за-пись была очень некачественной. Потом магнитофон устарел, а переписать на кассету не удалось, хотя один наш друг очень старался: он был профессио-нальным физиком и мастером на все руки...

*     *      *
У стенок, в воронках,
Во рвах, на холмах, у рябинки –
По отчему краю
Без вас не отыщешь версты:
Могилы забвенья,
Фанерные звездочки, бирки,
Крест-накрест березы
Да русские в поле кресты.
Я ветры прошу,
Ребятишкам шепчу:
«Осторожно
Касайтесь камней,
Чернобокой ракиты и трав.
Здесь – думы страны,
Без чего вам прожить невозможно...»
Взывающий к миру,
Глаза застилает мне прах,
Проходит сквозь ставни,
Влетает в холодные сенцы.
Разбиться-забиться,
Не выкричать
Лиха в лета.
Так свято, так тяжко,
Отчизна,
Не знаю – как сердце
Не ахнет фугасом,
Вобрав свою боль
И впитав.

*     *     *
Живых из живых
Вырывали без списков осколки.
И вечностью было –
До третьих дожить кочетов.
Мы шли в неизвестность
На год, на мгновенье, на сколько?
Живые с убитых
Срывали в дорогу кто что.
В большом лиховее
Достаточно малого блага:
Ладони в колени,
Свернуться, в скирду завалясь.
И грела живого
Пробитая пулей телага,
Так нынче – уверен –
Не греют тузов соболя.
И снилась не бойня,
Не трасс пулеметных качели:
Мне – кони с цветами в зубах,
Их несла половодьем весна.
О сколько ж их было
В судьбе моей,
Страшных кочевий!
И видевших сны,
И не вставших из вечного сна...

*    *     *
Над страною пустых колоколен,
Когда выстонут в поле сычи,
Руки выпластав
В аспидном поле,
Безответно душа прокричит.
Тишина. Пролетает зарница.
Глухота. Дольний ветер утих.
Может быть, это давнее снится –
Вижу сам себя в минном пути?
Зной донской по траншейным уступам?
Что ж, оставим потери свои.
Мы за всех бесконечно преступны,
Кто сорвется,
Сойдет с колеи,
Кто – без принципа,
Кто – по уставу.
Жизнь моя,
Окликай их вослед,
Убеждай,
Что еще не устала
Жить и верить
На этой земле.

*   *   *
Все иду,
Как маленький,
По степи бездонной,
Будто меня маменька
Прогнала из дома.
И летят без жалости,
Бьют дожди навылет
За мои ли шалости,
За грехи мои ли.
По глазам – тяжелый дым
Стылого застолья.
Для потерь и для беды -
Полное раздолье.
Не дорога, маета.
Моросно-туманно.
Если, мама, что не так –
Ты прости мне,
Мама...
Будто только лишь для нас
Не к дороге обувь.
Декабрем легла весна.
Травы – под сугробы.
Через поле –
Лунный след.
Все ли в жизни нужно?
Не гаси, родная, свет
В заверети вьюжной.

*    *    *
От себя голова поседела.
Соучастьем других не дури:
Я б сегодня
Под дулом не сделал,
Что бездумно вчера натворил.
Чьим восторгом шалел,
Словно бредом?
Не своей правотой принимал...
Забывал,
Где ударил, где предал,
Поглупев от чужого ума.
Доброта ли, любовь - показуха!
Глубоко безразличен ко всем.
Потому-то и в глотке не сухо -
То в соленой, то в горькой росе.
Только нет,
Не оглох я от быта.
Мне и мертвому боль суждена.
Кем-то, может,
Но мной не забыта
Ни своя, ни чужая вина.
Где-то мы от родимых и близких
Ради мест призовых отреклись,
И глядят сквозь снега обелиски
С болевой
Напряженностью лиц.

*   *   *
Вперед, моей жизни лошадка,
Так стыло, так тягостно тут.
Мне больно, мне горько, мне жалко
Плодящих в сердцах пустоту.
Какие ж вы были смешные!
Вам первое место - в строю.
Ложились снега обложные
В апрельскую душу мою.
Глаза - подо льдами кувшинки,
А в них - серебристая дробь.
К пушинке слетает пушинка,
К сугробу ложится сугроб.

*    *    *
Вернуться б, вернуться
Молвы разминировать поле!
Вот хватки! Вот лица!
Куда мне от них... Вот они!
Здесь жаждал я воли!
И вдруг от избыточной воли
Как будто у края
Разверстой завис полыньи.
И вздрогну от мысли,
Что сердце у вас на прицеле.
На что опереться?
На чем задержаться, на чем?
У бездны стою.
А считал - у достигнутой цели.
Легчайшего ветра,
Достаточно ветра в плечо.
Как будто я проклят
И загнан насильно на землю,
Так горько, так стыло,
За хлябями хлябь без конца.
Подайте мне чашу,
Налейте мне, недруги, зелья,
Полнее, по-царски,
Настоя на ваших сердцах!