Реквием уходящим

Лужицы покрылись тонкой корочкой льда, асфальт с журчащим звуком выезжал из-под каблуков, когда молодая женщина аккуратно везла перед собой инвалидную коляску. Под пледом, которым заботливо и предусмотрительно укутали сидящую старушку, та разомлела, и на ее впавших и морщинистых щеках разлился бледный румянец. Некая идиллия чувствовалась в молчаливом единении этих двух женщин: старой, слабой и беспомощной, но не трепещущей от слабости или страха, и молодой, с глазами, полными мудрости, грусти и спокойствия. Иногда платок съезжал с седых волос, и концы его выбивались из-под воротника пальто. Тогда девушка останавливала коляску, обходила ее и, присев на корточки, перевязывала платок, время от времени взглядывая в глаза бабушки. Она гордилась ею. Тем, что в таком возрасте, когда обычно пенсионеры начинают умирать от отсутствия привычной работы и зарплаты и вливаются в вечную жизнь двора – посиделки, сплетни, рынки и примитивные дискуссии, ее бабушка была вдалеке от этого. Она, как добрая фея домашнего очага, колдовала на кухне, растила цветник, приводила своим нескончаемым трудом комнаты в порядок, и за долгие годы стало уже казаться, что в них никогда не бывает пыли и неуюта. Еще пару лет назад, пока она окончательно не слегла, никто не верил, что этот человек не вечен. Свойственно возрасту, у нее был букет болезней, некоторые были приобретены за жизнь и уже неизлечимы. Другие стонали и таяли от собственной жалости к себе, а она, перележав кому, поднималась и вершила новый круг дел. Часы будто останавливались, пока она не вставала, но ей казалось, что много времени утекло, а она не успела оживить цветы, посоветоваться со стиральной машинкой, пожурить утюг... Наверстывая время, она разжигала жизнь, тлеющую у других, она не давала ей погаснуть, она проживала каждый миг с упоением, и лишь потому ко дню своей смерти, которая приближалась с каждым часом, она была готова. Она отказывалась понимать тех, кто сетовал на несправедливость судьбы, не давшей пожить подольше, хотя ничего не сделал для этого сам. Скучно, считала она, влачить свои дни, лежать, стонать и жаловаться на болезни соседкам. Она знала точно, что в тот момент, когда там ее спросят, о чем она плакала, она скажет только одно. Она плакала спокойной старческой грустью, похожей на слепой дождь, слезами человека, успевшего сделать все, что он хотел, и выполнившего свое предназначение, того, кто ничего не забыл и никого не предал, того, чьим именем станут гордиться дети, внуки, того, кто оставил в большой книге Жизни свой красивый и четкий след. Она плакала от радости, от того простого человеческого удовлетворения алчущего сердца, от того, что все досказано, и нет надобности просить Летописца исправить точку на многоточие. И только малюсенькая отчаянная частица невыразимого горя застряла где-то на пути души к небу. Она не боялась покидать своих близких, потому что беспрекословно верила – что бы ни случилось, как бы ни случилось, она никогда не оставит их, она будет нежно смотреть на них с облаков и помогать, когда им станет трудно, она сможет научить их жить полнее и краше, чем жила сама. Она просто любила жизнь, любила жить. Ей удавалось выкраивать свободные минутки между делами и постоянными «надо-надо-надо...». И она заглядывала под них с обратной стороны. Тогда она видела просто цепь событий – звеньев, которые были подобраны чьей-то искусной рукой. Кто-то сильный и мудрый собирал их, и когда она советовалась с ним, он делился с ней мудростью и силой, а она старалась оправдать его надежды и была благодарна за то, что вся ее жизнь была так красива и необыкновенна. Она учила этому своих близких, родных и друзей. И очень гордилась своей внучкой, которая на два поколения раньше узнала и переняла все то, что собиралось бабушкой на протяжении всей жизни. Она смотрела ей в глаза, и ее душа разрывалась от отчаянной любви к этой девочке, навсегда оставшейся для нее ребенком, вскормленным и выращенным ее руками, и счастья оттого, что она выстроит свою цепь из еще более красивых и дорогих звеньев. Обе они были готовы к тому, что одна из них станет последовательницей другой, и цепь, которая, казалось бы, вот-вот нанижет завершающее звено, не замкнется и не закончится. Ни одна из них не была несчастливой от предстоящего прощания. «Смотри, - говорила старушка, – Когда небо рассыплет звезды, и с них полетит холодная пыль, расскажи всем, кого я люблю, что я никогда не перестану любить, покажи им ее, пусть запомнят это чудо и утешатся им». Больше всего она любила небо. Никогда оно не было одинаковым, никогда сегодняшний закат не был похож на вчерашний. Небо дарило вечный покой глазам и душе, оно же давало силы жить, действовать, двигаться. Она любила осень, смотреть на дождь, на падающую воду, на огонь и в глаза. Но последнее, что она хотела получить от жизни – это возможность посмотреть в небо. Эта прогулка ничем не отличалась от предыдущих, был знаком маршрут, и ни один уголок памяти не был затемнен или сдвинут. Их молчаливый диалог не был тривиальным. Одна вопрошала: «Ты счастлива, бабушка?», и другая отвечала ей: «Да». Она была счастлива тем, что последние часы проводит в родных местах, которые любила всем сердцем, и что рядом есть они - те люди, ради которых она жила, для которых жила. Она не задавала такого вопроса внучке. Она знала, что та, сильная и по-королевски владеющая собой, сломается и рухнет наземь, рыдая от безысходности. Она была счастливой, но поймет это позже. Она уже понимала и была почти готова. Почти. Старушка сожалела только о том, что умирая, люди оставляют свои тела на попечение тех, кто их любил, вместе со всеми траурными процедурами, лишь разрушающими психику, ибо нет ничего горше этой тяжести. Ей там будет все равно, что случилось с ее телом, но им это будет невыносимой болью. В эти странно капающие минуты она думала о них, а они совсем не думали об этом - они думали о ней живой, и не могли представить себе иного. Прогулка была долгой и уже утомительной, но обе отдали бы все, что можно было бы, лишь бы продлить ее еще. Смешно и горько понималась истина – никто не просил ничего, и ничего не брал, а просто тикал метрономом. Путь к дому казался слишком, немилосердно коротким. Смеркалось, и было некуда спешить. Дела, которые всегда согласовались с «надо-надо-надо...», были, как ни странно, сделаны. И в воздухе витала завершенность. Дом, казалось, не предчувствовал разлуки, он встречал их покоем и комфортным оживлением. На костылях старушка, передвигаясь удивительно грациозно, вдыхала душу в ужин. Она хотела еще раз, хоть еще разочек, вложив силы, выразить свою любовь к близким обыкновенным чудом. Они не знали, но от кушанья, приготовленного с любовью, заботой, теплом, становились добрее и радостней, и после трудного дня на лицах появлялись улыбки, а это означало, что волшебство действует и чудо получилось. Потом, когда все разойдутся по комнатам, - кто-то смотреть телевизор, кто-то отправится спать, кто-то учить уроки, - никто не задумается над тем, что в тот момент им было подарено счастье: все они – есть, и все они – вместе. А еще нескольким позже, когда совсем стемнеет, со звездного неба вдруг посыплется мелкий-мелкий холодный дождик. Его моросящая влага будет поблескивать в свете фонарей, искрясь и падая, падая, падая... Я засыпала беспробудным сном. Был ноябрь, и я была чудовищно спокойна, легко отдавая единственную непосильную дань смерти...