Утром - она - умрет...

У пятнадцатилетней девушки - все пятнадцатилетнее, все - нескладное... кроме глаз, ибо глаза ее темные и влажные, цвета перезрелой сливы или, может, потухающего угля (это как вглядишься), с еле видным оттенком гранатного семени и венозной крови - тоже пятнадцатилетние, но они - прекрасны. У нее тоненький голос - как льняная волосинка ребенка или от дряхлости впавшей в младенческую невинную бессмысленность старушки, как паутинка, как стеклянная ниточка: звенит-звенит-звенит, надрывается, как только не разобьется, так что закладывает уши, и не слышно слов, лишь бесконечный звон-звон-звон-н-н хрусталя. Да что же ты делаешь, сумасшедшая девчонка! - хочу кричать и не могу, растворяется мое хриплое меццо в этом звоне, в этом апофеозе звона... растворяется мое меццо, а ведь звали его - сильным, чувственным, бархатным, как пурпурный императорский плащ, как приморская ночь, расшитая крупными жемчужинами, тяжело и влажно нависшая над головой - вот-вот дрогнет и пойдет волнами, вот-вот покатятся жемчужины прямо в ладонь.

И слов не слышу я, и знаю, что слова ее - одна сплошная просьба, один сплошной каприз, милый и сладостный, что весь ее род в них, вся золотая, соболья, ковровая, будуарная, сандаловая, пудреная прелесть ее древних предков; и не только - в них еще и ее прелесть, пятнадцатилетняя, нескладная, слишком худая и нервная, тонкая-звонкая, как хрустальная паутинка, как стеклянисто-зеленый изысканно вьющийся стебелек тепличного вьюнка - счастливая в лимонно-лавровой, зеленовато-морской прохладе древних аристократических грез и безропотно вянущая под ярко-белым, огненным, ледяным ветром реальности - под стать словам и рука ее, некрасивая, худая и нервная рука, оплетенная выпуклыми мертвенно-синими жилками, еле поднимается, чтобы поправить выбившиеся волосы (сухие, ломкие, невьющиеся локоны, от болезни выцветшие до младенческой, старческой бесцветности) - и, не выдержав усилия, так бесконечно падает-падает-падает на безблагодатную, сухую белизну простыни и сливается, сливается, с ней цветом (только мертвенно-синие жилки проступают на безблагодатно-сухой белизне), как соляная куколка - с голубоватой солью морской.

Но что бы она ни говорила, о чем бы ни просила - уже не имеет значения. Никому не придется выполнять ее сладостных капризов. Все знали, кроме нее самой, хотя никто не решался сказать вслух. А я - жестокая, я - решилась, и я - скажу. Утром - она - умрет.

Удивительно, как - с этой болезнью - она протянула так долго.