в коей о том, что произошло с хитроумным идальго и несравненной

Глухомань, тоска. Деревня
за холмом. Не сосчитать
плоских крыш или деревьев.
Не поля, а нищета.

Вместо жизни – серость, влага.
Вместо жителей – бурьян
вдоль дорог. Камней ватага.
Горстка птиц. Скелет коряг.

Время года – очень рано,
что-то около шести.
Не туман – руно барана.
Сено моросит. Дожди

растопили эту местность.
Фляга, карта и фонарь –
для приезжих. Безызвестность –
Вся надежда да печаль.

Вместо листьев – паутина
веток, и водоворот
распахал дорогу, глину
свежих травяных болот.

Дон Кихот и Дульсинея
по-над шляхом ищут мост
перейти, пройти – синеют
губы, пальцы, даже мозг,

ибо поместить не в силах
в этих облачных краях
тело – среди местных милок,
это – словно света взмах.

Вот Она – иголка в сене.
Запах – Бог ты мой – волос.
Может быть, во всей вселенной
здесь и ясен этот лоск.

Дон Кихот и Дульсинея
в мире несколько минут
еще вместе – зеленеет
курточка на ней, – идут.

Местность эта – эмпиреи.
Опрозрачнен рваный день.
Ибо царство чем темнее,
тем прекрасней светотень.

Камни, лужи, грязь без края.
И – грядущего шажок, –
испытанья предваряя,
появился пастушок.

И без окрика, сурово
свистнул одиноко кнут,
выгнав из кустов корову –
пегая, худа, лоскут

молока на ребрах. Снова
хлестнул круг, и, отскочив
от шиповника, корова
подалась в сплошной разлив

перекрестка. И заметив
двух приезжих, городских, –
стал стегать, наглец, при этом
гикать и ругаться. – Скиф

оказался долговязым
парнем, дерзким и в прыщах,
и немного косоглазым.
Брови. Патлы на ушах.

На губах гербом, как стрелки,
выделяется пушок.
И обиды глупой, мелкой
дрожь посеял пастушок.

"Защищать – вот это дело, –
думал рыцарь, – но кого?
Эти ль ребра, это ль тело
или Дульче от коров?"

И средь хода показного
поравнялись вчетвером:
рыцарь, дева и корова,
парень за худым хребтом.

И теперь уже корове
деться некуда. Застыл
взгляд от боли, прямо вровень
с Дульче. Увеличил пыл

отрок гадкий. Но готова,
встрепенулась вдруг Она
и вступила в грязь, к корове,
и как репа вся красна.

– Брось хлестать, эй ты, скотина!
Что ты делаешь, нахал?! –
И пустила хворостиной.
Но по-прежнему махал

с увлечением – работал
с мыслью тайною пастух
плетью. А у Дон Кихота
тут же захватило дух

от отваги, от атаки.
заморгал слезою глаз.
Повод есть теперь для драки,
и в кулак ладонь сжалась.

И вступает в пререканья
с девушкой молокосос,
вдохновившийся молчаньем
рыцаря – совсем понес

невозможное: и ругань
с перцем, луком, солью – "Хам",
и обидное для слуха
женского – "тарам-парам".

Только спуску не давала
Дульче и бросалась в бой.
Отвечая, замечала
силу, крепость за спиной.

Дон Кихот молчал, разрезан
перепалкой, обожжен
сальностью и тем, как лезет,
дева лезет на рожон.

Думал рыцарь – это жалость
к братьям меньшим, и любовь
говорят в ней, что скрывалась
в скупости холодных слов.

Думал рыцарь – это чувство
справедливости в душе
что сокрыта так искусно
ложью – чувство вообще.

Думал рыцарь, как прекрасна
эта девушка, когда
прядь на лоб упала красный
от усердия, стыда…

…Образ промелькнул, мгновенен,
раскромсав пейзаж мечом.
Дон Кихот подумал – демон
искушал, толкнув в плечо.

Показалось – как же облик
Дульсинеи стал пустым,
и пропало чувство теплых
мыслей, рыцарь поостыл.

Что Она как бы причастна
ко всему и растеклась
в цвете, в запахе ужасном,
в почве, превратившись в грязь.

Что она сама как рыба,
что любовь ее – вода
и жидка, что сам он – глыба:
никогда или всегда.

Что пищит как собачонка…
Этот спор напоминал
спор мальчишки и девчонки,
чтобы лезть на сеновал…

Показалось. Как объятья,
мышцы расцепил борцов,
твердо выкрикнув лишь: "Хватит!" –
и разнял вмиг молодцов.

И осеклись тотчас оба.
Вырубился будто звук.
И ресницами похлопав,
выпрямились оба вдруг.

Стало тихо, странно. Рыцарь
для острастки в свой черед
устыдил – тебе, мол, биться
с Дульче вовсе не идет.

Постояв еще в молчанье,
разошлись. И на весь мир
вдруг протяжное мычанье
раздалось, разлив эфир.

То вперед ушла корова
и нашла что пожевать
в недрах воздуха сырого,
значит, все еще жива.

Потянулись шифер, доски,
стены, башенки оград.
Луч блеснул, сверкнули блестки
луж и стекол. Снова взгляд,

плоский и пустой, далекий
сделался родным, глубок,
в черном блеске одинокий
засветился огонек.

Зреет почва, здесь дорога
утрамбована, плотна,
зреют звезды на отрогах
ночи, зреет тишина.

Зреют их объятья, время
странствий, зреет лист.
И идут они как тени,
зреют рядом блики лиц.

Дон Кихот и Дульсинея
все еще не перешли
на ту сторону. Чернеет
речка грязи – край земли.


16.02.1998