Дидерик Йоханнес Опперман. Молитва о костях. Перевод Е. Витковск

Дидерик Йоханнес Опперман
(1914-1985)

ПИНИЯ

Как выполз город сей из пепла груды черной?..
К отелю медленно скользит автобус наш.
Разверзся вестибюль, мы топаем покорно,
Вот – прилипалы нас берут на абордаж:
Открытку? План? Буклет? Вот видовой, вот порно...
«А ну отсюда!..» – гид легко впадает в раж,
И начинает речь: «Вон там Везувий, конус...»
Я к старой памяти в душе сейчас притронусь.

Отец дорисовал очередной эскиз.
Взрыв шахты. Паника. Пейзаж угрюм и выжжен.
Подобно пинии, начавшей тлеть, повис
Раздутый черный гриб, пугающ и напыжен,
Краями загнутыми оседая вниз.
«Так не бывает» – говорю. Отец обижен,
И говорит: «Глоток от мудрости отпей.
Прочти у Плиния о гибели Помпей.

Ты просишь описать часы кончины дяди.
Мне помнится, жара была к исходу дня.
Он отдохнул, поел, работать лег в прохладе.
Но присмотреться мать принудила меня
И дядю – к пинии, всплывающей громаде
Там, над Везувием – из пепла и огня.
Растенье жуткое он взором вмиг окинул,
И от Мизены флот спасать бегущих двинул.

Всё выше пламенная крона, всё белей,
И в грязной зелени – чадящих искр всё боле.
Вот падать стал нагар небесных фитилей;
Забарабанили, неведомо отколе,
Обломки пемзы по навесам кораблей
Как бы чешуйками горящих пиниолей.
Астматик-дядя диктовал до той поры,
Покуда мог вдыхать небесные пары».

«А дальше?» – “Тацит, что ж, внимай, коль хватит духа.
Уже была вода морская горяча,
Тряслись дома, повсюду множилась разруха,
Мать все хотела сесть, в отчаяньи крича,
Чтоб я бежал один, что, мол, она – старуха.
Я обхватил ее за дряблые плеча.
«Нас могут затоптать, давай свернем с дороги».
Мы через луг пошли, люпиновый, отлогий.

Удушье, кашель, нет воды... Но мы бредем.
Всё ржанием полно, мольбами, криком, лаем,
Под низвергающимся пепловым дождем
Мы отрясаем прах, в котором утопаем, –
Летят обломки скал, и мы расправы ждем:
Запас Везувия, увы, неисчерпаем.
В дыму и копоти исчез светила зрак,
На мир агонией спустился гулкий мрак.

Быть может здесь, в ночи ночей, разверзлась жила
Единых для богов и для людей пучин?
Сплетались в воздухе то грозно, то уныло
И женский вопль, и детский плач, и крик мужчин, –
Но утешеньем мне, поверишь ли, служило,
Что если гибну я, то гибну не один!
Когда забрезжил день надеждою далекой –
Всё было скрыто белой, смертной поволокой”.

Здесь гиду, видимо, любой предмет знаком,
Но всё разглядывать – лишь времени потеря,
Лежит беременная женщина ничком,
Она как бы ползет, еще в спасенье веря,
Собака-сторож ловит воздух, сжавшись в ком,
Однако судорога сводит лапы зверя;
Приапы, фрукты, хлеб, овечьи погремки.
Туристы ползают в руинах – и жуки.

Такой ли полдень был?.. Непоены, понуры,
В тени граната овцы тупо ждут судьбы;
Матросы пьют; блестят на солнце бычьи шкуры;
Зевает пес; разгар предвыборной борьбы –
Мужчины долго ворошат кандидатуры;
Коренья в кухне чистят сонные рабы;
На ласточек взглянув и, погружаясь в дрему,
Она, беременная, ковыляет к дому.

Гид говорит: «Здесь был портовый город встарь».
Венере служба здесь была важнейшим делом.
Вот в колокольчиках – Приап, верней, фонарь;
Мозаикой, резцом орудуя умелым,
Бесстыдно украшал художник сей алтарь
Во славу способов слиянья тела с телом.
Здесь корню мужества сулится торжество:
«Он больше стоит, чем во злате вес его».

Блюститель ревностный ветхозаветных правил,
Чернобородый, возмущенный иудей,
Ярясь на всех, кто здесь соблазны лона славил, –
Иль кто из христиан, таинственных людей
(Которых окрестил едва ль не в Риме Павел),
Пылая пламенем спасительных идей,
Предчувствуя, что час пробьет, и очень скоро,
Здесь, на стене проскреб слова: «Содом, Гоморра»?

Глядеть куда-то вниз, как некогда живьем,
Теперь навек обречены глаза собаки, –
Мужчина с женщиной теперь навек вдвоем,
Под сердцем матери, в первоначальном мраке
Спит нерожденный сын в пристанище своем, –
С куском во рту навеки раб сидит в бараке,
И мальчик, тоже раб, теперь во все века
От губ не оторвет любимого свистка.

Доколе атом, расщепясь, не взвеет прахом
Мир наших игр, не оборвет столетий бег?
Бредем к отелю мы, и мыслим с тайным страхом,
Сколь пиния грозна, сколь хрупок человек,
И помним об огне, что властен кратким взмахом
Пса, женщину, весь мир окоченить навек.
Я понял: увенчав пейзаж стволом ветвистым,
Старик-художник был великим реалистом.

Перевод с африкаанс (бурского) Е.Витковского