в коей рассказывается о том, каким забавным способом Дон Кихот б

Сладок день, как долька дыньки.
Ветерок  шуршит листвой.
Город в дымке, как в косынке.
Пруд с зеленою водой.

Осень. Шелест освещенья.
В октябре раскрошен бред.
И хрустит листва печеньем.
Треснут день, лучом прогрет.

И о доблестях, о славе
рассуждая сам с собой,
Дон Кихот наш, шепелявя,
выбрался  к пруду с водой

изумрудной и зеленой.
И в воде отражены
охра ив и сурик кленов,
полосы вечерней хны.

Желтизною прогорала,
если пристально смотреть,
на глазах вода меняла
хвойный изумруд на медь.

Чудною метаморфозой
завороженный, стоял.
Кто бы, как бы пышной прозой
это диво описал,

этот случай, выезд первый, –
думал рыцарь. Может так:
"Лишь вечерняя Венера
в темнокудрых небесах,

в складках одеял небесных,
где таится лунный глаз,
в своде сумерек чудесных
над деревьями зажглась,

славный рыцарь из Ламанчо,
негу ложа, сна презрев,
и Силены белой раньше
вышел к озеру, как лев!"

Небо перед ним желтело,
рыбной чешуею рябь
ослепительно блестела,
и накал ее ослаб.

– "Кто бы ни был ты, волшебник,
летописец славных дел,
опиши мой мир душевный,
каждый подвиг, каждый день.

Но в событьях, на досуге,
не забудь, тебя молю,
друга и мою подругу, –
тех, кого я так люблю.

О, принцесса Дульсинея,
идол сердца моего,
прочь уйти вы мне велели
в гневе вашем – отчего?

Заклинаю вас, сеньора,
сжальтесь же над сердцем вы,
что, любя вас, терпит горе
в безрассудстве головы". –

Так он чопорно в потемках
разглагольствовал с собой,
как услышал звук негромкий,
шорох за своей спиной.

Обернулся – две девицы,
сжавшись, рядышком сидят.
Покраснел тут было рыцарь, –
что за ним давно следят.

Но подумал, что ведь в жизни
все подобно лишь тому,
что в душе твоей – отчизне,
неподвластной никому, –

совершается; что видел,
думал или рисовал,
создано уже, избыто
и живет как идеал.

"Значит, где-то рядом Замок,
башни, шпили и мосты,
раз вот здесь резвятся дамы
словно нимфы красоты".

И сидят, сомкнув колени,
и совсем уже дрожат,
как шнурки и ленты – тени
в складках юбочек лежат.

Дон Кихот шагнул к ним ближе.
Показалось, как легко
девушки одеты слишком.
И в него вошли тайком

звездочки четыре следом,
ласточкины их глаза,
отливаясь черным светом,
как чернильная слеза.

Видя их испуг безмерный,
он приветливо сказал:
– О, не бойтесь, я же первый,
кто б вас под защиту взял.

Не пугайтесь вы забрала,
добрый умысел под ним,
зло чинить мне не пристало
вам, красавицам, моим,

знатным, судя столь по виду. –
Девушки, как только он
знатными назвал, обидно
смехом прыснули вдвоем.

– Знаете, смех беспричинный
признак глупого ума.
Впрочем, у меня причины
вас обидеть нет. –
Одна

молвила из них: "Спасибо".
– Не хотел вас оскорбить,
но напротив того, ибо
я обязан вам служить. –

Дам смешили эти речи,
рыцарь дальше все чудил,
к чести их они все реже
улыбались – так сводил

их с ума вечерний холод.
Грелись, лишь друг к дружку льня,
чуткость (видно, рыцарь холост)
донкихотову кляня.

Но внезапно рыцарь понял,
иль услышал стук зубов.
Снял он плащ свой (иль попону),
отряхнул, без лишних слов

их заботливо укутал,
плечи, руки и чулки,
и, желанье спутав с чудом,
начал он читать стихи,

глядя искоса – какое
впечатление на них, –
упоенье ль неземное –
производит каждый стих.

"Что за счастье было встретить
вас, созданий облаков,
Дон Кихоту и отведать
умбры, аромат духов,

источавшийся. Прелестный
оказав ему прием,
о коне его – принцессы,
фрейлины пеклись – о нем".

– Речь идет о Дон Кихоте.
Это я, но обо мне
должен был поведать подвиг,
прогремев по всей стране

прежде, и романс старинный
мною овладел соблазн
вам прочесть, не очень длинный,
вот вам обо мне весь сказ.

Но настанет час – для дела,
будете повелевать
мною, длань моя и тело
вас готовы прославлять.

Что за чудное местечко!
Озеро! Каков пейзаж!
Фонари горят, как свечки,
звездный чудится мираж. –

И поведали девицы,
что и вправду хорошо.
К Озеру, гуляя, рыцарь
Лебединому пришел.

– Там аллеи для гулянья.
Вон шумливая толпа,
как ручей журчит. Свиданья
назначает здесь гурьба

молодежи. Для ночлега
здесь местечко тоже есть,
приютят там человека,
оказав любому честь. –

"Замок! – осенило, – замок!
Знать, нашел то, что искал:
приключений страшных самых" –
И согласный клич издал.

И солидной кавалькадой
двинулись они вокруг
Озера, и рыцарь каждой
разных тысячу услуг

предлагал: смести злодеев,
тайных разнести врагов
и драконов-любодеев
сбросить множество оков.

И за то благодеянье,
что ему, его любя,
там окажут, он заранее
просит их назвать себя.

Ибо с ними он намерен
почести все разделить,
что надеется на деле
верной дланью заслужить.

Первая полуодета,
скромно отвечав весьма,
назвалася Непоседа,
дочь сапожника она.

И вторая так смирённо
говорит, тиха, скромна,
что зовется Ветрогона,
злого мельника жена.

Рыцарь в знак того, что тронут,
предложил защиту им
и присовокупить "донья"
званье к именам своим.

Стали тут же Непоседа
с Ветрогонной танцевать,
разрешив себя при этом
рыцарю поцеловать.

………………………………
………………………………
………………………………
………………………………

Выскочив из парка в жидкость
улицы ночной, они
перешли, друг с другом слившись
вброд текучие огни.

Фонари горят в сорочках,
как бильярдные шары,
с радужною оболочкой
святости растут миры.

Детским ротиком в квартале,
светом розовым окно,
окна в домах зацветали,
как на черных домино.

Их глотали, как пещеры,
арки, и они втроем
протыкали дым химеры
и вошли в какой-то дом.

Озарила люстра щелком
комнату, ковер, диван,
башни чашек, книги, полки,
храмы хрусталя, сервант.

"Вот уж – удивился рыцарь, –
вправду замок, чисто здесь".
С благодарностью девицы
плащ вернули; в кресло сесть

предложили, заструилась
музыка, и Дон Кихот
дамам выразил премилым
благодарность в свой черед.

Покраснели мочки ушек.
И смогли они спросить,
не желает ли откушать.
– О, чего-нибудь вкусить

я не прочь. То было б кстати. –
Тотчас, с радостью сбежав,
девушки вкатили скатерть
с фруктами. Из-под ножа

дольками, кровав, зубчато
вдруг распался королек;
треснув, плитка шоколада
разломилась; плавно лег

тут поднос с горячим кофе;
и опробовать вино
предложил прекрасный профиль
Ветрогоны вырезной.

И при освещенье синем
он получше рассмотрел
шелк колен, изгибов линии,
четкое устройство тел.

Девы были как с картинки
рыцарских старинных книг,
обе светлые блондинки.
И у Ветрогоны лик

был расплывчатый, ничейный,
как собачий нежный взгляд,
только пара глаз – кофейных
зерен составляла клад

сущий средь волос пшеничных,
и неплохо сложена,
и прилична, и тактична
с гостем вежливым она.

Непоседа ж – синеока
и в веснушечках лицо.
С нею б воспарить высоко,
только грубое словцо

летуна вернет на землю.
И немного охмелев
и скосившись, рыцарь внемлет:
– Обличает знатных дев

в вас, прелестных и нездешних,
внешность, птичья нагота.
Где же отчий ваш скворечник,
где лепилась красота

непривычная, чьи ветры
вас ласкали лучше рук,
чьи ручьи, чьи недра сердце
напитали, дали звук

голосу? Вы от балтийских
дюн, должно быть, к нам пришли? –
Нет, сказали, от каспийских
волн, с незнаемой земли.

Девушки, моля прощенье,
принялись просить обряд
им исполнить посвященья
в рыцари.
Как говорят

те же книги – на коленях
умоляли нынче хоть
провести ночь в чудном бденье.
Согласился Дон Кихот.

Спорят книги, где впервые
биться рыцарю пришлось?
Первый случай, первый выезд –
с книг ли это началось,

с мельниц, львов или в Ущелье?
Только – этой ночью честь
выпала ему крещенья
боевого – нынче – здесь.

Без усилья, без помехи
дамы начали снимать
шпоры, верхние доспехи
и рубашку после лат.

И воссев вдвоем на кресло
с разных к рыцарю сторон,
распоясывали чресла
с деликатностью притом.

Поднесли последний кубок
очень крепкого вина,
вкуса этих алых губок –
оглушила тишина…

………………………….
………………………….
………………………….
………………………….

И осталась Ветрогона,
поплыла кровать (диван)
и пустившийся в погоню
Дон Кихот заплыл в туман,

как и есть, слепых объятий,
и на сладостной мели
он застрял, навек утратив,
связь с ребром большой земли

целокупной. И сильнее
заплелась змея хребта,
в ухо даме Дульсинеи
имя яростно шептал.

И, противник ружей, пушек,
огнестрельного хлопка,
сладкий звон, заклавший уши,
он приветствовал... Рука

выполнила то, что нужно,
как и обещал. Ушла
та в подушки. Стало душно.
Он сказал ей, как тепла

и нежна она, не глядя
на нее, прижав плечом
кончик золотистой пряди.
Говорил он ни о чем.

И понес он ахинею,
что и вправду – хорошо,
будто рядом Дульсинея
и опять ее нашел.

Но опять волна печали
задавила, накатив;
снова призрачными стали
время, песенки мотив.

И не то чтоб очень мало
получил, но сон забыт.
И для счастья не хватало
им лишь быть, хотя бы быть.

Девушке б сейчас исчезнуть.
Что ответить, что сказать?
От смущенья кануть в бездну
одеял, чем все понять.

Будто призрачны объятья –
сам-то спятил в них, вспотел.
Что ведут они к расплате,
дальше – к аду чувств и тел,

кабы не Она, не отблеск
чуда – идеала быль,
кто-нибудь, кто б эту доблесть
до забвенья б, но любил.

Почему манят так дали
к замкам собранных потерь?
– "Рыцарь Образа Печали
пусть зовут меня теперь".

Глянул рядом – скинул руку,
еле уголками рта
улыбаясь, спит подруга. –
Все стирает чистота.

Дон Кихот уже не чаял,
как дождаться, чтоб уйти,
чашки утреннего чая
показались впереди

с одеванием преградой.
Лишь за кисеей сереть
начало, шумя с досады
шлемом, проскользнул за дверь.

И себе позволил слабость, –
он на память о себе
юным дамам нацарапать
в благодарность им, судьбе

на клочке бумаги запись:
"Было очень хорошо.
Славу каждой из красавиц
я достану. Все. Пошел".

7. 12. 1997