Декабрь 03

* * *
Греться, продрогнув, о чашку казенную.
В тамбуре, в едком дешевом дыму
молча смотреть в заоконную
тьмутараканскую тьму.

Тьма тараканская, снег фиолетовый,
пристани-росстани голых платформ,
простыни с серою меткою,
тухлой лучиной плафон…

Стих написать бы – да буквы качаются,
выдохнуть песню – да воздух кончается,
волю вдохнуть – а вдыхаешь дымы,
и тараканы сползаются
из шевелящейся тьмы.


* * *
Когда пропикает одиннадцать
и дом-корабль замрет во сне,
эпоха на дворе подвинется
ненужной шторой на окне.

Восьмидесятые морозные
трескучи, но не так строги.
В тетрадке линии венозные,
как бритвы – ждут моей строки
неопытной…

На танцах куревом
друзья смиряют естество,
а я – стихами из Жигулина
про Иру, женщину его.

Река мелеющею теменью
качнет, но лоцман мой – не спит,
и в уголке машина времени,
шурша бобинами, скрипит,

и курс проложенный - единственен,
и карта внятна и проста,
как разлинованная истина
голубоватого листа.


* * *
Темнеет. И краски намокли,
набухли, поплыли в бока.
Вечернее солнце моноклем
скользнуло в карман сюртука

елового, цвета муара.
Дневные сомненья – взашей!
Моя близорукость – подарок,
чтоб видеть причину вещей.

И эти суровые ели,
нависшие над головой,
не ели на самом-то деле -
хозяин в дохе снеговой!

А звезды – евонные псины
по синим лугам разбрелись,
и с ветки на ветку в Лосиный
крадется не месяц, а рысь:

зрачок узкоглазого орка,
следящий сквозь облачный дым…
Лишь тот, у кого дальнозоркость,
уйдет от него невредим,

не видя, как на спину прянет
неслышно когтистый стилет,
и в рану в нагрудном кармане
ударит, пульсируя, свет.



* * *

Прилипчивая, как простуда,
настойчивая, как сестра,
хандра, которая от худа,
приходит с самого утра.
Она приходит не оттуда,
откуда та, что от добра.

А та приходит лишь под вечер:
бросает старый шарф на плечи
и гонит в ночь за белой тьмой
да в черный снег…
И, Бог мой! - лечит
собою – от себя самой!

И чай мне наливает в кружку,
ладошкой трогает макушку
и, восклицая: «Ай да Пушкин!»,
льет иронический елей
на мой любимый чирей… Врушка,
моя царевна и лягушка,
уходит утром, на подушке
оставив часть хандры своей.

Хандра светла, длинна, что рея
девятистопного хорея…
Как упоительно лежать
в щели, меж двух миров зажатым –
уже дневным, еще крылатым,
и в этом забытьи вкушать,
как шебуршат во сне стишата,
на чердаке шуршат мышата –
когда водою из ушата
окатят восемь кукушат.

И надо встать, едой посуду
испачкать, снова оттереть,
и ту, которая от худа,
как эту жизнь – перетерпеть.



Москва. 2003.

1.
Город, пропахший мочою и спермой,
верность не ведавший, в подлостях первый,
щедрый на ложь и слова.
Грим твой и платье – из шика и пшика,
целочка-стервочка, пьянь и бомжиха –
рыжая девка Москва!

Я ублажал тебя ночью неоновой,
я угощал тебя кровью драконовой
в хрупком моем хрустале
и бормотал в забытьи: Дорогая!..
Ты все одно: раздвигала ногами
рукописи на столе…

Девочка-пеночка, ****ь ли, богиня ли –
ну же, люби меня! Ну – полюби меня!
Я эту полночь – куплю!
В похоти пота и щекоте шелка
дай мне забиться в последнюю щелку,
спрячь меня, сука, за теплую щеку!
Я ж тебя лю…блю…

Выблюю. Сплюну. Пойду на балкон.
Выкину вслед тебе теплый гондон.



2.
Не оставляй меня, держи
у заколдованной межи
хоть лаской, хоть насильем.
Я заблудился, я во лжи
над пропастью России.

Не отпускай меня – пускай
я норовлю налево
за грань, за смертоносный край.
Я несмышленыш, глупый Кай
в покоях королевы.

Не дай мне сгинуть – от сует
придворных на салазках
вернувшись через столько лет
в мою оленью сказку:

узду повесив на крючок,
звезду гордыни – в сундучок,
в ладонь – горячий кулачок
моей упрямой Герды.
И все, что было – пустячок,
а все, что будет – верно!..

Но в ночь, когда уснет страна,
три чашки кофе горького
мне явят: за окном – она
в сугробах парка Горького!

И я над пропастью взлечу,
«Люблю,- как песню, прокричу, -
твои глаза ночные!
Твое бездушие – хочу!
и губы ледяные!
И вас – послушные ключу
созданья заводные!»

И что хочу – заполучу,
и сердцем Герды оплачу
сиденья откидные.

26-28.12.03