Ереванская элегия 1998

За первым сентябрем придет второе.
Похолодает. Но едва ли будет дождь.
Рабочие разроют и зароют
окоп свой: мощи труб и лета мощь.
Созреют листья цвета белой сварки.
Возникнут швы, дорожки и узлы,
скрепляющие все деревья в парке –
закусками на празднике столы.
Вновь духота, как дверью, знойным духом
втолкнет обратно, запрещая даль.
И вдавит вечер бременем, как пухом,
в желтенье, непреложность и печаль.
И город – полусолнце, полузелень
и полукрепость, полумусор – гниль
цветения второго, в нем затерян
домов картонный и фруктовый стиль.
Вперед влечет и подгоняет скорость
дыхания, и вдоль дорог стоит,
не шелохнувшись, салютуя, поросль –
пришедших пионеров ярый вид.
Назад – “кирпич” (возврат любой бессмыслен)
наложит словно новая ГАИ.
А сверху Адриатика нависнет,
вплотную подкатив валы свои.
Все говорит о пустоши в рассудке,
о силе циркуляции крови;
расстройством, как отшельника, желудка,
отметишь пору ветреной любви.
И вещь любая, ветхая – богатство.
И солнце на три четверти в черте
вещей, войдя, как свет, войдя на царство.
И одинок, плетешься сам в хвосте.
И зреет песня несуразных граций:
корявых веток, талий и стволов –
листвой гнилой и запахом акаций,
обильем винограда, желчи, слов.
Тогда поймешь, как прочно все же сварен
день с днем и с ночью ночь – навек,
что сам – ничто, расхвачен и раздарен;
шаг в сторону – считается побег.
Не убежать, не выйти, не раздвинуть,
не поломав чего-нибудь в себе.
Змеится улица, как пуповина
в утробе лет, в беременной в судьбе.
Тогда поймешь, что сам кавказский пленник,
что не хватает денег улететь,
и остается, что ты не изменник,
лишь горстку звуков на родном пропеть.


1.09.1998