Я хотел любить тебя

 Я  ХОТЕЛ  ЛЮБИТЬ  ТЕБЯ
 
       Я хотел любить тебя, но грачи улетели, цены повысились, а по радио опять передают популярный вальс “Дерьмо любви”.
       Я шел за тобой по темным улицам. Заглядывал в окна, но они гасли под моим взглядом. Вдалеке мне виделся твой силуэт, но ближе я различал, что в нем нет тебя, а это брошенная тобой тень.
       Я хранил в себе все, как есть для тебя, и на лице у меня было написано письмо о любви к тебе, но его смыл дождь, и я не сумел удержать в ладонях ни капли из стекающих строк.
       На поляне в дупле старого дерева я спрятал свой клад для тебя, но дерево высохло, и птицы облетают его стороной, чтобы кануть в закат стаей черных нот.
       Когда же наполнялась луна, я вздрагивал во сне от гулкого боя твоих часов двенадцать раз, а ты улетала в окно на своей старой метле, и я знал - мне тебя не понять.
       Но я сидел на половицах, которые с возрастом научились скрипеть сами по себе, в твоей пыльной пустой заброшенной комнате, где только часы на стене били все время двенадцать раз, и ждал твоих шагов у двери, заколоченной досками крест-накрест снаружи, а я внутри, и бой часов давно уже стал биением моего сердца, и если мне уйти...
       Мне не уйти.
       Я хотел любить тебя, но грачи улетели, цены повысились, а по радио опять передают популярный вальс “Дерьмо любви”.



ОФЕЛИЯ

Еще с холма я увидел, как твой дом щурится на меня своими раскосыми окнами и, пока спускался по заснеженной тропке, его черты разглаживались, щеки сугробов у стен ярче румянились на солнце. Покатились клубком десять лет и  размотались  к порогу, как будто их не было.
Твой дом. Ты в нем, словно семечко в арбузе, а он спит, пыхтя белым дымком на лоне твоем под холмами белых грудей. А я где?
Что, домик-арбуз? Стану ли я твоим семечком?
Как печь – старая актриса, несмотря на бесчисленные морщины трещин в штукатурке, сохранившая юный пыл; Как котенок – властелин времени, играющий маятником старых часов; Как коврик – партизан, полинявший, чтоб  было легче прятаться и скрытно переползать от двери к окну; Как сундук – токсикоман, скрипуче позевывающий застарелым нафталиновым перегаром; Как стол – ревматик, переминающийся на негнущихся ногах, давно мечтающий лечь отдохнуть; как его братья – карлики табуреты, состарившиеся, но так и не выросшие; Как шкаф – ловелас, обнимающий все ее плечики; Как та, у которой хотелось бы стать леденцом во рту, да не вышло бы, что камнем в печени.
Вот и встреча. Уже на валенках моих у печи растаял снег, побежали ручьи, непоседливые клопы вьют свои гнезда – весна на валенках моих. Сами они набухли – тесно им в калошах, кажется, лопнут калоши, и что-то оттуда эдакое прорастет. Самогонка уже подмигивает ласковым бельмом из стакана, а тебя все нет.
Точеными  пестиками бьются ноги в колокол простого длинного платья, отдаваясь гулким эхом ударов под сводом моего черепа, опасно извивается, выбирая полушарие для укуса, хорошо упитанная змейка русой косы, (И я бы потолстел,  обтираясь  около  таких  сдобных  мест).      Ловко
выдрессированная утварь и снедь мелькает послушная не возможным здесь, почти детским рукам, но твои глаза, где  солнце запуталось в листьях – зеленые с оранжевой искрой смотрят сквозь меня, как сквозь мутную рябь, пытаясь угадать что-то в глубине, где если и видят меня, то совсем другого, незнакомого мне.
Поскрипывает, качается старый табурет – под моим задом нелегко ему, покашливаю, ерзаю, двигаю громко по столу стакан – от твоего взгляда  тоже нелегко.
- Со свиданьицем – отстраненно, будто смахивая крошку, выпила полстакана обжигающего первача: не чокнулась, не закусила, снова к ухвату доставать чугунок пареной репы.
Проще, много проще, чем этот подзабытый в средней полосе фрукт, действие живой воды, согревающей и воскрешающей во плоти давно истлевшие мечты: Твои глаза, растаяв от нахлынувшего тепла, потекут ручьями, и смоет меня беспомощно барахтаться с моим радикулитом, неудачами и «Беломором», окажется на моем табурете тот, другой принесенный из глубины, чистый, влюбленный, в белом фраке, и ты у него на коленях, уткнувшись в  плечо: «Дождалась!»
Радуйся тогда, страдающий от любви, ходить по тем же граблям. Веселись прекрасный принц, пускающий пузыри. Пляши принятый в семечки, червяк… Нет на это я пойтить не могу. Не создавать наваждения и разрушать жизнь я пришел, а как бы наоборот.
Видно не судьба…
- Спасибо, сыт я. Идти пора. К ночи, поди, опять заметет.
Прости, Офелия, если как не так…
И вы, валенки, простите, не прорасти вам, опять разгребать мокрыми носами колючие вороха снега и, медленно остывая съеживаться, прижимаясь плотнее к хозяину, чтобы согреться.