Зеленоглазая Фея

Зеленоглазая Фея

17 апреля 1879 года. Вечерний Париж. Дом на набережной Сены.

Я оделся во все лучшее, что мог найти, подошел к моему огромному зеркалу, обрамленному резными, дивными узорами, фигурками нимф, ангелов, неведомых цветов, дабы привести себя в порядок перед выходом и полюбоваться своей несказанной красотой.
Пригладил длинные, черные волосы, ниспадающие в беспорядке, тем самым придающие необъяснимый шарм небрежности, элегантность, изысканность самого педантичного франта, странное притягивающее обаяние. Томные карие глаза, бросающие взор из-под длинных ресниц, безупречные черты лица, важная осанка. Помимо моего стана, с той стороны  зеркала на меня смотрел интерьер комнаты. Пышные бледные орхидеи, статуэтка Эроса и Танатоса. Со стен наблюдали картины: подлинник Клода Моне «Бульвар капуцинок в Париже», купленный мной за бесценок на одном из аукционов, уж очень мне приглянулась эта мазня. Великолепная копия правой створки картины Босха «Сад земных наслаждений» и подаренная мне Эдгаром Дега картина под названием «Абсент» в силу моих пристрастий к этому чудесному напитку. Роскошные густые ковры устилали пол, а бра, висящие на стенах, разливали по комнате зелено тусклый свет, что обрел такой цвет, проникнув сквозь малахитовую ткань абажура. Время подходило к полуночи. Я выключил везде свет и вышел на улицу. Безоблачное черное небо укрывало собой спящий город. Вдоль тротуара тянулись фонари, расплескивая тусклый свет на землю. Казалось, что тьма расступается под фонарем и сгущается где-то больше. Одинокие, редкие кебы проносились невидимыми призраками, спрятанные во мраке, означая себя лишь цоканьем копыт лошадей и стуком колес по мощеной мостовой. Моя походка выдавала во мне человека высокой культуры, декадентские черты прослеживались в каждом движении. Я шел по переулку, направляясь к моему любимому кафе, мучимый предвкушением снова предаться чарам напитка по имени «Абсент», пропустить его внутрь себя, отдаться его власти на растерзание, получая от этого лишь райское удовольствие и умиротворение. Вновь повстречать ту женщину, что навсегда украла мое сердце и бережно хранит у себя на груди, как маленького пушистого черного котенка, лаская его, преподнося всю любовь и нежность на которую только способна.
Вот перед глазами появилась ярко светящаяся вывеска – «Caf; de la Regence».
В столь поздний час немногие желают всю ночь проводить время вне дома, но на этот раз почти половина кафе была заполнена посетителями. Ко мне мгновенно подошел, знакомый мне уже достаточно давно, официант.
«Приветствую вас мсье! Вам как обычно столик на два места?»
«Да, прошу. Моя спутница, прелестная дама, вскоре удостоит меня своим присутствием. На этот раз я бы попросил поднести мне не одну, а две бутылки. Уж на редкость замечательное у меня сегодня настроение».
Передо мной стоят две бутылки абсента «La Fee» и подготовленный бокал со специальной ложечкой с отверстиями и кусочком сахара на ней, который томно ожидает, когда в него прольют живительный нектар. Официант подошел ко мне с прозрачным графином воды. Он открыл одну бутылку, придал зеленый оттенок кусочку сахара и чуть-чуть расплавил его, стекающий сладкими каплями с ложечки в удовлетворенный фужер.  Далее он грациозно поднял графин над столом, опрокинул его и уверенно, с невозмутимость и недвижимостью восхитительной статуи, со знанием дела, принялся лить воду в бокал.
 Тонкая, прозрачная струйка ледяной воды, свысока льющаяся медленно вниз, превращалась в вязкий туман, распространяющийся в жидкости.
«Довольно!» – резко прервал я этот элегантный и чарующий ритуал, будто подгадав момент, когда абсент будет особенно приятен и действенен: «Благодарю!» Если мне что-нибудь понадобится, я вас подзову. Официант покорно, чуть неуверенно кивнул в мою сторону и ушел.
Из бокала аромат, освободившийся от невыносимого для столь обожающего безграничную свободу существа, плена стеклянной темницы бутылки, пророс пышным опаловым плющом, диким виноградом через хрустальные края, расползаясь потоком все проникающей лавины по белой скатерти стола, спускаясь с него, заполоняя и овивая пьянящим духом и зеленым цветом все вокруг. После четырех-пяти приготовленных уже мной бокалов и испитых, я достал из кармана свою трубку и маленький кожаный кисет, в котором я хранил шарики опиума. Один из шариков был перенесен в мою трубку, над ним вспыхнул огонь спички и зажег его.
Изящные, мягкие клубы, медлительные и безмятежные, поплыли ручейком из трубки не вниз, а вверх, описывая в воздухе голубовато-серые узоры. Намертво приковывая к себе упоенные и восхищенные взоры. Казалось, я слышу, как дым разрезает воздух. Какая прекрасная музыка, как она упоительна!
Совсем неожиданно и случайно, невдалеке от меня, я заметил ту, кого ждал. Она невесомой походкой направилась навстречу мне. Я привстал, нежно взял ее руку за хрупкие пальчики, не отрывая  от нее глаз, приблизил к себе и слегка коснулся поцелуем, что горько - душисто, привкусом поэзии и неописуемой, чистой Красоты вспыхнул на моих губах.
«Садись, моя милая. Желаешь что-нибудь? Хочешь выпить?»
«Я здесь не для того, чтобы вкушать таинство абсента и ощущать его тепло внутри себя, я здесь, чтобы вдохновлять, любить тебя»
Она говорила то, о чем я хотел слышать постоянно, всегда, что лелеяло мое самолюбие. Ее голос подобен высокой, ангельской мелодии редкого струнного инструмента, такой же вожделенный для слуха. Я молчал и внимал ей, лишь иногда спрашивая и рассказывая о чем-то. Ее неестественно зеленые, ярко насыщенные глаза, как глаза фарфоровой куклы, неживой, наполняли воздух великолепными стихами. Иногда я отрывал взгляд от нее и сквозь толстые черные струи моих волос, смотрел в пустоту, куда-то выше нее, задумчивым взглядом, умиленным, таинственным, жадно улавливал эти стихи и карандашом записывал в свою тетрадь, стараясь не упустить ни единого слова.
Все вокруг изобилует фантасмагориями, чарующими полуобморочное состояние моего сознания, сейчас болезненной, неизъяснимой, лишь ощущаемой, осязаемой зрением Красоты всех образов. Природа моей новой сущности наделяет каждую деталь помещения кафе чудовищными изломами, зловещими формами, пугающе неизведанными и незнакомыми разуму, но так необходимыми моему творческому духу, питающемуся лишь подобными видениями.
Спокойная, бархатно-нежная мелодия, живущая своей прекрасной жизнью, что порождалась инструментами небольшого оркестра, развлекающего публику, словно звучала у меня изнутри, пожирая, расползаясь по всей груди. Звуки, расщепленные моим подсознанием на составляющие, как мотыльки, в безумии, глубоком самозабвении кружащиеся вокруг ярко пылающего, раскаленного сердца, бьются крылышками о грудную клетку, щекочут, царапают, режут.
Во время моей беседы с любимой, окружающие бросали на нас взоры неприязни, недоумения, насмехаясь, полагая, что делают это незаметно для меня. «Наивные, глупые, презренные, от меня трудно что-либо утаить. Я вижу то, что вам никогда не увидеть, я понимаю то, что вы никогда не постигните». К этому времени бутылки опустели, да и рассвет был близок. Я оставил 150 сантимов на столике, взял под руку нимфу моего сердца, которая скрывает свои светло-лазурные, прозрачные крылышки, похожие на крылышки стрекозы, за спиной под опаловым, шелковым платьем. Пока я шел к выходу, я словно пробивался сквозь толщу воды. Ноги увязли в иле, и было очень тяжело их передвигать. С трудом моя возлюбленная и я вышли из кафе. Тут же я предложил ей пойти ко мне. Она согласилась. Я шел вперед вдоль набережной, хотел быстрее окунуться в роскошь моего жилища и еще раз увидеть свое отражение в зеркале. Однажды я оглянулся, но не увидел никого рядом. Потом я мучил себя вопросами о том, почему она ушла, где сейчас и вернется ли; я не всегда мог ответить на эти вопросы.  Париж еще вкушал покой и видел сны, тишина залила все вокруг, пробралась в мою душу и исполнила ее, стараясь утопить в восторге, что я сейчас питал. Зеленая Луна купала свое отражение в  черных водах Сены. Она не грела тело своим холодным светом, но окутывала сердце жарким пламенем. Уже просыпающееся Солнце разлеглось изумрудной рекой по горизонту. Ветер дул на меня, задерживая, заставляя любоваться этим сказочным пейзажем, шатал из стороны в сторону, играя, как с множеством опавших осенних листьев. Наконец-то я подошел к дому, очень много времени поднимался по лестнице и был безмерно рад, когда увидел дверь своей квартиры перед собой. Зайдя в комнату, я запер дверь на ключ и попытался увидеть свое отражение в зеркале, но неожиданно помутневший взгляд лишил меня этой возможности. Мои глаза были открыты, но я ничего не видел. Мои руки стали ледяными, покрылись холодным потом, а по позвоночнику к голове прилился холодный поток, захватывая собой все больше и больше моего тела. Словно сон окутал меня, не успевший еще унести в мир грез. Я нащупал кровать и прилег, полный надежды, что к утру этот недуг успокоится и пощадит меня. Я заснул…
Хозяйка дома обходила комнаты своих постояльцев, собирая с них деньги за проживание. В мою комнату она долго не могла достучаться. Дверь была закрыта изнутри, и никто не торопился ее отворять. Вскоре она впала в бешенство, уже кулаками и пронзительным криком взывая о том, чтобы ее впустили, но комната была словно необитаема, пуста, беззвучна и безжизненна, ни в какую не соглашающаяся раскрывать загадку того, что скрывает собой. Хозяйка знала, что рано утром я приходил домой, но в таком виде, в котором со мной явно было бы не то что трудно общаться, но и скорее всего просто невозможно, поэтому она решила побеспокоить меня чуть позже, когда мой помутневший рассудок избавится от пелены ночного времяпрепровождения в мире страшных сказок и чудовищно-прекрасных образов. Это злило ее еще больше. Тогда она решила пойти на крайние меры, позвав на помощь одного из постояльцев соседнего номера, обладающего внушающе плотным телосложением, чтобы выбить дверь и наконец-то забрать у меня положенную сумму. В финансах я не был стеснен. Мой дядя завещал мне достаточно денег, чтобы жить в свое удовольствие каждый день до конца жизни, не беспокоясь о завтрашнем дне. Все эти деньги уходили на развлечения и отрешение от бренного мира, так что о реальности не было никакого смысла беспокоиться, если ты в ней не живешь.
Дверь с первого раза поддалась крепкому плечу постояльца и с оглушающим скрипом и громом вместе с петлями и щепками трухлявого дерева, куда они крепили эту дверь, влетела в комнату и раскрыла глазам смотрящих следующую картину. Комната была напоена парами спирта, сыростью, отвратительным запахом старой плесени. В левом углу комнаты стояло большое, грязное зеркало, давно потерявшее свой первозданный блеск и невинность, с трудом отражающее то, что находится в комнате. Блекло - красные обои лоскутками увесили стены, готовые от легкого прикосновения, дуновения неминуемо сорваться вниз. В другом углу стоял деревянный комод грубой работы, прогнивший, изрытый червями и короедами, пропитанный тошнотворно чадящей влагой. Невозможно передать то чувство, которое исказило этими чертами лицо хозяйки. Все стало ясно после того, как ее уста проронили исполненные гнева, с оттенком бешенства и терпким вкусом недопонимания, слова: «Кто же мне теперь заплатит?!».
В центре у стены напротив входной двери ржавая кровать держала в своих объятьях, как колыбель новорожденного, умершего, дряхлого, ветхого старика, с распухшим лицом, взглядом, устремленным вверх, задумчивым взглядом, умиленным, таинственным. На нем рваный серый пиджак, пыльные, мятые брюки. В окоченевшей, пурпурной руке он крепко сжимал кусочек салфетки, исписанный стихами.

8.12.03

Он уходит от действительности, реальность же не уходит от него, а стремительно догоняет.