Игра в классы

Всего несколько лет назад он мог видеть то, что видели остальные…Жёлтые трубы, наклеенные лица, бумажные розочки, колыхающиеся на ветру… дивно так, будто живые…Это хорошо, что они живые, когда вокруг столько мёртвых, уж кто-кто, а он знал, что все они мёртвые, только притворяются, что не сдохли – ходят по магазинам, стоят в очередях за кефиром, а по вечерам распивают гранёнки со «Столичной», редко смеются…Это были люди, но не такие, как там, а ставшие чужими, ненастоящими…чудно так, знаете, но ненастоящими – игрушечками, куклёшечками с авоськами, детками, пистолетиками…У них на стенах вместо икон – странные лица – они зовут их вождями – мрачные взрослые в строгих костюмах, мордастенькие все, суровые…Наши ВОЖДИ…
Они разрешали жить в самой счастливой стране мира, разрешали появляться на свет маленьким винтикам огромной, постоянно расширяющейся системы планового бытия осмысляя все организационные вопросы. Им были нужны новые и новые отвёртки, болтики, пружинки, чтобы строить из них дальше и больше…Строить, строить, строить – на века…навсегда…Эти самые, кого называли «те, кто сверху», но не такие важные, как вожди, выписали Ивашке паспорт, а до этого много лет назад свидетельство о рождении, но потом, правда, его забрали – это свидетельство, видимо так было надо. Тогда он стал настоящим гражданином, получив удостоверение, что он по-настоящему живёт, и это необычайно радовало его. Ему предстояло стать настоящей трудовой ячеечкой в гигантском улье, завести семью и побольше нарожать молодых особей – будущих солдат и рабочих, вживлённых в нерушимую систему – государство. Однако им распорядились по-иному – вместе с другими, похожими на него детьми, запихали в голодные вагоны, накормив их человечиной, до отказа напичкав мясом судорожные поезда, странные машины с вытянутыми носами – смешные такие…
Их увезли на чужую землю…У них были мягкие, стриженные затылки…Просто взрослые хотели играть в солдатиков…Все отнеслись к этому со страшной серьёзностью, но никому не было страшно, потому что никогда ещё им не выдавалась возможность поиграть с таким количеством детей из разных кусочков страны счастья. Всё было, как по-настоящему – игра в войну…те, кому надоедало играть, куда-то уходили, и никто никогда их больше не видел…      
Они сражались, правда, не знали за что, но было здорово и над полянами, чудными земляничными полянами, как из какой-то старой заграничной песни, раздавалась добрая трескотня: та-та-та-та…От неё кто-то падал, плавно так, будто цеплялся за невидимые воздушные нити, будто хотел залезть на небо, а потом он долго притворялся, что его убили – лежал свистя дырочками в мякоти тела,  до тех пор, пока не приходили старшие и не просили засыпать или же какие-то глупенькие девочки с искажённым овалом лица не утаскивали их прочь…Ивашка тоже стрелял, в тех других, которые бегали с автоматами и что-то невнятно кричали, но это были не наши солдатики, а чужие и их было не жалко…Один раз они поймали рядом с лагерем вражескую тётеньку, она была, наверное, шпионкой тех, кто стрелял в наших – нерусская женщина…
Она была похожа на соседку, которая жила этажом выше Ванюши. Сын у неё был алкоголиком и его часто забирали милиционеры в пластилиновой форме, зачем, никто не знал, а она, по всей видимости, знала и от этого плакала так сильно, что волосы стали разноцветные – посреди чёрных - роскошные белые пряди – это казалось ему  красивым, будто кто-то невзначай сыпанул на неё мешок муки. Тётеньку, за то, что она прокралась в лагерь, нужно было казнить – понарошку конечно…
   Ивашка устало смотрел на то, как на её белом, жирном теле ребята рисуют ножом цветы – красивые, похожие на бумажные, но не живые, правда, красненькие такие. Тётка долго и визгливо кричала, а потом сделала вид, что умерла и не хотела больше с ними играть, потеряв ко всем им интерес. Когда все ушли, Ваня посадил её на дне вырытой для неё ямки и просил, чтобы она хоть чуть-чуть с ним поговорила, хоть самую малость…Она молчала, неестественно смотря куда-то сквозь него, видимо стеснялась, ведь они не были знакомы, или просто устала и не хотела говорить с ним…Через несколько часов она замёрзла, он грел её, но бесполезно…Ване было страшно – в тишине рассудка он понял, что её нет, только тело, незащищённое и пустоё лежит…Это то, что взрослые называют смерть…Что это, как это, а самое главное для чего…нет для кого?
Он закопал её глубоко-глубоко, чтобы никто не нашёл ту чужую тётю, которая умерла…
Они все, забыв про него, впали в кратковременный сон, который кончается тогда, когда точно страшный, глупый зверь завопит в тишине непонятная визгливость. Тогда, когда после страшного грохота многие пропадают, наверное, уходят домой, и ничего не остаётся после них, только задымлено-чёрные участки карты – сборный кусок пластилина – цветного, опалённого с вкраплёнными кусками мяса, одежды, сапог… только узнать это нельзя, потому что нужно подойти близко…
Кто-то, правда, копошился всегда там, в глубине и говорил что-то неясное, но никто того не слышал.
Ваня построил церковь, не настоящую, но у неё были цветные стёкла и стены из песка – тогда ему стало во что верить…Он был один – дурачок-Ванюша с автоматом наперевес и страшной болью в висках, которая с каждым днём нарастала…с каждым выстрелом, выигранным оловянным солдатиком…
  Стреляли, выполняли негаданные, неизвестные никому среди них обязательства и долги, шли напролом по чужим краям, городам, зачумлённым колодцам…Сирые они все были, холодные, злые и настоящие. Выцарапывали что-то на бумажках, слали бесконечные письма, на которые не приходило ответа почти никому….только та-та-та-та – переговоры навсегда прокажённых малышей с заветного острова…
Он больше так не хотел, он не знал зачем…жутко разрывало на осколки голову: в ней звучали голоса, лозунги, первое сентября, мамины глаза, бороздки пластинки, красные гвоздички, последний звонок, мёртвая тётенька, стеклянные пуговицы в пол лица у залитого красным и липким соком рыженького солдатика… 
Спрятав свою мягкую голову между коленей, Ванюша выл…Звёзды на небе были розовенькие, они падали на его волосы и покрывали их странным, искрящимся слоем пепла, ноги парализовывало, словно укрывало безучастным голодным теплом…
Все куда-то ушли, он понял, что они пошли убивать…
Свернувшись в клубок, точно ёж, он выставил наружу свои иглы и не заметил, как слился с камнем и пылью, сделался невидимым для их глаз, забывшись в тяжёлом сне…
Он видит, как дети играют на улице…Они прыгают через бело-розовые решётки называемые классами. Кидают на белые квадраты разноцветные камни, стёклушки, детские драгоценности…Они звенят на ветру, ибо к запястью каждого на синей тесёмочке привязан колокольчик – крохотный и стальной. С каждым движением худеньких тел они покачиваются и радостно переговариваются…Он слышит их на восходе и на закате, когда небо облито клубничным киселём, в котором ползает толстая золотая муха, отбрасывающая рыжие, апельсинчатые крылья похожие на языки пламени…В нём билась тоска, обречённость, страх перед этими ребятами в каждый миг, когда они появлялись и распухавший с каждым вскриком колокольчика, с каждым шлепком сандалий об искорёженный асфальт, вздымающих облака пыли и мела. Глаза у Ивашки чесались, становилось сухо и пыльно в лёгких, было нечем дышать. Воздух густ и красен, в нём множество законсервированных насекомых и нет ни малейшего намёка на тучки…седые самолётики  с надписями на боках – в них кто-то есть и не замедляют выползти наружу прямо там в небе…Тогда всё замирает: и мёртвый город на красном фоне, и мохнатые птицы и бабочки величиной с блюдце и даже ржавая муха над далёкими фабричными трубами…   
Она прячется там – у них, на ночь, а утром солдаты выкатывают её из потаённого помещения, будто потрёпанное оружие массового уничтожения…к вечеру, она снова спешит в хранилище, и воздух трещит от звука её раскалённых крыл…В это время всё превращается в консервы покрытые тонкой, полупрозрачной оболочкой…некому пить молоко и есть круглые печенюшки, некому жить…Всё в миг вакуумно упаковано, запечатано…и девочки прыгающие в классы зависли в пространстве, замолчали чёртовы бубенцы…А одна из них – смуглая и черноглазая – попала ногой на клетку огонь и осталась там, не зная, что от неё остались сейчас лишь головни, она сгорела и её волшебные стёкла подвели…Они все горели красивым и ярким пламенем, их обуглившиеся силуэты из цветного картона, подобно забытым листьям из чёрной бархатистости с ажурным краем измято сворачивались…
 …Их мальчики играли в войну…
Его вернули назад тогда, когда они вдоволь наигрались…Остервенелые старшеклассники в кепочках со звездочками передвигающие фишки по выжженной доске, цветные фишки, состоящие из детства, ворованных жизней, чужих жизней…
Память оставила его…та, которая была до…исчезли звуки и запахи, которые были до…
теперь глубоко-глубоко в его мозгу разлилось нечто ярко-красное, глаза видели всё по-другому, словно через стекло, малиновое такое…
Люди двигались, много их так было, не по настоящему, он знал, что всё это было не по настоящему…Дети, глупые дети, прыгали и бегали, изображая свою будущую войну, которая застанет их где-то там, когда они будут на своих ванильных полянах, когда им будет этого меньше всего хотеться. Больше всего будет хотеться жить, смотреть на утреннее умытое солнце, которое лежит в спутанной траве – смолистое и горячее, никого не трогающее, никого не желающее обидеть, с тёплыми, добрыми руками целующими лицо и сцепленные веки…
…Глупые, несчастные дети…не знают, чего они хотят – пряниковые солдатёнки, мармеладные ружьишки, медицинские сестрёнки…За кого вы пойдёте на чужую землю…? Ради чего? Кому вы станете нужны если вернётесь? Сумасшедшие и чужие для них всех, забытые, собирающиеся раз в месяц, чтобы покурить и подумать, опустив глаза в землю, чтобы вспомнить своих мёртвых…чтобы помнить – навсегда…   
…Ивашка спустился с крыши, его руки были жёлтые и сухие, а поперёк лба лежала кривая складка. Звёзды оставили свою печать на его волосах  и опалённых ладонях развевавшихся на ветру…Всё было пёстро и искусственно, от этого он чувствовал себя старым…
… Он не вернулся оттуда, куда их когда-то привезли, по-прежнему сидел на развалинах обхватив коленями виски….
                25 февраля 2001