Любитель

Часть первая

Ж И З Н Ь

Это состояние души. Это свойство духа. Это цвет серца.
Это надежда на любовь и безверие в смерть.
Это ненависть к чужой смерти. Это непредательство своей любви. Это едва ли не последний шанс вызвать любовь к жизни.
Это наклон души или такой крен в сторону лиц – когда чтобы их целовать нужно становиться на колени. Это обрыв, это душный эпилог в который страшно заглядывать с самого начала.



Крики птиц. Приторные скрипы корабля, баюканье стен, укачивание волн, и шатание-шатание утреннего кусочка в оконной отдушине. Еще пять минут тихого счастья с привидениями запахов прошлых товаров, встрясками волновых падений и радугой в окне. И еще сотни корабельных перепадов на полное оживление от теплых прикасаний уютного дыхания и детского соседства под одной на двоих курткой.
Каждый раз вот так бы просыпаться – в теплой полутьме под двух рукавным покрывалом – с щекотанием спутанных волос в лицо, – странно, что такие чистые, но приедем, все равно помоем: (это по мерзкой, уже сейчас составляемой сволочной программе)… – а если нырнуть дальше – мимо всех ощупанных за ночь швов и перегибов до безумия короткого платья, к сбившейся его границе: как тогда на базаре от ветра, когда еще одна подошедшая повыбирать сволочь случайно засмотрелась и быстрая, не торгуясь покупка все оборвала, присвоила – “где следующая волна?” – легкое падение на пятипалый восторг руки – все равно ведь за глубиной сна не почувствует морской болезни, жара и тихого пиратствования соскользнувшей с худенького бедра на живот, впрочем в такт сну замеревшей ладони…
Неужели вчера переправляя ее легкий испуг узкого трапа с земли на судно можно было так спокойно ощущать охват этих ручек на шее, для удобства даже подбросить и прижать на миг задохнувшуюся попутчицу угловатым поддерживанием сзади, а потом на палубе присев-отпустив у всех на виду с тем же спокойствием задавать через нее вопросы нервному капитану. Должно быть, такая сдержанность от того что “у всех на виду”, а до этого… – нет, кошмары заброшенного сарая на безлюдной окраине, когда маленькая ухаживала столько времени и главное никуда не сбежала, лучше не вспоминать. И так понятно, что такое везение выпадает только раз в жизни.
Подумать только… Поворот случая, один шанс на тысячу и …Ура! Выйгрыш! – Вот она моя удача – спит и ни о чем не подозревает.
Интересно, право двухнедельного полуобморочного знакомства позволяет сейчас “Уже утро, Нам скоро выходить” – растормошить, зацеловать – (всю корабельную команду за борт или на реи) и наслаждаться до самой запрещенной глубины, до бредового припадка, пока не уткнемся в мель…
Или может по другому: – вообще не пугать несколько лет оставляя лишь в роли маленькой переводчицы… и только потом, когда-нибудь, когда сами собой начнут возникать после душных снов головокружительные вопросы на которые после неоднократных приставаний придется отвечать, может быть только тогда…
Новая встряска, жалоба спины уставшей висеть на плече над краем койки… Похоже самое время поискать в кармане сигареты и для начала сходить наверх – оглядеться.


В лицо свежим ветром – на палубе никого.
Вот она родненькая… сигаретный огонек принялся ярко поеживаться в беловатой полутьме от удвоенных, считая ветер, затяжек. Сопли бы не потекли – и ладно. От волнения блин, черт бы его побрал. И ноги продрогли.
Повитряный порыв заставляет передернуться и первый пепельный ошметок не удержавшись, валится на доски.
И воздух.
Руки, боясь чтобы пальцы ни на что не засмотрелись, сжались в кулаки.
Старательно. Старательно разжимаю их… И ежусь на вздохе – в глотке гуляет привкус свежей глины, раскаленной меди и ласточкиных гнезд. Набор запахов перемешивается, и вот уже рот переполняют разжеванные до слюны (неужели это моя собственная?) – лепестки цветов. “Первое время, наверное, придется немножко побыть на нервах… А сейчас прекратить, как спасенный утопленник дышать во всю грудь и дергаться как идиот на все воздушные оттенки”.
Еще раз затянулся: “Ага. Проняло и полегчало”. И спасительный дым превратил обычные легкие в поддерживающий тело дирижабль. “А классно!, классно все-таки”.
Это сколько же я не курил? Недели две, наверное: судя по часам и выжатой руке, до локтя которой часы научились съезжать пока валялся в стерильном на болезни бреду… Две недели сплошных кошмаров, в темном течении которых только ел, спал и со стеклянными глазами “занимался” со своим живым приобретением Русским, как довольно сносно на первом вчерашнем экзамене смогла объяснить ожившему господину маленькая девочка. Умница такая. Маленькая, а все равно понятливая, и без дурацкого нытья как обычно в этом возрасте.
Гад. Башка болит до сих пор.
А все из-за этой полумесячной летаргии и вчерашнего только продрал глаза – истеричного погружения на судно когда маленькая переводчица, наконец, приступила к своим прямым обязанностям:
На всю жизнь веселый от и сейчас корабельной пляски капитан, срываясь в легкий скандал, требовал добавки, чтоб его мерзкие подручные перетащили с другого конца города наши вещи – еще пришлось возвращаться на тупых ногах обратно – показывать дорогу, но все равно настроение уже тогда было веселое, затем вечером отплывали в отдельной от всех каюте, забитая дикими запахами башка все кроме сна отложила на следующий день, затем быстрая, короткая ночь все сверлила и сверлила до утра тем не забыть бы, что оставлено на завтра, с частыми просыпаниями от того, что не один, на сумасшедшую радость – с кем!, не один, с оглядками на прошлую жизнь и даже сквозь сон пониманием что теперь – здесь, так будет даже не сколько захочу (хотеть буду всегда) – а сколько успею; особенно если оглянуться на ярчайший корабельный эпилог: все подробности того действительно самого главного, даже под ветром медленно остывающего до сверкающего ощущения первого раза, – то, что случилось там – в теплоспящем низу пятнадцать минут плюс пол сигареты назад:
Как проснулся от “не так” придавленной руки и открыл глаза.
Девочка продолжала спать, и на чужую попытку приподняться на локте недовольно придвинулась.
Как долго мучаясь чтобы не разбудить, не испугать ее “э т о” сделалось даже не успев куда. Затем, прикрыв ее, выскользнул из-под своей части куртки. А она, ощутив сзади тепло освободившегося пространства, повернулась личиком в сторону скрипнувшей половицы во сне растирая коленями липкие остатки чужих осторожностей. Я же тихонько достал из кармана ее странного одеяла пачку сигарет (наклонился низко-низко) и перед холодом наверху сначала накурился девочкой. И лишь затем поднялся на палубу.
“Прекрасно, прекрасно”. Жар внутри, и так не давая замерзнуть, понемногу дробится на росу оттенков и счастливая, подлая душа прислушивается к непривычной тяжести в себе: новому теплому веществу, которое для шутки или проверки встряхивает наперекор ледяному ветру: – с непривычки слишком сильно, и обдает всего изнутри теплом.
Сколько же тонн случайностей в свое время пришлось обойти, чтобы попасть с ней сейчас на одно судно, подумать страшно… На базаре я мог бы выбрать кого-нибудь постарше – это самая мелкая случайность, которую маленькая девочка перечеркнула полупрофилем своей оскорбленной фигурки, когда ее слушающую чужую болтовню отогнали взрослые девушки (они быстро заметили странного иностранца) и она разок посмотрела тоже.
Или еще раньше… гораздо раньше: когда жизнь годами зависела от очередного лета с его раздетыми пляжами и морем, где можно было случайно сфотографироваться с десятилетней красавицей, а потом вспоминать об этом всю долгую зиму; или играя в выбрасывание из моря с ее тезкой одногодкой, наоборот – забыть о будущей пустой зиме, или когда пройдя по пляжу дальше, дальше (выискивая эскиз каютной оставленной внизу картинки) натыкался на голенькое пятилетнее существо и бессильно падал на песок, только внутри переживая подстрекательства уродливых мыслей.
От таких ежегодных самообманов с видом на море нервы с перебитыми костями и сейчас полощутся в морском сквозняке…
Встряска, палуба приподнялась и грохнулась вместе со всем кораблем об следующую ступеньку волны, выровнялась и вновь мягкое море.
А кормчий наверно вон в той каморке – это как раз на руле. Сидит и дивится на первого утреннего пассажира решающего в данную минуту пойти ли предложить ему сигаретку и завязать знакомство, или нет – все равно языка не хватит и значит вопросы о носильщиках и достопримечательностях “где бы лучше остановиться” откладываются до города, до тех пор, пока не прибудем на место.
А там…
Сперва, конечно, нужно будет где-то поселиться. Какое-нибудь не шумное, спокойное место невдалеке от центра вполне бы подошло. Наилучший вариант: пустой дом, бабка с утренней стряпней (бабка желательно глухонемая) и соседи без страсти лезть в чужие дела.
Когда в пустой, осенней гавани оборвутся эти туда-сюда раскачивания, под крики диких негородских птиц над наклонившимися домами мы пойдем по каменному дну улицы вдоль двух- и одноэтажного чередования пустых – без стекол окон, и какая-нибудь мелочь, какая-нибудь ерунда – квадратные колонны у покосившегося здания на перекрестке станут для меня первым танаисским ориентиром по дороге к гостинице, и ее хозяин с удовольствием оглядев тяжесть сумок (долгие постояльцы) будет долго пересчитывать оплату на год вперед за свой пустырь в спартанском духе с обычным во все времена набором мебели: широкая кровать (это хорошо, что широкая), два полукресла, стол, и что-нибудь еще – что-то среднее между шкафом и сундуком, а девочка будет изредка переступать на холодном полу и косо посматривать на кровать, куда можно будет залезть вон в тот уголок под одеяло.
Затем, когда гостиничный прислужник будет куда-нибудь спроважен – за новой мебелью, например, дверь запрется изнутри и на всякий случай задрапируется взятым с кресла покрывалом.
Убирая останнюю щелку, я буду долго-долго – будто это последний камень в личный склеп поправлять непослушный кусок материи, сам, тупо соображая как мы интересно выглядели со стороны в чужих, падких на гадкие интриги глазах, и знал ли местный архитектор, рассчитывал ли эту комнату и на подвалы мерзкой мечты и на маленькую девочку в одних стенах? Где только решением задачи “сколько раз смогу поцеловать одну и ту-же родинку” можно упиваться до самого утра, до бесконечности. И никому ничего не исправить! – какие могут быть помехи на окраине цивилизации, в тихой Комнате Исполнения Желаний никому неизвестной гостиницы?
Теперь, здесь, даже особо рьяные блюстители нравственности только разведут руками: – автомат, два АПС плюс широкий набор гранат сумеют предупредить самый навязчивый интерес (чуть что и беглый огонь) – простите, я не знаком с вашими законами, если они что-то пронюхают и придут убедиться собственными глазами.
В самом деле: пока будем идти по городу – сколько человек успеет увидеть и сколько очень быстро услышит о двух странных новоприбывших: парень с явно не сестрой, – тогда кто она ему?, вопрос из вопросов с достаточно скучным еще на какое-то время ответом, а о скрытой же пока, гораздо более двусмысленной правде так никто и не узнает – о том, что здесь произойдет и будет затем твориться сперва дни, потом недели, потом… теплая морская зима все сгладит и превратит замурованным одним и тем же воздухом ту комнату в родную. Но на первое время – осторожность во всем – какой-нибудь особый закон по защите детства – и все испорчено. Все задуманное пойдет в совсем ненужном взгляде местных властей на Ах, вот он кто, иностранца. Глупые случайности ни к чему. До вечера, наверное, можно будет просто привыкать к новому положению вещей: ведь уже завтра мерзкие владения дополнятся другой мебелью, примесями неотложных дел и новым детским отношением к главному контрабандисту оружия и дошкольной любви, запоминать все мелочи и детали и только завтра ознакомиться с ближайшими окрестностями поподробней.
А если она – маленькая, уставшая от корабельных перегрузок и переводческих услуг девочка, уснет опять?, уже на новом месте? Что тогда делать? Как начинать?… Об этом тоже стоит подумать…
Разбудить ли встав и грохотом кресла баррикадируя дверь, или последний раз проверяя, что под кроватью никого нет подойти, дотронутся до ручки, а потом прикасаться еще, еще и снова, уже во все места и так весь вечер, или…
Если как сегодня утром здесь на корабле больше не получиться, то что мне делать с сонным безоблачным тельцем? Когда только одно прикосновение к нему сожмет мне сердце в грязную фольгу, два дотрагивания растопят ее в глубокомысленную лужу крови, которая мутными фонтанами застынет в голове и мышцах и я осторожно чуть-чуть сдвину платье – трусиков конечно еще не придумали, я присяду на кровать – дух переведется на новой высоте: самой мучительной части тепла, вечно не хватавший цвет наклоном сведется до запаха, еще на одно мгновенье – ведь таким больше не будет – еще на секунду приближая все пляжи – нет, не так, – подрывая руки до бесчувственности под нее всю – вздрогнула, наконец, и потом только губами успеть перекрыть непонимание ее личика и возможный визг.
…А завтра чтобы замалить вину скуплю все танаисские игрушки, дам отрезать палец, брошу в прохожих гранату.
Но пока что только заунывные накаты волн.
Снова прислушиваюсь и вглядываюсь.
Море… С прозрачностью волн такой же, как у нас осенью. И краски и звуки почти те же.
Всплеск посильней.
И вот еще одна волна поотстав от корабля уносит на грязно-пенном затылке одинокий взгляд в сторону тянущегося берега.
А вроде действительно – не так уж и холодно.
Толи от знания, что от тепла отделяет всего лишь короткий скрипучий спуск, толи от сигареты во все-таки застывших пальцах.
И дымка с берега небольно бродит по голове, в мозгах и дальних планах о городе и степи когда нужно будет покинуть свое убежище и чтобы избежать ненужных объяснений со всем Танаисом о странной цели приезда, завязать знакомство с каким-нибудь богатым политиком, военным или торговцем.
Такие знакомства естественно пойдут не быстрее освоения языка и значит, чтобы побольше разговаривать с малышкой, перенимать от нее не только греческие ругательства, приставать к ней ежедневно будет делом невозможным.
По программе минимум на первые две декады отводится четкое овладение тройкой сотен слов – это значит, чтобы без лишних проколов и поскорей сойтись с властями; но опять же – чтобы чистенько и без осечек: пару покушений я еще кое-как стерплю (мало ли кто как поймет детскую истерику на весь город или, например показ новейших образцов оружия), а там далее, в более туманных планах, наверно, нужен будет лагерь… Вот только с маленькой девочкой будет проблема: детских садиков тут нет, вечно таскать ее с собой я не смогу и, стало быть, нужно будет или отменять собственные выходки или что-нибудь придумать.
Удовлетворенные этим последним выводом, вампирски обугленные останки сигареты коротким щелчком отшвыриваются в море. Быстрое падение – почти без брызг, и начинаются синусоидные колебания в сторону берега. “Минут через сорок, возможно даже одновременно с нами, когда будем подплывать к городу – может и будет на месте”. Домысливаю окурковую судьбу: “Выбросится, и станет лежать самым необъяснимым предметом на многие километры. А где-то к весне потянутый сползающим льдом, возможно и снова встретит меня в море”.
Последнее провожание взглядом глубокой степи и возвращение обратно к морю: …скоро город, можно спускаться вниз (только убрать с лица противоветерную гримасу) и будить, если еще спит.

I

Удивление превыше всего,
Выше – только хорошее удивление.

Начать, наверное, придется с Фанагории, где первой стала языковая проблема. Решение этой задачи я нашел на базаре, где купил себе маленького ребенка. И первое время чтобы перенимать у девочки не только греческие ругательства, я старался обходиться с ней очень аккуратно. Целую декаду я при ней даже не курил. Потом мы дождались корабля и переплыли на другой берег. А когда прекратились волновые шатания туда-сюда, я с помощью своей попутчицы-переводчицы отыскал гостиницу и поселился на втором этаже. Маленькая девочка помогала мне и дальше. Мы с ней ходили как туристы по чужому городу и присматривались к людям. А Танаис – красивый город. Люди тоже к нам присматривались и, в конечном счете, я познакомился с человеком по имени Нисохорм. Он признался, что следил за нами через хозяина гостиницы, где мы поселились. Со своей стороны я в качестве откровенного жеста расстрелял одну из стен в его доме. Нисохорм быстро понял, какими выгодами пахнут выстрелы, после чего согласился рискнуть собственными средствами и делать военный отряд. Примерно с этого же времени он стал выдавать меня за понтийского посла. Будто я приехал закупать у города пшеницу в обход боспорским пошлинам, и мне к весне нужен конвой сопровождения. На собрании городского совета Нисохорм подтвердил эту легенду, стал тратить очень много денег и его выбрали архонтом конвойного отряда, а меня его заместителем. В итоге – лагерь – пол стадия на четверть. Всем нравится. Больше всех разумеется “послу”. Конницу набрали из варваров. Со скифом во главе. Теперь если обо всем этом узнают в столице, боспорский царь вышлет нам ноту протеста. А это уже вмешательство во внутренние дела полиса. Начнется неразбериха, и я с Нисохормом погрею на этом руки. Мы даже думаем устроить специальную утечку информации на Боспор. Нисохорм говорит, что корабль уже готов и дело лишь за человеком. Тут нужен, разумеется, толковый парень, и я подозреваю, что им станет один из капитанов штурмовиков – или Зидик или Сидинис. С простыми солдатами я знаком пока еще плохо и по имени знаю одного Мидония, да и то лишь потому, что у него такое отношение с офицеру Сидинису, что я уж лучше помолчу на эту тему. Наверно лучше стоит рассказать о нашей первой с Нисохормом ссоре. Тем более что повод был необычный для такого времени, и архонт до сих пор на меня косо смотрит. А все из-за технического просчета и моей любви к музыке. Дело в том, что на степных учениях я ругаюсь на солдат через динамики, а песни слушаю сквозь шлем или наушники. И вот однажды мы в степи попали под дождь, и я пришел в лагерь очень злой. Чтоб успокоиться, я захотел чего-нибудь послушать и так спешил, что забыл перевести степные сотрясания воздуха на внутренние. В результате ошибки “День Гнева” вылился не мне в уши, а на лагерь с мокрыми солдатами. Вечером конечно Нисохорм прибежал скандалить, но было уже поздно. Я и теперь еще нередко “ошибаюсь”. Кстати сказать, моя маленькая переводчица тоже несколько раз интересовалась музыкальными кружочками, но я благоразумно не давал. А потом толи устала просить, толи устала еще от чего-то, да только не вытерпела и сбежала. Представьте себе мою панику, когда я однажды прихожу домой, а комната стоит пустая. У меня чуть разрыв серца не случился. Я со всех ног – к Нисохорму, залетаю к нему и с порога ору чтоб оцепили все въезды и выезду из города, включая гавань. Переволновался вобщем. Ну и видя мое такое состояние, архонт, сперва, конечно, прочитав мне нравоучение о пользе хорошего обращения с рабами, через некоторое время выводит мою беглянку из соседней комнаты. Она оказывается, у него скрывалась. Чтоб снять накал страстей мы все трое стали думать как тут быть, и Нисохорм – светлая голова, предложил отдать девочку в одну школу с его сынишкой. Я уже более менее мог связывать слова без чужой помощи и поэтому согласился. В школу маленькая ученица ходит уже три недели, но все-таки еще иногда недовольна. Вчера сказала, что хочет посмотреть куда ходит ее хозяин и сегодня архонту пришлось забросить личные дела, взять ее прямо с уроков и привести в лагерь, в капитанскую комнату.
В данный момент моя первоклассница залезла с ногами на офицерскую стол-карту и увлеклась там каменными изгибами Меотиды. А архонт Нисохорм приняв свою излюбленную позу иронично умирающего в кресле фараона, сидит и принимает у меня урок греческого языка на тему наших общих достижений. Я надеюсь, что не наделал много ошибок – у меня ведь была такая учительница, и Нисохорм будет доволен прогрессу в моем греческом. Я вроде ничего не упустил.
Ну, как? Архонт доволен? – оборачиваюсь я за оценкой к Нисохорму и он, наконец, убрав с лица ироничную маску и неаристократично сплюнув, выдает:
– Ужасный акцент и прилагательных мало. О выбранной теме я лучше умолчу. В целом же, что касается языка, то вполне сносно. Для иностранца во всяком случае.
Уставшее солнце моргает у него на щеке проходящими мимо окна солдатами и Нисохорм время от времени натужено щурится.
Архонта явно утомил солдатский лексикон его заместителя, а мое заместительское горло после монолога требует передышки тем более. Так что по всему видать – пора делать перекур.
– Вы не против?
– Появление из чужого кармана сигареты тактичный политик игнорирует, а девочка и так привыкла. “Значит – не против”.
Огнем словился кончик сигареты. Затянулся, – и вот оно… Закинул в глубину внутренностей крючок сигаретного дыма и, подождав пока приятная немота ног приклеилась к нему лапками, тяну и выдыхаю эту стонущую радость и растворяю ее дымом в движении воздуха.
Дымовые разводы растекаются по комнате, но Нисохорм вместо открытых возмущений лишь с неудовольствием мнет колено:
– Погода меняется, что ли? Лапа ноет и ноет. С самого утра, – он сгибает-разгибает ногу, слушает хруст и морщится: – Похоже, ночью ветер будет с моря…
– Да? – затягиваюсь снова: – Ну и что?
– Да просто… Завтра в степи тебе не позавидуешь. Как вы там будете?
Архонтовская заботливость звучит умилительно, но он то останется в городе:
– А мы оденемся теплей, и передвигаться будем перебежками.
– Ну-ну, – Нисохорм отрешенно кивает навстречу новой порции никотина: – Осень продержимся да зиму перебьемся, а там будет полегче.
Ты бы слезла оттуда, – это уже ребенку: – Посмотрела и хватит.
Но девочка: – Не мешай, – с высоты стола оборачивается в курящую сторону: – а мы отсюда приплыли? – ручка уткнулась в Киммерийский пролив.
Гляжу и подтверждаю: – Да.
Она снова отвернулась разглядывать вмятины равнин и точки городов на карте: – правая ступня раздавила пол Фракии, а левая коленка восседающей на странах маленькой богини случайно накрыла и ту приазовскую область, из которой приплыл ее уставший от доклада и тяжело задумавшийся о возрастных разницах между ней и им, господин.
“Сколько же ей лет? …Семь, восемь, …может девять? …А вдруг – пять? Так трудно определить по росту” и самый тоскливый вопрос как всегда ставит в тупик все идеи поведения в ее присутствии, варианты усложнений гостиничных вечеров, когда единственным детским желанием останется надежда на то что хозяин с вывихнутыми мозгами по дороге к общей кровати вывихнет себе и шею. “Сегодня правда дал себя уговорить – организовал с Нисохормом экскурсию”, – “может хоть тут найдется волшебная палочка, чтоб дирижировать на хрупких настроениях”.
Фигурка на столе вздрогнула от чьей-то ругани за окном, и чуть не спихнув с подоконника тяжелый шлем, выглянула посмотреть. Но там всего лишь навсего архонтовская гордость – недавно приодетые в новенькую форму солдаты. Лагерная пестрота не очень интересна… Маленькая тяжело вздохнула (ведь дома ждет гораздо худший – голый маскарад) и снова вернулась к своей подножной географии.
До вечера, конечно, еще много времени и можно еще что-нибудь придумать…
– Эй! Я кому сказал? Спускайся. – раздражительно очнулся Нисохорм: – Еще прольешь капитанское вино.
– Не слезу! – маленькая упрямица лишь чуть отодвинулась от звякнувшего об кубок кувшина, и созерцательные, отдыхающие на ней мысли опять тревожит архонт:
– Вот упрямая, а. Это тебя в школе учат быть такой непослушной?
– Да учат, – кое-как огрызнулась школьница, хотела показать язык, но передумала.
– И залезать с ногами прям туда, где взрослые пальцами водят, тоже учат?
– Тоже.
– Так-так, – раз никто не вмешивается, архонт решается прибавить строгих ноток: – А может мне тогда закрыть такую школу?
– Как хочешь.
– Или просто не брать непослушных девчонок к себе в лагерь? – разразился он издевкой (с подтекстом, что политики перед детьми не отступают), но маленькая лишь отмахнулась:
– Подумаешь… Все равно ничего не успела увидеть. Сам быстро-быстро притащил за руку, и прямо сюда, а тут сами и болтаете. Очень интересно, – девочка возмущенно пожала плечами и архонт: – Ну что ж, – сделал вид что встает:
– Вот я счас крикну капитанам, они тебе все сразу и покажут – вынесут отсюда за ручки за ножки. Слышишь? Я уже встаю.
– Ну вставай-вставай. Очень напугал, – маленькая с сомнением посмотрела на нерешительные потуги аристократа быть решительным и вдруг вскрикнула, когда вместо докуренной и вылетевшей за дверь сигареты в комнату ввалился полуголый человек.
– “Ну ничего себе…”
– Помогите… – человек шатаясь, сделал несколько шагов на середину капитанской: – Мое последнее желание… – прошептал он, обвел мутным взглядом стены и, не договорив, аккуратно повалился на пол.
Все замерли, и рухнувшее тело вздрогнуло сухой спиной с призывом к помощи. Желательно немедленной.
– Зидик! – архонт первым бросился к капитану, присел рядом, и заботливо приведя того в сидячее положение, едва сдержался чтоб не отшатнуться от искусства резьбы по человеческому телу: – через всю капитанскую грудь – багровая полоса, а плечо и пол руки вообще залиты кровью.
– Кто тебя так? – прошептал Нисохорм.
– Архонт… Это ты? – раненный с гримасой боли ухватился в свое плечо и уже грязной ладонью вцепился в белоснежную одежду начальника (а то упал бы)…
– Зидик, ты что, – от спокойствия Нисохорма не осталось и следа, и видно, чтоб его успокоить, капитан вяло улыбнулся.
Но по полу уже потекла первая темная струйка, и даже замеревшая на своей настольной высоте девочка едва нашла сил отвернуться от этой сцены – на своего обкурившегося спокойствием хозяина. “Действительно, чего же это он такой спокойный?”.
– Ничего не понимаю, – архонт на миг обернулся в ту же сторону, тело без его поддержки покачнулось, и Нисохорм затряс голые плечи: – Не падай Зидик, слышишь?
– Ой, не труси, архонт, больно.
– А ты не закрывай глаза. Вот так.
– Ну, можешь говорить? Кто тебя… И где?… Здесь?… В лагере?…
От кучи начальских вопросов голос полуголого перешел на хрип: – Случайность. Я недоглядел.
– Случайность?
– Да. Забыли поменять клинки на тренировке. – у капитана стали закатываться глаза: – Моя ошибка.
– Ну ладно… Ты Зидик только погоди, – Нисохорм с хрустом выпрямился к заместителю:
– А ты чего? Скорей за доктором… Чего сидишь?
– Да вот. Гляжу на вас…
– Глядишь?
– Архонт, раскрой глаза – наш раненый совсем не потный.
– Чего? – пару секунд он смотрит как на кретина, конечно ни фига не врубается и оборачивается на новый стон:
– Не надо доктора ребята. Лучше воды…
– А ну… – Нисохорм кивает ребенку: – Вон там, в углу.
Перепуганная от вида крови школьница колеблется всего секунду, быстро спрыгивает, и пока дядька архонт бормочет умирающему что-то бодро-невразумительное, подтаскивает из угла тяжеленный сосуд.
– Хотя бы тряпку можешь кинуть? – кричит через плечо Нисохорм, и кинуть тряпку мне, разумеется, не трудно. Он ловит, и, промокнув водой, осторожно прикладывает материю к окровавленному месту. Заботливо заглядывает раненному в глаза:
– Ну, как? Так лучше?
– Да-да, – сипит Зидик: – Спасители вы мои.
– Ну-ну, – скромный аристократ только отмахивается: – Еще что-нибудь нужно?
– А теперь винца бы, – вдруг совершенно нормальным голосом заявляет подлый капитан.
– Не понял… – едва переглотнул Нисохорм, но только по-моему как раз тут все понятно, и в продолжение своей солдатской шутки с пола развязано пояснили:
– Оно такое: красновато-кислое, и еще мокрое на ощупь.
В наступившей тишине сочно шлепнулась на пол пропитанная фальшью тряпка, а вовсе не фальшивый прилив крови стал искажать архонтово лицо. Нисохорм медленно-медленно выпрямился, – буря эмоций сжала ему руки.
“Вот так наверно и случаются инфаркты…”
– А ну-ка поднимись, – слишком уж нежно попросил обманутый политик, но проскользнувший на последнем слоге кризис, кого-кого, а Зидика не обманул:
– Архонт-архонт, держи себя в руках.
Прогремевшее затем: – А ну встать, содрогнуло эхом девочку и стены, и заставило подумать о вмешательстве третейского судьи. Только благоразумный капитан решил не выполнять приказ, а дурашливо запричитал:
– Не встану архонт – убьешь ведь. А за что, да ни за что. К тому же при свидетелях. Я же не знал…
Замечаю, что до сих пор не понимающий “что здесь происходит” детский взгляд требует хозяйских разъяснений, и через голову “раненого” комедианта отвечаю что: – и такое тут у нас бывает. А ты как думала?
Нисохорм тоже вовремя вспомнив о присутствии ребенка, видимо решил пока сдержать эмоции. Со словами: – Ну, я тебе еще устрою, чуть попозже – не при детях; – он на негнущихся ногах прошел к выходу, и бросив напоследок: – Сошлю как минимум в театр, – сурово вышел наружу.
– А если бы была, он хлопнул бы и дверью. – не удержался прокомментировать капитан.
Молниеносно выздоравливая – “ведь холодно вот так валяться” Зидик встал и сразу завертел головой: – Так где там…
Сперва скользнув по заместителю архонта, он покрутился взглядом во все стороны, не находя пропажи вынужденно вернулся к моему лицу, – я кивнул на стол; он шагнул к затаившемуся кувшину и жадно отхватив серебряным кубком половину его терпких внутренностей, медленно – (играя с собой) отправил их в рот.
Спектакль “Ребячества Армейских Офицеров” похоже, продолжается.
Зидик посмотрел вслед перебежавшей подальше от его непредсказуемости школьнице и довольно поставил высушенную до капли мумию кубка на стол: – Так, с этим ясно.
А как зовут нашу новую знакомую?
Не привыкший к подобным офицерским подходам к знакомству маленький ребенок даже не знает, что сказать и несколько мгновений хлопает глазками. Подталкиваю:
– Скажи Зидику как тебя зовут.
Маленькая толкается в ответ.
– Ну чего ты? Не бойся – он хороший. Говори.
И она не найдя поддержки у усмехающегося хозяина, собравшись с духом, произносит.
– И ничего страшного.
– Прекрасное имя. – восхищением пробуя наверстать детские симпатии, выдыхает Зидик: – Почти что как мое. И тоже трудно для запоминания. И это правильно. Запоминать не обязательно. Нас тут так много и солдат и офицеров. И между нами всякие встречаются.
Посредственность Нисохорма ты знаешь. Самый неинтересный дядька в нашем лагере. А есть историки, художники, поэты. Вот я, к примеру, неплохой поэт. Так как болтаю я, никто тут говорить не может. Да ты наверно и сама это заметила. Вот только музыки у нас тут долго не было. Но это в прошлом. В очень тусклом прошлом. А в настоящем, что я посоветую… По имени ты никого не знаешь, верно? Так вот, если тебе чего-то нужно, то останавливай любого человека и начинай со слова: “Офицер”. Если наскочишь на солдата – он улыбнется, а капитан тем более откликнется. Ну как, понятно?
– Да.
– …Офицер.
– Да офицер, – услышала суфлерство “с задней парты” школьница.
– Ну вот и замечательно, – пропел актер-поэт-и-капитан.
Но детские страхи все еще не рассеяны и на начальское предложение: – Обтерся бы; – капитан: – В самом деле, – поднял оброненную архонтом тряпку и занялся устранением “порезов” на плече: – А то еще присохнет…
Оно конечно… Не каждый взрослый выдержит все наши лагерные шутки, а тут ребенок…
– Так то не кровь? – прошептала маленькая.
– Это? – Зидик выжал тряпку прямо на пол, последнюю каплю подхватил мизинцем и театрально лизнул: – Тфу! Конечно нет. А вы наивные с Нисохормом поверили?
Девочка кивнула, и капитан ухмыльнулся:
– Я даже сам не ожидал. Ты понимаешь, – обратился он поверх ребенка: – Так на меня накинулись, особенно Нисохорм, что я и сам перепугался. Про свой зарытый в нашем лагере талант. Действительно. А не пора ли мне в актеры, куда-то на большую сцену, – издевательский актер нагнулся и похлопал по сосуду с водой: – Ведь как же достоверно получилось. А? Вот ты! Не надорвалась перетаскивать такую тяжесть?
– Так я же думала… – у маленькой даже не нашлось на офицерское кривлянье слов.
– Что меня и в самом деле можно ранить? Какая ерунда. Вот твой… Твой… – под потяжелевшим командирским взглядом Зидик перевел определение в другую плоскость: – …Вот наш прямой главнокомандущий – тот сразу понял все как надо.
Маленькая обернулась к “так вот почему сохранявшему такое спокойствие” главнокомандующему и приходится подтвердить, что в самом деле:
– Зидик – он у нас такой, любит людей немного подурачить.
– Скорей поудивлять, – быстро поправил капитан.
– И покривляться перед новыми людьми
– Скорее выпустить фантазию на волю.
– Даже когда это похоже на юродство.
“Юродство” Зидик пропустил мимо ушей:
– Но ведь сработало.
– Со стихами у тебя лучше получается. Кстати, – я делаю пояснение для школьницы: – этот комедиант, мало того, что капитан наших штурмовиков, так он еще – поэтище огромного таланта.
– Да ладно, – скромничает Зидик
– …И в этом я надеюсь, мы еще убедимся. А пока хотелось бы услышать подлинную версию всей этой комедии. Ведь не винца же ты зашел сюда хлебнуть. Эту причину ты оставь Нисохорму.
– Причину? – переспросил капитан, делая умное лицо, будто и вправду собираясь сказать что-то умное: – Причину значит…
– Да. И желательно не в стихотворной форме.
– Ну, хорошо. Как скажешь. Тогда я начну с самого главного. – Он с задумчивой паузой посмотрел в потолок: – Когда- то, давным-давно, когда я был еще маленьким: – на секунду Зидик отвлекся показать: – примерно вот как она, я невзлюбил спокойствие и серость будней. Тогда я начал бороться с этим рифмами. Первые опыты на этом поприще…
– А покороче нельзя? – перебились биографические воспоминания, и Зидик обиженно пожал плечами:
– Можно и покороче.
– Пожалуйста.
– Когда возвышенной душе…
– Еще короче.
– Ах, даже так? Ну, хорошо!
Если опускать все подробности про тупость солдатни на все мои приказы, про то что поэтизм моей натуры ищет выхода, про недогадливость моих начальников, – кольнул начальство Зидик: – …то заявляю – я устал от тишины без удивлений.
“Да. Нужно было сразу догадаться, куда он клонит”.
– Вот вы прислушайтесь, прислушайтесь… _ капитан многозначительно вдруг затаил дыхание и в наступившей тишине стало заметно, что день почти закончился и расслабленные хождения за окном тому подтверждение, а рядом – маленькая девочка не знает что делать: “…какая то неинтересная экскурсия…”
– По-моему чего-то не хватает, – закончил Зидик: – А?
– Ну ладно, – сдаюсь: – ты значит намекаешь…
– Конечно же, – мгновенно подхватил офицер: – Всего лишь намекаю. Я разве сумасшедший, чтоб приказывать начальству, – его полуголая фигура даже качнулась чуть вперед: – Разве похож?
От такой наглядности приходится признать, что Зидик выглядит всего лишь недоодетым капитаном, и все-таки:
– А как же посторонние?
– Это архонт Нисохорм что-ли? – похоже Зидик даже обиделся: – По-моему я позаботился о нашем консерваторе, и самым гениальным образом. Я что же, зря тут по полу валялся? Я же продумал все на сто шагов вперед: архонт теперь не скоро тут появится.
– Это понятно.
Но тут есть кое-кто еще, кому немного рано слушать наши лагерные ужасы.
Вслед за начальским кивком капитан тоже посмотрел на ту, которой “еще рано слушать”. Моя заботливость о детском слухе его искренне – (так она не знает?) – удивила, и заставила задуматься…
– Эй, вы про что? – не понимая взрослых недомолвок, вмешалась школьница и вопросительно поглядела на одного – на второго.
Объяснения пришли, разумеется, с менее одетой стороны. Зидик только сперва потер багровую от краски руку:
– Про что? Да вот про это самое… Тут тайны нет, хотя конечно риск присутствует. Вот например… Ты ощущала хоть когда-нибудь такое – чтобы в тебе вдруг оживала кровь? Чтоб искорки невидимой холодной ночи тебе испепеляли нервы?
– Нет, – едва успела вставить девочка.
– А как насчет того чтобы разбиться на осколки удивлений, вдруг ощутить себя заполыхавшим в небе облаком, внезапно унестись в танцующие штормы звуковых вершин, взглянуть оттуда новыми глазами, на струны засверкавших в тебе чувств... и замирая снова рухнуть вниз. Или к примеру…
– Зидик! – я обрываю поэтизмы капитана: – Не морочь ребенку голову.
– Так я ведь только начал…
– И закончил.
– Так это вы про музыку? – “ну наконец-то” догадалась девочка и офицер кивнул:
– …на самой интересной ноте.
– И ты просил послушать?
– Всего лишь намекал. – развел руками Зидик: – А он вот… как будто бы чего-то опасается. Неплохо было бы узнать – чего.
– Он и мне не дает, – пожаловалась маленькая ябеда-карябеда: – Сам слушает свои кружочки, а мне – нет.
– Что, правда?
Маленькая закивала.
– А очень хочется? – посочувствовал капитан такой несправедливости и кажется пора вмешаться:
– Зидик. Не лез бы ты…
Но видимо уже почувствовав в новой знакомой союзницу, он: – Э нет! – не успокоился, и даже более того, вдруг перешел на громкий шепот:
– Послушай-ка. А может быть давай объединимся? Навалимся вдвоем и отберем. И после сами будем слушать. Ну как? Давай?
Маленькая серьезно взглянула на хозяина, припоминая все выигранные у него схватки (такие редкие и немногочисленные, что лучше и не вспоминать), взглянула и на офицера (с таким конечно шансов больше), но этот далеко идущий заговор необходимо срочно оборвать:
– Не слушай дядю Зидика – он часто предлагает глупости.
– И вовсе не всегда, – не обиделся капитан.
– …Ты только погляди на него. Погляди, погляди.
Девочка всмотрелась в офицера.
– …Стоит грязный, неодетый, и еще с этой своей дурацкой ухмылкой. Ну разве можно такого слушать?
– Ага, – еще раз взглянула и кивнула школьница.
– Ну я не знаю… –
“…как переубеждать поэтов и детей?”
– …я соглашусь, а завтра мне тебя в степи искать? Ведь испугаешься.
– Врет-врет. Все врет. – отвлек от правды офицер: – Не испугаешься. Там просто нечему пугаться.
– Я знаю. – заявила девочка.
– Откуда ты там знаешь?…
– Не скажу!
– Значит не знаешь.
– Нет знаю. Ира говорила… – она осеклась.
– Стоп. Кто такая Ира?
– Я тебе рассказывала.
– Не рассказывала.
– Ирочка? Я с ней недавно подружилась. Она сидит на соседнем ряду, а на переменах мы вместе бегаем от мальчишек; – первоклассница даже улыбнулась, видимо вспомнив что-то занимательное: – Так вот. Ира спрашивала, что вы тут слушаете.
– А она откуда…
– Ей брат говорил, он тут у вас солдатом работает, она мне говорила, а я не запомнила кем.
– Ага, и дальше?
– Я не помню. – маленькая смутилась: – Братик ей рассказывал, кажется что, – она забавно напряглась, припоминая наверно подружкину цитату: – что после того, что он услышал в лагере, ему больше ничего слушать не надо, …и запоминать не надо, ничего страшного что можно увидеть, кажется так.
“Билиберда какая-то…”
Выболтав все свои школьные секреты, у маленькой нет больше никаких идей – что делать дальше. Она грустно замолчала, и дальше дело взрослых что-нибудь придумывать.
– А я зачем сюда зашел? – стал вспоминать вдруг заводила-Зидик, полусерьезно похлопывая по ножнам капитанского меча: – Ах да! Насчет захвата музыки, – он вопросительно повернулся в “не знающую что делать сторону”, но маленькая даже не успела показать “Что у хозяина вон тоже есть…”
– Яволь – Согласен – Згода – Хорошо! – громко сдалась хозяйская расчетливость. “Конечно это против всяких планов, но видимо пришла пора раскрыть свой музыкальный козырь”:
– Зидик! Окно!
– Ага, понятно, – капитан бросился к захлопавшей от ветра ставне: – Чтоб кое-кто сюда не выпрыгнул! – непослушный полудверок ловится и сковывается крючком со вторым: – Готово!
– А сам к дверям!
– Ага!
“Теперь пути для отступления отрезаны…”
Лишь тут, глядя как зачернел в дверном проеме капитанский силуэт, маленькая школьница поняла насколько это все серьезно. Она стала медленно отступать вглубь комнаты, пока не уперлась в оставленное архонтом кресло.
– Во-во, ты лучше сядь.
Она садится, и новым поводом для беспокойства становятся манипуляции с кассетой, которая решительно вставляется куда-то под бронежилет: – А дома ведь через кружочки, – немного нервно прошептала девочка.
– Сегодня будет – как подружка говорила – на весь лагерь. – “Звучит не очень мирно, но плевать. Не объяснять же, в самом деле, про динамики”:
– Ну что, готовы? –
Все процедуры музыкальных подготовок закончены, маленькая комочком спряталась на кресле, и решительный девиз “не строить же все отношения с ней лишь на постели” нащупав, топит кнопку в “ПЛЭЙ”: – Теперь послушаем.
Всего лишь одну песню.
Вслед за этим в комнате вздрогнуло все включенное в квадрат стен. “Громковато”, – приглушаю, чтобы пространство не было выдавлено наружу, и все равно…
По комнате – по трещинам секущим пол – и по мембранам глаз: – взрыв не нашедших выхода гранат – с преобладанием вулкановых законов: не хаосных – дробящих мозг – скорей тягучий, то уходящий штормом из под ног, то топящий в себе по самые зрачки. Глаза сдаются.
Вся комната в заточенных предметах, с людьми внутри ее не видящих друг друга. Одни лишь отблески в такт плавающим звукам.
В лавине хлещущей по стенам и дыханью, лавинками из окон и двери забив-взводоворотив-затопив собой и лагерь, и мысли собственной не видно… Лишь следы от глаз вместо ушей, что добровольно смыты этим ветром размытых слез в зрачках: и непонятно где и что, и кто еще в живых остался… Или осталось только трое?…
Застывшие, без собственных движений: боясь хоть что-нибудь нарушить – спугнуть свое купание в потоках, взглянуть на лагерь и обрушить в него орбиту Марса например (счас ни за что нельзя ручаться), но чтоб бояться лишний раз вздохнуть …как будто ты на тонкой льдине, хотя конечно и похоже, но льдина пола дальше стен не уплывет и слух под музыкальным ветром не утопит.
Новый кусок неуправляемой вселенной по своему дохнул на кровь идущей к сердцу и покатился новой вспышкой: – по ураганам, скалам, эскалаторам из бури в небо и обратно. И далее… – в невероятнейшее чувство в невидимом – без направлений вихре – сносящем все плотины чужих нервов таких чужих, что время бросить якорь, или сорвать оставшийся стоп-кран.
Там, в кресле, начали синеть и нужно выключить: “чтоб эта доза не была последней. А так, осталась биться где-то у коленей”.
Обрыв, и:
– На сегодня хватит.
Все стихло, а в ушах остался дождь: в дрожащей тишине почти неслышный.
Вот и он остановился.
– Ну как?
– Ну что? Кровь возвелась в ранг несмертельных ядов?
Детский взгляд сдвигается рывками на меня, затем на Зидика.
Маленькая облизывает губки и вымученно улыбается:
– И ничего страшного. – но только что услышанное тут же вернувшись последней докатившейся волной, сгоняет эту улыбку.
Недоверчиво прищуриваюсь: – А, по-моему, ты испугалась.
– Конечно, испугалась, – заботливо всмотрелся капитан.
– Нет. – она вытягивает затекшие ноги (как быстро оживают дети) и улыбается на этот раз поправдоподобнее:
– Ах значит вот что ты солдатам даешь слушать. Теперь знаю!
– И доложишь Ирочке…
– Да, и завтра расскажу Ире.
Нет смысла возражать.
– Пожалуйста, – я забавляюсь: – Только что?
– А что?
– Правду ей брат говорил про то что мы тут слушаем?
– Маленькая задумывается… вдруг запрыгивает на спинку кресла и, заметив, что две пары глаз смотрят только на нее, разбивает взрослое ожидание неподражаемым:
– Вам не скажу. Ире скажу. – все что с ней сейчас случилось, воспринимается значит как “так и должно быть”.
– А ты сюда пришла прямо из школы? – напомнил о себе наш постовой в дверях.
– Да. С дядей Нисохормом. Сюда посмотреть.
– На лагерь? Ну я так и догадался. – Капитан заозирался: – А где же твоя сумка, книжки?
Но видно маленькой ученице все еще не до расспросов с книжистыми сумками, похоже чьи-то ушки еще заняты другим и нужно срочно приходить на помощь:
– Архонт повесил это дело на своего раба. А вот сегодня…
– Задумана была экскурсия по лагерю, – недослушал Зидик: – Все ясно. Сперва прослушивание, а потом смотрины.
– Нисохорм ведь тебя так быстро протащил по плацу, ты ничего наверно и не рассмотрела, – участливый капитан крутнул башкой себе за спину: – наших придурочных солдат, занятия, ведь так?
– Не-а, – улыбнулась маленькая.
– В самом деле, – беру начальскую инициативу на себя: – Может пойдем, сейчас досмотришь?
– На солнышко? Пошли.
– Смотреть на солнышко и наших идиотов, – капитан отступил давая дорогу высокому начальству и расшаркнувшись – маленькому ребенку: – Я никчемный только после вас.
Девочка спрыгнула с сиденья и обгоняя, первой подбежала к выходу:
– Потом еще послушаем… Когда-нибудь… –
На моем пути возникает преграда сделанная раскинувшей к дверным проемам ручки первоклассницей, она оборачивается:
– Ведь ты мне покажешь как оно там играет?
“не орет, не появляется – а играет!” – первый человек кто догадался о возникновении послекнопочного звучания.
Подталкиваю: – Может быть. –
Все трое мы выходим на свежее солнце, и я с тоской вдруг прихожу к мысли что отныне плэйер придется прятать, чтобы этот вопрос не попробовал разрешиться на практике в мое отсутствие.
– Давай уж Зидик, замещай архонта.



– Итак, – приступил к обязанностям лагерного гида капитан, показывая на скрипы цепей с подвешенным на них дубовым грузом: – Сейчас мы проходим мимо площадки нашей фаланги.
Вот видишь, тут две виселицы с непогребенным трупом дерева на них? Солдаты его откачивают копьями и держат на одном месте, и так, чтобы бревно не опускалось. Но только их сейчас тут нет, они все тренируются в казармах.
– И им тут интересно?…
– Ну еще бы…– Зидик обиделся: – Куда ж без интересностей мы б делись… Такие игры иногда проводим. Берем, к примеру – роем две траншеи и ставим два ряда солдат – друг против друга. И кто кого спихнет: ну то есть в яму. Особенно забавно получается, когда в траншеях есть вода. Все тонут или в грязи или в смехе. Так что у нас тут – просто обхохочешься. Зайди к нам после ливня – убедишься.
Эх, жалко всадников счас нет, уехали с Фазодом за город…
– А там что? – отвлекла экскурсантка на неживые попадания стрел по мишеням в другом конце лагеря.
– Там? Да наша серость. Арбалетчики. По мишеням стреляют.
– А зачем так косо?
– Это они стоят так. Те, кто ближе к стене – значит плохо стреляют, а кто дальше – значит хорошо. А вон тот дядя – его Аером зовут – он стреляет лучше всех. Если хочешь, попроси у него, он тебе крестик на груди покажет, на веревочке.
Удаленный от не достигших его успехов подчиненных равным расстоянием до них, до нас, Аер чуть дернулся от отдачи и после стука безжалостно ткнул арбалет в песок. Не попал, что ли?
– Ты лучше на наших посмотри, – показывает Зидик и мы проходим дальше – навстречу крикам, радостям дотянувшейся подножки и глухим ударам тренировочных мечей: – Это вон те, в форме цвета подземного неба.
Мы изменяем курс и сквозь людей в темно-синем, порывом легкого ветерка нам трогает брови, вырывает случайную слезу и иссякает в уголках глаз.
– Там дядя Нисохорм?
Приглядываюсь и подтверждаю: – Точно.
И не один.
– Сидиниса на что-то подбивает: (тот самый здоровенный – то Сидинис кстати). И разговор у них, похоже, не про нас.
Те двое действительно так увлеклись беседой, что ни на скрежет зубов с одной стороны, ни на приближение разглядывающей их троицы с другой, не обращают никакого внимания.
– Не видят нас. Тем лучше. – продолжил развлекать капитан: – Зато посмотрим на Мидония – это вон тот вон – самый молодой, – взмахом он сделал пояснение для самых маленьких: – Влюблен в Сидиниса. Да, вот в того большого. Но без взаимности. Какое зрелище, не правда ли?
Перед любимым капитаном Мидоний кажется и вправду решил отличиться. Явно нахальное:
– Ну что, не получается?! – быстро спровоцировало одновременную атаку на него двух мечей.
– А если так! – он без усилий хлестнул противника оружием: – И так вот! – развернулся, не глядя на падающего, и со всего размаха двинул щитом в грудь второго:
– Ничего сложного… – Мидоний снова взял меч на изготовку: – Давайте теперь трое.
С трех сторон на него обрушились удары, но Сидинис (в чью честь этот подвиг совершался) вместе с архонтом повернулся к подошедшей, все разглядывающей троице.
– А-аа, вот они – товарищи-авантюристы. Явились все-таки?
Зидик кивнул за всех троих: – Явились.
– Как думаешь, Сидинис, – продолжал архонт: – это безудержная смелость или наглость с их стороны?
Громадный капитан (“какой большой” – шепнули рядом) только успел пожать плечами как Зидик перебил напарника и сделал удивленное лицо начальству:
– А ты Нисохорм еще сердишься? Наверно на меня: за лже-кровавую раскраску в моем великолепном исполнении. Ведь так.
– Конечно. И за это тоже…
– А что-то есть еще другое? – ну совершенно наглый (или смелый?) офицер непонимающе уставился в архонта: – Не знаю правда что, но я за все отвечу.
– Не понимаешь?
– Нет!
– А может издеваешься?
– А может!
– Как это мило. – Нисохорм постарался оставаться благодушным: – А вы? – он перевел внимание на заместителя с ребенком: – Вы тоже может быть не в курсе того, что вздрогнуло два прилегавших к лагерю квартала?
– Что, неужели два?
– Это как минимум, как минимум!
– Так ведь не в первый раз, Нисохорм…
– Вот так вот отвратительно-убийственно, – архонт убийственно и строго посмотрел на всех: – по-моему, такого еще не было. Или быть может кто-то не согласен?!
На это вроде нечего ответить, но вечно не согласный с правдой Зидик тихонько подмигнул молчавшему приятелю.
– Ты просто не привык, архонт. – внушительно не согласился вдруг Сидинис, после чего оставшись в меньшенстве, политику осталось только сдаться.
– А вы я вижу тут уже попривыкали… – упрямо заявил Нисохорм.
– За его спиной тем временем в криках и стонах стало видно, что запала этой привычки хватило Мидонию поотбивать все атаки и заставить противников зарезать мечами свои ножны. “Прям как в кино… Сюда бы зрителей побольше – и можно деньги собирать. А зрелищ хватит на все вкусы…”
Маленькая вдруг трогает локоть и показывает пальчиком – Сидинис замешкавшись прекращает пугать ребенка делая из себя страшно зыркающего, злого капитана, на миг застигнутый врасплох делает невинное лицо, но уловив мою поощерительную улыбку снова начинает строить рожи и девочка чтоб не видеть, прячется за живую преграду хозяйской спины. “А ведь сама, сама напросилась солдатов посмотреть, я за руку не тащил. Так бы сидела уже дома и спокойно слушала рабские перебранки внизу…”
– Вы бы хоть дождались чтобы я ушел. – закончил разговоры по конфликтным темам архонт: – Сами же знаете, как реагирует кое-кто из полисополитов на вашу лагерную громкость. Сидинис, прекрати гримасничать, я серьезно.
– Не усложняй, Нисохорм.
– В самом деле, – взял успокаивающий нейтралитет Сидинис: – Здесь, в Танаисе, на краю цивилизации…
– Какие еще могут быть реакции. – подсказал Зидик приятелю и тот кивнул:
– Вот именно.
Он уже перестал корчить из себя детское пугало, и маленькая более-менее смело выглянула из-за хозяйского убежища.
– Вот например тебе, – заглаживая вину, вдруг наклонился-обратился капитан: – У нас понравилось?
Затмение “Сидинис” заслонило от ребенка солнце: у школьницы нет слов – как на уроке – а эти взрослые еще и улыбаться стали. Срочно необходима помощь и хозяйская поддержка. А еще лучше – переповторить вопрос:
– Где тебе больше нравиться, у нас или в школе?
– Сейчас, – она нервно (все-таки слишком много взглядов) отмахнулась от не ко времени щекочащих бровь волос и осмотрелась…
Через косые взгляды солдат, по занимающимся фигурам, по казармам и квадратам песка между ними …и, наконец, восхищенный панорамой взгляд на меня, на Зидика, в стороне у штурмовиков кто-то громко вскрикнул, упал, – опять на лагерь.
– Так где?
Маленькая экскурсантка вдруг вспомнила:
– А меня ругать не будут, что меня забрали с уроков? Там учитель строгий. И дитей много.
– Ничего не будет, если тебя забирал сам Нисохорм.
– А если будут ругать, я тебе завтра дам солдата, он пойдет с тобой и наведет там порядок, – под доверчивым взглядом ребенка Зидик многозначительно потрогал меч: – Хочешь?
Первоклассница еще раз обводит глазами площадки и занимающихся на них людей:
– Вон того? – пальчик показал на юношу в варварском золотом шлеме.
– Только не этого придурка. – Зидик невпопад скривился: – Так режется против десятника, что завтра будет синий от синяков. Нет, тут нужен человек проверенный. Хотя бы вот Сидинис. А? Что скажешь капитан?
– А что? – кандидат в наведение школьных порядков просто пожал плечами: – Я согласен. Могу даже “влюбленного мальчишку” с собой взять. Вон тот тебе подойдет? Вон стал рубиться против золотого шлема.
Маленькая поглядела как дерутся два десятника и согласно кивнула.
– Тогда я пойду его предупрежу. А заодно, – Сидинис перевел взгляд на начальство: – узнаю, что они там сегодня утром напридумали.
– Это на завтрашнюю степь?
– Да. Я уже говорил и с Атиком и с Аером – действительно интересно.
– Хорошо.
Капитан сделал головой и отошел.
– А я, наверное, схожу к фаланге. В казармы. – сказал придумавший себе занятие Нисохорм: – Ты сам то как, еще домой не собираешься?
– Сейчас? Наверное, обратно – в капитанскую.
– А может в термы?… А ну-ка закрой уши. –
Девочка не сразу поняла, что это к ней, но под серьезным взглядом Нисохорма быстро выполнила.
– …женщин как архонт гарантирую. Ну, как такой вот вариант? Подходит?
– Нет. – смеюсь этой не к месту (не к телу) идее: – Не сегодня. Может на следущей неделе; – и к маленькой: – Можешь открываться.
Уставший заботится о моральных лагерных устоях архонт, сочувственно развел руками:
– Тогда до завтра?
– До как получится Нисохорм.
Он тронулся было уходить, но в заместительскую голову вовремя пришла одна идея:
– Постой. А когда с копейщиками разберешься, мою заодно не захватишь? Ты ведь не сразу в термы?
– Да нет. – Нисохорм поприкидывал план действий: – В принципе можно. Ключ ведь у Андроника?
– Да. И еще одно. Если тебе не будет трудно…
– Чего уж там, выкладывай.
– Будете проходить мимо базара, скажи там старику в последней лавке, чтоб он меня дождался.
– Не трудно. Сделаю. – и, обнадежив кивком, архонт двинулся к казармам копейщиков.
– Ну а ты? Не устала?
Внелагерная хрупкость посмотрела вверх – на своего всеми уважаемого, строгого с другими счастливца:
– Нет. Мне тут нравится. И я туда хочу, – она показала на дальний край площадки, где арбалетчики сменяясь по десяткам своими залпами тревожили мишени.
– Хочешь туда?
Она кивает.
– Зидик. Своди ее. Дай разок выстрелить.
А подойдет Нисохорм, скажи ему, чтобы он никого не заводил ко мне в капитанскую прощаться второй раз.
– Понимаю, секреты. – Зидик взял ребенка за руку, и никак не попадая в подпрыгивающие маленькие шажки, повел ее на арбалетный участок.




Внутри капитанской весь секрет проявился в запирательстве ушей стальной дугой наушников и выборе орудий для изготовления сюрпризов.
Включение на самой малой громкости ускоряют выбор:
– А вот!
– Карандаш и альбом подойдут?
– Да вроде.
Карандаш и альбом подтягиваются поближе.
– Прекрасно. Тогда начинаем. Будем надеяться, что терка не потребуется.
Ты любишь скалы?
– Что, скалы? То-есть камни? Будешь рисовать камни?
– А тебе не нравится?
– Не знаю…
– А вот такой вот профиль?
– Уже что-то!
Из под карандаша проступают твердые профили графитного спокойствия.
– Постой. А сверху кто-нибудь будет?
– Будешь отвлекать – отстраню от работы. Конечно будет. Для этого ведь и рисуем.
– Маленькая фигурка…
– Тени!…
Темный пепел графита осторожно превращается в гранит скал.
Здесь требуется не спеша, можно даже от усердия немного подержать высунутым язык.
Кое-где пускается трещина, кое-где нависают обветренные громады – я учерняю и они нависают-нависают еще больше.
– Давай еще вот тут – сбоку.
– Ага.
Против всяких правил композиции, против всех законов светотени и графики сквозь белый туман альбомного листа постепенно проступают мои скалы. Именно так – как нарисуется.
– Вроде получается, – левая рука ощупью, вслепую трогает выступы на бумаге и остается довольна.
Правая согласна:
– Пожалуй.
Сколько там времени?
– О… – левая поднимает часы: – Скоро уже пойдем. Надо ведь еще успеть на базар заскочить.




Задумчивое время суток. День думает о ночи. Вечер.
Отрыв от примелькавшейся ограды стены к единственно оставшейся открытой лавке.
– Дождался?
Мой золотой нечастым стуком по бедному прилавку приводит старика в суетливый трепет.
– Вон ту!
Дыня тяжело – со старческим перегнувшимся через доску вздохом перекочевала в мои руки. Он непомерно долго отсчитывал сдачу и потом еще долго-долго смотрел вслед светящемуся ароматом плоду проданному в лапы этому странному Человеку Чужих Земель.
Редкие, редкие люди навстречу.
Их глаза встречаются с гуляющими по улице моими, они уступают дорогу еще за десяток шагов и я чувствую – на спине за последнее время наверное, образовался в том месте нарост, – провожают, провожают взглядами этого необычного человека – (Гения? Иностранца? Сволочь?!) с большой дыней на руках, шагающего и с удовольствием цепляющегося за неровности тротуара их города.
“На душе у человека свободно как в степи над городом. Или нет! Как в небе за степью”.
Лагерная часть дня закончена.
Через ерунду минут вступит в силу заслуженный отдых. До самого утра снова отложатся и греческие амбиции, и варварские недовольства. Самодовольство отложится тоже. На самом законном основании “посольской неприкосновенности” я потеряюсь в стенах гостиницы для всего населения Танаиса кроме одной его маленькой жительницы. На всю ночь… И только с рассветом, с краешком солнца заместитель архонта по отряду отыщется первым прохожим на одной из улиц. А до утра (громадный вагон времени!) любое мужское общество откладывается вообще.
Темные трещины на зданиях и тротуаре как каменная паутина. И я иду по паутине нарезанной романтичным пауком- временем согласно воле вчера раскалившего камень солнца и прошедшего ночью дождя.
До ночи, до густого тумана усталого забытья перед сном – когда для моего едва управляемого сейчас пущенного на неосмотрительный самотек вдоль улицы планера вспыхивают спасительные огни на втором этаже, где можно все забыть, говорить как хочешь и приземлиться, осталось совсем немного.
Как часто не вписываюсь от усталости руками-крыльями в дверные проемы, валюсь, зацепившись за кресло на кровать с мгновенно пугающимся ребенком, и в этой катастрофе разбиваюсь так, что все мое запретное содержимое бездумным туманом растекается по обломкам и заполняет комнату…
Но об этом только не сейчас, не на улице.
Осталось совсем немного продержаться, дотащить эту проклятую дыню до милого здания, дальше будет коротенький подъем – (если шагать через три ступеньки – то пять шагов), дверь, а там…
И я вхожу:
– Привет.
Лицо повернулось и кивнуло.
“Не очень то приветливо…”
– Опять меня сегодня забыл разбудить. –
Гостиничный старикан и ухом не ведет.
– Смотри, я ведь архонту скажу, он тебе такого устроит…
– У тебя плохое настроение, – он подошел к шкафчику, достал оттуда буханку, вернулся к стойке и принялся нарезать: – У меня тоже.
– Вот как? Публичные дома закрылись или в кабаках вино кончилось? А?
Старый, а старый. –
Он посмотрел, не отрываясь от своей резьбы по хлебу.
– …Признайся старый, ты по публичным домам то еще ходишь?
Ничуть не обиженный такими словами “старый” остается пассивным:
– Что приготовить на ужин?
“Какой неинтересный старый” – как сказала бы девочка.
– На твое усмотрение. – я протягиваю дыню: – Вот это спрячь до завтра, – подхожу к лестнице:
– Моя то наверху?
– А где же ей быть?
Как ты и наказывал.
– А кто ее привел? Нисохорм или его раб?
– Андроник, как всегда…
– Я так и думал. Архонту не терпелось в баню. Ну да ладно. – “что еще?” –
Так мы скоро выйдем.
Только повкусней там что-нибудь состряпай. – Поднимаюсь по ступеням.
– Ладно. – доносится уже в спину.




Та самая скрипучая половица. И продолговатый холод, от которого весь день стыла грудь, превращается в ключ от тюрьмы с маленькой узницей внутри. Маленькая уже наверное смотрит на дверь.
“Интересно, сегодня угадаю – откуда?”
Открываю:
“Так и есть” –
Застывшее личико смотрит с подоконника.
– Холодно ведь на открытом окне сидеть, – закрываю дверью сквозняк и маленькая ножка “не холодно” расслабилась и свесилась к полу.
– А так темно.
Подумав, девочка слазит навстречу подошедшему хозяину.
“Ну и дает. Нашла что натянуть…” – большой для такой маленькой свитер забытый мной сегодня утром.
– Как настроение? Что будем делать?
– Чиво? – не понимая чего хочет от нее этот как всегда подозрительный по вечерам тип, переспрашивает маленькая.
– Я говорю – не знаю чем заняться.
– А мне все равно надо спать. Когда я пришла то все время хотела. – “ты значит сам, а я сама собой…” – Ведь сейчас поздно? Да? Нужно ложиться спать? – припухшие губки выговаривают это очень равнодушно и, ожидая ответа, кусают одна другую.
– Вообще-то рановато. –
Выражаю сомнение гулким обходом между ребенком, столом и кроватью в дальний конец комнаты: через плечо констатирую всю “заспанность” не обернувшейся фигурки, и скользкими шажками вернувшись, подбрасываю прядь на детском затылке. Маленькая дернулась с запозданием отбиваясь, но я проскочив в зону видимости, уже безобидно потягиваюсь. Для полноты вздоха разрезаю грудь молнией; растягивая расколотый панцирь с чувством потягиваюсь еще раз – долго, насколько хватает терпения мышц на руках.
“Похоже, что опасность миновала” – девочка еще присматривается к хозяину. Но он сегодня чуть-чуть грустный, и какой-то неопасный. Ну, пусть тогда садится вон в то кресло!
Озеро двадцати семи квадратных метров родной обстановки по каналам ноздрей заливает потоком привычных запахов все тело, переполняет и валит его на мягкое сидение.
На “подойди сюда” указательного пальца, ребенок отрицательно мотает головой.
Наверно у меня взгляд “не такой”.
Я добавляю выражению лица как можно больше безобидности, снова маню, и она подходит.
– Огонь сама зажжешь?
– Давай!
“Похоже, что сегодня прятаться за сном, чтобы не приставал – не нужно…”
Маленькая берет поданную зажигалку.
Два раза – искры, на третий – новый гипсовый подсвечник принимает из вытянутой детской ручки перевернутый огонь. Тепло и свет – немного, но приятно.
– Возьми.
Зажигалка возвращается.
Родное личико хмурое той же погодой что и почерневшее от света окно.
– Скучала?
Она думает и отрицательно мотает головой.
– А то мне один солдат рассказывал, он тут живет где-то рядом, – как иду, говорит, так часто и вижу – сидит одна на окне, смотрит куда-то, непонятно куда.
Головка вдруг вскинулась:
– Ты уверен?
– Что?
– Скажи – уверен! – с легким беспокойством маленькая уперлась височком в угол высокого стола.
– Ну, уверен…
– Что ты беремен. – пасмурно улыбнулась она на хозяина, на огонь, в окошко. Так же внезапно насупилась снова – несостоявшемуся эффекту.
– Пол дня наверно думала на своем окне как бы не забыть мне сказать? Опять в школе подцепила?
– Ага.
– Черти что. – чтобы сделать приятное, я “сержусь”: – Каждый день что-нибудь новенькое. – глазки, наконец, начинают светиться не только от свечки: – Что радуешься? А ну иди сюда. – ловлю сразу ослабевшего ребенка.
– Глупая, маленькая, замерзла ведь и вправду, слушаешь всякую ерунду на уроках, в этой школе, в этом городе. А потом еще и здесь… – лапы согревая бегают по всему тельцу, но не сильно низко; – И кошка сегодня столько под дверью нявчала, – “согретая” девочка выныривает затылком из под их захвата: – Хватит.
Уже не так грустно.
– А приходи к нам. – предлагает она: – Сам услышишь. Я все не услышала. И учитель даже говорит всякое.
“но мне и лагерных острот хватает”.
– Приходи, а?
– Не знаю, может быть на днях.
– Ну и не надо. – Она резко обижается.
Отходит от стола и показывает язык: – Дурак.
Наклоняюсь с кресла чтобы схватить опять – маленькая отскакивает:
– Дурак приставучий.
Гасить детскую вспышку лучше всего необращанием внимания. Небрежно отклоняюсь обратно.
Маленькой сразу становится нечего делать.
Стоять на месте глупо, на кровати пол дня нечего было делать – сейчас тем более…
– Я пошутила.
Следующий шаг навстречу должен быть моим.
– Ты что, и вправду как от нас пришла, на окне сидела?
Маленькая подняла руки и схватилась за край стола. Спряталась, выглянула.
– А что мне еще делать?
– Не знаю. Поспала бы, что ли, пока меня нет.
– Не. Не хочется.
“Скажи лучше страшно одной в комнате”.
– Тогда пошли поедим?
Я не тороплю – у маленькой девочки тоже плохое настроение. Прямо эпидемия какая-то сегодня.
– Пошли, –
Она идет к двери, оборачивается на все еще сидящего хозяина: – Ну пошли-ии.
Встаю и спускаюсь за уже застучавшими по лестнице шажками.




Стол стоит уже накрытым.
Девочка подбежала, взобралась на стул. Ожидающий хозяин гостиницы – (по совместительству – шпион за мной, а с недавних пор путем подкупа еще и за маленьким ребенком) привстал со своего места напротив:
– Тебе что?
Маленькая быстро оглядывает.
– Вот это, это и еще вот столько рыбок, – показали четыре пальчика.
“Надо будет приналечь с ней на математику”.
Под накладывающие постукивания ложки прохожу, сажусь на свой стул и жду, когда наш шпион-прислуга обслужит и меня.
– Так. Тоже что и ей, только в полтора раза больше.
Моя тарелка возвращается с явно неодобрительным видом.
– Ты мало ешь последнее время… – старческий контраргумент, если я действительно надумаю стучать Нисохорму.
Отмахиваюсь:
– Как всегда.
Принимаюсь за котлету и салат.
“А ничего, вкусно”.
Показываю вилкой:
– Сам то чего? Ешь давай, а то подумаю, что отравлено.
Со старческим кряхтеньем и ворчаньем он приступает сперва к салату. Но без особого энтузиазма.
– Что? Не нравится как сам приготовил?
Он прожевывает:
– Просто спешить некуда.
Это вам. – грязная вилка два раза тыкнула воздух: – надо есть побольше, вы молодые.
Я наклоняюсь через стол:
– Что-то разучительствовался наш старик. Тебе то хоть понравилось?
Маленькая кивает.
– А на тарелке тогда почему осталось? Наелась уже? – кивок повторяется.
Она соскальзывает со стула:
– Я пойду наверх?
– Иди.
Чтобы доставить удовольствие ближнему накладываю с миски себе еще орехов в зелени. Ближний проводил взбежавшую наверх девочку:
– Хороший у тебя ребенок.
Хорошие слова для укорачивания стариковских жизней.
– Засмотрелся, засмотрелся уже. Смотри, за тобой тут присматривают.
Он чуть не поперхнулся:
– Ну разве я в этом смысле.
– Тогда я понял. Извиняюсь.
– Ничего.
“Ничего, ничего, я чуть что и за уже обещанное вознаграждение тебя твой собственный раб и зарежет. Тут в таких делах не до шуток”.
– Спасибо за ужин, – отодвигаю тарелку, – “неплохой все-таки человек наш комнатосдатчик”: – Ну а теперь давай последние новости. По Танаису и окрестностям.
– Новости?
– Да-да, давай выкладывай. Или опять секреты за моей спиной?
– Какие секреты? О чем ты? – старый потянулся налить никем невостребованное вино и я жду несколько старческих глотков.
Кружка отставляется:
– Главная новость – то, что сарматы пытаются узнать, куда угнали Атик с Фазодом.
– Не добили его в Тавриде, теперь ищут ветер в поле? Ну-ну…
– Сарматы сейчас у царя на особом положении. Мы как-никак тоже под ним ходим.
– Ну это пока что. Дальше.
– Старым караульным частям полиса тоже не нравится наша связь со скифами.
– Наплевать. Это не новость. Дальше. Что архонт?
– Нисохорм нервничает.
– В этом я сегодня убедился. Еще что-нибудь?
– Нет. Это все. И если хочешь мой совет, то постарайтесь на учениях не уходить далеко в степь. Мало ли что…
– Ну ладно. – поднимаюсь из-за стола: – Если пораньше меня разбудишь, то не уйдем. И утром – стакан сока. Не забудь.
– Хорошо.





Подъем пять минут назад уже проторенной дорогой. Вхожу. Дверь закрыть поплотней.
И шторой. “Это никогда не лишне”.
Маленькая уже сидит в хозяйском кресле, ждет.
– Сейчас.
Только сниму эту гадость. –
Бронежилет косо падает на стул в углу.
Хозяин подходит к столу. Девочка продолжает сидеть.
– Что сегодня в школе делала? – я наклоняюсь над книгами и толстым альбомом для рисования (изготовлено в СССР) заменяющем маленькой ученице тетради.
– А вот… – она показывает: – Ой, это не то.
Но я уже перехватил:
– Это какой урок был посвящен этому зверю?
– На летиратуре.
– Вот. – перелистнула первоклассница: – Сегодня опять училась буковки писать.
Моему взгляду доверяют посмотреть на маленькие, неумелые, царапающие черточки. Я разглядываю и незаслуженно хвалю:
– Уже получается.
Она перелистывает дальше.
– А учитель говорит что плохо.
– Он тебя обманывает.
– Нет. Он серьезный.
– А сама сейчас свое имя написать сможешь? А потом прочитать?
Маленькая пожимает плечами.
“Претворяется”.
– Давай, попробуй.
Из под моей руки вытаскивается придавленная к столу ручка. Лев переворачивается вниз мордой.
И она небрежно, старательно задерживая над каждой буквой дыхание, начинает выводить.
Предпоследняя тщательно подправляется. Первая подводится еще раз, и маленькое личико, отклонившись назад, гордо оглядывает свое творение: – Кажется, получилось…
Кривые буковки лежат в разные стороны, у двух или трех расчленены суставы, но не восхититься ими нельзя.
– Здорово.
Только вот эта по-моему, в другую сторону должна смотреть.
Девочка сперва недоверчиво смотрит и, спохватившись, поправляет, окончательно все размазав.
Отстранилась: – “Ну как?”
– Теперь намного лучше. Сама прочтешь?
Сопливо вздохнув, маленькая ученица медленно, по черточке прочитывает свое свежее, корявое (еще и ручка заедала) царапанье.
– А что получилось? – я откидываюсь назад.
И губки опять два раза сперва неуверенно убеждаясь в написанном про себя, наконец-то в полный голос произносят имя.
Ребенок победно улыбается:
– А теперь ты напиши свое.
– На этом же листе?
– Да.
Вынимаю из пальчиков теплую ручку:
– На греческом?
– Нет. По своему, – радостно, будто сама придумала, догадывается девочка.
Я записываю.
Она смотрит.
– А вот эта и эта как у нас, – пальчик тыкает: – Верно?
– Верно. Все правильно.
Я сам когда учился, то читал и писал гораздо хуже чем ты сейчас.
Личико повернулось:
– Правда?
А рисовать тебя тоже учили?
– Нет. Рисовать научился сам.
Маленькая вдруг долгожданно вспоминает, – я ведь еще сегодня не отчитывался:
– Ой, а сегодня ты рисовал?
Уже успевший нагреться под рубашкой лагерный альбом вытаскивается и доверчиво кладется перед провожающим всю эту процедуру взглядом на стол – поверх школьной книжки очередной необходимой по программе ерунды.
Какое-то время идет листающий, иногда останавливающийся на старых картинках поиск. Еще один листик…
– Вот это? – ненужный вопрос сказан и тут же забывается.
Она разглядывает.
– Это скала?
– Да.
А похоже?
Следует насколько похвальный, настолько и завистливый кивок.
– Опять под музыку рисовал?
– А как же иначе. –
Альбом закрывается.
– А мне дашь?
– Что, послушать? – прикидываюсь я полуграмотным по предмету “музыка”.
– Да, послушать. Как сегодня в лагере.
– А если, – показываю на окно: – прибегут и будут кричать? Тут же не лагерь…
– А мы сделаем громче, или, – находит решение догадливая девочка: – я буду слушать через на-ушах-кружочки, а сверху еще твой шлем одену.
– И сразу рисовать будешь?
Маленькая опять без комплексов превращает чужую идею в свою: – Буду.




Ну вот. Хоть одному человеку поправлю настроение. Подчищу совесть.
И хотя это, конечно, отменяет на сегодня все страшные кровати, но не добавлять же, в самом деле, к своему и так уже чудовищному званию еще и титул – “Музыкальное”.



II


Стук в дверь. Еще раз; еще, – пока негромкое “Спасибо, встаю!” не обрывает унесшие сон звуки.
Отбрасываю одеяло и действительно встаю.
Вспыхивает свечное дитя зажигалки.
Пока одеваюсь, в хрупком огоньке по темным углам расползаются змеи кошмаров и после плотного, пахнущего спящей девочкой свитерного облегания, вся сонная муть теряется из головы вообще.
Последним на плечах повисает бронежилет: – прямая защита пока что от утренних туманов да холостых выстрелов степных ветров.
За атаками на пустые холмы, отступлениями и перепостроениями, пока мокрые капитаны пытались расставлять людей, а солдаты, поскальзываясь и окончательно просыпаясь об спину впередистоящего, мучались бессильными ругательствами, еще некоторое время в сырой промозглости вспоминалось так и не проснувшееся пока шел к двери драгоценное бормотание во сне, но и оно к третьему часу занятий на одном из особо злых порывов ветра потухло и растворилось задутой свечой.
– Повторить! –
от холода греюсь командами.
– Опять?! –
Отдельный нецензурный кажется ропот и новое построение.
Харканье команд, тот же вымученный бросок, что и последний раз под критическим взглядом в спины.
Одинокое глотание ветра – вдали от города, вдали от на какой-то там улице школы с пришедшей на занятия ученицей, где-то там же пустой сейчас лагерь в равнинной заброшенности вспоминаемый как короткий промежуток между чередой степных пыток.
Казалось бы, как все просто: вцепиться руками в нервы и забыть про ежедневный титановый груз на плечах, молча замирать от ветра весь день – покуда поле не будет истоптано всеми запланированными на сегодня комбинациями, планировать распорядок и на завтра очередной музыкальный погром на лагерном плацу только там и возможный в полный голос (дома скованный наушниками, а здесь с оглядкой на ветер и случайных наблюдателей невозможный совершенно), да и не то настроение чтобы что-то мешало солдатам когда и так все на нервах.
Когда подвезли еду, они, натаскавшись оружия, разбрелись чтобы не мешаться по трем холмам и, амнистировав ноги, попадали с котелками в траву.
Через пол часа они снова стояли сомкнутыми рядами.
– Ладно. Поехали следующее движение, Зидик! Приготовился! Быстрей закончим – быстрей уйдем.
“чтобы прийти пораньше и все-все расспросить: с кем сегодня играла, что было в классе; или быть может вызывали отвечать урок?”
Объявление перед строем воспринимается без энтузиазма.
– Постарайтесь.
Отошел и подал команду.
Две первые шеренги фаланги дрогнули и сжались в куски по сорок человек, покачивая копьями, расплылись в разные стороны и замерли ожидая.
Пять лишних минут на высыпание дроби тяжелой пехоты ЗДЕСЬ и на окончание урока математики ТАМ, глухие щелчки арбалетов и безрадостная действительность. Еще и Фазод что-то мудрит с конницей…
По следующей команде боевые порядки свернулись – на правом фланге кто-то замешкался и чуть все не сбил, и копейщики снова стали в фалангу. А на их место, немного запоздав, упали стрелы.
Прекратилось.
Отбой.
Как это интересно все выглядит со стороны – а ведь кто-то ведь видит, так же как и мы цепенеет от холода на своем бугре сторожа невидимую границу собственной территории – а вдруг мы эту границу перейдем. Можно себе только представить – две сотни греческих пехотинцев и около ста интернациональной конницы топча одной, второй, ага – третьей атакой уже чужое пастбище который день убивают свое время и не им принадлежащие гектары травы. Ну, греки – понятно, а скифы то тут причем? И еще этот – ни грек ни варвар, судя по одежде, задыхающийся от хрипа своего варварского акцента на подходящих время от времени капитанов; он же – то пробующий рассмотреть погрешности построений, а то вдруг в противоположную сторону: на степную химеру – город, с оставленной там без присмотра никому непонятной драгоценностью, действительно никем неоцененную до степени отречения от престола ума ради катакомб сердца только за единственность вдруг сбивающего с толку вопроса или накрывшегося дневным сном детского движения с меркнущими, меркнущими от частых купаний границами загара на плечах, которые можно вспоминать целый день: с предвкушением их тепла на весь будущий вечер – сквозь этот сумасшедший холод и оцепенение застывших без команды войск:
– Эй! Передохнули?! Фазод, давай на новый круг.
…И все-таки что-то не так, все-таки чего-то не хватает.
Какой-то естественной судороги, которую легко придумываешь только с этого продутого, размытого каплями расстояния целый день глядя на искаженные усердием лица, и которую так трудно нащупать в себе когда капли остаются кап-капать за неприступными для них ставнями и бородатые морды сменяются на долгожданное личико.
Может быть потом – когда научится хорошо читать, с этих раскрашенных синим вверху – зеленым внизу расстояний можно будет посылать ей письма, объясняющие это морско-травное настроение – такое от нее далекое, но обязательно с подкупающими подробностями “о чуть неубившемся с лошади всаднике и обругавшем его Фазоде” действительно, где такое увидишь чтобы варвар матюкал грека, или о только по краю горизонта светлой, зелено- голубой полоске щели: для ветра из степи-ловушки – “я тебе когда-нибудь такое нарисую”, или же, но как бы между прочим – про слепой блеск воткнувшейся в трех шагах дрогнувшей на арбалетном пазу стрелы рядом с размечтавшимся о маленькой читательнице (разборчивый почерк) господином, и так ежедневным чем-нибудь отличившимся гонцом – сегодня можно было бы и Зидика – в школу, а если уже разбежались, то домой, сообщив напоследок пароль, придуманный еще утром вдвоем в постели. А пока:
– Фазод! Кончай лаяться как собака!
Тускло-водородное украшение неба высится на отметке двух часов: – проверка по стрелкам уточняет – “даже на пятнадцати минутах третьего”.
У маленькой ученицы сейчас должно быть уже начался предпоследний урок. Последние сомнения заново построенных рядов замирают, и я затаскиваю взгляд от города снова на солдатские спины.
– Зидик! Сидинис!
Готово?
Сидинис отходит от конструкций человеческих тел на капитанское возвышение.
– Сейчас посмотрим. – Сидинис становится рядом и глубокомысленно осматривает то что получилось и дает команду отряду Фазода.
– Прорыв надо попробовать здесь и здесь, в двух местах одновременно. – Капитан штурмовиков делает ударения рукой в намеченных точках.
Ребята скифа начинают дугообразный разбег и слегка брызнув стрелами, через препятствия подрагивающих копий пытаются вклиниться в указанные Сидинисом участки.
На одном это через пятиминутное сопротивление удается, а на втором будто споткнувшись об мелькающую золотую точку между рядами останавливается.
Конница Фазода сбивается в кучу и начинает отступать перед радушно осыпающими их стрелами. Копья фаланги обжимают всадников и постепенно вытесняют их обратно.
– А у Атика неплохо получается, – выдает свое отношение к происходящему Сидинис: – Ишь как собственного дядю перебил.
– Да. Неплохо.
– А вот Зидик что-то слишком суетиться. – не отвлекаясь от борьбы внизу, пробормотал капитан сбившихся, заотступавших на левом участке штурмовиков: – Он говорят скоро нас покинет?
– Да. Корабль уже готов. На Боспор.
– Нисохорм мне тоже предлагал, а я подумал – ну чего я там не видел на этом Боспоре.
– К тому же без тебя тут бы один мальчишка бунт бы поднял.
– Ну и это тоже. – поморщившись, досадливо кивнул Сидинис: – …А Зидику зачем на Боспор? Скоро штормы ведь.
– Я знаю. И Нисохорм знает, но так нужно. Сперва в Пантикапей, а потом если получится, то и дальше… Пока об этом рано говорить. Лучше вон туда посмотри…
Конница наконец прорывает на фланге пехоту и выходит на запланированную точку – “начальский” холм. Капитаны дают знак прекратить сопротивление и поднять оружие.
– Хорошенькие улучшения мы вчера придумали. А Сидинис? –
Вслед за подъехавшим начальником конницы к холму приближается с пустым арбалетом Аер.
Фазод флегматично получает команду зайти на новый круг и уводит своих на исходные позиции.
– Аер!
– Что?! – он отбрасывает эмоции холостым визгом тетивы в землю.
– Добавь на пробитом участке ряд своих и скажи Зидику и скифу, чтобы поставили по две десятки в том месте поближе к фаланге.
Попробуем так.
– Мы уже пятый раз пробуем. Сколько еще можно? – арбалетчик поднял свое тяжелое оружие и грохнул его на плечо.
– Сколько-сколько… Не знаю сколько! До вечера, до Нового года! Сколько нужно!
Сидинис! Ты видел. Где нужно добавьте людей.
Капитан зигзагами – чтоб не поскользнуться начал спускаться к Аеру и они идут к войскам – начинать все заново.
– Будем пробовать.





И мы пробуем до темноты, до вечера, который по пятам последнего учебного отступления прошел до самого Танаиса и ворота за нами захлопнулись от него напрасным грохотом – он перевалил через стены на улицы; затем гостиница начала претворяться спящей отпустив в заложницы хозяйскую кошку во двор, и наконец только две ставни отделяют нас от задушившей шаги последнего пьяницы под окном темноты.
И ветер.
Он везде.
Где-то там – в оставленной степи. Где-то в ночном тихом лагере, в подглядывании на второй этаж – сквозняками по небольшой комнате.
Снова от его неутомимых колыханий листьев в мелких лужах под окном – вздрагивать, снова прислушиваясь к отсеянным им до гласных далеким переговорам кого-то с кем-то придумывать собственное нарушение тишины хоть чем-то для девочки интересное…
Маленькая на кровати – от наклоненной головы из-за вуали расчесываемых волосиков виден один подбородок. Взрослая расческа в тридцать пятый раз оставляет, оставляет на месте личика блестящие раздвигающиеся полосы.
– Что у вас было в школе? – неожиданность нарушения тишины заставляет вздрогнуть даже наши тающие дубликаты солнца – четыре нелепо расставленные в разных местах свечи.
– Ничего! – маленькой наконец надоедает и сорокового полосования не делается.
Она бросает расческу на свое кресло – ловлю и, привстав, отправляю ее в задний карман. Падаю обратно.
– Не хочешь разговаривать?
– Я вредина! – с емкой хмуростью выдает ребенок.
– Ну вот еще. Кто тебе это сказал?
– Ира! – ответы первоклассницы идут в устало восклицательных тонах. “Наверно в школе так и учат…”
Ее так бабушка называет, а она меня, – маленькая немного покачалась на кровати раздумывая: – И еще Ира мне говорила, что ты плохой. А ей бабушка так сказала.
– Даже так? – я говорю намного спокойнее, а то по последним данным акустика гостиницы доносит некоторые наши разговоры до первого этажа и я получаю в свой адрес за ужином глупые улыбки со стороны комнатосдатчика этих предательских стен.
– Да так. – маленькая вдруг встретилась с что-то уж слишком тягучим хозяйским взглядом и насторожилась: “наверное напрасно проболталась, что он плохой”.
– А есть будем сейчас?
Плечико пожало неопределенно склонившуюся щеку.
– Или будем делать что-нибудь другое? “Похуже”.
– Сейчас-сейчас, – поспешила опомниться девочка и добавила по затухающей: – А что? Вон ту дыню?
Мой кивок полон соболезнования как к плоду, так и заодно и к обжегшемуся об холодный пол ребенку, вплотную подошедшему к столу.
– По-ня-ятно, – по инерции протянула она и задумалась, глядя как безжалостный хирург с лагерным акинаком уже наклонился над дыней.
– А что у вас сегодня было?
Отрываюсь на мгновенье – личико серьезно. Хитрая девочка похоже темнит. “Дался ей мой отряд в это время суток”.
– Ничего особенного. – четвертование нашего желтого ужина идет как можно равнодушнее: – Скоро отправляем с Зидиком посольство за архитекторами.
Она делает вид, что этот факт разжигает ее интерес, как если бы она увидела что я прикуриваю под водой и у меня это получается.
– И что потом?
– Потом будем делать город. Для тебя. Тебе ведь надоела эта гостиница? –
Она кивает, а я падаю в кресло перед раскромсанной дыней: – И чтоб нам никогда никто не мешал.
Маленькая забирается на второе, чтоб быть со мной вровень. До “ровня” остается еще далеко.
Взяла одну дольку и принялась сосредоточенно надкусывать: “оставим пока этот глупый разговор”.
Одной ладошкой оторвалась, закатила мешающий рукав до плеча, – он съехал обратно до локтя.
“А ничего, сочная”.
По ручке потекла капля, но маленькая и не думает обращать внимания.
Вниз, вниз – к локтю…
На пол пути я не выдерживаю:
– Вытри.
– Что? – она оторвалась, капелька продолжает спускаться.
Меня передернуло.
– Вот тут, – я дотронулся до собственных вен.
– Она глядит на меня, на руку. Слизнула. “Липкое на моей руке остается”.
– Вытри рукавом.
“Да скорей же”. Я вижу как продолжает блестеть.
Девочка недопонимая хозяйской брезгливости, потерла то место об себя: – “Все?”
“Теперь хорошо”.
Я снова принимаюсь за дыню и, глядя на сидящего радом ребенка улыбаюсь. “Чего бы такого сказать? Чего-нибудь эдакого”.
– А я тебя сегодня утром не закрывал. – откладываю корку и откидываюсь на мягкую спинку: – а ты что, не заметила?
Недонесенный к ротику кусочек повисает в согнутой руке, грозя пустить еще одну противную слюну.
Маленькая подняла головку – волосики безвольно повисли: – “Значит сегодня была еще одна возможность убежать?” Несколько секунд цвет детских глаз – в полную высоту, и она снова принимается жевать эту проклятую, жесткую (“и как это не проснулась проверить, пока не зашел вести в школу Андроник…”) дыню.
“Ну ладно…”
Отложила.
Выгрызенные куски скальпа лежат жалко холодея.
Не менее жалкий маленький дикаренок захотел сначала встать, но вспомнив про свою необутость и холодный пол, решил прежде погреть ножки под свитером. “Потом видно будет. Может быть удастся до спасительной (мучительной) кровати добраться и на чьих-нибудь руках”.
Попробовала сделаться обиженной – ужасное занятие уже скоро – не получилось. “Прямо сейчас ведь не начнет”.
– Мне завтра рано вставать. – пробует намекнуть полусытый хозяин.
– Ну и что, – у девочки от предчувствия срывается голос: “Мраморный пол кажется придется переходить вброд одной. Как холодно будет”.
– Надо тушить свечи.
– Да? – бесчувственно прошептал ребенок.
Не выдерживаю: – Ты чего такая? Заболела?
– Нет. – она опускает глазки – “сам ведь знает”: – Не заболела.
– Зато завтра я выполню любое твое желание. Какое попросишь.
– Это завтра? – маленькая явно не желает радоваться: это еще когда будет, а этот – вот он: сидит, ждет.
– Или ты не рада?
То как ее ручки вцепились в собственную коленку ясно показывает тщетность моих отвлекающих уловок. Но она все- таки перебарывает себя:
– Рада.
Маленькая просто ожидает, а вдруг сейчас случиться чудо – молния в дом например попадет; глазки беспокойно расслаблены.
“Но не откладывать же в самом деле”.
– теперь все?
Девочка в кресле напротив сонно и достаточно правдоподобно кивает.
– Тогда ложимся?
Маленькая поняла, что ее последняя надежда исчезла.
– Дурак черный. – Она тяжело съехала с кресла и ступила на холодный пол босыми ножками. Ища сочувствия вздрогнула:
– А может…
Сразу обрываю:
– Что, еще один выходной? Хочешь чтобы у меня взорвалось серце? – мне больше нечего добавить и я немного виновато замолкаю.
Маленькая медленно – какой там пол. Сейчас будет еще хуже. Проходит к месту пытки. Залезает.
Потянула свитер:
– Это снимать?
– Как хочешь.
Она снимает.
Подхожу. Раздеваюсь – наконец-то: можно до утра забыть про все.
Или…
Чтоб навести надежные понтоны, нарубить мосты, набросать гати к детскому берегу – может быть стоит и рискнуть, а может сердце не взорвется?
А утром, пока маленькая спит, накраду полный рот запахов ее шейки и волос, набью им все карманы чтобы задыхаться потом весь день – и может быть этого хватит чтобы не думать об окружающем, которое с завидным постоянством прячется в разведеные осенью краски города вот уже который день.