Маленькие разноцветные бабочки

    ...Маленькие разноцветные бабочки: желтые, серо-стальные, сиреневые, вишневые,  бледно-розовые – вьются вокруг, и никак не отбиться, никак не отмахнуться от этой пестрой стаи, никак не совладать с желанием заключить их в темные уютные стены моей тюрьмы. Я уязвима, предсказуема, наивна, а потому мне спокойнее, если все они будут там. Бабочки летают вокруг, доверчиво садятся на руки, позволяют осторожно играть с собой. Они еще не знают, что вот-вот попадут в ловушку. В ловушку моего воображения.  Вот пролетела одна – солнечно-желтая, с обаятельным чувством юмора, с французскими морщинками у внимательных глаз – и все, ловушка захлопнулась, и сколько ни будет бабочка, судорожно стуча крылышками о плотную, душную грань моего сознания,  пытаться выбраться, сколько ни буду я робко стараться спасти ее – все бесполезно. Она останется там, пока не умрет, задохнувшись в тесном переплетении полуночных грез. А вот еще одна – только эта, серо-стальная, сурово- неприступна,  откровенно-цинична, поверхностно-равнодушна. А мне-то что ее равнодушие? Мне безразлична ее очевидная холодность. Все равно – ее постигнет та же участь. Вот пролетает третья – бледно-сиреневая, с переливами. В отблесках ее прозрачных крылышек видится мне что-то трогательно-знакомое. Да, я не ошиблась, это мой клад, мое детство, моя наивность. И, стремясь не упустить этот подарок из прошлого, это слабое эхо, я осторожно, боясь повредить хрупкую паутину ее узоров, закрываю клетку, запираю замок. А вот эта, темно-вишневая, вызывает во мне неведомые прежде чувства. Я не испытываю к ней ни трепетного обожания, ни беспрекословного, слепого любования, я даже не пытаюсь уверить себя в том, что чувствую нечто возвышенное. Эта бабочка, с ее молчаливой иронией, с затаившейся в уголках глаз насмешкой, живущая в таком непонятном, чуждом мне мире, вызывает у меня болезненный, разъедающий меня изнутри интерес. Но поделать я ничего не могу – ни с собой, ни с нею. Мои робкие попытки приводят лишь к тому, что я, отчаявшись, хватаю агонизирующую бабочку за темно-вишневый ободок крыльев и без жалости, без сожаления заключаю ее в клетку моего подсознания.  Осталась еще одна. Она, дразня, маня, заигрывая, не дает мне покоя уже много, много времени. Повинуясь ей, я лишаюсь столь необходимой мне силы, опускаю руки, залитые золотистой пыльцой.  Нет больше сил прятаться, и жалко убивать чувство, дрожащей рукой прокалывать иглой хрупкое, песочное тельце бабочки. Но нет – мгновенная слабость, которая вдруг превращается в навязчивое, необходимое наслаждение: от него невозможно спрятаться, его невозможно победить, ибо оно заменяет все. Прозрачные крылышки болезненно трепещут, борясь с предсмертной агонией…
    Моя тюрьма почти пуста, в нем лишь несколько измученных трупиков, да еще чуть шевелится лимонная бабочка, истощая последние свои силы. И нет больше места иллюзиям, и нет больше места реальности, которая умерла в мире фантазий... И вдруг – бабочка, та самая бледно-розовая бабочка, уцелевшая лишь чудом, начинает медленно, осторожно перебирая лапками, переворачиваться. Затаив дыхание, я жду, я молча наблюдаю за этим маленьким чудом, за неожиданным возрождением. Поглощенная зрелищем, я счастливо забываю о том, что дверца тюрьмы открыта, и  бабочка вот-вот вырвется, улетит на свободу, в манящую лазурную даль. Позволю ли я ей сделать это? Ведь там опасно, там, вне стен искусственно созданной мною тюрьмы, там так много трудностей, горечей, печалей, слез!  Там холодно и неуютно, пусть там есть воздух, но есть и сквозняки, дующие исподволь, и ураганы, сметающие все на своем пути. Пусть уж лучше тут будет все тихо, спокойно, безмятежно-прекрасно, сказочно-романтично, и так до самой смерти, которая неизбежно настанет – неважно, здесь, или там. Наконец, не лучше ли умереть здесь, во взлелеянной тишине и пустоте, в удушливом тепле монастырских стен? Ведь там никто не позаботится о тебе, не всплакнет над твоим почерневшем трупиком, не будет бережно хранить его в пыли своих воспоминаний! Бабочка, постой! Не улетай! Дай мне наглядеться на тебя, дай запомнить тебя в твоей детской непорочности и чистоте, дай проститься с тобой, ведь я знаю, ничем не удержать мне тебя, ведь нет в мире таких стен, которые бы сдержали сильное, молодое чувство, страстно рвущееся на волю.