На лету замерзшая волна. шаг третий

Мне всегда нравились стихи Варлама Шаламова - даже больше, чем его рассказы. В стихах он, подобно прозревающему слепому, как бы заново открывает для себя мир - сначала наощупь, потом вдруг видит распустившийся на оттаявшей скале цветок, учится распознавать запахи, краски... Вовлекает в этот процесс читателя, и для нас с такой же силой, как для поэта, начинает звучать симфония жизни. В стихах Шаламов именно поэт. А в рассказах - аналитик.

Если теперь обратиться к творчеству Михаила Сопина на ту же самую тему, то в нем поэт и аналитик сливаются. (Может быть, потому, что Михаил вообще не пишет прозы).

Есть очень важный момент: Сопин пишет на несколько десятилетий позже, чем Шаламов. Колымский страдалец просто исторически не мог знать и видеть то, что открылось последующему поколению.

С тех пор общественное сознание ушло далеко вперед. Уже издан "Архипелаг Гулаг" А. Солженицына, раскрыты архивы НКВД, публикуются специальные исследования. Множатся детективные шоу-романы с криминальными переборами. Романы напечатают даже охотнее: думать не надо, а народ раскупит...

В конце восьмидесятых двадцатого века в полный голос о лагерях еще не говорили и Московское издательство стихи Сопина на эту тему отмело. А он входит в нее все глубже. Поначалу это в значительной степени знакомый песенно-образный строй:

"На холме три тополя, три ракиты..."

(Это еще не раскрытие темы - скорее, ее предчувствие. Об этом состоянии удачно сказал пермский поэт Алексей Решетов: "Ведь на пустой осенний брег и воду черную у брега сначала падает не снег, а только слабый запах снега").

Но чем круче сворачивает Михаил с освоенной дороги, тем труднее не увязнуть в трясине. Стихи теряют поэтическую прозрачность, становятся громоздкими, тяжеловесными, перегруженными совсем непоэтичными, на мой взгляд, подробностями.

Я уже отмечала удивительную способность Михаила вживаться в прошлое. По отдельному замечанию он способен вновь увидеть картину пережитого, как на фотографии, даже восстановить запахи того времени. (Он рассказывал мне, как по запаху огуречной травы у нас в огороде восстановил полностью картину своего детства вплоть до того, что мог описать, где эта трава росла, как ее приготовляли...) Вот он берет старое бросовое, казалось бы, стихотворение, находит удачную строку - по ней, как по проводнику,  возвращается в состояние, при котором это было написано... Но тогда еще не было достаточного мастерства. А теперь - надо же! - получается свежо и интересно.

Первые годы после освобождения - психологическое, даже физиологическое неприятие прикосновения к теме лагеря. Чтобы описать правдиво состояние заключенного, надо было снова влезать в его шкуру А организм отторгал: невозможно жить и дышать так, как "это было там".. Но незримое присутствие этой "шкуры" все равно постоянно ощущалось:

"И боль моя становится не болью,
А частью жизни,
Сросшейся со мной".

В то же время возвращение к тому состоянию сулило возможность освободиться, скинуть с себя эту шкуру. Но она не сползала, приходилось сдирать вместе с кожей:

"А на темном стекле
Обнаженно,
До резкого света:
Ирреальная явь,
Темно-красные слезы мои".

Подстегивает осознание, что он все же должен сказать за тех, кто "не дополз, упал, не додышал..."

"Кто не жрал наркомовского хлеба, не сможет передать его вкус и запах. Говорить надо сейчас. Можно и потом, но потом будет другое".

... Каждый вечер Миша приносит мне новые пачки стихов. Я сначала прочитываю добросовестно, но в какой-то момент останавливаюсь и дальше не хочу. Возникает потребность поберечь себя и читателя. Предлагаю сокращения, указываю на непонятность для аудитории некоторых строф:

- За такими вещами надо лазить в специальные справочники!
 Миша молча сгребает листы:
- Дети поймут!
Я понимаю, что сейчас должна проявить внимание и терпение, но иду на кухню и принимаюсь за приготовление ужина.

Спорим из-за уголовного жаргона, который я требую убрать - либо, в крайнем случае, делать сноски. Сходимся на компромиссах. Теме еще нужно будет вылежаться, отстояться, на это потребуются годы.

В поисках энергетики стиха поэт ищет новые выразительные средства, появляются словообразования типа: "слепо-зряще", "вожделюбы", "всезапойные катастрофы", "с зонтами-зрачками", "крестико-звезды"...

(Сейчас искала это словосочетание и прочла полностью предложение:

"На лице моем синем-пресинем
Ставят крестико-звезды, Россия".

Заметьте, в конце восьмидесятых поэт еще выводит Россию из-под удара, обращается к ней как бы жалуясь. Пока еще Россия - высшая инстанция: кто-то ставит крестико-звезды, а она должна рассудить. Через несколько лет он обязательно написал бы:

"СТАВИТ крестико-звезды РОССИЯ", безо всяких запятых в середине строки.)

Пока для него самое страшное - "слепо-зряще и жутко реял идол вождя", "садистские дознания в подвалах" и смак, с которым "дяди" из НКВД ломали подросткам кисти рук.

Пройдет немало времени, прежде чем поэт придет к выводу:
"Не в сталинщине только дело - народный зверь сжирал свое нутро".

Стихи на лагерную тематику впервые были включены в сборник "Смещение", изданный в Северо-Западном книжном издательстве в 1991 году.  Он увидел свет почти одновременно со сборником "Судьбы мой поле". Такой дружной публикации во многом способствовала потеря нашей семьей старшего сына Глеба - автора просто пожалели и поторопились. "Смещение" посвящено Глебу, и подросток на титульном листе (в графическом изображении художником А. Савиным) на него похож.

После выхода этих книг Михаил Сопин был принят в Союз советских писателей, а через пару месяцев Союз развалился, так как перестал существовать Советский Союз.

Иронией судьбы и сборник стихов вологжанина в Архангельском книжном издательстве оказался едва ли не последним. Вологде предложили отныне заниматься своими авторами самостоятельно, что имело свои отрицательные стороны, но об этом - позже.

А у Миши появилась присказка:
- Стоит мне куда-то вступить, все тут же разваливается. Издал книгу - не стало издательства. Вступил в Союз писателей - развалился Союз. Только-только, с невероятным трудом стал превращаться в полноправного гражданина СССР - рухнула страна.
ТП

*   *   *
На холме -  три тополя,
Три ракиты.
Три тропинки во поле
Перевиты.
Первой - шел я в ночь свою,
Второй - в счастье.
Третьей - в землю отчую
Возвращаться.
В том и дело, Родина,
В том и дело:
Каждый думал - пройдено,
Значит в дело.
Каждый верил - сказано,
Значит, к месту!
Отслужили слаженно
Злую мессу
Не царю небесному
Со владыкой,
А земному деспоту -
Дичи дикой.
Вместе славя, хлопали -
Врозь убиты.
На холме три тополя,
Три ракиты.

*    *    *
Со слепыми зрачками,
С обрубками крыл
Я по красному-красному полю проплыл.
Меж Цимлой и Соленым
Глотал плывуны,
Опираясь культями о стены страны.
Все здесь шло по модели:
Отрешенный народ
Сам себя раскуделит,
Сам себя перебьет.
"МАЗ" рванёт в две сторонки -
Вскрик хлестнет по волне.
Никакой похоронки
В безымянной войне.
И с зонтами-зрачками,
С обрубками крыл
Я по красному-красному воплю
Проплыл.
А в грозу, в промежутках,
Меж обвалов дождя
Слепо-зряче
И жутко
Реял
Идол вождя.


*   *   *

"Любовь, Отчизна,
Вождь - пустые звуки
Для тех, - шепчу, -
Кто чтит
Мундир, Указ.
Я Родину свою
Вблизи, вдали
Найду без вас
Душою, что болит -
Как у солдата
Отнятые руки.
В окопы - с ней,
В забои и в застенки.
Жрал грунт военный.
Помните, друзья:
Скипелись мы -
Как кладка древней стенки:
И подорвав,
Нас разделить нельзя.

*   *   *

Под подбородком у меня свеча.
Ломаюсь я
Настенной тенью зыбкой.
И по стене сползает массой липкой
Культурная гримаса палача.
Я шел туда... куда меня вели.
Заплакала? Жива душа-калека!
Шаг первый мой -
Земного Человека.
Последний шаг -
Ничтожества земли.


*     *    *

Согреваюсь опять я
У белого стылого полымя,
Правым боком припав
К продувному
Судьбы пустырю.
И поет мне метелица
Голосом дикого голубя.
И с улыбкой замерзшей-
Не помню уж сколько,
Стою.
Через снежное поле
Теплее ловлю колыбельную.
И хочу, чтоб так длилось,
И ветру шепчу:
"Я дойду..."
И зеленой звездою
Снежинка
В ладонь мою белую
Опустилась, как с елки,
В опухшем голодном году.