Наступит ли день восьмой?

Хотелось бы начать с цитаты из письма самого Михаила Гофайзена. Мы заговорили о его творческой манере, и он написал: “В отечественной литературе не было того, что я называю философской лирикой. Встречалась философия в поэзии, которая наиболее ярко была выражена у Фета, Брюсова, Бродского и некоторых других авторов. Не вдаваясь в подробности того, как я понимаю, что есть философская лирика, назову просто несколько имён: Гомер, Гесиод, Лукреций Кар, Данте, Гёте. Каждый из этих авторов создал в поэтической форме свою цельную философскую систему, которая отражала авторское представление о мироустройстве, не исключено, что иногда в ущерб поэтичности текста. Не знаю, с какой степенью успешности я пытаюсь торить именно эту тропу в отечественной культуре, но в моей поэзии ни эмоциональные реакции на сиюминутное, ни игра языковыми конструкциями, ни различные способы выражения социальной позиции не являются почвой. Всё это только арсенал. Почва же –  скорее совокупность рефлексий на предмет того, каким мне представляется мироздание”. Предваряя своей статьёй книгу М. Гофайзена “День восьмой”, критик Н. Мейнерт также обнаруживает в его творчестве цельную философскую систему: “Вы оцениваете размах того контекста, куда упорно втискивается этот небольшой сборник?.. В данном случае мы имеем дело с определённой системой взглядов, своим пониманием и представлением о мире” .
Можно спорить с Михаилом Гофайзеном по поводу философии Фета, Брюсова, Бродского… Можно уповать на потомков, которые сами разберутся в природе лирики М. Гофайзена... Но не проще ли взять его тексты и сделать собственные выводы?..
Михаил Гофайзен… Родился в Москве в 1954 году. Живёт в Таллинне. Получив высшее филологическое образование, М. Гофайзен занимался научными исследованиями на стыке философии и истории литературы. Питал интерес к древним культурам, что потребовало необходимости искать подтверждения собственных гипотез в области естественных и точных наук. Так возникло увлечение медициной и желание воплотить некоторые идеи в жизнь. Пытливый взгляд в область естествознания принёс весомые практические плоды. В 1991 году Михаил открыл первую частную поликлинику на территории бывшего СССР, а в 1993 году на выставке инноваций и ноу-хау в Брюсселе методика их коллектива получила золотую медаль.
Эмпирик, теоретик, медик, поэт… Разносторонняя одарённость Михаила Гофайзена полновесно выразилась в его творчестве.
Скоро из печати выйдет вторая поэтическая книга М. Гофайзена. На данный момент целесообразно обратиться к первой его книге “День восьмой”. 
“День восьмой” М. Гофайзена – необыкновенно колоритный образец того, что литературоведение понимает под “миром”, “мирообразом”: таллиннский поэт предлагает свою модель сотворения жизни, её смысла.
Высшая ступень онтологии поэта Михаила Гофайзена – теогония, (вос)создание, сотворение Бога. Книга “День восьмой” открывается циклом “Теогония”. Возможен ли цельный цикл о сотворении Господа? Гофайзен показывает фрагменты, “осколки бытия”, парадоксальным образом включающие в себя универсум. Бог предстаёт здесь и Творцом (“…ключи от бытия, придуманного Словом…”), и творением (“…Ты Мотив…”). Бог “достигает высот” человека: Он “великий Эсхил вселенной”. Постижение Бога для Гофайзена  – это моменты и провидения души (“Голос будто мне: / “Тише! Скоро день. Пойми. / Первый. / Первый из семи”), и её крика (“Господи! / Да простят Тебе / его (погибшего деда. – Е.З.) ледяные / глаза!”). Лирический герой Гофайзена испытывает ощущения человека как Бога (Пигмалион Галатее: “Прости, что смертна, / девочка. / Я каюсь”) и Бога как человека (“И, / да останемся с Ним! / Он ведь, прости мя грешного, / не ведая Что – / творил”). Центральный субъект лирики Гофайзена выступает как бы посредником между Богом и людьми, переводя мир с “божественного языка на земной”. “День восьмой” – это время поэта-Творца, его попытка заглянуть и в то, что лежит вне текста Библии.
Внимательно читая книгу “День восьмой”, можно оправдать встречающееся в стихах Гофайзена обнаружение в кристально чистом Творце человеческих изъянов, порою нелестное уподобление Бога человеку (“Но Он во мне карал своё величье, / и потому немотствовал кимвал”). Оправдать не с точки зрения религии, а с философского ракурса. Гофайзен воплощает в жизнь принцип всеобщего подобия вещей и явлений, пандемического отражения всего во всём – Вселенной в капле, Бога в человеке, автора в читателе. Осуществляется словесное скрепление идеи панподобия с помощью образов зеркала (“Разбилось зеркало на тысячи миров, / на тысячи пространств и одиночеств, / где в каждом Он – / лишь слово среди слов, / где в каждом / я – / лишь отчество из отчеств”), стекла (“Камни. Стёкол скотч…”), водной поверхности, зрачков (“Ему не закрыли веки: / как опрокинутые в озёрах церкви, / в зрачках, / цвета невысохших чернил, / отражался мир”) и др. Наиболее показателен пример с разбитым зеркалом, в каждом осколке которого отражается весь мир. В подтверждение теории всеобщего подобия – богатый арсенал сравнений (“Его вселенная / божьей коровкой / лежит на ладони…”, “Похожая так на горсть / падающих монет, / тянется тьма лет…”), метафор (“Светятся детские кубики звёзд / – разбитое сердце Бога…”, “мы / следы, для которых туфли / шьют всего на один сезон…”), олицетворений (“Кочевник одиночества – болид…”, “Дождь – / пойманная птица, / раскинув крылья, / бьётся на асфальте…”), градаций (“Мякоть вишни, губ, души…”, “…что с любой точки зрения / представляет полость – / яма, канава, пропасть…”). Обнаружение подобий варьируется от пронзительной вспышки сознания (“мы – / как бабочки над крестами / куполов и могильных плит”) до надоевшего житейского однообразия, шаблонизации (“Похожи лица, словно телеграммы, / а различались разве что клыки”).
В книге Гофайзена обнаруживается ещё один важный для него принцип – выбора и свободы: с одной стороны, для того, чтоб быть счастливым, необходимо быть свободным в выборе; с другой стороны, в пределах этого выбора необходимо пожертвовать чем-то, что неизбежно дорого, и, следовательно, всякий выбор – лишь иллюзия свободы. Перед подобной дилеммой оказывается у Гофайзена и Господь, стоящий перед выбором одиночества или создания жизни. Именно в свете контраста свободы и выбора Творец отождествляется с Эсхилом (герой “Орестеи”, к примеру, выбирая месть за отца, вынужден убить мать), хотя мера свободы и выбора у Бога и человека несоизмеримо разная: человек не способен пережить трагедию, порождаемую противоречием свободы и выбора.
Ярким, хотя и частным, примером проявления данной диалектической антитезы может послужить “свободный” выбор лирическим героем поэтического ремесла: возникает иерархическая триада “Бог – Художник – простой смертный”.
В лирике Гофайзена отчётливо отрицание настоящего времени: есть только точка между памятью и нашими фантазиями о будущем (“Жизнь – / скоротечная смена мистерий…”; или из более позднего:  “…и точкой стал язык времён и странствий, / первовселенной длительностью в слог…”). В этой связи существенным событием жизни предстаёт смерть. Это не выход из “слякотного мира”, где удаётся порой согреться сердцем только Любовью и Творчеством. Данный романтический постулат чужд Гофайзену. Смерть для него – это и граница между бытием и небытием, переход в иное существование, и в то же время высшая форма развития разумного существа, полярная жизни, а, следовательно, не вещная, не конечная, не преходящая.

Картечь
молниеносных событий
<…>
и всё в надежде прочесть
однажды первоисточник,
как будто ошибочно смерть
                закралась в земной подстрочник.

В стихах М. Гофайзена отчётливо неприятие смерти. И вновь это объяснимо не с точки зрения религии, а только с ракурса философии Гофайзена. Жизнь воспринимается поэтом как постепенное высвобождение индивидуальности, и только смерть останавливает этот процесс: душа умершего сливается с Богом, теряя, по мнению автора книги “День восьмой”, самоё себя. Смерть – это осознание невозможности “дорасти” до высот Бога, невозможности человека стать Богом, который не умирает.
М. Гофайзеном создан “мистический” цикл (стихотворения “Эпилог”, “За верхней октавой…”, “От кого отрекаться…” и другие), в каждом произведении которого изображается своя грань или даже модель загробного мира.

из окон
сегодняшнего небытия
,
отброшенный в никогда
,
вычеркнутый в никуда

До заключительного цикла ”Эпилог” лирический герой бросает взоры из бытия на небытие, преодолевая острую боль утраты близких, себеподобных, порой даже укоряя Господа, в “Эпилоге”, умерший, но не лишённый  памяти, апеллирует к жизни.
Лирический герой М. Гофайзена проходит через основные ступени становления человечества – миф, религию, философию, слагая Историю, Мир, в котором бок о бок бытуют Христос, Эсхил, Галатея, Пигмалион, Ариадна, Авраам, Исаак, Агасфер, Вергилий, Эпикур, Серафим, Кант, Крысолов, Георгий, Цезарь, Брут, Помпей, Иуда, Арахна, Лаоцзы, Кришна, Герострат, Геродот… (Образы перечислены в той последовательности, в какой они даны в книге).  Излюбленный приём Гофайзена – диффузия языческой и христианской  культур в одном контексте: “Стенают духи подворотен. / Всё больше кажется, / что Бог / отнюдь не так уж и бесплотен” (здесь духи и Бог), “Пропахший серой вкрадчивый Сатир…” (дьявол и Сатир).   
Устойчивые образы-философемы Гофайзена – Звезда, Дождь, Время, Судьба… Их семантические поля вмещают в себя, помимо родственных, и полярные друг другу смыслы. Так, Звёзды, “венкам венок”, “вестницы богов”, “разбитое сердце Бога”, сопрягаются и с хаосом (“Хаос. Звёздная пудра…”). Философемы обретают плоть, ибо в художественном мире М. Гофайзена осуществляется как эфемеризация конкретного (“…сумрак капель…”), так и – значительно чаще – овеществление неосязаемого (ветер “гривастый, с копытами”).
Стихи М. Гофайзена покоятся на прочном классическом фундаменте и в тоже время лежат как бы на нехоженом, нагом месте, настолько весома в творчестве таллиннского поэта самовитость, непохожесть на других.
В лирике Гофайзена безусловна сознательная доля интертекста. Так, название цикла стихотворений “Из духа музыки…” прямой цитацией отсылает к раннему Ницше. Эпиграф “…звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца” указывает на родственное соединение с Бродским. Реминисценция из Анненского, родителя практически всей поэтической культуры XIX века, сближает Гофайзена, в первую очередь, с символизмом: “Как будто кроме этих звёзд / другого света ей не надо” (ср. знаменитые строки Анненского: “Среди миров, в мерцании светил  / Одной Звезды я повторяю имя…  <…> /   Не потому, что от Неё светло, / А потому, что с ней не надо света”). Но Гофайзен редко соглашается с готовым смыслом “чужого слова”. Он изменяет цитаты и их семантику, зачастую переосмысляя классические, ставшие “вечными” цитаты – из Шекспира (“И от “быть” до “не быть” / наш избыточный вес / не даёт воспарить / нам к софитам небес”), Державина (“где ты пребудешь – / Бог, и червь, и раб / не то его, / не то евойных баб”), Булгакова (“В слякотном этом мире / если рукописи не горят, / то лишь потому, что сгнивают”) – и даже латинские идиомы (“Человек человеку муха – движется только на свет!”). Амплитуда переакцентировки цитат колеблется, как видим, от философской оппозиции до травестийного снижения. Апелляция к “чужому слову” у М. Гофайзена специфична, подчёркнуто редка и всегда обнажена: среди “заимствований” преобладают именно цитаты, а не реминисценции и тем более аллюзии. Тяготение к самости вызывает необходимость появления автоэпиграфов, автоцитаций, автореминисценций. Автоэпиграфы Гофайзен использует для разъяснения философской концепции текста (“О мамином папе”, “Агасфер”).
Превосходное знание и чувствование традиции проявляет себя у М. Гофайзена на менее зримых, нежели сугубо лексический, уровнях – например, на жанровом и стиховом полях. Гофайзен – поэт с тонким жанровым зрением и слухом. Каждый жанр несёт в себе определённую концепцию бытия, и М. Гофайзен правомерно решает философские проблемы с помощью жанров.
В названиях его стихотворений встречаются указания на разные жанры – послание (“Майские письма”, “Письма любимой”, “Письма собаке”), балладу (“Баллада о дворниках”), блюз (“Блюзы”), песню (“Песни моря”), эссе (“Эссе об оконной раме”, “Эссе надвигающегося возраста”), элегию (“Библейская элегия”,  “Февральские элегии”) и др. Жанровыми номинациями поэт отнюдь не мистифицирует читателя. В творческом почерке Гофайзена прослеживается уважение к категории жанра: поэт трансформирует жанры бережно, тонко, сохраняя их былые константы и доминанты, обособляя жанровые вещи на общем, “внежанровом” фоне. В поэтических “письмах”, к примеру, опытный читатель при желании обнаружит целый спектр признаков дружеского послания первой трети XIX века. Таковы “Майские письма”, содержащие указание на адресат в посвящении – “C.Т.”, субъектную схему “я, поэт – тебе, другу”, формулу приветствия, к тому же панибратскую (“Привет-привет!”), вопросы к собеседнику (“Коптишь, курилка?”, / “Что у тебя? / Работа? Дети? / Чем дышится на вашем свете? / Твои здоровы? / Все ли живы?”), императивы (“Приезжай!”), стилевую чересполосицу – смешение разговорной и книжной,  философской лексики (“курилка”, “дурость”, “земной круговорот”, “апория”), поэтизмов и прозаизмов (“Кряхтит фортуны мясорубка…”), свободную смену тематических блоков, временных пластов, мысленные перемещения в пространстве, апелляцию к воспоминаниям, известным только адресату (“Ты помнишь дом на Краснофлотской? Семидесятые. Высоцкий…”), поэтическую атрибутику (“лира”, строфа”) и др.
Обратим внимание на рамку стихотворения “Письма любимой”:

ПИСЬМА ЛЮБИМОЙ

                1.

Любимая!

<…>

До свиданья, любовь моя.
Целую.
Планета Земля.
Двухтысячный год.
Я.

Как видим, поэт подчёркивает константу послания – установку на адресат, используя в первой строке обращение, в последних – дату и подпись (масштабность времени и места здесь соподчинена – эпохальность смены тысячелетий  обусловливает гиперболизацию пространства). Рамочные компоненты “обрамляют”, на первый взгляд, типичное для дружеского послания свободное движение мотивов, при углублённом рассмотрении оказывающееся, однако, спиралевидным: 1) тезис: в настоящем “дождливое лето” (в реальности и в отношениях адресата и адресантки); 2) антитезис: мысленный экскурс в далёкое будущее, где “какой-нибудь антропо- или палеонтолог”, обнаружив останки лирического героя и его любимой, “прольёт в тамошнюю науку свет”: найдена уникальная хромосома “любви-вражды”; 3) синтез: возвращение к “дождливому лету” силой масштабной абстракции: “…мы живём в дождливое лето / на стыке двух эр…”.    
На беглый взгляд, ценности лирического героя “Майских писем”, как и эпикурейца в романтическом послании, – дружба, “утехи Вакха и любви” (П. Вяземский): “я жду, дружище”, “налить дешёвого вина”, “кругом идиллия любви” и др. Иллюзию “лёгкости” содержания поддерживает не характерный для послания, но семантически заменяющий здесь его краткие размеры вольный ямб (особенно его намеренно “неровная” графика) и вольная рифмовка. Однако именно содержательная сторона посланий Гофайзена и подвергается трансформации. Лирическим героем его “писем” оказывается существо экзистенциальное, разочарованное в творчестве (“Пытаюсь лирой отбиваться – / куда там! / Норовит по пальцам / век угодить”) и отчасти в дружбе (см. изменение рефрена “Я жду, дружище. / Приезжай. / У нас здесь тихо. / Месяц май…” в его финальный вариант “У нас здесь тихо. / Месяц май. / Пока не поздно – / приезжай…”) – взамен довольного своим уединённым бытием героя романтического дружеского послания, жанра, стоящего на 3 китах – творчестве, доме, дружбе…  Герой “Писем к собаке” лишён и дома: он пишет домой псу (“Опричь тебя мне некому писать”).
Следствием поисков себя во всём живом предстаёт апелляция героя “писем” к другу, любимой, собаке как аллегории преданной дружбы. Наполненное не фривольным отношением к жизни, как принято в традиции дружеского послания, а трагической философией (“Наш мир – / самоубийство Бога”), “письмо” М. Гофайзена ощущается результатом мутации жанра, который по закону “отрицания отрицания” скрещивает в себе лёгкость, гибкость романтической и манифестарность классицистической модификаций послания.
В жанре баллады (“Баллада о дворниках”) М. Гофайзен апеллирует к таким её признакам, как воспроизведение эпического характера (типаж дворника), бытописание – здесь метафоризованное (см. усиление бессоюзием: “сметая талую луну,  / останки ночи, страх, шаги, / зимы и осени торги, / газет и кумушек молву, / окурки, фантики, листву, / собачьей радости следы, / осколки лампочки-звезды…”), речевые характеристики (“верьх”, “у булошной”, “в концерт”). В то же время у Гофайзена в этом двуродовом жанре заметен перевес лирических элементов над эпическими, что, несомненно, является новаторским жестом, совпадающим с начавшейся мутацией балладного жанра.
Проецируя элегический жанр на своё творчество, М. Гофайзен надстраивает два его модуса, создавая “мрачную” (“Февральские элегии”) и “светлую” (“Библейская элегия”) модификации. Цикл “Февральские элегии” в финале также обретает мажорные обертоны: нагнетание мрачных образов (“…совсем не милостив февраль…”, “…как в схватках, корчится за дверью / земля, изрытая метелью, / всю ночь протяжно воя в ночь…” и др.) неожиданно выливается в светлое ожидание жизни (“…а в акватории небесной / душа начнёт свой перелёт, / как знать, минует день воскресный, / и снова жизнь произойдёт…”).   
Интересны опыты обращения Гофайзена к жанрам других видов искусства, например, музыкальному блюзу, а также преобразование поэтом прозаического жанра эссе в стихотворную форму. Философские взгляды Гофайзена на время (“Эссе о надвигающемся возрасте”), на человеческую природу (“Эссе об оконной раме”) эффектно отражаются в жанровой модели эссе, отличающегося внеродовой, но близкой к лирической природой, бессюжетностью, яркой освещённостью личностным взглядом автора.
Наличие жанрового и внежанрового модусов не нарушает цельности единого метатекста Гофайзена: его произведения легче воспринять в контексте книги, чем обособленно, и в то же время каждое из них – это микромодель всей книги. Невыразимую спаянность элементов подчёркивает наличие в жанровой системе Гофайзена явления, промежуточного между лирической поэмой и циклом (“Галатея”, “О мамином папе”), а также тенденция к единому графическому облику стиха – неравновеликим строкам “столбиком”, верлибру и вольному ямбу, на фоне которых, кстати, особенно заметны стиховые эксперименты  – сверхкраткие одно- и двустопные размеры, разрывные переносы (“…На по- / ле он…”). Поэт апеллирует к миру как к тексту: Бог и души умерших говорят “языком ветвей, древнейшим из языков”, “псалтырью листвы”, “дождями, ветрами”. Является ли подобное представление о мире продолжением постмодернистской философии? Нет, здесь скорее каббалистическое верование в сигналы, посылаемые Богом и покойными из иного мира, попытки предупредить живых о чём-либо: алфавит этого языка – природные явления (ср., например, с кустом, “неопалимой купиной” из Библии). Общие для постмодернистов и М. Гофайзена черты всё же наблюдаются  – “поэтическое мышление”, приоритет фрагментарного, нестабильного, мифопоэтика, игра со словом (“И даже в (на) (лестничной) клетке…”, “И Слово, распадаясь на слова…”), признание “иной” природы ненормальных людей (“Из воспоминаний душевнобольного”). Однако резким, принципиальным их отличием выступает неприятие постмодернистами любых универсальных принципов, в данном случае, принципа идентичности, константного для Гофайзена.
Как показывает анализ, философия Михаила Гофайзена самостоятельна. Уверена, что в новой книге автора его философия получит закономерное развитие.

Я встречи жду в пределах бытия
Средь занесённых временем и ветром
На льдину под названием Земля.