К 200-летию со дня рождения ф. и. тютчева публикация n2

N1 - http://www.stihi.ru/2003/10/14-50


Вторая, и более пространная публикация «жизнеописания Ф.И. Тютчева»
на сайте Стихи.ру вызвана двумя основными причинами.

Первая из них заключена в том, что хотя я и считаю наиболее интересным
исследованием жизни поэта двумя большими публикациями В.В. Кожинова
(«ТЮТЧЕВ» Москва изд. «Молодая гвардия» 1988 из серии «ЖЗЛ» и
«ПРОРОК В СВОЁМ ОТЕЧЕСТВЕ» Москва изд. «Алгоритм» 2001) но
считаю необходимым представить наиболее «общепризнанный», что ли,
взгляд на биографию Тютчева, как на вполне «безоблачную», спокойную
жизнь, в которой, почему бы и не написать сотню другую лирических
стихотворений. «Биография Тютчева, не очень богатая внешними
событиями…» А разве смерть первой жены, так нежно любимой
им – обычное событие?..  Или смерть самой любимой
женщины – Елены Денисьевой в 1864 году и их двоих детей – Елены
и Николая менее чем через год после смерти матери – не драма?..

Вторая причина в том, что изучая статью о Тютчеве, написанную
Ещё во времена Советского Союза, внимательный читатель может
сразу уловить, как желают авторы статьи подальше увести
читателя от основной составляющей жизни Федора Ивановича –
от ПОЛИТИКИ… Ну и, наконец, комментарий на предыдущую
публикацию просто нелеп по существу (в нем говорится о
том, что благодаря  СВОЕЙ ДОЧЕРИ И ЗАМУЖЕСТВУ
ВНУЧЕК ???  ТЮТЧЕВ вообще не мог иметь трудностей
по службе…)  Какой дочери конкретно?  В каком году внучки
замуж повыходили?
А разве увольнение из министерства иностранных дел в июне
1841 года и лишение звания камергера – это нормальный ход
службы? Напомню, что восстановлен поэт был на службе с
возвращением звания только спустя четыре года – в 1845 году,
но по настоящему значимую должность (старшего цензора при
министерстве иностранных дел) получил только спустя ещё три года –
1848-ом… А ведь статья эта написана в 1986 году, всего за пять лет
до начала трагических событий по «разрушению империи
зла», которые свелись в основном ко всеобщему мародёрству и
обнищанию значительной части народа чуть ли не до «несчастных
крепостных 19-го века», какими они жили при Тютчеве…

Вот несколько цитат из приводимой ниже статьи, над которыми
я предлагаю непредвзято поразмыслить -

 «Тютчев считает, что Россия как «христианская империя» во главе всего «славяно-православного Востока» может и должна служить  мощным противовесом  революционному  и  «антихристианскому»  Западу.»

«К.В. Нессельроде (министр иностранных дел)  рассматривает  «слишком  пылкие  речи»,  произносимые  Тютчевым  в  салонах на  злободневные  политические  темы, как  враждебные   выступления.  Это  было  написано   К.  Пфеффелем   в   50-е годы,  когда  так  откровенно  неприятие  крепостничества   и   деспотизма сочеталось во взглядах Тютчева с приверженностью монархическому принципу.»


«Критика действительности у Тютчева, при всей исторической ограниченности его взглядов, была суровой и нелицеприятной.»


«Дипломатическая служба, длительное пребывание Тютчева за границей сыграли свою роль,— на всю жизнь сохранил он интерес к вопросам внешней политики…»

«ощущение неблагополучия, которое он образно высказывал словами из шекспировского «Гамлета» - «Что-то прогнило в королевстве датском». «...Судьба России - писал Тютчев в записке о цензуре,— уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход»17.»

Справедливо было бы отметить, что многое в статье о поэте действительно интересно и фактически бесспорно.

ИТАК -


Вступительная статья
Л.Н.  Кузиной   и   К.В.  Пигарева
к книге
«Ф. И.. ТЮТЧЕВ
СТИХОТВОРЕНИЯ»
Москва
Издательство «Правда»
1987


О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ Ф. И.. ТЮТЧЕВА.

С самого детства входит в нашу жизнь удивительная, завораживающая чистотой чувства, ясностью и красотой образов поэзия Федора Ивановича Тютчева:

Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом...

Или:

Зима недаром злится,
Прошла ее пора —
Весна в окно стучится
И гонит со двора...

А потом, когда опыт жизни обогащает нас пониманием подлинной радости и подлинных страданий, гармонии и дисгармонии, мы вчитываемся в простые и мудрые слова поэта о цветущем мире природы, упоенном «преизбытком» жизни, о «волне и думе», о «бездне двух или трех дней» и т. д. И можем ли мы без трепета душевного и глубокого сочувствия читать тютчевские, строки:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

С годами все расширяется, все углубляется наше знакомство с творчеством великого лирика и мыслителя, проникновенного выразителя человеческих чувств, вдохновенного певца природы. Нас влечет не только высокая красота и духовная неисчерпаемость поэзии Тютчева, но и богатое содержание его писем, в которых нашли отражение непосредственность его личности, черты его быта, его эстетические, философские и политические воззрения. Растет интерес к биографии поэта, его внешне обыкновенной и внутренне столь драматической, сложной жизни...
Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября/5 декабря 1803 года в усадьбе Овстуг Орловской губернии Брянского уезда в среднепоместной, стародворянской семье. Первоначальное образование Тютчев получил дома. С 1813 года его учителем русского языка был С. Е. Раич, молодой поэт и переводчик. Раич знакомил своего ученика с произведениями русской и мировой поэзии и поощрял его первые стихотворные опыты. «С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах,— рассказывал впоследствии в своей автобиографии Раич,— когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы вдвоем с Ф.И. выходили из дому, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений поэзии»1. Говоря о необыкновенных способностях своего «даровитого от природы» воспитанника, Раич упоминает о том, что «по тринадцатому году он переводил уже оды Горация. с замечательным успехом»2. Эти переводы из Горация 1815— 1816 годов не сохранились. Но среди ранних стихотворений поэта есть ода «На новый 1816 год», в которой можно увидеть подражание латинскому классику. Она была прочитана 22 февраля 1818 года поэтом и переводчиком, профессором Московского университета А. Ф. Мерзляковым в Обществе любителей российской словесности. 30 марта того же года юный поэт был избран сотрудником Общества, а через год появилось в печати тютчевское вольное переложение из Горация— «Послание Горация к Меценату».
Осенью 1819 года Тютчев был принят в Московский университет на словесное отделение. Дневник этих лет товарища Тютчева, будущего историка и писателя М. П. Погодина, свидетельствует о широте их интересов. Погодин начал свой дневник в 1820 году, когда был еще студентом университета, восторженным юношей, открытым для «впечатлений бытия», мечтавшим о «золотом веке», о том, что через сто, через тысячу лет «не будет богатых, все сравняются». В Тютчеве он нашел того «прекрасного молодого человека», которому мог поверять и доверять свои мысли. Они говорили о «будущем просвещении» в России, о «свободном благородном духе мыслей», об оде Пушкина «Вольность»... 3. Обличительный, тираноборческий пафос «Вольности» был сочувственно воспринят молодым поэтом, и он ответил стихотворным посланием Пушкину («К оде Пушкина на вольность»), в котором приветствовал его как обличителя «тиранов закоснелых». Однако свободомыслие юных мечтателей носило в достаточной степени умеренный характер: Тютчев сравнивает «огонь свободы» с «пламенем божьим», искры которого сыплются на «чела бледные царей», но в то же время, приветствуя глашатая «святых истин», он призывает его «разнеживать», «растрогивать», «смягчать» сердца царей — не омрачая «блеска венца».
В юношеском стремлении постичь всю полноту бытия университетские товарищи обращались к литературе, истории, философии, все подвергая своему критическому разбору. Так возникали их споры и беседы о   русской,   немецкой   и   французской   литературе,   о «влиянии, какое словесность одного  языка   имеет   на   словесность другого», о курсе лекций по истории русской литературы, который они    слушали    на    словесном    отделении.    Читавший    этот    курс А. Ф. Мерзляков строил лекции  на импровизации:  «приносил на кафедру Ломоносова или Державина, развертывал.   Случайно   открывал оду. Речь свободно и роскошно лилась из уст импровизатора. Все зависело от настроения минуты»4. Об одной такой импровизации Погодин писал в своем дневнике  11  октября   1820   года: «Мерзляков доставил мне большое удовольствие очень, очень тонким (в некоторых местах) разбором своим басни Дмитриева «Дуб и Трость». Что скрывается под стихом «Не только   Фебовы   лучи пересекаю»? Вельможи  заслоняют так от государей нуждающихся, подданных. Какой орлиный взор у Мерзлякова. Окончив  разбор, он сказал нам: «...так, господа, разбирайте, поверьте мне, я научу вас разбирать благородно, так, как должно».— Какая откровенность. Добрый человек. Такими-то разборами он и должен занимать нас. Так только и должно учить какой   ни   на   есть   словесности».   Об этом своем впечатлении и говорил с Тютчевым Погодин, записавший в дневнике того же числа: «С Троицким и Тютчевым  <...> о Мерзлякове». В ответ Тютчев высказывал свое суждение о том, как «должно учить» словесности, его интересовали не   только   отдельные явления литературы, но и взаимосвязь их,   исторический процесс. И с ним не мог не согласиться Погодин: «Мерзляков должен,— сказал Тютчев,— показать нам историю  русской словесности, должен показать, какое влияние каждый писатель наш имел на ход ее, чем именно способствовал к улучшению языка, чем отличается от другого и проч. Это правда» (запись в дневнике от 13 октября  1820 года). Три имени в русской литературе того времени особенно выделял Тютчев, о них как о «незабвенно-дорогих» писал он и впоследствии:   
 
Кому ж они не близки, не присущи —
Жуковский, Пушкин, Карамзин!..

Кроме дневниковых записей М. П. Погодина, сохранилось еще одно свидетельство о студенческих годах Тютчева — это его коротенькие письма к Погодину, которые также запечатлели круг интересов и чтений молодого поэта. Среди беглых упоминаний о прочитанных книгах там встречаются имена двух мыслителей, совершенно непохожих друг на друга, во многом даже противоположных.— Паскаля и Руссо. Философские взгляды Паскаля оставили след в сознании Тютчева. Через многие годы после этого первого знакомства с известным сочинением философа — «Pensees» («Мысли») — заданные им вопросы: «Что такое человек во Вселенной?», что значит «человек в бесконечности?»,— нашли отзвук в поэзии Тютчева, Тезис Паскаля: «человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он — тростник мыслящий»,— дал дополнительный импульс размышлениям об основных причинах и источниках величия и слабости человека, его единства и разлада с природой.

Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?

Однако, если Паскаль видел выход из «бездны бесконечности и бездны небытия» в идее всесовершенного творца, Тютчев не упрощал драматизма и сложности ответов на вечные вопросы жизни и смерти:

Мужайся, сердце, до конца:
И нет в творении творца!
И смысла нет в мольбе!

Природа бесконечна, а люди преходящи и смертны, писал Паскаль. Но они, не задумываясь над этой бесконечностью, «дерзновенно берутся исследовать природу», словно «хоть сколько-нибудь соразмерны с ней»5 словно разделенное на два начала («душа» и «тело») человеческое существо может понять то, в чем нет Души и что не может говорить каждому понятным для него языком. Как бы возражая на такого рода философские обобщения и выводы, Руссо писал о «великой и возвышенной книге» природы: «Одна только книга открыта всем очам, это книга природы... Она говорит всем людям и языком, понятным для всех умов»6 Ф.И.Тютчеву была ведома притягательная сила этих слов Руссо, о чем свидетельствуют известные тютчевские строки о природе:

В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...

В раннем интересе Тютчева к идеям далеких друг от друга мыслителей отразились и поиски собственных решений, и ощущение сложности, неоднозначности этих решений. Тютчев искал свое собственное прочтение «книги природы», в чем убеждает нас все его дальнейшее творчество.
Университет Тютчев закончил за два года. Весной 1822 года Он был уже зачислен на службу в Государственную коллегию иностранных дел и, назначенный сверхштатным чиновником при русской дипломатической миссии, в Мюнхене, вскоре уехал за границу. Первые шесть лет пребывания за границей поэт числился «сверх штата» при русской миссии и лишь в 1828 году получил место второго секретаря. Эту должность он занимал вплоть до 1837 года. Не раз в письмах к родным и знакомым Тютчев шутливо писал о том, что слишком затянулось его ожидание повышения, и так же шутливо пояснял:  «Так как я никогда не относился  к  службе  серьезно,— справедливо,  чтобы  служба  также  смеялась надо мной». Но причина была не только в этом. Много лет спустя брат Эрн. Ф. Тютчевой, К. Пфеффель, советуя ей убедить Тютчева  «утихомириться»,  сообщал,  что  канцлер К.  В.  Нессельроде  рассматривает  «слишком  пылкие  речи»,  произносимые  Тютчевым  в  салонах на  злободневные  политические  темы, как  враждебные   выступления.  Это  было  написано   К.  Пфеффелем   в   50-е годы,  когда  так  откровенно  неприятие  крепостничества   и   деспотизма сочеталось во взглядах Тютчева с приверженностью монархическому принципу. В 20-е годы   речи   юного   поэта   «на  злободневные. политические темы»  были еще более пылкими.  В  первое десятилетие своей жизни  в Мюнхене Тютчев еще находился под влиянием   «святых   истин»,   распространение   которых    в    русском обществе  было  связано с деятельностью  «Союза  благоденствия». В  воспоминаниях известного  мемуариста  Д. Н. Свербеева имеется  интересное  сообщение о  его  встрече  с Тютчевым   Мюнхене в конце августа  1823 года:   «В Баварии, гораздо менее, нежели в других частях Германии, начали в то время  (в 20-х годах)  развиваться революционные начала. Там  царствовал ультрамонтанский католицизм,  господствовали  бароны   феодалы   и добрый,  конечно нисколько не либеральный,  но очень популярный  первый король. Все это узнал я, проспоривши вместе с Тютчевым целый вечер в одним из второстепенных, хотя и замечательных депутатов Баварских штатов. Наши с Тютчевым  религиозные убеждения н политические  мнения  приводили  его   в    неистовство,   а    политическое мнение о том, что не только народная интеллигенция, но и весь народ имеет право участвовать в правительстве, представлялось этому барону феодалу католику равносильным с учением французского террора;  он отстаивал, вопреки  нам, наше крепостное  право. Наша же веротерпимость казалась ему атеизмом» 7. По свидетельству Свербеева, Тютчев был противником крепостного права и сторонником   представительной,    всесословной    формы    правления — вернее   всего,  конституционной    монархии.   С    большой    остротой Тютчев  осознавал несоответствие  между  своим  представлением о монархии  и ее  действительным  воплощением  в   русском  самодержавном строе. «В  России канцелярия и казармы»,  «все движется около кнута и чина» 8,— в таких саркастических афоризмах выразил Тютчев, приехавший в Россию в  1825 году, свои впечатления от    аракчеевского     режима     последних лет    царствования    Александра I.
За границей Тютчев пробыл более двадцати лет. Там он продолжает много переводить. От Горация, Шиллера, Ламартина, привлекавших его внимание еще в Москве, он обращается к Гете и к немецким романтикам. Первым из русских поэтов Тютчев переводит стихи Гейне, и притом до выхода в свет «Путевых картин» и «Книги песен», сделавших имя автора столь популярным в Германии. С Гейне одно время его связывают дружеские отношения. В письме 1828 года К. А. Фарнхагену фон Энзе Гейне называл дом Тютчевых в Мюнхене (в 1826 году Тютчев женился на вдове русского дипломата Элеоноре Петерсон) «прекрасным оазисом», а самого поэта — своим лучшим тогдашним другом 9.
Конечно, переводами не ограничивалась поэтическая деятельность Тютчева этих лет. В 20—30-е годы он пишет такие оригинальные стихотворения, которые свидетельствуют о зрелости и самобытности его таланта: в них — и задушевные признания («Ты зрел его в кругу большого света...», «Silentiuml», «Как над горячею золой...»), и поэтические картины природы («Весенние воды», «Осенний вечер», «В душном воздуха молчанье..»), и философские размышления («Не то, что мните вы, природа...», «О чем ты воешь, ветр ночной?..»). Именно в эти годы были написаны Тютчевым стихотворения, которые содержат его раздумья о своем месте в современной исторической действительности. Тогда же возникает и ряд прекрасных произведений его любовной лирики.
Весной 1836 года, выполняя просьбу бывшего сослуживца по русской миссии в Мюнхене кн. И. С. Гагарина, Тютчев послал в Петербург несколько десятков стихотворений. Через Вяземского и Жуковского с ними познакомился Пушкин, встретивший их с «изумлением» и «восторгом» —
с изумлением и восторгом перед «неожиданным появлением» стихотворений, «исполненных глубины мыслей, яркости красок, новости и силы языка»10. Двадцать четыре стихотворения под общим заглавием «Стихотворения, присланные из Германии» и с подписью «Ф. Т.» появились в третьем и четвертом томах пушкинского «Современника». Печатание стихотворений Тютчева на страницах «Современника» продолжалось и после смерти Пушкина — вплоть до 1840 года. За немногими исключениями, они были отобраны еще самим Пушкиным. На трагическую гибель великого поэта Тютчев отозвался проникновенными строками:

Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
(«29-ое января 1837»)

Это стихотворение было написано, по-видимому, во время пребывания Тютчева в Петербурге, летом 1837 года, перед отъездом к месту нового назначения — в Турин.
В 1837 году Тютчев был назначен старшим секретарем русской миссии в Турине, а затем вскоре — поверенным в делах. На время оставив семью в Петербурге, в августе 1837 года Тютчев выехал в столицу Сардинского королевства и через четыре с половиной месяца по приезде в Турин писал родителям: «Поистине, мне здесь совсем не нравится и только безусловная необходимость заставляет меня мириться с подобным существованием. Оно лишено всякого рода занимательности и представляется мне плохим спектаклем, тем более тошным, что он нагоняет скуку, тогда как единственным его достоинством было бы забавлять. Таково точно и существование в Турине. Оно ничтожно в отношении дела и еще ничтожнее в отношении развлечений» (письмо И. Н. и Е. Л. Тютчевым от 13/25 декабря 1837 года). Здесь довелось поэту пережить тяжелую утрату: 28 августа/9 сентября 1838 года умерла его жена, Элеонора Тютчева.
30 мая/ 11 июня 1838 года, как рассказывал потом сам поэт в письме к родителям, ему пришли сообщить, что близ Любека, у берегов Пруссии, сгорел русский пассажирский пароход «Николай I», вышедший из Петербурга. Тютчев знал, что на этом пароходе должны были находиться его жена и дети, направлявшиеся в Турин. Он тотчас же выехал из Турина, но только в Мюнхене узнал подробности о случившемся.
Пожар на пароходе вспыхнул в ночь с 18/30 на 19/31 мая. Когда разбуженные пассажиры выбежали на палубу, «два широких столба дыма пополам с огнем поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый...» — вспоминал в своем очерке «Пожар на море» И.С. Тургенев, также оказавшийся на этом пароходе.
Элеонора Тютчева выказала во время катастрофы полное самообладание и присутствие духа, но и без того слабое здоровье ее было окончательно подорвано пережитым в эту страшную ночь. Смерть жены потрясла поэта, омрачив многие годы горечью воспоминаний:

Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
 Как ночью на небе звезда..,

В пятилетнюю годовщину смерти Элеоноры Тютчев писал к той, которая помогла перенести тяжесть утраты и вошла в жизнь поэта, по его собственному признанию, как «земное провиденье»: «Сегодняшнее число — 9 сентября — печальное для меня число. Это был самый ужасный день в моей жизни, и не будь тебя, он был бы, вероятно, и последним моим днем» (письмо к Эрнестине Федоровне Тютчевой от 28 августа/9 сентября 1843 года).
После вступления во второй брак с Эрнестиной Дёрнберг Тютчев вынужден был подать в отставку из-за самовольного отъезда в Швейцарию по случаю венчания, которое состоялось 17/29 июля 1839 года. Подав в отставку, с осени 1839 года Тютчев снова поселился в Мюнхене. Однако дальнейшее пребывание на чужбине, не обусловленное служебным положением, становилось все более и более тягостным для поэта: «Хоть я и не привык жить в России,— писал он родителям 18/30 марта 1843 года,— не думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до нее относится. И я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там». В конце сентября 1844 года Тютчев с семьей вернулся на родину, а через полгода был вновь зачислен в ведомство Министерства иностранных дел.
Петербургский период жизни поэта отмечен новым подъемом его лирического творчества. В 1848—1849 годах он пишет подлинно совершенные стихотворения: «Неохотно и несмело...», «Когда в кругу убийственных забот...», «Слезы людские, о слезы людские...», «Русской женщине», «Как дымный столп светлеет в вышине...» и др. В 1854 году в приложении к мартовскому тому «Современника» вышел первый сборник стихотворений Тютчева, а в майской книжке того же журнала появилось еще девятнадцать стихотворений. В том же году стихи Тютчева вышли отдельным изданием.
Появление сборника стихотворений Тютчева было крупным событием тогдашней литературной жизни. В «Современнике» выступил со статьей «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева» И. С. Тургенев. «...Мы не могли душевно не порадоваться.— писал Тургенев,— собранию воедино разбросанных доселе стихотворений одного из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина»11. В 1859 году в журнале «Русское слово» была помещена статья А. А. Фета «О стихотворениях Ф. Тютчева», в которой говорилось о нем как о самобытном «властелине» поэтической мысли, способном сочетать «лирическую смелость» поэта с неизменным «чувством меры»12. В том же 1859 году появилась знаменитая статья Добролюбова «Темное царство», в которой среди суждений об искусстве встречается оценка особенностей поэзии Тютчева, ее «знойной страстности» и «суровой энергии», «глубокой думы, возбуждаемой не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами общественной жизни»13.
В ряду новых созданий поэта выделяются замечательные по своей психологической глубине стихотворения: «О, как убийственно мы любим...», «Предопределение», «Не говори: меня он, как и прежде, любит...», «Последняя любовь» и некоторые другие. Дополненные в последующие годы такими поэтическими шедеврами, как «Весь день она лежала в забытьи...», «Есть и в моем страдальческом застое...», «Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло...», «Накануне годовщины 4 августа 1864 г.», «Нет дня, чтобы душа не ныла...»,— они составили так называемый «денисьевский цикл». Этот цикл стихотворений представляет как бы лирическую повесть о любви, пережитой поэтом «на склоне лет»,— о любви его к Елене Александровне Денисьевой. Их «беззаконные» в глазах, общества отношения продолжались в течение четырнадцати лет. В 1864 году Денисьева умерла от чахотки. Не сумев оградить любимую женщину от «суда людского», Тютчев в страданиях, причиненных ей двусмысленным ее положением в обществе, винит прежде всего самого себя. Поэтическим выражением этой душевной
драмы и явились стихотворения о «последней любви» поэта, по глубине психологического раскрытия любовной темы не имеющие себе равных в его лирике предшествующего периода. Не меньшим, чём любовная лирика, художественным достижением Тютчева была и его лирика природы конца 40-х — начала 70-х годов: «Обвеян вещею дремотой...», «Есть в осени первоначальной...», «Как хорошо ты, о море ночное...» и др. Как и прежде, в этих стихах природа запечатлена в ее движении, смене явлений, как и прежде, тютчевские «пейзажи в стихах» проникнуты напряжением и Драматизмом устремленности мысли поэта к тайнам мироздания и человеческого Я. Но в поздней лирике Тютчева природа словно бы приближается к человеку; все чаще внимание поэта переключается на самые непосредственные впечатления, на самые конкретные проявления и черты окружающего мира: «первый желтый лист, крутясь, слетает на дорогу»; «паутины тонкий волос блестит на праздной борозде»; «вихрем пыль летит с полей»; дождевые «нити золотит» солнце. Все это особенно остро ощущается в сопоставлении с более ранней пейзажной лирикой Тютчева, где месяц — «светозарный бог», горы — «божества родные» и дня «блистательный покров» «высокой волею богов» навис над бездной «мира рокового». Показательно, что, перерабатывая ранее написанную «весеннюю грозу», Тютчев вводит в стихотворение строфу, которая обогащает живописную картину теми зрительно-конкретными образами, которых ей недоставало:

Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.

В этом движении поэзии Тютчева к большей «пластичности» образов, к большей их конкретизации нельзя не видеть проявления общей закономерности литературного развития в России. Ведь первые стихотворные опыты Тютчева увидели свет в ту пору, когда господствующие позиции в русской литературе завоевывал романтизм, а его зрелые и поздние произведения создавались тогда, когда в ней прочно утвердился реализм.
В творчестве Тютчева петербургского периода особое место занимают стихи, в которых нашли выражение политические взгляды поэта этого времени. За немногими исключениями, они представляли наименее жизнеспособные образцы его творчества. Зато совершенно очевидна непосредственная связь между политическими стихотворениями поэта и его публицистической прозой.
Политическое мировоззрение Тютчева в основном складывается к концу 40-х годов. За несколько месяцев до своего возвращения на родину он выпускает в Мюнхене брошюру на французском языке «Письмо к г-ну доктору Густаву Кольбу» (впоследствии перепечатывалась под названием «Россия и Германия»). В этом, сочинении, посвященном взаимоотношениям царской России с
германскими государствами, Тютчев в противовес Западной Европе выдвигает Европу Восточную как особый мир, живущий своей самобытной жизнью, где «Россия во все времена служила душою и двигательною силою». Под впечатлением западноевропейских революционных событий 1848 года Тютчев задумывает большой философско-публяцистический трактат «Россия и Запад». Сохранились лишь общий план этого замысла, две главы, обработанные в виде самостоятельных статей на французском языке («Россия и революция», «Папство и римский вопрос» — опубликованы в 1849, 1850 годах), и конспективные наброски остальных глав.
Как свидетельствуют эти статьи, а также письма Тютчева, он убеждается в том, что «Европа трактатов 1815 года» уже перестала существовать и революционное начало глубоко «проникло в общественную кровь». Видя в революции только стихию разрушения, Тютчев ищет исход тому кризису, который колеблет мир, в  реакционной утопии  панславизма,  преломленной в его поэтическом воображении как идея единения славян под эгидой русского — «всеславянского»  царя.  При   веем   отвращении   поэта   к «кнуту и  чину»   николаевская  империя  представляется  ему «святым   ковчегом»   спасения   посреди   бурь,   потрясающих   западноевропейские  страны   (статья   «Россия   и   революция»),   незыблемым «утесом»,  о  который  расшибаются   «волны»   революционного   Запада (стихотворение «Море и утес»). Тютчев считает, что Россия как «христианская империя» во главе всего «славяно-православного Востока» может и должна служить  мощным противовесом  революционному  и  «антихристианскому»  Западу.  И  если строки  о будущем славянства, написанные Тютчевым в  1841  году под впечатлением от встречи с чешским ученым-патриотом В. Ганкой  («К Ганке»), еще свободны от этой прямолинейно-консервативной фантасмагории, то в более поздних стихах Тютчева она проступает со всей отчетливостью  («Русская  география», «Пророчество»  и  др.). Но реальная историческая действительность не  раз  развеивала эту утопию Тютчева. Когда Крымская война 1853—1856 годов обнаружила «гнилость и бессилие крепостной России»14, Тютчев не мог не увидеть несостоятельности правительственных «верхов» перед лицом испытания, постигшего страну. Тяжело переживая дипломатические и  военные поражения, -понесенные  в  это  время  его родиной, поэт убеждается в том, насколько пагубна была для государственных интересов  России  внутренняя и внешняя  политика царского  правительства. Тютчев  негодует  на  антипатриотическую беспечность петербургского общества, на бездарность высшего военного командования, восхищаясь героизмом, «воодушевлением и самопожертвованием»  простых солдат15. Еще не так  давно противопоставлявший самодержавную Россию как «христианскую империю» «безбожному» Западу, Тютчев пишет теперь о лжи и лицемерии «официальной  формулы»,  придающей   российской  монархии   религиозно-мистический ореол  (письмо к А. Блудовой от 28 сентября 1857 года). С тревогой он думает о будущем, опасаясь, что крепостное право, вследствие «задуманной реформы», будет заменено «произволом», облеченным «во внешние формы законности». После проведения реформы 1861 года Тютчев еще острее ощущает контрасты   социальной   действительности.   С   каким    негодованием    он пишет о празднествах и развлечениях светского общества в пору, когда народ голодает,— о бессмысленной «сумятице пляшущей благотворительности»: «В настоящее время все здесь с головой ушли в празднества, балы и концерты... и это благодаря голоду. Подобный способ проявлять свое милосердие к людям равносилен занимательному труду, придуманному для обучения детей, и результат его почти тот же. Невероятно, до чего легкомысленна человеческая  природа!  И среди всей этой сумятицы пляшущей благотворительности   и  широко  напоказ  развернутой   подписки  так   и   не   будет установлено,  хотя  бы в  виде предостережения на  будущее,  какая же доля ответственности падает на непредусмотрительность и нерадивость   администрации   в   этом   бедствии,   постигшем   страну» (письмо к А. Ф. Аксаковой от 2 февраля 1868 года). В оценке Тютчевым Крымской войны, во взгляде его на отношения России и Запада, на роль России и русского народа много общего со славянофильскими убеждениями. Однако у Тютчева всегда было более острое ощущение противоречий действительности. Всякий раз, когда Тютчев вступал в близкое соприкосновенна с реальностью, иллюзиям не оставалось места.
Стихотворным выражением испытанных поэтом разочарований явилась беспощадная эпитафия Николаю I («Не богу ты служил и не России...»). Горьким разочарованием проникнуты я строка стихотворения «На возвратном пути»:

Все голо так — и пусто-необъятно
В однообразии немом...
Местами лишь просвечивают пятна
Стоячих вод, покрытых первым льдом.
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья —
Жизнь отошла — и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья,
Здесь человек лишь снится сам себе.

В поэзии Тютчева 50—60-х годов усиливается трагизм восприятия жизни. И причина этого — не только в пережитой им драме, связанной с любовью к Е. А. Денисьевой и ее смертью. В ere стихах возникают обобщенные образы пустынного края, «бедных селений», «бедного нищего». Резкий, беспощадно-жестокий контраст богатства и бедности, роскоши и обездоленности запечатлев в стихотворении «Пошли, господь, свою отраду...». «Безнадежно-печальными, раздирающими душу предвещаниями поэта»16 исполнено стихотворение «Русской женщине». Зловещий образ бесчеловечного «света», губящего клеветой все лучшее, образ света-толпы, возникает в стихотворениях «Две силы есть — две роковые силы...» и «Чему молилась ты с любовью...».
Критика действительности у Тютчева, при всей исторической ограниченности его взглядов, была суровой и нелицеприятной. С годами его понимание «нравственного бессилия в правительстве становилось глубже, острее — то ощущение неблагополучия, которое он образно высказывал словами из шекспировского «Гамлета» - «Что-то прогнило в королевстве датском». «...Судьба России - писал Тютчев в записке о цензуре,— уподобляется кораблю, севшему на мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места, и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход»17.
В 1858 году назначенный председателем Комитета цензуры иностранной, Тютчев не раз выступал в роли заступника изданий, подвергнутых цензурной каре или находившихся под угрозой преследования. Поэт был глубоко убежден в том, что «нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет без существенного вреда для всего общественного организма», что задачи Правительства должны заключаться не в подавлении, а в «направлении» печати18. Реальная действительность, однако, постоянно свидетельствовала о том, что для правительства Александра II, как и для правительства Николая I, единственно приемлемым методом «направления» печати был метод полицейского преследования.
Хотя Тютчев до конца своих дней занимал должность председателя Комитета цензуры иностранной (умер поэт 15/27 июля 1873 года), и служба, и придворно-бюрократическое окружение тяготили его. Среда, к которой принадлежал Тютчев, была чужда ему; не раз из придворных церемоний он выносил ощущение досады, глубокой неудовлетворенности собой и всем окружающим. Поэтому чувством тоски, одиночества, разочарования проникнуты почти все письма Тютчева. «Я его люблю,— писал Л. Толстой,— и считаю одним из тех несчастных людей, которые неизмеримо выше толпы, среди которой живут, и потому всегда одиноки»19.
Биография Тютчева, не очень богатая внешними событиями, исполнена внутреннего драматизма. И это глубинное содержание жизни поэта раскрывают его письма. Часто включающие в себя и «летопись» исторических событий, и петербургскую «хронику», и детали семейного быта, они всякий раз приоткрывают «тайники» душевной жизни поэта. Временные рамки событий, о которых идет речь в этих письмах, как бы раздвигаются благодаря тому, что Тютчев очень часто обращается к воспоминаниям. Находясь «во власти воспоминания», чувствуя потребность прикоснуться к прошлому, поэт предается размышлениям о жизни, ее смысле, о неумолимой власти времени,— пишет о том, что волновало его и шло из самых «глубин души».
В литературе о Тютчеве есть немало исследований, прослеживающих истоки философских взглядов поэта в различных философских системах. Письма Тютчева дают возможность подойти к этой проблеме с иной стороны: они помогают увидеть, как конкретное жизненное явление преломлялось в письмах Тютчева в общефилософском аспекте, отражая стремление поэта познать драматическое противостояние жизни и смерти, противоречие предельного и беспредельного, коллизию конечного и бесконечного в человеке, природе, мироздании.
Не раз приступив к описанию повседневных событий, Тютчев останавливается на каком-либо мимолетном воспоминании, и мысли о жизни, ее смысле, ее быстротечности вытесняют привычную хронику. Даже поздравления дочерей с днем рождения развертываются в ряд воспоминаний и суждений, в которых отчетливо проступает все то, что исследователи творчества Тютчева именуют тютчевской философией жизни, тютчевской «диалектикой»: «Моя милая дочь, пусть эти несколько строк, которые дойдут до тебя накануне дня твоего рождения, застанут тебя в сносном состоянии здоровья и в более или менее спокойном и уверенном настроении духа <...> Ах, насколько ты была спокойнее в тот день, когда я впервые увидел тебя, тому будет послезавтра столько-то лет <...> Такой взгляд в прошлое заставляет вас сомневаться в тождестве вашей личности и преображает в сновидение окружающую вас действительность» (письмо к А. Ф. Аксаковой от 19 апреля 1867 года).
Дипломатическая служба, длительное пребывание Тютчева за границей сыграли свою роль,— на всю жизнь сохранил он интерес к вопросам внешней политики: они поглощали его внимание, давали неисчерпаемую пищу его уму и, конечно же, нашли отражение в его письмах. Отношения между Австрией и Пруссией, франко-германские противоречия, движение за объединение раздробленной Италии, «восстание греков на древнем Крите», «их геройские подвиги»20 — все это волновало Тютчева.
Проблемы политики, обсуждаемые Тютчевым в письмах, привносят в них элемент публицистичности, но не превращают их в публицистические статьи. Жадный созерцатель живой жизни во всех ее проявлениях,— величественных, драматических, смешных, будничных,— он вечно в погоне за новыми впечатлениями. Поэтому в его письмах неожиданно переплетаются зарисовки нравов современного общества и предания прошлого, серьезные наблюдения над окружающей средой и шутливо рассказанные анекдотические происшествия, поэтические описания природы и философские размышления. И во всем этом сложном, пестром единстве всегда есть что-то такое, что поражает воображение читающего «или оригинальной мыслью, или оригинальным оборотом речи, или изящным образом»21, в которых отразились особенности личности и автора Письма, и того, кому это письмо было адресовано. В зависимости от адресата, от отношения к нему Тютчева меняется и манера, стиль письма. Когда Тютчев пишет жене, манера его письма проста и естественна. Хотя поэт с грустью ощущает разделяющее их расстояние, все-таки пишет так, словно это расстояние исчезает, словно он просто беседует, со свойственной беседе непринужденностью переходя от одной темы к другой: «Скоро шесть часов. В это время вы обедаете. Садитесь за стол, не ждите меня, во-первых, потому, что я не голоден, а во-вторых, между нами тысяча верст» (из письма к Э.Ф.Тютчевой от 18 февраля 1853 года). Напротив, в обращении к княгине Е. Э. Трубецкой чувствуется подчеркнутая галантность, стремление прибегнуть к салонному острословию, как например, в письме от 6 декабря 1871 года: «Милая, дорогая княгиня, ваши письма — это лепестки роз, которые, падая на мою голову, превращаются в пылающие уголья...». Различие эпистолярного стиля ощущается даже в письмах к дочерям. В письмах к Анне Федоровне, перекликающихся с письмами к ее мужу, И. Аксакову, Тютчев предается рассуждениям о политике, цензуре, задачах печати и т. д. Письма к Дарье Федоровне, «столь любящей и столь одинокой», подчас превращаются в исповедь, когда Тютчев чувствует себя таким же или еще более одиноким после смерти Е. А. Денисьевой. Это дочери Дарье поэту хочется писать «слезами, а не чернилами», когда мысли о трагической судьбе любимой женщины и своей вине перед нею не покидают его.
И по содержанию, и по приемам художественной изобразительности тютчевские письма перекликаются с его лирическими стихотворениями, отличаясь такой же отточенной афористичностью словесной формы, неожиданными и смелыми сравнениями, частым сближением явлений из жизни природы и человека и т. д. Поэтому так просто и естественно входит в письмо Тютчева к А. Блудовой 1869 года автоцитата из более раннего стихотворения:

А небо так нетленно-чисто,
Так беспредельно над землей...

Поэтому же можно встретить в письмах Тютчева стихотворные строки, которые возникают экспромтом в момент написания письма, поэтически претворяя остро переживаемое поэтом чувство в обобщающую мысль:

В разлуке есть высокое значенье?
Как ни люби, хоть день один, хоть век,
Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье,
И рано ль, поздно ль пробужденье,
А должен наконец проснуться человек...

Это стихотворение органично вплетается в цикл писем Тютчева к жене, объединенных темой «разлуки». «Последняя любовь» поэта внесла немало сложного и противоречивого в его взаимоотношения с Эрнестиной Федоровной и послужила главной причиной тягостного для обеих сторон расхождения. Однако новая любовь не вытеснила прежней привязанности к жене: Тютчев умел ценить силу ее характера, полную благородного достоинства сдержанность и постоянство. Все это нашло отражение в письмах Тютчева, отразилось и в стихотворных строках, которые как будто рождаются из строк прозаических и завершают их.
Так же возникло и другое стихотворение Тютчева, в совершенной художественной форме переплавляющее непосредственное переживание в философскую идею:

Увы, что нашего незнанья
И беспомощней, и грустней?
Кто смеет молвить: до свиданья
Чрез бездну двух или трех дней?

Соотносятся с лирикой Тютчева и его письма к Георгиевским. Как. и в стихотворениях «Есть и в моем страдальческом застое...», «Нет дня, чтобы душа не ныла...», «Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло...» и др., в них запечатлена душевная драма поэта. Первое же из напечатанных в настоящем томе писем А. И. Георгиевскому воспринимается как вариант, как прозаический эквивалент тютчевских стихотворных строк:

И я один, с моей тупой тоскою,
Хочу сознать себя и не могу..,

И в письмах Тютчев остается поэтом,— это, быть может, самое сильное впечатление, остающееся от знакомства с его эпистолярным наследием. Как поэтическое credo звучат строки одного из писем Тютчева к И. Гагарину: «...чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле». Сразу вспоминается:

Нет, моего к тебе пристрастья
Я скрыть не в силах, мать-Земля!

Нам мало известно об отношении Тютчева к другим художникам слова. Поэтому так приковывают к себе внимание все те высказывания о Пушкине, Жуковском, Вяземском, Тургеневе н т. д., которые мы встречаем в его письмах.
Как-то осенью 1853 года Тютчев прочитал новое стихотворение Вяземского «Ночь в Венеции»:

По зеркалу зыбкого дола,
Под темным покровом ночным,
Таинственной тенью гондола
Скользит по струям голубым..,

Через несколько дней, упоминая о Вяземском, Тютчев пишет жене: «Я прочел недавно его стихи о Венеции, которые действительно очень хороши. Своей нежностью и гармоничностью они напоминают движение гондолы. Что это за язык, русский язык!» (письмо к Э. Ф. Тютчевой от 16/28 ноября 1853 года).
Тютчев приветствовал заботу об изобразительности и выразительности слова, но считал ее оправданной лишь тогда, когда она, по словам поэта, не искажала поэтического чувства «напыщенностью выражений». Образцом В втом отношении был для него Пушкин (письмо к И. С. Гагарину от 7/19 июля 1836 года).
Хорошо известны стихи Тютчева о Жуковском:

В нем не было ни лжи, ни раздвоенья —
Он все в себе мирил и совмещал.
С каким радушием благоволенья
Он были мне Омировы читал..,

Этот лаконичный поэтический образ словно развертывается и обрастает дополнительными подробностями в строках письма Тютчева — об отношении его к переводу «Одиссеи» Гомера, выполненному Жуковским: «...Я очень приятно провел время с Жуковским сначала в Эмсе, где мы прожили шесть дней, занимаясь чтением его «Одиссеи» и с утра до вечера болтая о всевозможных вещах. Его «Одиссея» будет действительно величественным и прекрасным творением, и ему я обязан тем, что вновь обрел давно уже уснувшую во мне способность полного и искреннего приобщения к чисто литературному наслаждению...» (письмо к Э. Ф. Тютчевой от 17/29 августа 1847 года).
При всей беглости эпистолярных суждений Тютчева о «Записках охотника» Тургенева, они дают представление об эстетических взглядах поэта, о том, что он особенно ценил в художественном произведении: «реальность в изображении человеческой жизни» в соединении с глубоким проникновением в ее сокровенные глубины, чувство глубокой человечности в сочетании с чувством художественным, умение автора видеть поэзию там, где она почти незаметна. «...Я только что прочитал два тома Тургенева «Записки охотника», где встречаются чудесные страницы, отмеченные такой мощью таланта, которая благотворно действует на меня,— пишет Тютчев Эрнестине Федоровне;— понимание природы часто представляется вам как откровение». «Кстати о Тургеневе,— развивает далее свои суждения поэт,— я так и думал, чти ты сумеешь оценить его книгу.— Полнота жизни и мощь таланта в ней поразительны. Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувство глубокой человечности и чувство художественное; с другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении человеческой жизни со всем, что в ней есть сокровенного, и сокровенного природы со всей ее поэзией». Через некоторое время Тютчев снова возвращается к оценке таланта Тургенева, его «способности чувствовать прекрасное, благодаря которой ему открыта вся интимная поэзия природы даже там, где эта поэзия не выступает явно» (письма к Э. Ф. Тютчевой от 13 сентября 1852 года, 10 декабря 1852 года, 25 февраля 1853 года). Сказанное в этих строках о Тургеневе может быть отнесено и к лирике самого Тютчева. Взволнованный прочитанным, поэт выделяет в повестях Тургенева прежде всего то, что было созвучно его творчеству. Проникновенным пониманием природы, сочетанием чувства глубокой человечности с чувством художественным отмечено и творчество Тютчева.
В работах о Тютчеве были высказаны две противоположные точки зрения на развитие его творчества. Согласно первой из них, как поэт Тютчев окончательно определился еще до 1836 года, то есть до опубликования в пушкинском «Современнике» цикла «Стихотворений, присланных из Германии». Все написанное позднее лишь «дополняет то представление о нем, которое складывается у читателя на основании «ранних» произведений поэта, дополняет иногда существенно, но чего-либо качественно нового в это представление не вносит»22. Согласно другой точке зрения, творчество Тютчева претерпело заметную эволюцию, обусловленную связью Тютчева «с общим движением русской поэзии и всей литературы к реализму»23. В представлении о том, что Тютчев как поэт сложился к 1836 году, есть некое зерно истины. Дело в том, что к этому времени Тютчевым уже были созданы такие поэтические шедевры, которые позволили Некрасову причислить его талант «к русским первостепенным поэтическим талантам». Однако всю многогранность, сложность и противоречивость поэзии Тютчева, всю глубину мысли и проникновенность чувства его лирики трудно постигнуть, основываясь только на «ранних» стихотворениях поэта.
С самого начала творчества Тютчев заявил себя как яркий представитель поэзии философской, в которой мысль, при всей ее обобщенности, «никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им, и сама его проникает нераздельно и неразрывно»24.
В поэзии Тютчев стремился философски осмыслить жизнь вселенной, заглянуть в тайны космической жизни и человеческого бытия. Тютчевская космогония и натурфилософия, как неоднократно отмечали исследователи, обнаруживает близкое знакомство с античной и классической немецкой философией, с философскими умонастроениями любомудров и т. д. Все это важно знать для понимания процесса формирования мировоззрения Тютчева. Но не следует искать в его творчестве стихотворного переложения философских тезисов, почерпнутых у того или иного мыслителя. Как всякий большой художник, Тютчев овладел достижениями философской и поэтической мысли своих предшественников и современников, но в своих творениях он дал собственное неповторимое художественное решение философских проблем жизни и ее течения во времени.
Действительность, «реальность жизни», воспринималась поэтом в непрестанном противоборстве враждующих сил, рождала в нем тревогу от сознания, что мир находится накануне грандиозных исторических потрясений, несущих с собой крушение привычных социальных устоев и религиозных верований. И в этом движении мировой истории поэт часто ощущал себя «обломком старых поколений», о чем писал с таким гнетущим чувством в стихотворении 20-х годов «Бессонница»:

И наша жизнь стоит пред нами,
 Как призрак на краю земли,
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали;
И новое, младое племя 
Меж тем на солнце расцвело,
А нас, друзья, и наше время
Давно забвеньем занесло!

Позднее, в первой половине 30-х годов, Тютчев скажет с не меньшей откровенностью:

Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости,
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести!..

И все-таки всю жизнь Тютчев не уставал проявлять жадный интерес к «высоким зрелищам» истории, настойчиво пытаясь разгадать их смысл. В переводе XXXI главы третьей части «Путевых картин» Гейне,— в который Тютчев вложил часть своего поэтического Я, усиливая все то, что было созвучно его душе,— отчетливо слышится утверждение прекрасного грядущего дня и нового счастливейшего племени, для которого свободы солнце «живей и жарче будет греть».
Такая противоречивость и полярность, такой драматизм восприятия действительности сказываются во всем миропонимании поэта. Любовью к жизни, почти физическим «преизбытком» жизни проникнуты многие стихотворения поэта. Таковы знакомые каждому из нас ликующие строки «Весенней грозы» и «Весенних вод», торжественная ода «Весна», изображение победы весны над зимою, жизни над смертью — в стихотворении «Зима недаром злится...». Однако поэзии Тютчева ведомы и совсем иные настроения: ощущение скоротечности человеческого бытия, сознание его непрочности и хрупкости. В сравнении с вечно обновляющейся природой («Природа знать не знает о былом, // Ей чужды наши призрачные годы...»; «Бессмертьем взор ее сияет, // И ни морщины на челе...») человек —не более как «злак земной», «греза природы»:

Смотри, как на речном просторе,
По склону вновь оживших вод.
Во всеобъемлющее море
За льдиной льдина вслед плывет.
На солнце ль радужно блистая,
Иль ночью в поздней темноте,
Но все, неизбежимо тая,
Они плывут к одной мете <...>
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое Я,
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя?

Но ни торжествующие возгласы «Весенних вод», ни трагические ноты стихотворения «Смотри, как на речном просторе...» не дают еще полного представления о пафосе поэзии Тютчева. Для того, чтобы его разгадать, важно понять самую суть философской и художественной интерпретации природы и человека в поэзии Тютчева. Поэт поднимается до понимания соотношения этих двух миров — человеческого Я и природы — не как ничтожной капли и океана, а как двух беспредельностей: «Все во мне и я во всем...» Поэтому не оцепенением тоски, не ощущением призрачности индивидуального бытия проникнута поэзия Тютчева, а напряженным драматизмом поединка, пусть и неравного:

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен..,
(«Два   голоса»)

Апофеозом жизни, исполненной горения, звучат строки стихотворения «Как над горячею золой...», а «Весенняя гроза» воспринимается как гимн юности и человеческому обновлению.
Если в первый период творчества Тютчев выступает как представитель поэзии философской, то в зрелые годы, не переставая быть поэтом мысли, он все настойчивее ищет пути выражения чувств, переживаний и настроений — в многообразии их проявлений, в неповторимом движении. В его стихах грусть перерастает в страдание, радость разрешается восторгом, влечение, таящееся где-то в недрах души, прорывается взрывом страсти, любовь из светлого чувства превращается в «поединок роковой», оставаясь вместе с тем бесконечно прекрасной, открывающей целый мир:

Любовь, любовь — гласит преданье —
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И ... поединок роковой...

И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец...

Кроме «Предопределения», вспомним финал «Последней любви»? «Ты и блаженство и безнадежность»; или известные тютчевски строки «О, как убийственно мы любим...»; или горькое признание «Я стражду, не живу... им. им одним живу я — //Но эта жизнь!, О, как горька она!» («Не говори: меня он, как и прежде, любит...>), А с какой естественностью и простотой передает Тютчев сложнейший психологический процесс воспоминаний, где близкое бесконечно далеко, где упоение и мука нераздельны, где очарование овеян» грустью о прошедшем («Итак, опять увиделся я с вами...», «Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло...», «Я встретил вас — и всё былое...» и др.).
Для выражения сложного мира человеческой души поэту часто служат образы природы: цветущий мир солнца, голубого неба в «поющих деревьев», воздушная арка радуги, объемлющий земной шар океан...

Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее: он нудит нас и просит..,
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.

Такие сопоставления, сравнения, параллели, пробуждая в читателе всякий раз новые, неведомые ассоциации, раскрывают не просто состояние души, а пульсацию, движение внутренней жизни — ее «биение». Хотя идея сопоставления душевных состояний человека с теми или иными явлениями природы возникала в поэзии и до Тютчева,— изображение незримых, таинственнейших движений души сквозь зримую диалектику явлений природы — это то, что поэзии дал Тютчев.
Образная система лирики Тютчева являет собой необыкновенно гибкое сочетание конкретно-зримых примет внешнего мира и того субъективного впечатления, которое производит на поэта этот мир. Тютчев может очень точно передать зрительное впечатление от надвигающейся осени:

Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...

Наблюдая весеннее пробуждение природы, поэт замечает красоту первого зеленеющего полупрозрачного листа («Первый лист»), В жаркий августовский день улавливает «медовый» запах, доносящийся с «белеющих полей» гречихи («В небе тают облака...») Поздней осенью ощущает дуновение «теплого и сырого» ветра, на поминающего  о  весне   («Когда   в   кругу   убийственных   забот. ») Яркое зрительное впечатление возникает даже тогда, когда Тютчев называет не самый предмет, а те признаки, по которым он угадывается:

И облаков вечерних тень
По светлым кровлям пролетала.
И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.
Умение дать пластически верное изображение внешнего мира, передать полноту внешнего впечатления у Тютчева удивительно. Но не менее удивительно и его мастерство выражения всей полноты внутреннего ощущения. Некрасов писал о том, что Тютчеву удается пробудить «воображение читателя» и заставить его «дорисовать» то, что только .намечено в поэтическом образе25. Эту особенность поэзии Тютчева заметил и Толстой, выделявший в его стихах необычные, неожиданные словосочетания, которые задерживают на себе внимание читающего и будят творческую фантазию. Как неожиданно и даже странно на первый взгляд это соединение двух как будто несоединимых слов: «праздная борозда». Но именно оно, это странное и удивительное сочетание, помогает воссоздать всю картину в целом и передать всю полноту внутреннего ее ощущения. Кажется, говорил Толстой, что сразу все сказано, «сказано, что работы кончены, все убрали, и получается полное впечатление»26. Такое «полное впечатление» постоянно возникает при чтении стихов Тютчева. Как не вспомнить в связи с этим знаменитые тютчевские образы: «изнемогла» — о радуге, «смесились» — о тенях, «смутит небесную лазурь» — о грозе, «разрешились в сумрак зыбкий, в дальний гул» — о красках и звуках вечереющего дня и т. д. Звуковая   сторона   стихотворения   никогда   не   представлялась Тютчеву самоцелью, но язык  звуков  был  ему близок  и понятен.

Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы,
Окликалися ветры и пели валы...

***

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул...

***

Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.

Читатель слышит в стихах Тютчева грохот летних бурь, еле внятные звуки наплывающих сумерек, шорох зыбких камышей... Эта звукопись помогает поэту запечатлеть не только внешние стороны явлений природы, но свое ощущение, свое чувство природы. Этой же цели служат и смелые красочные сочетания в стихах Тютчева («мглисто-лилейно», «лучезарно и сизо-темно,» и т. д.). Кроме того, Тютчев обладает даром воспроизводить краски и звучания в нераздельности производимого ими впечатления. Так возникают в его поэзии и «чуткие звезды», и солнечный луч, врывающийся в окно «румяным громким восклицаньем», сообщая динамику и экспрессию поэтической фантазии Тютчева, помогая преобразить поэтические этюды с натуры в такие «пейзажи в стихах», где зрительно-конкретные образы проникнуты мыслью, чувством, настроением, раздумьем.
Первое подлинное открытие поэзии Тютчева принадлежит Пушкину. «Мне рассказывали очевидцы,— вспоминал впоследствии Ю. Ф. Самарин,— в какой восторг пришел Пушкин, когда он в первый раз увидал собрание рукописное его стихов»27. Это было в 1836 году, когда в третьем и четвертом томах пушкинского «Современника» были напечатаны стихотворения Тютчева. Публикация принесла признание поэту, до того почти неизвестному в литературных кругах. Позднее о стихах Тютчева писал Некрасов, относя его талант «к русским первостепенным поэтическим талантам»28. Начатое Пушкиным и Некрасовым открытие Тютчева продолжил Тургенев статьей «Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева», «одного из самых замечательных наших поэтов»29. «Великим» поэтом называл Тютчева Достоевский30. «Прекрасными» находил стихотворения Тютчева Чернышевский31. Глубину мысли и простое, строгое изящество формы высоко ценил в поэзии Тютчева Лев Толстой. «Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать без слез»32,— говорил он о стихотворении «Тени сизые смесились...». Столь же эмоциональны и так же выразительны были его оценки других созданий поэта. Перечитывая стихи Тютчева, Толстой отмечал на полях карандашом все то, что особенно поразило его воображение, и лаконично определял: глубина, красота, чувство, своеобразие.
«Вы знаете, кто мой любимый поэт?» — спросил однажды Толстой и сам ответил,— «Тютчев». При этом он добавил: «...его все, вся интеллигенция наша забыла или старается забыть: он, видите, устарел... Он слишком серьезен, он не шутит с музой»33. Да, в последней трети XIX века Тютчев оказался забытым поэтом. Правда, в середине 90-х годов и начале XX века о нем снова заговорила критика, но философское содержание его поэзии осмысливалось тогда в духе эстетических теорий конца века; все настойчивее говорилось о Тютчеве как о «предтече символистов», все чаще писали о влечении поэзии Тютчева к «ночи», «хаосу», «безумию» и т. д. Критики словно соревновались в нагнетании и сгущении красок, пытаясь подчеркнуть «ночное», а не светлое, «зловещее, а не отрадное» в направлении мысли и чувства поэта. Поэзию Тютчева называли «поэзией ночи», а самого поэта — «жертвой» бездны тайн и бесконечности. В это время и Брюсов, один из первых положивший начало научному изучению тютчевского наследия, рассматривал Тютчева как одного из предшественников символизма. Однако Брюсову во многом удавалось преодолеть односторонность и ограниченность в истолковании поэзии Тютчева. Стремясь «приблизить» Тютчева к символистам, выделяя мир ночного таинственного хаоса в его поэзии, Брюсов постоянно ощущает сопротивление поэтического материала. Его внимание приковывают строки известного стихотворения:

Душа хотела б быть звездой,
Но не тогда, как с неба полуночи
Сии светила, как живые очи,
Глядят на сонный мир земной,—
Но днем...

И вот уже не думая о «влечении» Тютчева ко всему темному, таинственному, ночному, Брюсов записывает в черновых набросках комментария к этому стихотворению: «Характерно для Т<ютчева> и его отношения к своей поэзии»34. Хотя Брюсов называл Тютчева первым поэтом «новой школы», у которого «разрыв с пушкинской традицией» был «сильнее, нежели у Фета», понимание значительности сделанных Тютчевым поэтических открытий приводило к мысли о продолжении, развитии великой пушкинской традиции. «Пушкин, Тютчев, Баратынский,— писал Брюсов,— вот три заветных имени для всех, кто любит русские стихи, их произведения — великие образцы нашей поэзии»35.
Время отбросило все случайное, субъективное и одностороннее в истолковании поэзии Тютчева и оправдало оценку, данную его творчеству Пушкиным, Некрасовым, Толстым, революционными демократами. Его творчество, отмеченное глубиной философской мысли, способностью проникать в тайны природы и души человеческой, получило широкое признание. И в полной мере подтвердились слова Некрасова, писавшего о том, что книгу стихов Тютчева «каждый любитель отечественной литературы поставит в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения»36

Основные материалы будут публиковаться
по адресу  http://www.fedor-tutchev.narod.ru

______________________________________________________
1Русский библиофил, 1913, вып. VIII, с. 24

2Там  же, с. 25.

3Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Дневник М. П. Погодина (231. 1. 30). Записи от 9 и 25 августа, 6, 11 я 13 октября, 1 ноября, 2 декабря 1820 года, 24 февраля 1821 года и т. д.

4Биографический словарь профессоров и преподавателей имп, Московского университета, ч. II. М., 1855, с. 96.

5Франсуа Де Ларошфуко. Максимы. Б л е з Паскаль Мысли. Жан Де Лабрюйер. Характеры. М., 1974, с. 122—126, 169.

6Руссо Ж. Ж. Педагогические сочинения, т, 1. М., 1981, с. 369 («Эмиль, или О воспитании»),

7Свербеев Д. Н. Записки, т. II. М., 1899, с. 143.

8Дневник  М.  П.  Погодина.  Запись  от    20—25    июня    1823 года.


9Гейне Г. Собр. соч. в 10-ти томах, т. 9. Гослитиздат, 1959, с. 468.

10См.: «Ученые записки II отделения имп. Академии наук», 1859, кн. V, с. LVII.


11Тургенев  И. С. Поли. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Сочинения, т. 4. М., 1980, с. 524.


 12Русское слово,  1859, февраль,   отд.   II. Критика,   с.   73,   76.


 13Добролюбов Н. А. Собр. соч. в трех   томах,   т.   2.   М., 1952, с. 176.


 14Ленин  В. И. Поли. собр. соч., т. 20, с. 173.

 15Старина и новизна, кн. 18. СПб., 1914, с. 63,

 16Д о б р о л ю б о в  Н: А. Собр. соч., т. 3, с. 67.
      
17Тютчев   Ф. И. Поли. собр. соч. СПб.,  1913, с. 510.

 18Там   же, с. 503, 506,

19Толстой Л. Н. Поли. собр. соч.,  т.   62.  М.,   1953,  с.   9.

20Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, с. 282.

 21Там  же, с. 238.

22Сергиевский   И. Избранные  работы.  М.,   1961,  с.  332.

23Гиппиус Вас.— В кн.: Ф. И. Тютчев Поли. собр. стихотворений. Л., 1939, с. 20.

24Тургенев И. С, Поли. собр. соч. и писем. Сочинения, т. 4, с. 526-527,

25Некрасов    Н.  А.  Поли.  собр.  соч.  и  писем,  т.   IX,  М., 1950, с. 205.

26Гольденвейзер   А.    Б.    Вблизи    Толстого.    М.,    1959, с. 315,

27 Звенья, кн. 2. М.—Л., 1933, с. 259.

28 Некрасов   Н. А. Поли. собр. соч. и писем, т. !Х, с. 220.
 
29Тургенев   И.  С.  Поли.  собр.  соч.  и  писем,  т.  4,  с.   524.

30 «Ф. М. Достоевский об искусстве». М.,  1973, с. 430.

31Чернышевский   Н. Г. Поли. собр. соч., т.  16. М.,  1953, с. 28.

32Гольденвейзер   А.  Б.  Вблизи Толстого, с.  57.

33 «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников». В 2-х томах, т, 1. М., 1978, с. 416,

34 Отдел   рукописей   Государственной   библиотеки   СССР   им. В. И. Ленина (386. 45. 15).

35 Т а м же (386. 45. 6 и 386. 42. 29).

36 Некрасов   Н. А. Поли. собр. соч. и писем, т. IX, с. 221.



Основные материалы будут публиковаться
по адресу  http://www.fedor-tutchev.narod.ru