Кто вы, играющие классику в переходе на Манежной?

Было б, наверное, здорово повыковыривать из булки времени  весь изюм секунд, чтобы замедлять или ускорять его ход, методично нарезать его финишными ленточками, как диск жокей сводить его пластинки, раскраивать его по фигуре, как портной. Хотя бы для того, чтобы суметь не допустить тех бед, что случаются с нами и делят жизнь на «до» и «после».

Но «наших дней сияющая проза» убеждает в том, что так нельзя, что это будет игра не по правилам  (во всяком случае, это будет не та игра, в которую она (проза) села с тобой играть). Что сделать с реальностью, которая надурила тебя в преферанс, разбила в биллиард,    обыграла в шахматы,  нарды и домино, обставила  в шашки, в общем, обскакала по всем пунктам и не дала шанса отыграться? Предложи  ей  игру, в которую она не сможет выиграть,  придуманную тобой игру.

В полуночном переходе на станции Китай-город, наконец-то, вымерли все дневные звуки: их вымела с опилками уборщица, они выветрились с отходящими поездами, смешались с густотой вечера и растворились в ней.    У стены, как артиллерийское орудие, стояла  инвалидная коляска, блестящая черной кожей, хромированными спицами колес и ручками. На самом ее краю сидела девушка в длинном льняном сарафане цвета  какао  и  играла не для кого на саксофоне бесконечно приятную мелодию, то уходящую в импровизацию, то снова пересекающую написанные на листе ноты.   Я не знаю, почему эта  девушка мне приснилась… Думаю, она хотела, чтобы я  спросила всех, продирающихся через кусты шиповника, идущих своими нехожеными  тропами, выбирающихся из эшеровского «Колодца» с открытки за 1947 год:

«Кто вы, играющие классику  в вонючем переходе на Манежной?
Кто вы, рисующие графитти  на асфальтовых стенах и потолках городского неба?
Кто вы, обладатели живых человеческих взглядов и голосов, сидящие в инвалидных колясках»?
 
Хотя я, наверное, даже не хочу знать, кто вы… Я спрашиваю о том, какие вы.