Глава 10

Я уйду как из клетки     в запредельные дали,
Растворюсь в перепутьях     незнакомой дороги,
Чтоб вокруг, словно в театре,     сцены жизни менялись,
Чтобы прежние страхи      в прежней пьесе остались.
Я найду все ответы!     Я раскрою все тайны!
В это слепо я верю,     хоть и чувствую кожей:
Лучше пасть среди битвы,      прежде, чем я узнаю,
Что любая дорога      вновь вернётся к началу.

Там, где кручей обрыва     завершается суша,
Там, где моря глубины     растеклись неподвижно,
Там встречает Сидури     всех, дошедших до края,
Угощает вином всех,     утоляя их жажду.
Виночерпие боги     ей назначили жизнью:
Золотая есть чаша,    и кувшин вечно полон,
Разодета хозяйка,    покрывало как дымка…
Словно к утренней розе     Гильгамеш к ней подходит.
Гильгамеш к ней подходит    тенью ночи прошедшей:
Он покрыт только прахом,    только шкурой одет он.
Не подумать, что скрыта     плоть богов в его теле –
В нём тоска словно хищник     притаилась в утробе,
Стал похож на идущих     он неблизкой дорогой.
Ещё издали путник    был хозяйкой замечен.
Поразмыслив недолго     и прислушавшись к сердцу,
Так Сидури с собою     совещалась в тревоге:
«Вид его непригляден –     это, верно, убийца.
Здесь появится вряд ли     добрый путник смиренный.»
Так решив, поспешила     дверь захлопнуть хозяйка.
Этот стук торопливый    Гильгамеш и услышал,
И лицо к ней он поднял,    и решительно молвил:
«Это что ж ты, хозяйка,    усмотрела такое,
Что захлопнула двери     и засов заложила?
Для меня ведь преградой     быть не может всё это:
В дверь рукой лишь ударю –     разломаю запоры.»
Поразмыслив недолго     дверь открыла Сидури.
Гильгамешу с порога     своё молвила слово:
«Кто ты, путник, идущий     этой дальней дорогой?
И какою тропою    до меня ты добрался?
Для чего ты решился     превозмочь все преграды?
Путь куда ты свой держишь,     знать хочу я, скажи мне!»
Ей скиталец ответил,     осторожной хохзяйке:
«Гильгамеш я, который     буен нравом был прежде,
Тот, который Хумбабу     погубил, стража кедров,
И Быка истребивший,     что с небес опустился,
И средь гор перебивший     львов, резвящихся стаей.»
Удивлялась Сидури,     слыша речь незнакомца:
«Коль сказал ты мне правду,    Гильгамешем назвавшись,
И не врёшь, что Хумбабу     погубил среди леса,
И Быка уничтожил,     что с небес опустился,
Если ты тот, который     львов разхил беспощадно,
Почему твои щёки     исхудали, увяли,
Головою поник ты,     опечалился сердцем,
И тоска, словно хищник,      притаилась в утробе,
Стал похож на идущих     ты неблизкой дорогой.
Жар и стужа лицо всё     опалили нещадно,
Потерял будто что-то     ты бежишь по пустыне?!»

Гильгамеш ей ответил,     осторожной хозяйке:
«Как щекам не иссохнуть,     не увять под слезами?!
Голове не понкнуть?!     Не печалиться сердцу?!
Как тоске хищным зверем     не таиться в утробе?!
Тем, кто к жизни не встанет,     как не быть мне подобным?!
И зачем в непогоду     мне лицо своё прятать?!
Если брат мой, Энкиду,     кто гроза хищных тварей,
Мой Энкиду любимый,     кто стадам диким пастырь,
С кем однажды сошлись мы,     с кем отправились в горы,
С кем вдвоём одолели     и Быка, и Хумбабу, -
Кто был другом надёжным,     другом нежно любимым,
Другом был он, с которым     все дела мы делили –
Он судьбу человека     всю прошёл без остатка.
Семь ночей миновало,    и шесть дней миновало –
Я оплакивал друга,     хоронить не давая!
Я надеялся – встанет     друг мой, голос мой слыша…
Семь ночей безутешных     и шесть дней миновало
До тех пор, пока черви     в нос его не проникли.
Смерть меня устрашила –     не могу я жить дальше!
Как разбойник в пустыне     одиноко скитаюсь:
Не даёт мне покоя     мысль о друге-герое.
Я дорогою дальней     от людей убегаю:
Не даёт мне покоя     мысль о друге Энкиду.
Так и буду скитаться,     всех людей избегая:
Не могу не кричать я –     как же я успокоюсь?
Друг мой верный, любимый      стал землёю навеки!
И меня как Энкиду     смерть когда-то настигнет,
Так же лягу когда-то     и не встану вовеки.
А теперь повстречалась      ты, хозяйка, в пути мне –
Помоги не увидеть     смерти той, что страшусь  я.»

Отвечала  хозяйка,     утаив вздох печали:
«Гильгамеш, ты – безумец!     Ну куда ты стремшься?!
Жизнь, которую ищешь,     никогда не найдёшь ты!
Ведь когда создавали     боги племя людское,
Смерть – назначили людям,     жизнь – себе удержали.
Только боги бессмертны,     Гильгамеш, только боги! 
Ну, а ты – успокойся,     насыщай свой желудок,
Днём и ночью будь весел,     словно праздник справляешь,
Днём и ночью, как в праздник,     и играй, и пляши ты,
Пусть одежда, что носишь,     будет светлой как счастье,
Будет волос твой чистым,     омывайся водою,
Силой крепких объятий     радуй сердце подруги,
Без завистливой боли    наблюдай за ребёнком,
Что держа твою руку    в мир грядущий шагает –
Только в этом, поверь мне,    человек, твоё дело.»
Гильгамеш, как не слышал,    снова спрашивать начал:
«А теперь расскажи мне     как найти Утнапишти.
Где от путь пролегает,     и каков его признак?
Дай тот признак, чтоб знал я     где тот путь пролегает:
Если можно – отправлюсь    я к нему через море,
А нельзя – то пустыней     побегу я безлюдной!»
Отвечала хозяйка     Гильгамешу-упрямцу:
«Никогда не бывало     здесь такой переправы,
Никому это море     переплыть не случалось.
Лишь один только Шамаш     расстоянье осилит.
Кроме Шамаша вряд ли     кто сумеет добраться.
Здесь трудна переправа,     тяжела здесь дорога,
Потому что преградой     на пути воды смерти.
Если пустишься морем,     что ты будешь, несчастный,
Делать дальше, дстигнув     смерти вод неподвижных?
Но тебе подскажу я:    есть один – Уршанаби –
Утнапишти когда-то     корабельщиком был он.
Разыщи-ка его ты,     разузнай всё, что надо:
Если можно, то морем     он тебя переправит,
А нельзя – обещай мне –     вспять, домой обратишься.»

Как услышал те речи     Гильгамеш непреклонный,
Боевой он топор свой     поднял крепкой рукою,
А другою рукою     меч он выхватил острый.
Углубился он в дебри     густолистых деревьев.
Он упал между ними     как копьё среди битвы.
Уршанаби на месте     не застал, не нашёл он,
И внезапная ярость     ослепила сознанье,
На пути что попалось     стал крушить без разбора:
Каждый каменный идол     был изрублен нещадно,
Змей был пойман средь леса     и удушен в безумье.
И когда он всю горечь     вон исторгнул из сердца,
И когда опустились     от бессилия руки,
Сам себе он промолвил:     «Не найти, видно, лодки!
Как теперь одолею     на пути воды смерти?
Да и как переправу     я найду через море?»
Удержав свои слёзы,     безнадёжности муку,
Он к реке устремился,     через чащу шагая.
Там как раз Уршанаби     плыл по водной дороге
И весла лёгким взмахом     путь свой к берегу правил.
Не дождавшись вопросов     Гильгамеш ему молвил:
«Гильгамеш – моё имя,     так зовусь я с рожденья,
Я покинул свой Урук,     путь проделал неблизкий:
Среди гор, подземельем,     шёл дорогою Солнца.»
Уршанаби промолвил     Гильгамешу-безумцу:
«Почему твои щёки      исхудали, увяли,
Головою поник ты,     опечалился сердцем,
И тоска, словно хищник,     притаилась в утробе,
Стал похож на идущих     ты неблизкой дорогой. 
Жар и стужа лицо всё     опалили нещадно,
Потерял будто что-то     ты бежишь по пустыне?»
Гильгамеш безутешный     отвечал Уршанаби:
«Как щекам не иссохнуть,     не увять под слезами,
Голове не поникнуть,     не печалиться сердцу,
Как тоске хищным зверем    не таиться в утробе,
Как не быть мне подобым    тем, кто к жизни не встанет.
И зачем в непогоду     мне лицо своё прятать,
Если брат мой любимый,     кто гроза хищных тварей,
Мой Энкиду любимый,    кто стадам диким пастырь,
С кем однажды сошлись мы,     с кем отправились в горы,
С кем вдвоём одолели     и Быка, и Хумбабу,
Кто был другом надёжным,     другом нежно любимым,
Другом был он, с которым     все дела мы делили –
Он судьбу человека     всю прошёл без остатка.   
Семь ночей миновало     и шесть дней миновало –
Я оплакивал друга,     хоронить не давая!
Я надеялся – встанет     друг мой, голос мой слыша.
Семь ночей безутешных     и шесть дней миновало
До тех пор пока черви     в нос его не проникли.
Смерть меня устрашила –     не могу я жить дальше.
Как разбойник в пустыне     одиноко скитаюсь:
Не даёт мне покоя     мысль о друге-герое.
Я дорогою дальней    от людей убегаю:
Не даёт мне покоя     мысль о друге Энкиду.
Так и буду скитаться,    всех людей избегая:
Не могу не кричать я –       как же я успокоюсь?
Друг мой верный, любимый      стал землёю простою!
И меня как Энкиду     смерть когда-то настигнет,
Так же лягу когда-то     и не встану вовеки.
А теперь ты скажи мне     как найти Утнапишти?
Где тот путь пролегает    и каков его признак?
Дай тот признак, чтоб знал я     где тот путь пролегает:
Если можно – отправлюсь     я к нему через море,
А нельзя – то пустыней      побегу я безлюдной.»
Отвечал Уршанаби     Гильгамешу-упрямцу:
«Каждый идол разбитый     был моим оберегом,
Чтобы мне не коснуться     смерти вод  неподвижных.
Каждый каменный идол     был изрублен тобою,
А без них будет трудно     переправить тебя мне.
Ты возьми-ка топор свой     в свою крепкую руку,
Ты уйди-ка в глубь леса,    наруби-ка шестов там.
Их сто двадцать нам надо     по пятнадцати сажен.
Осмоли, сделай вёсла,     мне потом принеси их.»
Как услышал те речи     Гильгамеш непреклонный,
Боевой он топр свой     поднял крепкой рукою,
А другою рукою      меч он выхватил острый.
Углубившись сквозь дебри,     нарубил он шестов там,
Получилось сто двадцать      по пятнадцати сажен.
Осмолил, сделал вёсла     и принёс их к нему он.
Гильгамеш с Уршанаби      к лодке разом шагнули
И, столкнув её в волны,     в путь по морю пустились.
За три дня одолели     путь шести недель долгий,
И достигла их лодка      смерти вод неподвижных.
И тогда Гильгамешу     говорит Уршанаби:
«Ты от вод отстранись-ка,     шест возьми в руки первый.
Опасайся вод смерти      и рукою не тронь их.
Ты возьми и второй шест,     третий шест и четвёртый,
Пятый шест, и шестой шест,      и седьмой, и восьмой шест,
Шест девятый, десятый      все бери друг за другом…»
Все он брал друг за другом –     все сто двадцать уж взяты,
Но далёк ещё берег…     И тогда наш упрямец
Все ремни распоясал,     снял лохмотья одежды
И руками как парус     над собой её поднял.

Утнапишти заметил     ещё издали лодку.
Поразмыслив недолго     и прислушавшись к сердцу
Многомудрый отшельник     сам с собой совещался:
«Почему-то разбиты     обереги на лодке?
Почему-то плывёт в ней     не хозяин, а кто-то…
Он всё ближе и ближе,     но не мой человек он:
Я и справа, и слева      рассмотреть постарался,
Всё гляжу и гляжу я –      и никак не узнаю.
Всё гляжу и гляжу я –      непонятно мне, кто он.
Всё гляжу и гляжу я –      незнаком он мне, точно.
Кто он – этот, рискнувший      мест достичь отдалённых?»

Вот причалила лодка,     в бегер носом уткнувшись,
И сказал незнакомец     речь свою Утнапишти:
«Гильгамеш – моё имя,     так зовусь я с рожденья,
Я покинул свой Урук,     путь проделал неблизкий:
Среди гор, подземельем,     шёл дорогою Солнца.»
Стал вопросы отшельник      задавать незнакомцу:
«Почему твои щёки     исхудали, увяли,
Головю поник ты,     опечалился сердцем,
И тоска, словно хищник,     притаилась в утробе,
Стал похож на идущих     ты неблизкой дорогой.
Жар и стужа лицо всё     опалили нещадно,
Потерял будто что-то     ты бежишь по пустыне?»
Гильгамеш безутешный     отвечал Утнапишти:
«Как щекам не иссохнуть,     не увять под слезами,
Голове не поникнуть,    не печалиться сердцу,
Как тоске хищным зверем     не таиться в утробе,
Как не быть мне подобным      тем, кто к жизни не встанет,
И зачем в непогоду     мне лицо своё прятать,
Если брат мой любимый,     кто гроза хищных тварей,
Мой Энкиду любимый,     кто стадам диким пастырь,
С кем однажды сошлись мы,     с кем отправились в горы,
С кем вдвоём одолели      и Быка, и Хумбабу,
Кто был другом надёжным,     другом нежно любимым,
Другом был он, с которым     все дела мы делили –
Он судьбу человека     всю прошёл без остатка.   
Семь ночей миновало     и шесть дней миновало –
Я оплакивал друга,     хоронить не давая!
Я надеялся – встанет     друг мой, голос мой слыша.
Семь ночей безутешных     и шесть дней миновало
До тех пор пока черви     в нос его не проникли.
Смерть меня устрашила –     не могу я жить дальше.
Как разбойник в пустыне     одиноко скитаюсь:
Не даёт мне покоя     мысль о друге-герое.
Я дорогою дальней    от людей убегаю:
Не даёт мне покоя     мысль о друге Энкиду.
Так и буду скитаться,    всех людей избегая:
Не могу не кричать я –       как же я успокоюсь?
Друг мой верный, любимый      стал землёю простою!
И меня как Энкиду     смерть когда-то настигнет,
Так же лягу когда-то     и не встану вовеки.»
На едином дыханье     Гильгамеш всё промолвил
И, на миг лишь умолкнув,    дальше стал говорить он:
«Чтоб сюда мне добраться      до тебя, Утнапишти,
Чтоб того мне увидеть,      кто легендой стал вечной,
Как скитался я долго,     побывал в скольких землях,
Я взбирался на горы,    силу там оставляя,
Через моря просторы    совершал переправы,
Уж глаза позабыли      сладкий сон безмятежный
И измучили сердце      бесконечным вниманьем,
И наполнили тело     будто ядом – тоскою.
Не дойдя до Сидури     износил я одежду,
Убивал я медведей,    львов, и барсов, и тигров,
Убивал скот свободный     яркой степи зелёной,
Ел их мясо, в их шкуры     прятал тело нагое.
На бродягу похожий     испугал я Сидури,
Так что двери закрыла      и засов заложила,
И шесты вырубал я,     осмолил их сто двадцать,
И, плывя с Уршанаби,     не касался вод смерти –
Пусть не зря было это –      жизнь найду, что ищу я!»

Многомудрою речью      Утнапишти ответил:
«Почему, не пойму я,      жизнь тебя эта мучит?
Это, верно, бунтует     часть тебя, что от бога.
Но родители смертным      в мир тебя отпустили!
Или может, ты слышал,     что тебе, Гильгамешу,
Средь богов, средь бессмертных,     кто-то кресло поставил?
Нет, конечно. Всем смертным     есть пределы земные.
Люди – что? – лишь мякина.     Это боги – пшеница.
Поспешил, Гильгамеш, ты    шкуру сделать одеждой,
И царя одеянья      зря ты бросил поспешно.
Потому что тебе я     ничего не отвечу,
Как достичь вечной жизни     подсказать не смогу я.
Чем по свету скитаться,     время даром теряя,
Посмотри на народ свой,      что тобою оставлен:
Может в чём провинился      он когда пред тобою?
Почему ж их правитель     ветошь рубища носит?
Почему их оставил     без опеки отцовской,
Почему их оставил     без защиты надёжной,
О себе только помня     и ища не терял что?
Гильгамеш, успокойся      и храни, что имеешь:
Вкусной пищей здоровой     насыщай свой желудок,
Днём и ночью будь весел,     словно праздник справляешь,
Днём и ночью, как в праздник,      и играй, и пляши ты,
Пусть одежда, что носишь,     будет светлой как счастье,
Будет волос твой чистым,     омывайся водою,
Силой крепких объятий     радуй сердце подруги,
Без завистливой боли     наблюдай за ребёнком,
Что держа твою руку     в мир грядущий шагает –
Только в этом, поверь мне,     человек, твоё дело.
Торопись, потому что     смерть не знает пощады!
Ты когда-нибудь видел,     чтоб дома были вечны?
Разве ставят печати      навсегда на посланьях?
Разве делятся братья      навсегда при разлуке?
Даже ненависть сердце     заполняет не вечно!
И река не навеки     половодьем бушует!
В стрекозу превратится     не навеки личинка!
Думай: разве ж на свете     был когда-нибудь смертный,
Чтобы мог он достойно     взоры выдержать Солнца?
Думай: пленный и мёртвый     одинаковы с виду –
Уж не смерти ли образ      они оба являют?
Человек ли решает?    Только Эллиля слово
Соберёт Аннунаков      для решенья любого.
И создавшая судьбы      с ними Мамет-богиня
Тоже судит, какая     жизни линия наша.
Предназначили боги     смерть и жизнь на земле нам,
Не поведали только    время смертного часа,
Лишь велели: живите,     раз пришли в мир живыми!»