Рождение музыки

Нота рождается вопреки окружающему, разного рода  обстоятельствам и погодным условиям. Она появляется на свет неожиданно, можно сказать, даже назло как состоянию здоровья творца, так и времени суток. Она настойчиво капает откуда-то сверху, необъяснимо-воздушным образом, на голову, просачиваясь постепенно сквозь волосяной покров, а затем невидимые капилляры кожи в мозг, и разливается там новой музыкой, никогда прежде не существовавшей, производя множество себе подобных существ – разноликих, шустрых нот. Однако несмотря на неожиданность и непредсказуемость, ее появление не случайно. Она – своеобразный сигнал, посылаемый высшими силами и душами, давно искупившими земные грехи, и теперь свободно витающими в космосе в холодной игривой гармонии.
Особенно ощутим вертикальный поток ноты ночью или в сырые пасмурные сумерки. Когда творец, завороженный кофейным привкусом бессонницы, распахнет, бывало, высокое окно навстречу бесчисленным ночным насекомым и мозаичной россыпи зеленоватых звезд, то нет-нет, да и заметит полупрозрачную теплую линию света, снисходящую с небесного полотнища куда-то вдаль, за детскую площадку под домом и темную полосу кустов. И конечно же, только он  в царстве своего неоценимого одиночества непременно поймет ее предназначение и подобострастно промолвит: «Ну вот, у кого-то рождается музыка!..» О, сколько раз и он испытывал такое же чувство, сколько ночей сидел он у окна, завороженный и ждал… ждал этого волшебного прорыва, этого ласкового теплого потока, милостиво ниспосланного ему. Впуская его внутрь, и сопровождая чудо шепотливой молитвой, он с интересом замечал, как первая нота рождала вторую, третью. Вот их уже десять, тринадцать, двадцать две... Он смеялся, как ребенок, радуясь их естественной, ненадуманной слаженности, простой гениальной гармонии. Он таял от счастья, и когда оркестр незримых инструментов уже по третьему кругу обыгрывал творение-младенца, он чувствовал, как слезы отчаянного безумия, скатываются по его щекам. Эти неконтролируемые таинственные слезы и были его истинным счастьем. Лишь ноты, ноты, ноты, звучащие на все лады огнем его нутра заполняли в тот миг тяжелое мозаичное небо, и детскую площадку под окном, и кусты, слабо различимые в густоте ночного торжества. Лишь только ноты славились тогда на бессонном празднике его души, лишь за них подымал он, обессиленный, но счастливый, невидимые тосты и пил невидимое вино! Положив голову на руки у открытого окна он не считал часы, скупо отведенные человеческому существу на отдых. Он не считал, не зевал, не вспоминал, в котором часу бесцеремонный будильник свирепо возвестит о кому-то нужном (но не ему) подъеме. Он не не вспоминал, он пел! И когда на горизонте начинал нарастать пенный отблеск рассвета, он хлопотливо кидался к инструменту, и осторожно, чтобы опрометчиво взятой нотой не сгубить только что обретенную истину, начинал играть… мягко, нежно, указательным и средним пальцами… р-раз, два…, самыми их кончиками лаская и продлевая шаткие юные звуки. Темп ускорялся, звуки становились уверенней, переростая в терции, трезвучия, аккорды. И уже не только его мозг пел взлелеянное страстью творение, но и клавиши инструмента, тем же волшебным провидением ночи обреченного на бессонницу вместе со своим хозяином. Теперь они оба были счастливы – творец и инструмент, теперь они гармонично дополняли друг друга в потусторонней схватке с космосом, пропитывая безумием музыки осязаемые объекты комнаты, спящего дворика и звездчатого неба.
Да, так было и с ним! Так… будет с ним, будет обязательно, еще не один раз. Но пока, в эту ночь, он смиренно стоял у распахнутого в осень окна и молча пел, не смыкая восторженных глаз, зорко вглядывавшихся в темноту, в честь того избранного, к голове которого устремлялся поодаль теплый полупрозрачный поток, предвещавший рождение настоящей музыки.