Помощь языческих божеств

«Избушка на курьих ножках — застава у входа в лес. Ни объехать, ни обойти ее нельзя, в нее надо войти. Надо встретиться с хозяйкой…»(1)
Герой входит в «нелепое» царство, если он герой, иначе не получится. Дело Бабы-Яги впустить его или не впустить, съесть или уму-разуму научить (т.е. ввести в курс обычаев и правил иностранного государства), а дело героя — быть героем, веси себя по-человечески в самых абсурдных ситуациях. В гости пришел, так не мнись у порога и не жди ни от кого зла прежде, чем другие сами его тебе предложат. Но здравомыслящий человек, не русский Иванушка, а немец Германн оказался отнюдь не героем, пытаясь проникнуть в область эзотерических явлений, тайных мистерий, в которые не всякий может стать посвященным, но только достойнейший. Некоторые исследователи находят в образе Бабы-Яги следы древнего обряда посвящения. Герою пушкинской повести необходимо овладеть тайной, сулящей могущество и власть над людьми, а может быть, и над своей судьбой. Но он отправляется в дорогу с расчетом на непременную удачу. Он сам отправляется к избушке, а не она возникает на его пути. Он выбрал окольный путь, а не прямой (через воспитанницу). В царстве эзотерическом, символом которого является лес, есть множество тайн, раскрыть которые с нечистыми помыслами невозможно. А Баба-Яга тестирует на чистоту помыслов, и этого тестирования не проехать, не пройти (вернее, не объехать, не обойти).
В каждой познавательной художественной или просто дискурсивной структуре есть своя Баба-Яга, домик которой не проехать, не пройти. Она — первое существо, с которым приходится столкнуться в неизведанной еще дали (структуре коммуникации). В каждой «чужой стороне», как и в каждом жанре есть свои законы. «А Германн этих законов не учитывает. Гадание, магия, каббалистика и волшебство, с которыми, быть может, ловко обращается Сент Жермен, имя которого уже указывает на сверхъестественное, не подчиняется «непреклонности желаний» инженера Германна. Наказывается герой за его неправильное обращение с волшебными дискурсами»(2), — замечает В. Шмид, имея в виду нарушения жанра. Мы назовем это более общим понятием, касающимся не только теорий литературы — нарушением чужой территории.
Для В. Шмида нарушение жанра само по себе является достаточным основанием для наказания героя, но это не так. Нарушать жанр и чужую территорию можно и нужно, даже если как следует не знаешь законов этой чужой территории. Но с тобой ничего не случится плохого, если ты знаешь законы вхождения на чужую территорию вообще, те самые законы, которым учит традиционная русская сказка. А она учит тебя вести себя правильно на любой абсурдной тебе территории. Иванушка, внедряющийся в тридесятое, чужое и абсурдное русскому духу царство, и Германн, внедряющийся в абсурдную для него область магии — это выход за пределы собственной территории, своей «святой земли», а там уже действуют иные, незнакомые герою дискурсы. Как себя вести? Самый ответственный момент — общение с Бабой-Ягой. Иванушка действует как традиционный дидактический образец, Германн действует вопреки традиции, в результате чего душа его гибнет.
Аналогичен фольклорный, подспудный план в “Преступлении и наказании” Достоевского. Раскольников так же шел к власти, вероятно, владению умами, и ему так же нужно было пробраться в сказочный лес древних тайн. На его пути опять та же избушка, которую ни проехать, ни пройти. А пройти надо, чтобы выручить прекрасную царевну Дуню из грязных лап Кащея Лужина и заодно самому стать прекрасным и мудрым. Но он поступает нечестно — убивает Бабу-Ягу и надеется таким способом обойти эту избушку и самостоятельно пробраться в сказочный лес. Но не тут-то было. От избушки он так никуда и не ушел, ни шагу не сделал. Все ходил кругами и не один, а много раз возвращался к тому месту, где она стояла. Любопытен факт совпадения имен героинь, приближенных к старухам Пушкина и Достоевского. И ту, и другую звали Лизавета. Случайные жертвы, безропотные существа... Они вряд ли имеют фольклорных аналогов, но скорее, просто указывают на то, что он действий, нарушающих законы коммуникации, страдает не только сам пришелец со Святой земли, но и те, для кого чужеродная ему земля является святой, то есть своей, сакральной.
В прочей литературе аналогов Лизаветам нет, Баба-Яга как страж на границе оккультной или просто “чужой” территории в том случае, когда ее никто не убивает, ведет себя вполне прилично: “Парацельс проводил его до лестницы и сказал, что в этом доме ему всегда будут рады. Оба знали, что им больше друг друга не увидеть”(3).
Несмотря на то, что древние образы обладают практически безграничной валентностью, и формы их использования могут быть любыми, есть функциональная ограниченность в содержании образов они моделируют поведение героя, идущего путем познания, сообразно оптимальной, веками выверенной схеме. Любые отступления — мы проследили их на паримерах с героями, пренебрегшими заданным ритуалом, — влекут за собой онтологический разрыв схемы. Принципиально же эта схема, веками закладывающаяся в наше сознание и подсознание, рассчитана на то, чтобы бесперебойно срабатывать в любых условиях индивидуального человеческого существа.
Основная сложность, поджидающая человека, идущего в эзотерический лес — это несовершенство устройства его сознания или просто незнание языковых, культурных особенностей иррациональной области. Оказавшись лицом к лицу с первой же абсурдной ситуацией предположим, избушкой на курьих ножках, сознание становится в тупик и далее действует согласно своему разумению: раз это абсурд, следовательно, его нужно постараться избежать; раз избушка не имеет смысла, значит, ею можно пренебречь. Если существование Бабы-Яги абсурдно, то ничего страшного не случиться, если его посредством, допустим, топора, прекратить.
Разум, неистово воюющий с абсурдом, заслуживает всяческого сочувствия и уважения. Человек, затрачивающие какие-то усилия на борьбу с ветряными мельницами, которые являются его взору нелепыми чудовищами есть человек, во всех отношениях замечательный, как правило, большой умница и философ-экзотерик. Однако существенность той или иной “нелепости” установлена инобытием, и вопрос о законности и правомерности ее существования может быть рассмотрен с точки зрения отдельного человеческого индивида разве что умозрительно. Практическое рассмотрение подобных вопросов может быть рассмотрено только с точки зрения самого этого бытия (инобытия). Это значит, что модели познания имеют алогичную оформленность априори; не признавая какой-нибудь более или менее поддающейся осмыслению мыслеформы, мы нарушаем свою систему познания, сознательно блокируя в ней установку на выход за пределы Святой земли. Для древнего грека бессмыслица — необходимое обрамление всякого смысла: “Смысл есть свет, и бессмыслие — тьма. Смысл в себе, в своей абсолютной природе, — абсолютен и не имеет очертания; это — стихия и бесконечная сила света. Бессмыслие — меон, отсутствие смысла; оно окружает смысл и тем оформляет его, дает ему очертание и образ. Сущее и несущее бессмыслие взаимоопределяют друг друга и дают определенный образ в результате такого взаимоопределения. Сущее и несущее взаимоопределены в образе”(4)4.
Следовательно, оформление образа — это результат отделения света от тьмы, своей Святой земли от чужой, антиабсурда от абсурда. Абсурд в художественном образе должен быть вынесен за скобки. Это и есть задача художника абсурдиста в области идей. Ему нужно рассмотреть “подозрительную идею, проверить ее на абсурдность, и если что, разоблачить, дабы в дальнейшем из человеческого сознания вытеснить ее как “ложную”. На Святой земле, следовательно, такой идее не место. За пределами — в тьме и бессмыслии — ее место.
Возникает вопрос о самом образе поэтики абсурда. Если верно, что любой образ оформляется тогда, когда есть четкая грань между светом и окружающим его меоном, то мы можем говорить о законченности образа абсурда только тогда, когда задача вытеснения абсурда художником решена. Образ в поэтике абсурда — явление живое, оно проявляет себя в самом явлении вытеснения “ложного”, в приведении его к “невозможному”.
Поэтика абсурда — это садовод Святой земли, служение которого заключается в очищении ее от всего ненужного, лишнего, иррационального ей. Садовод Святой земли - он же хозяин сада.
Есть в литературе образ сада и чужого этому саду человека. Традиция  эта прослеживается в  чеховском произведении «Черный монах». Егор Семеныч рассуждает: «Весь секрет успеха не в том, что сад велик и рабочих много, а в том, что я люблю дело, понимаешь? – люблю, быть может, больше, чем самого себя. Ты посмотри на меня: я все сам делаю. Я работаю с утра до ночи. Все прививки я делаю сам, обрезку – сам, посадки – сам, все – сам. Когда мне помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет в любви, то есть в зорком хозяйском глазе, да в хозяйских руках, да в том чувстве, когда поедешь куда-нибудь в гости на часок, сидишь, а у самого сердце  не на месте, сам не свой: боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ, не мороз, а чужой человек».

В том случае, если мы видим, что в саду господствует бурьян, иррациональное, заимствованное из соседних полуразвалившихся садов; когда сад бывает в запустении, тогда мы можем говорить о том, что садовник спит, подобно императору Барбароссе в пещере, и остается только ждать, когда император проснется и очистит сад от абсурда.
А вот в XIX веке работали слишком рьяные садовники. Они так потрудились, что не оставили на святой земле ничего святого. Не удивительно, что в бывшем прекрасном саду русской литературы теперь господствует один бурьян и проносятся сквозные ветры не пойми каких веяний.
В такой ситуации оказалось бы бессмысленным пробуждение Барбароссы или рождение нового Пушкина. Эпоха постабсурда — это эпоха тотального запустения. В эту эпоху бессмысленны все правила коммуникации с чужими землями, потому что вся земля — чужая.

Вот, собственно, что сделал Лев Толстой, отказавшись от последнего “ложного”, от последнего деревца в своем саду. Он за несколько дней до своей смерти ушел из своего дома (из этого сада), и дом остался ничей.
Примечания:

1.Порудолинский В. А расскажу тебе сказку. — М., 1970. — С. 81.
2. Шмид В. Проза как поэзия. — СПб., 1998. — С. 135.
3. Борхес Х.Л. Роза Парацельса // Борхес Х.Л. Письмена Бога. — М., 1994. — С. 207.
4.Лосев А.Ф. Бытие. Имя. Космос. — М., 1993. — С. 654.