кашицей кажутся

Кашицей кажутся,
и каждая мажется
следом тоски.
По белой бумаге
в забытое благо –
в рифм лепестки.
Песенки тёрпкие
Спеты. Прогорклые,
ртом, лоскуты,
кровью окрашенной,
веры безбашенной,
выплюнуты.
А ты в песенки весело
ноженьки свесила,
в зимние сессии,
в летние дни.
Туда, где венечки в фенечках
бесятся с месяцем,
и так душно им с ним.
Как он её сильно,
ах, как он её крепко,
как он всё для неёё.
А я же знаю всю правду,
я же тоже про то же,
о боже, какое враньё… 
Ходили с ним вместе –
я на диване, он в кресле –
сто тысяч дорог
весь свет прошагали,
и встали в печали,
и все шапки сняли,
и всё причитали,
что знали, мол, знали
что нету её…
Назад не вернулись,
почти что загнулись,
но под утро проснулись.
Согнали тоску с лиц.
На киевских спусках,
забитые вусмерть
под плетями улиц –
метр ветра, литр грусти.
По пол литра на брата,
она не виновата,
она тоже распята,
пусть чуть-чуть ****ьдовата.
Но как же красива,
ты слышишь, друг милый?
Ну, где найти силы?
Ну, где найти силы?
Ну, что же, я всё же,
о боже, ну что же,
какое, какое вранье.
Я же знаю что нету,
что нету её…

За последним, за пределом
ветер, снег, туман, мороз.
Я упал сегодня первым,
насчитал сто тысяч звёзд.
Над твоею головою небо,
небо в снах моей любви,
я сегодня сам с собою,
ты меня к ней не зови.
Если вдруг из стратосферы
31-я звезда
тебе скажет:
-- он не первый,
кто в конце остался сам.
И придёт по мою душу –
ты меня к ней не зови,
ни хрена мне, блин, не нужно,
никакой такой любви…
Но что же я всё же, о Боже,
какое враньё,
я же знаю всю правду –
никого мне не надо,
ничего мне не надо,
кроме неё...