Признание

                Л.Я.
А лето, знаешь, заново в пути.
Само придёт – не звали, не искали.
И память, как и градусник, зашкалит
в том вечере в тех сутках десяти.
Спускалась ночь, как занавес с небес,
вокруг все что-то слушали, смотрели,
всё затихало, гасло, меркло. Трели
счастливых птиц не наполняли лес.
Как жаль, что я не помню небеса.
Но помню: нависали, грудь сжимали.
А я во рту терзал зубной эмали
остатки, ненавидел голоса,
которые и тихо, и крича
соединялись в шум о рок-н-ролле,
о лошадях, о преферансе, о застолье,
которое готовились начать.
Гитары добивали тишину:
«Она не вышла замуж...», «А не спеть ли...», ...
А Время всё набрасывало петли
на шею, на язык, костёр, луну,
на домики, дорогу, на столы,
что так татуированы ножами,
гвоздями, ручками, ногтём, карандашами,
заколкой, лезвиями, кончиком иглы...
Всем тихо! Вот идёт она, легка
в тех джинсах не в размер и в красной блузке.
А может, в свитере? Не помню – слишком узки
просторы памяти для вроде пустяка, –
мне этих не хватает мелочей.
Какая разница? Не надо, не спеши –
в тот вечер, в то распятие души
они мне наподобие ключей.
Но нет пароля, нету пропуска, дверей.
Не всякому пролезть в иголье ушко...
Вернёмся. Шла с тарелками, с подружкой,
в компании оживших фонарей...
А дальше пропасть. Заново упасть
я не могу сейчас в неё. Быть может, позже.
Та ночь мне корчила из снов хмельные рожи,
с гнилых зубов развалинами пасть.
Увы, прошло. Ура, прошло. Мне снится
другая жизнь и лилии в цвету,
в грядущем часовые на посту,
а в настоящем писем вереница.
Потом, в конце твоём, за блеском острия
косы последней, там, на переходе,
в финальных титрах, где-то в эпизоде
окажется фамилия моя...
Не приходи ко мне, пожалуйста, во сне!
Я болен. Этот стих... и та отрава,
что временем мне выписала право
с тобою говорить наедине
с самим собой...