Домик у моря

В.Сыроватский

стихи


Л.С.

Пою двукрылость северной любви.
Какого б века ни были мы дети,
смешались в нашей медленной крови
и печи жар, и льдов полярных ветер.

Она не то, что южная любовь,
не упадет к ногам цветущей веткой.
Ее далекий, заповедный зов
тревожит слух и воспаляет веки.

И мы дрожим, не ведая причин,
меж печью и пургой единой тенью,
и, нежностью захвачены, вночи
летим – как снег, сгораем – как поленья.

1997 г.



Раковина

1

Таинственный зародыш урагана,
медлительного времени волчок,
рукой судьбы из ночи Океана
ты выхвачена в непреложный срок.

И я склоняюсь над твоим барокко,
над алгеброй бессонного витка,
и жизни удаляющейся рокот
витийствует и дышит у виска.

Быть может, где-то посреди галактик
и над моей диковинной душой
притихнет кто-то, слушая невнятный,
далекий голос музыки чужой…

2

Я обрастаю, обрастаю.
Во мне скорлупочка витая,
окаменевшая любовь
на фоне снов и холодов.
На память от метеорита
зазубрен краешек отбитый,
а прочих мелочей обстрел
мой панцирь выдержать сумел.
Я обрастаю, обрастаю.
моя защита крепче стали,
но с этой тяжестью внутри
уже непросто воспарить.
И я грущу о небе синем,
украдкою гляжу на сына,
а в нем уже таит свой срок
прозрачный хрупкий лепесток.
Он прорастает, прорастает,
и створкой каменною станет.
Какой-нибудь кометы ком,
с орбиты ветреной слетая,
щербину на броне оставит,
и долу прошуршит песком…

1997 г.



…А земля по обочинам та же,
что и годы тому назад.
Приковала земная тяжесть
постаревший забытый сад.

Искореженные руины,
покосившиеся столбы,
да крестьянские скорбные спины
над итогом своей судьбы.

Но и здесь мой удел скуден:
я лечу сквозь наплывы лет.
И пронзительно смотрят люди
из-под черных ладоней вслед.

1997 г.



 - Человек – это дерево и душа, -
собеседник мой произнес.
Я вздрогнул; не спеша
наш троллейбус вгору полз.
Мне хотелось его обнять,
доморощенного Сократа.
Он баранку крутил полдня,
он шоссе изучил стократно.
Перевал утопал в снегу,
как хвативший лишку матрос.
И слетело тихое с губ:
 - В эту землю я корнем врос.
Он водителем здесь служил,
по утрам спешил на вокзал.
Вообще-то он просто жил
среди сосен, садов и скал.
Не мусолил заумных книг,
после армии честь по чести
отдавал работе все дни,
вечера – девчонке-невесте.
Я забыл, как его зовут.
Мы спешили засветло в Ялту.
Рождество серебрило путь,
и туман перепутал карты.
В час дороги, в кабине тесной,
за пейзаж то рябой, то сивый,
за недолгое это соседство
я судьбе прошептал "спасибо".
Мы простились тогда легко.
В серой бухте прибой шуршал.
Паренек помахал рукой.
Он был дерево и душа.

1999 г.



Ангел

1

…Его привезут в отделенье под утро,
и лампочка тусклая будет гореть,
и фельдшер, зевая в кулак поминутно,
бумагами тихо начнет шелестеть.

И спросит о чем-то, но на полуслове
умолкнет, заметив пустые глаза.
На грязном полу покачнется и снова
протянется тени его полоса.

Непрошенным гостем легко просочится
в окно сквозь решетку рассветная муть.
Неслышно войдет содержимое шприца
в болезненной вены бредовую ртуть.

И он поглядит обреченно и ляжет,
свернется калачиком, чувствуя жар.
В тумане составы завоют протяжно,
затушит окурок седой санитар.

Начнет забытье непонятные речи,
и сон завладеет остатками сил.
И вздрогнут его невеликие плечи
в рубахе смирительной свернутых крыл.

2

Ангел тревожный, задумчивый птах,
что ты молчишь, позабытый и лишний?
Видно, в отеческих дальних садах
было тебе и светлее, и выше.

Видишь, сквозь дымку мерцают огни?
Это людей потерявшихся город.
Там караулит их ночи и дни
ворон стоглазый с повадкою вора.

В каждом окне силуэты сирот –
непревзойденный божественный слепок.
Тот же изломанный мукою рот,
та же тоска по высокому небу.

Ангел воздушный! Под пеной крыла
хор человеческий тише и глуше.
Это поют в обреченных телах
их невесомые вечные души.

Нет, не люби их, лукавых, больных,
бедствуй, кляни бесконечные зимы,
дрожью наполни их темные сны,
но… не жалей, что останешься с ними…

1998 г.


Домик у моря

Домик у моря. Шум бессонной волны,
солнечный луч на стене, и вечные книги,
в чаше вино, в раме окна – челны,
в небе хоры цикад и птичьи крики.

Ночью горячие ступни оближет вода,
вылезут мокрые крабы на берег длинный.
Глаз ледяной иглой уколет звезда –
синий кристаллик над планетой пустынной…

В доме у моря легко и радостно жить
с дочерью ветра, женщиной черноволосой.
Хрупкой своей судьбы звонкую нить
щедро вплетать в ее душные косы.

Будут объятия жарки, слова просты,
сладок единый вдох у самого края.
Явится смерть, быстро сожжет мосты;
не о чем будет жалеть, умирая.

Домик у моря… Бред осенней поры.
Дождь. Промозглые дали. Гаснут костры…

1997 г.



Из города опять
евреи выезжают.
Пакуют багажи
и Лева, и Давид.
Растерянно глядят,
как будто умирают,
но за морем лежит
их солнечный Аид.
Продали в полцены
жилье, шкафы, диваны,
советское старье
и книги школьных лет.
А дедовы, с войны,
нашивки и медали
авось не заберет
таможенный агент.
Сквозь наледь и туман
желанный ветер с моря
уже ласкает пух
лысеющих голов.
А я все лью в стакан -
и узнаю, не споря,
о новой жизни слух
с далеких берегов.
Но вот зеленый свет,
перрона берег плоский.
Состав, стальная цепь,
ползет сквозь никотин.
Машу рукой вослед,
и, зацепив авоську,
иду по свежий хлеб
в ближайший магазин.

1998 г.



Л.С.

Ты вся откровенье, когда улыбнешься во сне…
А наше окно непогода завесила инеем.
Люби меня, хрупкое стеклышко, только люби меня.
Нам вместе толочь этот серый от копоти снег.

Ну что же, окрестные версты буранны и слепы.
Мы впаяны в лед, мы птицы без роду, без имени.
Люби меня, легкое перышко, только люби меня.
Нам зубы ломать о горбушку вчерашнего неба.

Но сколько дыхания, сколько беды ни пророчь -
иного расклада уже не добиться, не выменять.
Люби меня, теплое ребрышко, только люби меня.
Нам вместе еще согревать эту долгую ночь.

1998 г.