Возвращение

    Я всегда считал, что он великий художник. Поэтому очень удивился, когда его дочь попросила меня приехать в еще совсем недавно принадлежавший ему загородный дом, расположенный на самом берегу залива. Не стоит говорить, что я сразу же приехал, в глубине души все же полагая, что произошла какая-то ошибка. Но стоило переступить порог дома, увидеть ее глубокие, темные глаза, ее открытое лицо и мягкую улыбку, как все сомнения исчезли – здесь ждали именно меня. 
    - Два дня назад, - начала она, когда мы поднялись на второй этаж и оказались в просторной и светлой Серебряной гостиной – здесь любил принимать гостей ее отец, - два дня назад исполнилось ровно пять лет со дня смерти отца и я, наконец, смогла прочитать его предсмертную записку. В записке он просит, чтобы в старом флигеле, где была расположена его мастерская, открыли небольшую постоянно действующую выставку. Я прочла записку до конца, и обнаружила, что в ней упоминается ваше имя. Дело в том, что именно вам он просил поручить организацию будущей выставки.
    На секунду она замолчала и, взглянув на меня, добавила:
    - Я не знаю, что связывало вас с отцом, но мне бы очень хотелось, чтобы его последняя просьба была выполнена…
    Что связывало меня с ее отцом? Если не считать связи духовной, творческой, - абсолютно ничего. Я никогда не был знаком с мастером. Видел его лишь раз в жизни, когда он посетил одну из ежегодных коллективных выставок, на которой среди прочих были выставлены три мои работы. Честно говоря, я даже не был уверен, заметил ли он меня тогда…
    - Пойдемте в сад, - ее голос прервал мои размышления, - мне нужно что-то показать вам.
    Мы вышли из дома и, пройдя по небольшой каштановой аллее, свернули на узкую, посыпанную желтоватым песком тропинку, ведущую к скромному одноэтажному флигелю, одиноко стоящему в тени двух гигантских кедров.
    - Здесь отец работал последние годы, сказала она, открывая большим витиеватым ключом врезанный в деревянную дверь массивный черный замок.
    Замок поддался, и  кремовая поверхность двери отошла в сторону, открыв моим глазам просторную светлую комнату. Ее матовые, лишенные каких бы то ни было украшений стены были окрашены в белый цвет. Почти все пространство одной из них, южной, занимало квадратное окно с толстой, также выкрашенной в белый цвет рамой. За окном открывался прекрасный вид на весенний залив. Оттененные белой поверхностью стен, морские волны казались еще более яркими и стремительными, полными бесконечного движения.
    В комнате, за исключением небольшого прямоугольного стола и двух старых, обитых темной кожей стульев, почти ничего не было. Только справа и слева от входа у самых стен высились два массивных мольберта. Один из них пустовал. Второй же, тот, что находился слева, был скрыт под темно-серым покрывалом.
    - Это его последняя картина, – сказала она. - Никто, кроме разве что меня, никогда не видел ее. Взгляните.
    Подойдя к мольберту, она откинула покрывало…
    С буроватого, лишь загрунтованного холста на меня смотрело усталое лицо уже немолодого, седеющего человека. Техника, с которой был написан портрет, поражала своей простотой. Чистые, долгие, спокойные мазки покрывали холст. В тот момент я даже подумал, что сам смог бы так нарисовать.
Портрет был написан прекрасно, но что-то в нем все же резало глаз. Чтобы понять что, я отошел от двери и начал медленно приближаться к мольберту.
    С каждым моим шагом портрет преображался. И без того бледные краски отступали со щек, погасали светлые глаза. С каждым шагом картина все больше напоминала скорее контур, набросок будущего человеческого портрета. Лишь подойдя почти вплотную к мольберту, я понял, в чем дело. Ни одна капля краски так и не коснулась поверхности холста. Портрет не был нарисован кистью. Он был составлен из множества рам, вернее их фрагментов: уголков или продолговатых отрезков разной толщины и длины. Теперь соединяясь, накладываясь друг на друга, они составляли голый, опустевший контур. Резкие ломаные линии очерчивали глаза, нос, щеки, подчеркивали открытый лоб и сильный, почти греческий подбородок, но все это были лишь линии - внутри, за их пределами зияла пустота. Лишь только там, где несколько фрагментов очерчивали линии глаз, оставалось теперь некое почти неуловимое голубоватое наполнение. На секунду мне даже показалось, что этот голый человеческий контур плачет.
    - Это последняя из картин отца, - услышал я за спиной ее голос. - Он закончил ее за год до своей смерти и больше не брался ни за какую другую работу… Именно эту картину он хотел бы показать на своей последней, посмертной, выставке, которую попросил вас организовать.
    «Но что значит организовать. Все здесь было настолько продумано, настолько закончено, что хоть сегодня можно приглашать первых посетителей».
    Я взглянул на нее. Очевидно, все эмоции и мысли были настолько ярко выражены на моем лице, что она поняла меня без слов:
    - Нет, я так не думаю, - сказала она. – Отец пишет, что на выставке должна быть показана не одна, а две картины. Одну вы видите перед собой. Вторую вы должны нарисовать сами. В этом и заключается его главная просьба.
    «Нарисовать, но…»
    Ее глаза вновь перехватили мой растерянный взгляд.
    - Видите ли, – она подошла к окну, взгляд ее затерялся в гребнях набегающих на узкий песчаный берег волн. - Не мне говорить вам, каким прекрасным художником был мой отец… Его всегда огорчало, что ученики или подражатели старались прежде всего перенять его замечательную технику. Он никогда не считал, что именно она определяет все. Главным для него всегда оставалось содержание. Именно поэтому в последние годы жизни он полностью отошел от прежней техники и заметно упростил свой стиль…
    Некоторое время она молча смотрела на волны, потом, словно очнувшись, медленно повернула ко мне свое смуглое лицо и улыбнулась:
    - Простите, я всегда любила смотреть на море. Раньше мы с отцом часами могли сидеть в этой комнате. Он ставил два стула возле самой двери, и мы смотрели на волны и небо, как на огромную картину, висящую на белой стене… Ну хорошо. – подойдя ко мне, она взяла меня за руку. - Пойдемте в дом, я покажу вам несколько неоконченных полотен, написанных в последние годы. Об этом он тоже просил меня.
    В доме действительно находилось несколько картин, выполненных в той же манере, что и портрет – мазки, подобные тем, что я видел в мастерской, покрывали поверхность холстов. Только теперь они были сделаны обычной кистью.
Я увидел один неоконченный натюрморт, почти завершенный портрет какой-то пожилой женщины, очень интересные наброски к портрету дочери и несколько пейзажей. Один из них был точно такой же формы и почти такого же размера, как портрет. Но не это привлекло мое внимание.
    На картине была изображена поросшая высокой густой травой долина во время восхода солнца. На огромном ее пространстве виднелось несколько утопающих в траве деревьев с широкими, раскидистыми кронами, а вдали, почти у самого горизонта, высились еще не освещенные солнцем темные горы. Все детали картины были выписаны великолепно. Даже капли росы на траве и рассветные солнечные блики в ветвях деревьев. Вот только самого солнца на картине не было.      
Вместо него над горами зиял пустой совершенно не записанный овал.       
    Мне показалось, что именно этот пейзаж мог бы, будь он закончен, дополнить находящийся в мастерской портрет, но почему именно он - этого я объяснить не мог.
Попросив разрешения, я перенес картину в мастерскую и установил на второй, пустующий мольберт. Оглянувшись и взглянув на портрет, я все понял:  место, оставленное на пейзаже незаписанным, находилось теперь как раз на уровне глаз изображенного на портрете человека. Как-то виновато смотрел он именно на этот незавершенный фрагмент. Впрочем, не только чувство вины, но и хрупкая, почти неуловимая надежда читалась в его взгляде.
    Взяв в руки палитру и кисть, я принялся за работу. Когда вечером все было закончено, глазам человека открылось уже не пустое, незаписанное пространство. Но и не на восходящее солнце, пробуждающее равнину, смотрели его глаза.
    Над покрывавшими долину травами и утопающими в них деревьями, над самой долиной и горами, подобно восходящему солнцу, излучая яркое сияние, смотрел на человека огромный плачущий глаз.