Молитва как поэтический жанр

Интерес к этой теме возник у меня совершенно спонтанно. Наткнулась у кого-то из великих на стихотворение с названием «Молитва» и задумалась: а молитва-то, собственно говоря, слово из области религиозной, никак не поэтической. Однако «Молитвы» встречаются  у очень многих поэтов. Стало интересно, почему поэты пишут свои молитвы, и чем отличается поэтическая молитва от обычной молитвы верующего человека.
Является ли поэтическая молитва совмещения двух сверх деятельности: поэтической и религиозной?  Если является, то выходит, в своей молитве поэт выступает как бы в двух ролях одновременно: роли поэта как такового и в роли верующего. Соответственно, его молитва – это одновременно и обращение к Богу, и поэтический жанр.  Кем себя в этот момент поэт более ощущает: художником, творцом или смиренным рабом Божьим? Совмещая эти две роли, не совершает ли поэт великое кощунство? Ведь поэзия и молитва – вещи, едва ли совместимые.
Что есть молитва? Молитва есть наше обращение к Господу, беседа с ним. Преподобный Иоанн Лествичник рассматривает молитву как способ избежания бесовского соблазна. Демоны, преследующие монаха, отвлекающие его ум на скверные помыслы, отступают перед горячей истовой молитвой: «Но кто в чувстве сердца помышляет, что он предстоит Богу, тот в молитве будет, как столп неподвижный, и ничем из прежде сказанных не будет поруган».
Молитва помогает избежать демонов. Поэзия же сама есть демон, имя которому – стихия. Поэзия есть наитие стихий, чара. Недаром слово искусство имеет корень «искус».  «Искусство – пишет М. Цветаева, - искус, может быть самый последний, самый тонкий соблазн земли… Третье царство со своими законами, из которого мы так редко спасаемся в высшее (и как часто – в низшее!), третье царство, первое от земли небо, вторая земля. Между небом духа и адом рода искусство чистилище, из которого никто не хочет в рай». Молящийся только этого и хочет, только об этом и просит, поэту рай не нужен.
Молитва – это неустанный труд. «Надо трудиться в молитве неутомимо, ревниво, уповательно, домогаясь достигнуть, как обетованной земли, горения духа при трезвенном внимании к Богу» (преосвященный епископ Феофан, затворник Вышенский). Верующему необходимо трезвенное внимание и разумение слов молитвы. Поэт же опьянён стихиями. Состояние творчества есть состояние наваждения. «Что-то, кто-то в тебя вселяется, твоя рука исполнитель – не тебя, а того. Кто – он? То, что через тебя хочет быть». (М. Цветаева)
В чем цель молитвы? Приобщиться к Богу и достичь готовности и способности исполнять Его волю. В чем цель поэзии? «Единственная цель произведения искусства во время его свершения – это завершение его, и даже не его в целом, а каждой отдельной частицы, каждой молекулы.  Даже оно само, как целое, отступает перед осуществлением этой молекулы, вернее: каждая молекула является этим целым, цель его всюду на протяжении всего его, и оно как целое – самоцель» (М. Цветаева). Молящийся думает о результате (очищение, приобщение к Господу), поэт о результате не думает, так как поглощён собственно процессом творчества. Отсюда  и последствия: Гёте, не задумываясь о результате, создаёт своего «Вертера», читатель, прочитав «Вертера», идёт стреляться. Какой разительный контраст: молитва отрешает, просвещает, очищает; поэзия же не просто обольщает (и самого поэта,  и читателей, они тоже под властью чары), но и погубить может (чара не отпустила – погубила). Молящемуся необходимы чистая совесть и нравственная воля, поэзия же несовместима с нравственным законом. «Художественное творчество… - необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть. Чтобы быть хорошим (не вводить в соблазн малых сих), искусству пришлось бы отказаться от доброй половины самого себя. Единственный способ искусству быть заведомо хорошим – не быть» (М. Цветаева). Поэты подобны играющим детям. Если в эту игру прийти со своими человеческими (нравственными) и людскими (общественными) законами, то игра нарушится, а то и вовсе погибнет. «Привнесением совести своей – смутите нашу (творческую). Так не играют» (М. Цветаева).
Итак, поэзия – особое третье царство, управляемое своими законами, и законы эти прямо противоположны законам молитвы. Почему же обитатели третьего царства посягают на удел будущих небожителей? Почему они пишут свои молитвы? Может быть, молитва поэта – это пробуждение от чары? Наваждение иногда отступает, и очнувшегося поэта начинает преследовать совесть: одумайся, святое ли ты делаешь дело, не является ли твоя поэзия смертным грехом? Поддавшись на увещевания совести, поэт проникается чувством вины за содеянное. И тогда в отчаянии обращается к Господу: убереги меня от соблазна, отними у меня этот греховный дар во имя моего же спасения. Как будто в подтверждение этой мысли нахожу у Цветаевой: «…у поэта может быть только одна молитва: о непонимании неприемлемого: не пойму да не обольщусь, единственная молитва поэта – о неслышании голосов: не услышу да не отвечу. Ибо услышать – уже ответить, а ответить – уже утвердить, хотя бы страстностью своего отрицания. Единственная молитва поэта – молитва о глухости».
Ещё одно подтверждение – «Молитва» Лермонтова:

Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя,
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далёко от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей…

Вот он, голос проснувшейся совести, мольба о прощении. И далее тот самый призыв к Господу: отними соблазн во имя спасения:

Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костёр,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь.

Что вызывает пробуждение поэта от чары? Чаще всего страх. Страх разного рода: за судьбу страны, за себя, за любимого человека, страх перед смертью, а ещё чаще – перед жизнью. Молитва Ахматовой вызвана страхом за Россию:

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханье, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в славе лучей.

На редкость бескорыстная молитва, в которой Родина больше чем сын, больше, чем друг, даже больше чем чара («таинственный песенный дар»). Вообще удивительно, что именно у Ахматовой (с её-то «сероглазыми королями») в годы войн и репрессий появляется такая изумительная гражданская поэзия, на смену любовной лирике приходят «Реквием» и «Мужество». И эта молитва – молитва гражданина.
Бывает страх за жизнь, да такой великий страх, что от трёх строчек веет могильным холодом. Это «Молитва» Мандельштама:

Помоги, господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь: за свою рабу…
В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Почему в своём страхе поэт обращается к Господу? Потому что поэт не бывает атеистом. Молитвы есть даже у революционной Ольги Берггольц (а раз молится, значит всё же верит). Но представление о Боге у поэта отнюдь не христианское, скорее языческое. Это вера на уровне ощущений, скорее знание, чем вера: знаю, что есть какая-то сила, которая управляет мной, которая вмешивается в мою жизнь, присутствие которой я ощущаю всегда. Сила эта необъяснима и притягательна, ей уже придумано название – Бог. И молится своему Богу поэт подобно язычнику. Волошин, например, олицетворяет молитву с языческим заговором, он и называет её то молитвой, то заклинанием, то заклятьем.
Для верующего молитва есть некий сакральный, мистический акт, посредством которого он может хоть на толику приблизиться к идеальному Богу. Для поэта молитва – прямой диалог с Богом. Не на равных, конечно, но поэт считает себя вполне достойным такого общения. Поэт даже иногда осмеливается не называть своего собеседника по имени (всё та же молитва  Ахматовой или молитва Вознесенского  из «Кары Карфагена» - имя Господа не упомянуто ни разу).
В молитве верующего непременно присутствует смирение, рождённое страхом Божьим. «Ибо страх Божий есть сам по себе постижение благоговейною мыслию и восприятие чувством бесконечных Божиих совершенств и действий» (Преосвященный епископ Феофан, затворник Вышенский).
Молитва поэта – молитва бунтаря. Он подвергает сомнению непреложные для любого верующего истины.
Как хорошо по-христиански начинает Кольцов свою «Молитву»:

Спаситель, Спаситель!
Чиста моя вера,
Как пламя молитвы!..

Но если вера чиста, откуда берутся следующие строки, откуда это сомнение и протест?

Но Боже, и вере
Могила темна!
Что слух мой заменит?
Потухшие очи?
Глубокое чувство
Остывшего сердца?..

Это отчаянное сомнение не снимается даже последующим извинением перед Господом. После такого бурного протеста звучит оно как-то неубедительно:

Прости ж мне, Спаситель,
Слезу моей грешной
Вечерней молитвы.

Поэт осознаёт всю грешность такой молитвы (парадокс: молитва – и грешна, поистине, такое может быть только у поэта!), но, осознавая, всё равно протестует. И уж совсем кощунственны строки «Молитвы» Евтушенко:

«Боже! – кричу я всей болью глубинной,
- Что мне бессмертья сомнительный рай!..

Верить в Бога и подвергать сомнению бессмертие души… Такова вера поэта.
Но есть одно качество, роднящее молитву верующего и молитву поэта. Это беспредельная искренность, искренность на уровне откровения. Именно благодаря этому качеству любая молитва (и религиозная, и поэтическая) обладает огромнейшей силой воздействия. Именно это качество делает молитвы больших поэтов шедеврами и придаёт молитвам поэтов меньшего дарования большую выразительную силу.

В этой работе я не претендовала на глубокое, серьёзное изучение жанра поэтической молитвы. Я лишь высказала некоторые свои наблюдения, касающиеся заинтересовавшей меня темы. Но я надеюсь, что наблюдения эти всё же дают какое-то представление о специфике этого самобытного жанра, особенности которого – результат особенностей личности самого поэта, его творческой индивидуальности, его особенной веры, особенного ощущения Бога.