Этапы эволюции поэтики абсурда в России

1 цикл:
Классицизм. Борьба социального с мифологическим. В бой против мифологии  пошли просветители. «Во всех ваших бедах виноваты мифы, которыми наполнена ваша жизнь». Иванушка-дурак из положительного героя превратился в как бы отрицательного. «Как бы» - потому что намерения просветителей одно, а мифологема - совершенно другое. Она устойчива, надежно сидит в сознании народа, сопротивляется благим намерениям и подсовывает им свинью в тот самый момент, когда они торжествуют. Это и обуславливает возникновение поэтики абсурда.  Точка зрения эксплицирована посредством “медиумов” — обладателей тяжелого, высокопарного слога. Она не вполне объективна, так как отстранена от героев на почтительное расстояние. Автор свысока взирает на происходящее в его произведении, подобно вороне, что в  басне Крылова, пoзадумалась.  Объективность точки видения - исключительна. Она заключается в том, что, пренебрегая точкой зрения и  культом разума, она демонстрирует не низость Простаковых и Скотининых, а их адекватность русскому менталитету. Выразительность, меткость языка, непосредственность поступков — все это во внешней форме, и все это представляется как “ложное” и “мифологическое”. Точка зрения проигрывает точке видения потому, что слишком уверена в своей победе, слишком надеется на “логическое”, в то время как в недоразвившейся поэтике абсурда внутреннее логическое как оппозиция внешнему мифологическому еще только набирает силу и набирается ума. И поэтому внешняя форма одерживает верх: мы даже на пике своей карьеры склонны повторять выразительные речения Митрофанушки, а вот с «положительным» и «просветительским» у наших классицистов получился облом: мы не помним  их увещеваний. Митрофанушкин образ остался с сыром, а просветитель со своими воззрениями - ни с чем.
Наиболее удачный жанр классицистов - оды. Они как две капли воды похожи на былины и не идут вразрез с народным восприятием. Поэтика абсурда здесь отдыхает и набирается сил для новых свершений.
Сентиментализм. От мира вещей к миру чувств. Поэтизация чувственности с соответствующими (и несоответствующими) случаю завываниями. На точке видения розовые очки или (в случае Радищева) черные. Логическое делает попытку примириться с поэтическим в его психологической форме. Точка видения приближается к объекту изображения так, что оды становятся невозможны, тем не менее она еще достаточно социально ориентирована. "“И крестьянки любить умеют”, — соглашается точка зрения с точкой видения. Искренность, задушевность, слезы Радищева. Социальные метафоры “Эраст – Лиза” сводятся к наивному психологизму. «Ложное» обожествляется и перерастает границы эстетического. “Свежесть” простого народа начинает пахнуть луком и перегаром, а от “чистоты отношений” герой бежит к карточной игре и кутежам. То есть опять к своим баранам. Повествователь читает нравственную проповедь, которой и сам не верит, автор ретируется. Попытка примирения с “ложным” на чувственном уровне завершилась победой абсурда, и стало ясным, что чувственное так же удалено от истины, как и мир дверей от “прилагательных” и “существительных”.
Романтизм. Точка видения отпущена в запредельные миры, в то, что невозможно выразить словами, поскольку оно по определению “невыразимое”. Во внешней форме отъединенность души от мира, оппозиция “там” и “здесь”. Во внутренней форме — тождество: что “там”, что “здесь”, и то, что должно быть “там”, приходит “сюда” и ведет себя здесь по законам, принятым “там”. Отсюда у Пушкина пародии на романтизм: сон Татьяны и сон Адрияна Прохорова. Оказалось, что представления человечества о запредельном не выходят за рамки представлений о земном. В романтизме неискушенность, неизощренность. Она еще сама вся поэзия и миф. Если говорится о каком-то событии, поступке героя, то мотив  его вырывается из всего  причинно-временного и связующего с реальным бытием. Но сам поступок остается земным и влияет на дела земные.
Пушкин. Сознательное неразличение субъекта и объекта. Внутренние впечатления и внешние образы пересекаются, взаимно дополняют друг друга. Это соединение внешнего и внутреннего дает возможность любому случайному образу и незначительному событию стать знаковым и судьбоносным. Абсурд возникает на пересечении ничтожности субъективного и грандиозности объективного. «Медный всадник». На доведении случайного до всеобщего. «Пиковая дама».  Внешняя и внутренняя форма меняются местами. Во внешней форме тождество “там” и “здесь” доводится до абсурда: “…суеверные приметы согласны с чувствами души”. Точка видения начинает менять свои позиции в поисках наиболее адекватного видения. Реализм за счет разнообразия ракурсов. Точка зрения редуцируется, эффект ее безмолвного присутствия. Встречи — расхождения точки зрения с точкой видения.
2 цикл:
Гоголь. Точка видения максимально приближена к вещам. Культ вещественности. Примат детали над целостностью. Точка зрения уходит в сферу духа. И там ее никто не замечает, что причиняет немало горя автору, знающему про себя, что он мессия. Критика во главе с Белинским превозносит сатиру Гоголя. Того Гоголя, который никогда не мыслил себя сатириком. Он был Бабой-ягой, которая имела волшебное зеркальце и видела, знала о людях такое...  А этого знания люди испокон веку боятся, вот и обрядили Бабу - ягу в страшную ведьму. В фольклоре о ней мнение бытует, что она старушка еще и веселая, кроме всего прочего. Так что смех, сочетающийся со страхом - совершенно в рамках народного образа.  Много о Гоголе страшного сказано, много народу насмешил этот страшный человек. Нечеловечен его литературный образ. А все просто - не будь зеркальца, не было бы ни страха, ни смеха. Он пытался преодолеть этот образ - бросался в психологизм. Но это все равно, как если бы Баба-яга пошла в гадалки.
Переброс точки видения в психологизм ничего не меняет. Начинается паника, сжигание рукописей. Абсурд выходит из-под контроля автора, что является оптимальным положением, наиболее благоприятным для его развития и процветания.
Натуральная школа. Физиологичность, культ вещественности, преимущественно поношенной. Точка видения Гоголя становится конструктивным принципом школы. Точка зрения Гоголя осталась при Гоголе. От этого роль Бабы-яги перешла к объекту повествования. Теперь к Бабе-яге идут за мудростью и за советом, как жить. Любить теперь умеют не только крестьянки, но и проститутки. Никаких претензий к свежести объекта. Чем страшнее, тем достовернее и убедительнее. Вещь от объектива не дистанцирована. Совместное парение в бане с Бабой-ягой. Чтобы как-то скрыть социальное неравенство (не вызвать у Бабы-яги подозрения в принадлежности к роду упитанному и вкусному), повествователь принимает личину бедного студента, или в крайнем случае, встречается с объектами в охотничьем обмундировании, которое не столь сильно их отпугивает, как барская шуба Радищева.
Фет. Правка Тургеневым романтических стихов Фета - замена высокой лексики  чем-то более бытовым, приземленным. В результате - импрессионистическая загадочность, противоречия, оксюмороны. Через разрезы, сделанные Тургеневым на живом теле фетовской поэзии,  внедрение поэтики абсурда в стих.
Достоевский. «Кровь по совести» - идея, приведшая его к эшафоту, обыгрывается в произведениях  и приводит к «эшафоту», преступлению или безумию одного за другим  всех главных героев. Эстетическое (красивая теория, жизненная позиция) вступает в противоречие с этическим (совесть) и возникает тупик. Достоевский методично, из романа в роман для самых глупых и отсталых на их уровне повторяет возможность такого вот  пути на эшафот - но неразумное человечество видит только красивые идеи и восхищается речениями тех, кого Достоевский показывал как пример отрицательный. Точка видения опять показывает точке зрения огромный кукиш.  Достоевский сознательно применял метод приведения к абсурду, но кто оценил, кто увидел его старания? Ценители внешней формы философствуют по поводу воззрений Ивана Карамазова и не догадываются, что тот мыслит изначально абсурдно, что он в плену у ложных силлогизмов. Ценители внешней формы восторгаются кротостью князя Мышкина, а то, что Достоевский на его примере доказывает несостоятельность теории Шлегелей  и набирающего силу толстовства - кому это интересно? Кому это нужно? Кого это остановит?
Точка зрения в резкой оппозиции к точке видения. Их непримиримость становится основополагающим принципом поэтики. Стремление к уничтожению мифа посредством его апробации на психике человека. Мифологическое и логическое — земля черта. Противостояние земли черта и Святой земли. Эстетическое искушение посредством красивых метафор ведет героя к гибели. Внутренняя оппозиция всеобщему мифологическому психозу. Демонстрация того, что не должен Иванушка к Бабе-яге с топором ходить, равно как и со страхом. Баба-яга не любит ни того, ни другого.
Лев Толстой. Связь между образами и мотивами разрушается. Образы сами по себе, мотивы сами по себе. Точка зрения занята попыткой все это соединить в единую философию непредугаданности и случайности событий. Точка видения перепрыгивает от вещного мира к миру чувств и обратно. Герои, занятые своими чувствами, “остранены” от вещей. Истины, связанные с вещами, с положением вещей, Толстой дает в “остранении” от человеческого. С позиций “вещей” кажется абсурдным мир “чувств”, с психологических позиций кажутся абсурдными “вещи”. Точка зрения “взять все книги да и сжечь” противостоит точке видения вне желания автора, потому лишь, что такое положение, благодаря процессу отбора, устоялось, и эволюция внутреннего развития вируса абсурда завершена. На этой завершающей стадии поэтика абсурда сама диктует, сама разрушает жанровые формы. Эпос распадается на детали. Тяжелая поступь княжны Марьи. Лучистые глаза. Они и являются подлинным действующим лицом в “Войне и мире”.
Чехов. “Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои — безразлично” (Маяковский). Создание резервуаров для поэтики абсурда.
3 цикл:
Символизм (русский модернизм). Вещный мир, равно как и мир психологии отвергается сознанием текста как недостойный исследования предмет. Попытка взглянуть сквозь вещи. Искусство как теургия. Мифотворчество. Ремифологизация. Волхвы, теурги повелевают точке видения смотреть сквозь вещи, отчего мир изменился до неузнаваемости. В выигрыше точка зрения. Она почувствовала себя полноправной хозяйкой, почти как во времена классицизма, и почти как во времена классицизма обрела высокопарность слога. В искажениях реального мира стали видны подобия древних чудовищ и можно было заподозрить гармонию мира. Мифы возникают из искажений. Презрение к внешней форме. “Объектив” мешает “субъективу” и располагается во внутренней форме как упрямый оппозиционер. Не отходит от вещественного мира ни на шаг. Упрямо выдерживает максимально приближенное к вещам положение. Перун снова принял форму пня, и под каждым пнем отныне понимается именно Перун. Каждая вещь становится "“означающим"“и только. Эта гиперремифологизация (ремифологизация ad absurdum) перешла в собственную противоположность — демифологизацию.
Футуризм (русский авангард). Каждая вещь становится “означаемым”. Ее пытаются переназвать, дать ей такое необычное имя, чтобы стала ясна ее сущность. Объектив прикован к вещи. Он ее обожествил. Пень отныне не только Перун, он еще и дыр-бул-щил — так становится более отчетливо видна его внутренняя структура. Театр невозможно Хлебникова, недетская детскость Хармса. Теория “остранения” в детском (Чуковский) и взрослом (Шкловский) варианте. Переход от мифа модернизма к ритуалу авангарда. Читатели — пленники ритуализованного образца. Выработанные историей культуры формы заполняются зловонным содержимым. Особенно это касается внутренних форм. Точка видения блуждает по формам “вещи как таковой”. Варваризация. Пролеткульт. Точка видения дает затрещину точке зрения. Пьяный разгул внешних форм.
4 цикл:
Вытеснение поэтики абсурда на Запад, установление антиабсурдных художественных, социальных, педагогических систем. Роль Иванушки-дурачка играет герой - строитель нового социалистического общества. Он необучен заморским премудростям, но бескорыстен и бесстрашен. Способен постоять за свое Отечество. Все Василисы  Премудрые из лап кащеевых непременно переходят в его сильные и надежные руки.  Все мифологемы на месте. Поэтика абсурда лишь иногда проникает через пародии на западные произведения, через детские сказочки, подобные «Буратино», и через почти невинный советский трэш.
Возвращение поэтики абсурда на родную землю. Постмодерн. Абсурд берется априори. Раздувание противоречия между человеком и миром до размеров Вселенной. Хлопок. Пустота. Пустота как торжество хаоса и как результат действия вируса абсурда. Попытка литературоведов проанализировать поэтику современных авторов привела к тому, что литературоведение окончательно отделилось от литературы. Оно как бы само по себе - некое на особом языке написанное произведение искусства, мало связанное с объектом исследования. И чем менее вменяемо произведение, тем более логично выстроены его интерпретации. Чем хуже язык объекта исследования, тем лучше язык самого исследования. В исследовательских лабораториях создаются мифы об авторах. Без этих мифов этих авторов невозможно читать. Мифология спасает современное человечество от деградации. Уберите мифологию вокруг имен - никто ничего читать не будет. Что же останется? Знаки против означаемых. Пыль и мусор в пазухах скелетов. Остатки поэтического в пазухах логики. Метафизический сдвиг в сознании человека.  И все.
Цивилизация перерастает границы здравого смысла. Цивилизация как абсурд. Поэтика абсурда как фотографическое изображение цивилизации. Цитатность вместо метафоричности. Вторые элементы таких метафор-цитат - бесконечный список авторов в худшем случае и переплетение судеб авторов - в лучшем. 
Отказ В. Белова от изображения вымыслов. Изображение реальности как поэтика абсурда. Борьба за право мыслить вообще (оппозиция логике цивилизации, доведенной до абсурда). Журнальный вариант поэтики абсурда. Абсурд как стиль.