возвращение

Стаи красных ворон –
пятна плоские на мешковине.
Все прибито дождем
и распухшей рыбной рекой.

Пятна красных ворон
на простиранной серой холстине
капилляром белка,
лопнув в радужной,
рядом с зрачком.

Как надломлен тростник –
молний мякотью по сердцевине.
Не придумать имен – не упомнить –
разбитой воде.

Как их звали с утра?
Кровью? Ягодой или кармином,
завтра им высыхать
на сермяжно-простом полотне.

Я увидел свой глаз:
(и, увидев его, ужаснулся).
По ступеням бежал,
по спиральной,
по винтовой
человек в пиджаке
и тяжелых  рабочих ботинках.
В этот черный зрачок,
в этот, красным наполненный, дождь.

Кто ты, совесть моя?
На плече моем красная птица.
Отшлифованный клюв
чье-то тело зажал пополам.
Крепче сжали плечо,
не сорваться в проем,
не разбиться,
крючковатые лапы
с надтреснувшим мятым ногтем.

И один за другим,
по спиральной ...
спускались, как в воду.
Как в подвал,
где промозглость
и плесень,
и времени нет сквозняков ...
(Дребезжат под щекой
перебито холодным перила)
и друзей силуэты по времени,
по часовой.
И последним спустился,
почти не умеющий плакать,
но обиженный
голый,
с браслетами складок, малыш.
О стальные ступени
невинная шелковость пяток
деловито стучит.
 
 Моему брату, хранителю дома.

Фундамент ошибок. Фундук в шоколаде,
мой дом умирает,
как тень после утра.
Мой дом умирает, как чья-то улыбка,
как вечность для вечных,
жующих наутро.

Но призрак мой ...
Но признак мой –
хвостом мелькнула
золотая рыбка,
и память, жившая сама собой,
телеграфирует – “живой! живой! живой!!!”
Мой дом живой.
Он сам собою жив,
его пенсне оконных рам не помутнеет,
прищурившись,
он смотрит –
розовеет
черемух лист,
и ветер – добрый  Фей,
шуршит, шуршит,
и воздух обнимает:
послушай, друг. Но друг не понимает ...
И снова лист летит.
И ветер, всех мудрей,
твердит одно.
Но друг не понимает.
Мой дом живой.
Он паруса расправит,
черемух мачты вымпелы взметнут.
Мой дом живой.
Здесь ветрено живут.
Мой ветрен друг, но друг не понимает.

 * * *

“Пристегните ремни”.
“Ноу смокинг”.
И я в смокинг потертый за сигаретой.
Это не я, это дождливое лето
смахивает капли с ресниц,
вслед за тобой.
“Пристегните ремни”.
“Ноу смокинг”.
Двигатели взревели.
За аквариумом толстого стекла
я не слышу, – вижу подрагивание кварца.
И под крылом огни и огни.
Ты пойми... Молчу... Но

Это ведь я, большой город,
глупо моргая ресницами крыш,
стою с букетом цветов фонаревых,
а ты в неизвестность за чем-то летишь.

Это не ветер в толстые стекла,
это не облако рядом с тобой.
Щекою прижавшись к ребру самолета
я улетаю вслед за тобой.

Но отстаю. Я всю жизнь в отставании
и в расставаниях – не перемочь.
Гость надоевший (куда еще спрячешься?
друг или недруг?) небритая ночь.

Но без тебя это небо – квадратом,
хлопает тихо ленивая дверь.
И повторяется молча, в сто пятый:
– Милая, верь мне.
– Милый, поверь.

Кто там разлуку считает за благо?
Если не веришь, – попробуй, проверь.
И прокричать бы вслед в сто десятый:
– Милая, верь мне.
– Милый, поверь.

Хрустнут от боли сжатые зубы.
Белый твой след уйдет в облака.
И промолчим и не скажем друг другу
кроме короткого слова:
“Пока”.

.
 * * *

Он шел, как подходит состав к перрону,
спокойно, размеренно, без остановки.
И полы плаща его рыже взлетали,
не верилось – будто бы все понарошку,
как детские домики в рыхлой песочнице,
как встречи любовников, лишь от скуки,
как утром сны, от которых плакал,
пытаясь поднять непослушные руки.

Машинкою швейной пульс щелкал.
И гасли окна, как лопались шарики.
И он казался почти Гулливером,
иль просто город стал маленьким.
А лица прошлые старились, старились,
желтели, будто старые фото.
И все казалось почти нереальным,
почти нереальным казался кто-то.

И черный асфальт с буграми снежными,
и девочек взгляды восторженно чистые,
все вызывало терпкую зависть,
как у женщин – наряды модно-плечистые.
Он шел, как уходит  состав от перрона,
иль просто как опоздавший на поезд,
уже не надеясь на полку вагона,
уже не надеясь на новую повесть.

Мы брошены в жизнь, если выживешь – здорово.
Но как же нам жить, если жизнью отброшен?
пусть кто-то напишет новую повесть.
Пусть кто-то другой будет очень хорошим.
Он шел, как уходят, не ведая, что там
в дороге, ведущей до точки последней.
И вешалки крюк оставался свободным,
когда-то его, опустевшей передней.

Он шел. Я догнал его. Молча. Не слова.
Мы шли по дороге. Куда – не понятно.
И не были мы ни друзья и не братья.
Он просто был я.
Рядом поезд прошел.


 После выпускного бала.
Лужи – сквозные дыры Земли,
небо проглядывает с той стороны”.

Хохотунчики смеялись.
Хохотунчики плясали.
Головою прямо в воду
в это синее стекло.

И взлетали кверху капли,
брызги белые взлетали,
словно платье выпускницы
опускалось на песок.

А потом арбузно-кругло,
мокро головы смеялись
и качались над водою,
как большие поплавки.

И не видели, как мимо
проплывает удивленье,
под покровом теплой ночи,
в толщине густой воды.

Тело матово светилось,
платье на песке белело.
Я сидел не шелохнувшись,
превратившийся в кусты.

И немного было грустно.
И луна порой вздыхала...
Но мы оба были рады,
оба жмурили глаза.

Хохотунчики смеялись,
хохотунчики плясали,
и рубахи надевали
на блестевшие тела.

На песке белело платье.
Тихо шлепала вода.

 * * *

Ты повторишь –
(я знаю наизусть)
из уст
раздавленостью клюквенной аорты:
я крематорий?
Нет,
но справа грусть,
а слева одиночество по борту.
Приму  удар –
горит щека, как гипс,
снимая слепок ветреной ладони.
Кто падал ниц –
не признает границ,
он не владелец, не наследник трона.
Он не давал обета пред своим
укорным двойником
(проклятием повесит).
Он знает наизусть свое лицо,
он твердо знает, как зовут его,
но перед Господом за это не ответит.
Мой шелк побед,
кумач моих потерь.
Сегодня под углом Пизанской башни,
и кисть отмыта и опущена в ведро
с густеющим гудроном черной краски.
Уметь смеяться – самый высший дар,
а что без дара в нас не онемеет.
На горизонте краска посветлеет,
но нам дойти, до света, не дано.