Окончание трилогии Андрею Широглазову

Не знаю, Андрей, вернешься ли ты на ту страницу, где разъяснял мне суть противоречий Бродского - наверное, трудно себя искать, когда пишешь «замечания», поэтому чтобы говорить не очень в пустоту, а конкретно Широглазову, без страха и упрека создаю третью статью на взрывоопасную тему. Пусть это будет окончание трилогии.  Женя разъяснил мне, в чем суть твоих претензий «кому это ты говорила», поэтому постараюсь не повторять своей прежней ошибки. 
Не буду скрывать: обе предыдущие статьи писались специально для тебя. Наверное, ты и сам это прекрасно понял. И никто, кроме тебя, не смог бы настолько толково объяснить суть истории, приключившейся с Красновским, да и с другими такими же поэтами, попавшими под  влияние и очарование Бродского.  Почему я с тобой заговорила о Бродском, хотя ты о нем в статье не говорил и не хотел говорить? Все дело в одном из твоих ответов многоуважаемым теперь уже мною оппонентам. Резанула по сознанию метафора «русский-хороший», «русскоязычный-плохой». Причем второй элемент каждой из метафор был настолько явственно выражен, что мне стало даже обидно за саму теорию, взлелеянную кожиновской школой и имеющую под собой какую-никакую теоретическую базу. У тебя же получается, что все, что талантливо выражено на русском языке - русское, наше. А все, что бездарно - русскоязычное, не наше. Хороший ребенок - наш будешь, плохой ребенок - пошел вон. Но так в семьях не бывает. Хоть и худое дитя, да свое, хоть того лучше - да чужое. Это закон природы, нравится он тебе или не нравится, «ибо что высоко у людей, то мерзость перед Богом». Пусть не нравится, и ты предпочел бы жить в коммуне, причем в такой, где все дети хорошие. Но таких коммун не бывает, скорее бывает наоборот. По-настоящему хорошее русское дитя может вырасти только в хорошей русской семье. (Вся детдомовская часть стихиры уже заносит меня в черный список.).  То же и с поэтом. Все поэты издавна условно расселены  «каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих». Когда ты принимаешь в свою семью хорошего мальчика Иосю, он будет у тебя приемным и чужим. Твоя семья будет все равно коситься в его сторону, и ты ничего как отец семейства не сможешь с этим сделать, хоть  ты каждый день будешь петь  хвалебные песнопения его таланту.
Бродский  ведь прекрасно чувствовал свою приемность и свое особенное положение в семье - отсюда и та нервозность в поисках путей самоидентификации, стократно помноженная на свойство поэтической натуры все доводить до абсурда.
А теперь представь ситуацию с Рубцовым. Он в своей семье, он у себя на родине, а родина стала коммуной, детдомом, и чужие хорошие детки, чувствуя себя не дома и наглея от этого, заняли все лучшие места за столом, свои устроились тоже, как-никак стол-то большой , а  Коле и сесть некуда.  Он голодный свой среди сытых чужих, он носит одежду с чужого плеча и детдомовец по сути своей, а не только по судьбе.
Чужой мальчик спит с ним в одной кровати ночью, днем сидит с ним за одной партой и читает свои стихи всему классу. В классе никто не знает поэта Колю Рубцова, все знают поэта Толю Мартюкова. А Коля известен только тем, что сидит с Толей за одной партой и спит с Толей в одной постели. «Чужие пожирали силу его, и он не замечал».
На то, что именно пожирали, и указал ему уже потом в Литинституте Кожинов, чью теорию я пересказала коротко и так неумело в первой статье трилогии.  И сослужили они друг другу службу «каждый тем даром, какой получил». Кожинов помог Рубцову самоидентифицироваться, почувствовать себя своим в своей стране, Рубцов стал краеугольным камнем кожиновской теории.