Внерусскость треклятого Иоськи

 Методу Бродского можно вывести из его принципиальной внерусскости. Заставил меня уверовать в это Ричард Красновский - человек, встречавшийся с ним в коношской ссылке. Ричард отбывал свой срок в Вельске - моем родном городе, а Коноша рядом - соседняя станция, если по железной дороге. Великий шутник из структур решил устроить встречу двух молодых поэтов-тунеядцев- ленинградцев, чтобы заодно познакомить свою семью с уникальной записью стихов и песен в их исполнении. С этого дня Ричард навсегда перестал комплексовать из-за своей полурусскости, поскольку у него отныне внерусскость стала принципом существования. Из-за чего он, собственно, в гроб сходя, меня и проклял: я его интервью рядом с интервью Белова в одном из своих самиздатовских альманахов поместила. Когда Юрий Кузнецов приезжал в Вельск к Ричарду Красновскому поучить того, как стихи писать надо, то Ричард, зараженный этой внерусскостью, вел себя вызывающе. Кузнецов рассказывал: «Я думал, что из него мог бы получиться поэт, если бы он стал меня тогда слушать. Но я пришел к нему как к поэту, а он смотрел на меня как на мальчишку». Я сказала, что Ричард смотрел на вас, как на фашиста, на что Кузнецов ответил: «Я, фашист Юрий Кузнецов, издам Ричарда Красновского, а его возлюбленные демократы никогда ничего для него не сделают». Но не издал. Я подходила к нему после смерти Ричарда. Он только рукой махнул - все, ничего не получилось: если бы еще пожил чуть-чуть, может, и поумнел бы..."Треклятый Иоська,"- пробурчала я, но Кузнецов, кажется, меня уже не слышал.
 Тогда я не то чтобы возненавидела «треклятого Иоську» - все происходящее мною воспринималось как  курьез, ирония судьбы,  - но я поняла в то время его позицию и всю мощь его влияния. Ему дня хватило, чтобы отвернуть молодого человека от всего русского навсегда. «Что создала русская нация сама? Что вы видели хорошего в вашем фольклоре!» - кричал  мне  Красновский и негодующе дымил своей трубкой. Он ненавидел тех людей, которые искренне хотели ему помочь на том только основании, что они «фашисты», он орал мне в телефонную трубку: «Зачем ты пошла в этот  Литинститут?! Там же сборище антисемитов во главе с Есиным! Они тебя испортят!»
А сейчас сборники Красновского и Бродского у меня на книжной полке стоят вместе. Красновского, конечно, издали, но не левые и не правые, а его лучший друг Александр Чесноков, и пылится весь тираж книги в подвале у наследников в столице лесоповала городе Вельске. Не до конца доучил Красновского «треклятый Иоська» - главного не сказал. Ведь они очень разные - Красновский принципиально грамотен и тем очень скован. Бродский крайне неряшлив и тем самым свободен в своей поэтике.

Внерусскость его - это не столько национальная позиция, сколько признание невозможности в рамках русского языка мыслить философски, и все его принципиально нерусское косноязычие можно расценивать как сопротивление мысли языку или языка мысли. Они очень часто вступают в борьбу друг с другом - язык и мысль. В какие-то периоды своего творчества мы идем на поводу у мысли, в какие-то – на поводу у языка. Единство и гармония здесь так редки! Частота таких вот попаданий и совпадений у того же Бродского гораздо больше, чем у прочих. А главное - в качестве этих совпадений. Но и моменты дисгармонии тоже прямо-таки потрясающие. Тут уже можно говорить об амплитуде колебаний. Естественно, что во внерусской поэзии она выше, отсюда и феномен гениальности, сопровождающий наших великих отступников от принципиальной русскости.