К ликам храмов бревенчатых

Мы рассылали стихи по толстым и тонким журналам, но получали стерео-типные отказы с дежурным вылавливанием "блох" (что, впрочем, могло счи-таться вполне справедливым), а также: "К сожалению, редакционный портфель переполнен..."

Редким просветом порадовало письмо из Красноярска от Виктора Астафьева. Миша решился послать ему стихи, потому что Астафьев долго жил в Перми. Тогда он еще не был столь знаменит, А вдруг не откажет? И Виктор Петрович ответил - на двух страничках, положительно. Запомнилась характер-ная, чисто астафьевская фраза про собаку, которая уж если бросилась лаять, так должна и за порты хватать. Как бы совет - будь, Миша, смелее. Переписку оборвали мы сами: если человек сказал доброе слово, это еще не значит, что его надо эксплуатировать до упора. Виктор Петрович - не поэт и не издатель. Сибирь - далеко... Однако этой поддержкой мы жили долго и до сих пор вспо-минаем с благодарностью, как протянутую в ледоход соломинку.

Однажды Миша сказал:
  - Я долго думал, к кому хотел бы обратиться по крупному счету, и нашел два имени: Лев Анненский и Вадим Кожинов. Но Анненский более историк литературы, работает по прошлому. А Кожинов - по современности. Я на-пишу Кожинову.
Мы отобрали  восемь-девять стихотворений.

Прошло полгода, а, может, и больше. Мы почти забыли об этом письме - мало ли кто нам не ответил?! И вдруг приходит  член Союза, поэт  Витя Боло-тов:

    - Вот, я нашел это в издательстве - валялось среди рукописей. Увидел твое имя и подумал, что, может, тебе пригодится.

 Мы взяли листок и обомлели: это была Кожиновская рекомендация к публикации.

Чтобы понять значимость этого факта, надо вспомнить, что означало в семидесятые годы имя Вадим Кожинов. Это был литературный Бог и бунтарь, самый уважаемый критик для тех, кто хотел считать себя передовой интелли-генцией. Он сделал имя Николаю Рубцову. Среди тех, кого он "выводил в лю-ди" - Анатолий Прасолов, Анатолий Жигулин, Николай Тряпкин, Виктор Лап-шин... Уже одно упоминание фамилии Кожинов рядом с именем неизвестного автора дорого стоило и могло считаться сенсацией.

Первая реакция - бурная радость. И... оторопение. Ну и что? Рекоменда-ция САМОГО Кожинова полгода валяется в издательстве, и никакой реакции. Можно представить, как "стояла бы на ушах" литературная Пермь, напиши Ко-жинов такое о ком-то другом!

Но зачем эта рецензия нам здесь, дома? Повесить на стенку? Показывать знакомым? Она была направлена совершенно точно, по адресу - издателям.

В начале января 1982 года в редакцию газеты "Молодая гвардия" пришел запрос: выслать на учебу в ВКШ (Высшую комсомольскую школу) журналиста. Выбор ложился на меня. Я сначала хотела отказаться: много работы, малень-кие дети... И чему я там научусь?.. Тем более - на сорок дней...

Но вдруг Миша сказал:
- Мы управимся без тебя. Поезжай. Найди в Москве Кожинова и расскажи обо мне.
... В первый раз Кожинов назначил мне встречу в Доме архитекторов: он там должен был читать лекцию на вечере памяти Рубцова. Я пришла почти за час до начала, села в первом ряду. Слушала, боясь проронить слово. Потом лектор пригласил всех посмотреть фильм о Рубцове, и я послушно пошла в кинозал. А когда вспыхнул свет, оказалось, что Кожинов давно ушел.

Не буду утомлять длинным рассказом, как я пыталась добиться встречи вторично. Наконец, он сдался - предложил пообщаться в фойе Союза писате-лей. С первых слов стало понятно: Вадиму Валерьяновичу надо от меня отде-латься. Он держал под мышкой стопку исторических книг и вежливо разъяснил:

- Я вообще отошел от поэзии, видите - теперь занимаюсь историей.

Я еще что-то говорила о пермской безысходке, об отношении к его реко-мендации... Он несколько вальяжно развел руками:

         - Ну если со мной не считаются в Перми, может быть, посчитаются в Во-логде. Пусть едет в Вологду. (Так "запросто"!)

Потом подал мне пальто, и пока я застегивала пуговицы, оглянулась - в фойе уже никого нет.

Вот так получалось, что все мои "героические" усилия кончились ничем.

На следующий день у нас в ВКШ по программе было большое, на целый день, мероприятие на ВДНХ. Мы, учащиеся-переростки, сидели врассыпную в большом актовом зале. Одиночное место было выбрать нетрудно: просторные ряды, рассчитанные на массовую аудиторию, полукружьем, как в цирке, уходи-ли вверх. Ничего не помню, о чем там говорилось,  потому что весь день сочи-няла и переписывала письмо Кожинову. Много чего написала: об украинских дедах, о войне, о тюрьме... Послала без обратного адреса - чтобы не было со-блазна проверить, дошло ли.

А когда вернулась в Пермь, Миша показал конверт с московским адресом, а в нем вырванный из блокнота миниатюрный листочек с несколькими теплыми фразами: "Дорогой Миша! Мне тоже 50 лет..." - и в конце подпись: В. Кожинов. Никаких конкретных рекомендаций, но указывался домашний телефон.

В течение месяца, заглядывая в маленькую комнату нашей хрущевки (на день она превращалась в рабочий кабинет), я замечала: Михаил подолгу сидит на подоконнике и смотрит на дальний лес. На тот самый тополек, который: "Протяни мне ладонь, тополек..." Мысленно прощался. А потом сказал:
- Я поеду в Вологду.

Решиться на это для семьи было очень непросто. У меня была хорошая работа, уже какое-то имя в пермской журналистике. Младший сын, десяти лет, подавал надежды в игре на виолончели и его хотели подготовить для выступ-ления с симфоническим оркестром. Его преподаватель и слышать не хотел, чтобы Петя куда-то уезжал! (Кстати, по приезде в Вологду Петя первоначально бросил музыку вообще).

Миша позвонил по московскому телефону. И услышал:
- Деньги на билет до Вологды есть?
- Найдутся.
В трубке послышались гудки.

Решили, что он сначала поедет один - найдет работу. Потом поменяем квартиру.

В Вологде у нас никого не было. Правда, знакомый физик Володя ездил от своего научного института на вологодскую мебельную фабрику "Прогресс" на-лаживать аппаратуру, с кем-то там познакомился. Но не до такой же степени, чтобы просить постоя для приятеля! Да еще такого, как Михаил...

Мы видели, что Володя боится. Но человек мягкий - не смог отказать! Ми-ша не подвел.

На вокзале его встретил человек от Кожинова - сотрудник общества охра-ны памятников истории и культуры Михаил Иванович Карачев.

Устроившись слесарем на "Прогресс", Миша перешел жить в рабочее общежитие. В областной газете "Красный Север" ему сделали подборку стихов. Эта газета считалась престижной – новым сантехником заинтересовался сам директор фабрики, Герой Социалистического труда Степанов. Вызвал к себе, спросил о зарплате. Это был, конечно, мизер.

- Небось, если тебе в другом месте дадут на червонец больше, сразу по-бежишь? - заметил директор.
- Если мне платят на червонец больше, значит, больше уважают мой труд.
Степанов некоторое время шагал по кабинету. Потом сказал:
- Мы шли туда, куда нас пошлют.
- А мы шли туда сами, - парировал сантехник.
Ответ понравился.
- Иди к коменданту общежития, скажи, что я велел – пусть найдет те-бе комнату...

("Это был властительный самодур, - охарактеризовал впоследствии Сте-панова Михаил Николаевич. - Но, как истинный воспитанник Сталинской эпохи, он не боялся брать на себя ответственность и на ветер слов не бросал. Умный ничего не сделает там, где поможет вот такой...")

Комендантом оказался милейший старичок Иван Федосеевич. Они прошли по первому этажу и Миша облюбовал комнату бывшей парикмахерской. Выпи-ли с Иваном Федосеевичем по рюмцу... Теперь Миша жил среди зеркал, впер-вые в жизни - почти как в однокомнатной квартире. Это принесло ощущение защищенности. Односменная работа помогла вработаться в литературный ре-жим. С оказией мы переправили ему из Перми пишущую машинку. В свободное время гулял вдоль берега реки и смотрел на церкви.

Писал домой шутливые письма: "Избави боже от тоски - ходить в сортир по-воровски!"  (В общежитии не работала канализация, и люди бегали в кусты на так называемое "Поле дураков" - пустырь напротив, где собирались алкого-лики.)

*     *     *
Облака, облака...
Над летящими в хмарь колокольнями
Ветры гонят и гонят
Остатки легенд и былин.
Чем-то вы мою жизнь,
Мою ниву судьбы так напомнили,
Сиротливые церкви
И тучи в бездонной дали.
Чувство вечных утрат,
Непонятно каких опасений,
Разобрать не могу –
На каком языке говорят,
Будто я, проходя,
Упаду в гололедье осеннем,
И прольется навек
Невзначай опрокинутый взгляд.
Мокрый снег полетит
На ресницы:
Так грустно, так цепко
Поплывут облака,
Осенив мой печальный удел.
А над берегом так же
Стоять будет тихая церковь,
На которую я,
Проходя по России,
Глядел.


*    *    *

       Плачу я, что ли,
       Листвою осеннею наземь..
       Что-то привиделось
       Что-то припомнилось мне...
       Поле ты, поле,
       Единственный свет мой
       И праздник
       Тени дождей,
       Отраженные в давнем окне.
       К ним припаду,
       Чтобы памятью
       Здесь отогреться,
       И загудят
       Мне в зеленых поля
       Поезда.
       И зазвенят
       Проржавевшие
       Старые рельсы,
       Что заросли
       И теперь не ведут никуда...


*    *    *

- Душа моя,
О чем жалеть?
Так много здесь
Прошло бесследно –
На этой горестной земле,
На рубеже моем последнем...
- О том,
Что билось и рвалось,
О том, что плакало и пело,
О жизни,
Что любил до слез
Так тяжело и неумело.

*    *   *
Дни мои
Давние,
Словно под сердцем
Осколки.
Гляну в былое:
Как трудно
Прожил на земле!
Что-то забылось...
И все-таки
В памяти столько,
Что для другого
Хватило б
На тысячу лет.
Прежде,
Чем стану землей,
Поклонюсь троекратно
Отчему полю,
К которому
Болью приник.
Ты не поток,
Уходящий в меня
Безвозвратно, -
Входишь,
Навек превращаясь
В горючий родник.
Мир мой осенний,
Отрада моя и спасенье,
Видишь –
Над лугом
Над бывшим
Туманный платок...
Мир мой осенний,
Надежды моей воскресенье,
Не обдели меня
Поздней твоей теплотой.