Radius сборник стихов

михаил бушуев





        radius





       
       Ростов-на-Дону
2003



Автор выражает глубокую признательность Лёше Гарматину и Нате Шопен за помощь в работе над сборником


**


Отступление.

 ...о том, что мне снился сон, где я перебирался через овраги, а потом была дорога.
И моя подруга сказала: Вижу, тебе плохо. И я сказал:
Это правда. И в то же мгновение почувствовал изнутри, из центра (у него было китайское имя Дань-тянь) - вихрь, от которого разнесло в стороны руки, и вот я уже танцую, красиво танцую и не могу остановиться. Плачу и смеюсь. Мне и плохо, и хорошо. И я танцую.
Ещё я бы сказал, что мне некому рассказать, как сквозь события (неприятные или просто - со-бытия) я вижу закономерность - неотвратимую, ясную, как ещё не исписанный остаток листа... закономерность эта проста: одеревенение.




**

Раз ты существуешь внутри,
обыщу себя, обнаружу артрит,
почешу затылок.
Забуду дома ключи,
наберу бутылок.
Скажу: вот и ты,
разбивая последнюю,
недосчитаюсь ключиц.
И от этого руки, - и так во сне,
полезут из кожи в снег,
и уже комок, и уже с горы,
но ясень не растрясли.
А в восемь ко мне пришли
мышцы свести с костьми,
чтоб можно было идти.


**


Тема с вариациями.

У этого много имён, много сестёр.
Начнёшь с глаголов, окончишь связками
без смысла (бес - мысли, мою
тему, мою - тьму)... - Узор,
проступающий во времени и в месте
всяком. Я вспоминаю
игру на воде, держась
всеми руками, с правилом:
только один может
быть на поверхности: мельница,
нет, - водокачка. Это когда
качают воду, по очереди,
внутрь и выпускают -
воду.


**

устроить бы зоопарк
и впускать туда только пар
счастливых зверям - счастливым
и по обе стороны к лету
привязать их за прутья клети
и слушать голоса в лифте
как каждый сопит милый
счастлив себе под нос


**

Ещё раньше не было ни тебя, ни мира.
Не было воздушных шариков на бельевой верёвке.
Сучка гавкает; пояс леди; вон из тира
выносят трофеи, божью коровку.

Меня занимает гомеостаз, тебя - арифмия движенья
Чужого рта. Чужого чёрной дыре ледяной свирели.
Ей показываешь фотографии, вареньем
из фейхуи накармливаешь до трели

в желудке. По неотданным начинаешь скучать
радостям, по потерянным в бочке
вечности мелочам; тоже сказать: качан
лампы готов потушиться: стыдно, что бойче

свечи. Скоро ты приезжаешь, гриппом
переболевшая. (Грыжа, Громыко, гриб под
Хиросимой.) Отворачиваюсь от новостей
и топлю надежды, заливая чёрным постель.


**

В кабинете рыбы радовались панировочным сухарям,
их милицанеры сопротивлялись тренировочным рыбарям,
а небо сквозь их стекло было похоже на холл, на его хлам
из облаков, обёрнутых в дым.

Вечером свечки грызли сверчки.
И было слышно, как поезда таранили все пути
в мой дом, отталкиваясь от пристани, как каблук от груди.

**
Скажи: раз, два, три! -
Ничего не произойдёт, это верно.
Потому что таков закон. Скверно.

Говоришь раз, два, три
года - в пустоту внутри,
и снаружи - те же цифры, погода

испортилась. Раз, два, - три
до дыр, фонарь
молчит. Будто настал финал

азиатского шарма. Постыло:
раз, два, три,
четыре.




Я говорю раз, два, три -
но все осталось как прежде и боль Соври-
Головы. Таков закон. Хоть бумагу рви.
Я говорю еще два, три
года, горы все там же, и снег горит,
если искусственный. А ты - три
до дыр, но фонарь молчит, а весь мир жужжит
и без тебя слишком громко. Скоро,
даст бог, ещё раз: раз, два, -
три! - и без укора. Снова.
И - вдруг! - обнаружишь - в шёпоте - льва!
Или Шестова. В шелесте неслышного хора.


**

 
Петеру Хандке

Словно вода под стеклом,
словно снег стал падать на небо,
словно Господь разверз пасть как невод,
словно героя только слово влекло,

ибо пасть ему больше негде.
И тогда ради бога - месяц уди
рыбу в домашнем пруду, призывая Юдит,
чтоб покончить с ней - и уснуть от неги

невзаправдашней, как сам сказал.
А уснуть - забыть, а уснуть - забить
в колокол всех тревог, в колокол - всех обид
не перечесть. Вылились - под стекло,
выпали: снег запасть
ради бога его.


**


Бесконечно многое много как

Бесконечное многое много ого-
го-го, у него завал
поштучно и более - человечины,
сколько, а вам,
значит, до бесконечности
оверлочить златое овно,
её приговоры «пожалуй, оно»,
покуда бог по стопам.



завтра

Огоньком потрескивает у окна
Подвижная муха дырка полотна
Как будто это нитки и игла
Заштопывают всё по-русски и рука
Первоматерию лишает шанса
Сконфуцившись бежать реванша
Что в данном случае всего лишь шторы
Из вышесказанного надуло стори
О том, как переменить субъекта место
В ложе потому что не сумма съест их
А смирительный знак «равно»


**


Разница в возрасте ощутима - в возрасте,
когда пакости похожи на разности
в воспитании, и рецепт на диетпитание
уже выписывать поздно. И за окном морозно.

Положив ответить на 100 вопросов, -
что-то в духе «зачем», «ты с кем», «ради чего всё это»
упиваешься смехом, давишься грецким орехом,
бежишь вприпрыжку.

Ты ответил, и в сердце ветер.
ты готов, чтобы в душе погостили дети.
ты сказал о чувстве как об искусстве
рук оставаться вдоль тела, хотя есть вера.
И желание силы - она же сила
желания - очень ловко, как та золовка
умещается на сидушке (кукуй, кукушка)
машины тестя, они друг дружке - ни жених, ни невесть что.


**

Окончательно непонятно: бессмыслица ли
губит петухов без перьев или отсутствие этих самых...
А хвостом
особенно не похвастаешь. Всю волю, как однажды солнце, съел сводный брат - крокодил, едва ли не он нас родил,
и это - не то чтобы сопли, осадки - его припадки
совести, и если остались грёзы,
то подхваченные скорее в тропических зарослях,
чем в объятиях местной, ненавязчиво лежащей сбоку мимозы.
Что уж там, если даже движение перьевой
вызывает недовольное урчание пищевой, и хочется на покой,
и когда судьба, прикинувшись длинноногою,
предлагает сделать это на буровой,
выдохнешь, но откажешься, ссылаясь попеременно
на гайморит да на геморрой.
И чем чаще фантазия наталкивается на «зачем», тем слаще
проверить содержимое черепных стенок, ища выход к куще
райской и бесконечности как таковой.
Никуда не хочется идти.
За стенкой слышится не то «злой», не то «Лановой».
Как ответ на вой.


**

Осенью, - так и слышу - коль уж остался один,
готовься пережидать. Кажется,
ты угадал с тембром, и теперь всё больше
ушей точно твоих антенн. Это редкость - любители
одной волны. Я счастлив быть одним из них.
Именно твой голос увёл меня от, возможно,
cизифовой участи. Я даже решил, что раз уж ты
так занимаешь меня, то я сделаю это занятие своей профессией.
А.Платонов справедлив: это значит поставить точку.
За тебя. Сколько ещё буду я различать твой, среди
других не более громкий, голос? Что превращает его
в вечность бесчеловечной бессвязной музыки?


**


Жаль что всё реже видимся, мало встречаемся.
Разговоры про себя нас далеко развели.
Плюс дичь: я сейчас живу с истеричкой.
Ты до сих пор скучаешь по той, что снимала пену
С твоего - в ту грозу ещё в той, уж небось,
Истрёпанной, что твои о ней усталые мысли,
Красной палатке. Багаж хороших
общих друзей иногда помещает нас в одну камеру
нехранения. И, не знаю как ты, а я удивляюсь,
скорости, с которой ты узнаёшь мой голос по телефону.
Два фонарных огарка напротив окна.
Примешь ли ты мои - a-lи-санти -
ни менты, ни метры - какой же бочкой замеришь?
Ведь не про нас же: чем дальше, тем...
Ладно, не важно; время все равно по запарке
сделает нас глухонемыми макаками в зоопарке.


**


Между людьми так трудно поддерживать связь.
Иное дело, когда ты в породу, - к примеру, вяз,
а твой друг - грибок. На крайний случай, бензопила
без слов, как Пилат
в Евангелии.
Серый пират -
каркает, из ветвей
сбацав трамплин в лучший мир,
где не нужен сыр,
но, как сыру, холод пустых квартир, -
не басне наперекор, -
количеству глауком.


**


... а раз отношения выражены,
им не грозит враждебность
содержания, теперь у них есть врождённый
порок судейства, его ни мылом уже,
ни картофельной волей до её запеканки.
Содержание в принципе вольно стать наркоманкой
жопной цифрой, - стрелой (ни быки-коровы)
что не в лапах Ахилла, - по заголовок в Лете,
в памяти - Суахили, рече-
штатив лазури, апоры
для черепахи, звезда в папахе,
в бахилы впору совать стихи и
сдаваться.


**


Исключённое по тем или иным причинам из вокабуляра,
который, будто жертва у стенки, сжимается до двух лун
на морде, -
слово - разыграно: на манер бутылки в схватке с разбитым горлом.
И однажды сказанное вылезает в мир («здравствуй, Джин»),
а ещё недавно - владелец, - теперь переводит дух -
на выдох, сияет миру улыбкой.
И он знает, что ступня ампутирована, что больше
не споткнёшься кроме как о костыль, и падение
обрадует только известную силу. Но пока всё равно,
что будет. Потом. Подъём, свобода (сказал - отрезал)
или сразу - пустота, икота (сказал - отрезал...).
И владелец слова поглядывает наверх,
культёй в это время нашаривая второй ботинок.

**


Кури, покуривай, кури;
когда-то ж позволено. Урин
будет, вестимо, темней. В остальном,
как будто no change. Только challenge
не принят. На бой - не с тобой. Астроном
приговаривает: рано, рано. Лу Рид
попевает (эх, горько), сжав челюсть.

В конце концов, тот, кто напротив,
по совпаденью, не больше,
не я больше. А чужому -

все можно. Поэтому кури, покуривай,
кури, - ерунда, что мозги соседских курей
почувствуют острый приступ надежды
на конкуренцию. Нам же
веселее - компания
в туманной гонке нелишне.

Только воздух - выдавливается.
Первая сигарета в жизни
моей комнаты когда-то должна была-
таки случиться. Когда-то ей-таки перестать
быть моей. Да и мне, наконец,
край как надо постараться выйти из комнаты.


**


Почему на велике под седалищем написано Postmoderne?
Складывается, будто на величьем Конвейере, где всем раздали,
сёдла не указали; я больше не буду крутить педали.
Да и в самом деле, зачем, вроде не требуется свидетелей
       живоводерни,
поэтому - лучше пялиться в небо;
спать, не выезжать ни на какую
природу, скажете тоже; пусть там и нету хлеба,
зато там гуси и утки, которые пахнут чесноком и редькой.
В силу того, c кем наши встречи редки,
а вокзал, аэропорт - далёко, и нет ракетки,
я предлагаю играть в бадминтон, но не портить сетку.
Так как каждая сетка кому-то палец,
поднятый вверх, асисяй, и мы не анархия, ни нимфетка,
чтоб подвести вас к пропасти, -
кажется, мы маленькая конфетка,
чья свежесть переходит с течением в яркость обёртки,
громкость рекламы, и шелест улиц,
когда обёртки несутся по ним,
и не слышно предупреждений устриц.

 
**

Расчёт на экспромт, на сальто не оправдывается
в моем случае. Не знаю, не получается.
Приходится ждать случая. И когда он произойдёт,
я довольно прямо скажу, что не вижу выхода
размером с нас.
Не чувствую росы под ногами, запаха
твоего тела. Да и вообще,
мало чего чувствую. Огорчительно.
Хотя тоже не очень.
Жду катарсис, катехизис, корабль
который утащит. Но всё-таки лучше,
чтоб он не двигался.


**
И настало ему время идти путём всея земли. Кн. Царств


Давай-ка, дружок, обратись к терапевту.
Я был на горе, я внёс свою лепту
восхищенья Кавказу;

Сходи к душещипателю, не откладывая, сразу
выложи на гора: болен, зараза,
душа не в порядке, не получаю зарядки

ни от чего. И на ляд кой
мне жисть, не знаю. Живу с оглядкой
на то, как мог бы. Иногда спрашиваю Господа,

зачем дал он кости мне,
жилы, волосы, - чтоб взять их, - горсти в две
и развеять по миру, точно нити,

и, как придёт время, пойти за ними...

 
**

Тебе ведь позволено не спешить,
крепко держать и отпускать,
птиц оставлять - и улетать.
Время же - не отнять.

Тебе ведь позволено руками вспять -
в вечность грести, с головы до пят
уснуть на воде. «Помоги» кричать,
«Ave Maria» спеть, и опять начать.

Ткань рвётся, отрезки, путь, у ворот,
девушка в доме рубаху шьет.
Галстух повяжет, впустит поесть.
Ты невнятно бормочешь: аз есмь.


**

В конце концов, это как быть родителем, то есть, иметь тяжелый
живот (крест на пузе), но не христос за пазухой, а медуза
под кожей, а глава на два. Я трачу день, делая это на
совесть, а сны промозглость; в руках ежово
колет клавиатура, «проходи» от караула, юзом
глаза к нутру, где ещё два ведра, что твоя Астана,

тёмного содержимого, переулков. Еники-
беники съели. Кончается время. Тупик (купи кипу пик)
не для обороны, но для бороны темноты,
пик-пик, карта и тишь, Ленноксом
Льюисом пущенный апперкот скуки, - аперитив
к пиршеству немоты, десерту вопля и ненасы-
тимости чаем отчаяния.

**

Рисунок. В ладошке не осталось песчинок.
Воскресник. Губы в меду крест на крест.
Погреб. Руки по швам, нечем играть на домре.

Листва проявляет жалость, стучит о стёкла,
никто не звонит, соседка издохла.
У двухколёсного сломалась подпруга.
Мы больше не прячемся друг у друга
за зеркалами, мы стали нами.



Игравший на домре
на звон монет о шиповник
не кличет «добре!»,
и не скрипит подшипник;
тут, как посмотришь, того осталось -
пара ям, их асфальтовая усталость,
неказистые сыновья сурепки,
домик, клетки
ватнобыстрых счастливых зайчат,
что лапками, как палками, стучат.


**


Ещё одно невозможное подражание Пригову

Здравствуй, Пригов!
Дай ковригу, зверюга.
Я не зверь, я - синица,
отвечает Пригов.
Кто ж ему поверит, фигу.
Тебе придётся оголиться!
Это ещё почему, спрашивает напуганная жар-птица.
У тебя из брюха вываливается куница,
и на заборе жирное «улица Мандельштама»,
но матерным штампом.


**

Я боюсь, что во мне не осталось тюрьмы.
Ни войны, ни подгузников, ни Костромы.
Получается, ничего не осталось.
Это извечное двойное русское отрицание - сводит
Не на «нет», нет, уж почти на да, вроде,
«оставь в покое».
«Оставь только русскость, впусти в покои!»
Сначала всё оставляет. Потом - вставляет.
Это же только волос, попавший в голос,
иначе: остров, - оставишь: остов.
А подумаешь: ну оставь.
И додумываешь всякие пакости под покрывалом.



**


От мороза не спастись нигде.
В частности, в собственной голове.

Снегом, точно пылью книги,
занесло мозги, к чёрту
направляешь сани тоски,
и волосы как сапоги
 
тех самоваров, что больше не греют,
а стоят там где-то рядком в музее
и поминают тех, кто ими владели.
Так и ты - мысли, что тебя носили.
Сколько ни плачь, интерес исчез.
Ты можешь ругать хоть весь мир вообще,
кричать, «ад - везде»,
интересуясь «а ты кого
здесь ищешь?», тыкая в
зеркало, и так весь день.
 
И жаждешь, чтоб кто-нибудь вдруг ограбил,
взрезав ножиком силуэт - из рамы,
остатки закинув на острый гравий
в солнечной из-ряда-вон державе.

**


Как неуютно. Будто под завалами в Спитаке.
Будто карнавал, а ты спишь в такте
пустоты, назовёшь «вечность», обомрёшь:
не то - личность,
посему возвращайся, мигом,
вот твой качан, вот твой
прилив, - и ты один, сам себе - Господи-нет!
И уже только потом, одинокий, как фига
вырванная (с промыслью: я заболеваю)-
в Гвадалахаре,
упорно пытаешься вспомнить
название Книги Тибетской
Мёртвых - на их языке...


**


Авраам ест банан. Ибрагим - апельсин.
Мигель закурил косяк, а Онан
закрылся в порнокабинке, съев пектусин.

«Он ходит в штаны на большой перемене».
«Он повар, отлично готовит пельмени».
«Он швей-моторист, обладатель суровых
рубашек». «Болел, как великий Суворов».

«Сироп - ее гордость, блины со сметаной».
«Талант балерины, но успех уже канул
в Лету». И занавес прячет от нас
не мальвин, в лучах - Карабас-Барабас.

Таким образом наши друзья
проводят время, его колбасня
режется ими; кто вдоль, кто плашмя
вгрызается. Несмотря на сквозняк,

леснику под силу составить целый сосняк
из их дебелых фигур, памяти для
рощицу. Впору горько вздохнуть, не говоря
ничего, коли решиться: гапак

танцевать или плакать, не можно.
Так и стоишь,

постепенно свыкаясь и засыпая.


**

когда настоящее даже сквозь сон
наступает бокcёром, лицо
сразу перебегает в другую секцию
и становится что твой блин
от штанги, а рот - той дыркой,
что проклюнет через секунду гриф,
в то время как явь на козле ускользает
с гимнастической ловкостью автомата
с минералкой.
        И смена: троллейбус, рогами
вцепившись, принимая от всех этих спортсменов
тычки в зубы, ты, примирившись
с роскошью, просишь только пощады:
оставь, дай
снять халат от Обломова, чаю, сухарик,
ток-шоу, наконец. И все-таки засыпаешь,

не вытерев кровь из-под носа.

**

Вступление.

Когда берёшь чистый лист - особенно в такие туманные дни - то намереваешься написать в равной степени новья и старья: тебя вообще мало увлекает ценность словесных связок, но ты озабочен терапевтической и исторической сторонами письма. Но, в первую очередь, экзистенциальной. Ты всё сверяешь его (историческое) бытие, ширину существования себя и бумажного листа, стареющего на глазах. Ты напуган скоростью, и в этом как раз, - сомнительный весьма, но всё-таки кажущийся лечебным, эффект. Ты погружаешь эту страницу в историю как таковую, делая из него - историю частную. В общем-то, это ряд общих рассуждений. А поскольку маратель белизны обеспокоен Смыслом и Направлением Пути, то его едва ли обнаружить, несмотря на ещё множество исходов; лишь наблюдать неторопливое торжество энтропии.
  Мы друг напротив друга, меряясь шириной. Не знаю, кто кому даёт пас, и отчего продолжается движение некогда перьевой, пониженной до собачьего ранга шариковой.


**




Содержание

Отступление 4.
«Раз ты существуешь внутри…» 5.
Тема с вариациями 6.
«устроить бы зоопарк…» 7.
«Ещё раньше не было ни тебя, ни мира.» 8.
«В кабинете рыбы радовались панировочным сухарям…» 9.
«Скажи: раз, два, три! -…» 10.
«Словно вода под стеклом…» 12.
«Бог его знает как, но только задним…» 13.
Бесконечно многое много как 14.
«Огоньком потрескивает у окна…» 15.
«Разница в возрасте ощутима - в возрасте...» 16.
«Окончательно непонятно: бессмыслица ли...» 17.
«Мусор вынесет - Пушкин!...» 18.
«Осенью, - так и слышу, - коль уж остался один...» 19.
«Жаль, что всё реже видимся, мало встречаемся.» 20.
«Между людьми так трудно поддерживать связь.» 21.
«... а раз отношения выражены...» 22.
«Исключённое по тем или иным причинам из вокабуляра...» 23.
«Кури, покуривай, кури...» 24.
«Почему на велике под седалищем написано Postmoderne?» 25.
«Расчёт на экспромт, на сальто не оправдывается...» 26.
«Давай-ка, дружок, обратись к терапевту.» 27.
«Тебе ведь позволено не спешить...» 28.
«В конце концов, это как быть родителем, то есть, иметь тяжёлый...»29.
«Рисунок. В ладошке не осталось песчинок.» 30.
Ещё одно невозможное подражание Пригову 31.
«Я боюсь,что во мне не осталось тюрьмы.» 32.
«От мороза не спастись нигде. В частности...» 33.
«Как неуютно. Будто под завалами в Спитаке.» 34.
«Авраам ест банан. Ибрагим - апельсин.» 35.
«когда настоящее даже сквозь сон...» 36.
Вступление 38.



Михаил Бушуев
radius
       сборник стихов

Издание - авторская редакция
Художник - Ната Шопен
Вёрстка - Леша Гарматин