Валерий Левченко

Прочёл письмо недлинное твоё...
Оно на почте малость залежалось,
но этот факт в душе не вызвал жалость, -
ну, может быть, мелькнула тень её.

Душа опять во власти непогод,
ветра нагнали холод, как зимою...
Холостякую, сам посуду мою -
всего лишь день, а пролетит, как год.

Успеть подумать что-то о своём -
хотя бы о письме твоём недлинном,
но свет на этом не сошёлся клином,
да и тяжёл я нынче на подъём.

Чего я там наплёл, наговорил?
Факир был пьян, и фокус не удался!
А я сейчас того, проголодался, -
пожалуй, я пельменей бы сварил.

И вот стою, колдую над водой,
кипящей в алюминевой посуде, -
за давностью и далью неподсуден:
почти свободный, глупый, молодой.

Туда, назад, мгновенный перелёт...
Бурчит кишка, дымится сигарета,
я снова жду казённого обеда
и ничего не знаю наперёд -

ни писем тех, что сам я напишу,
ни тех, что запоздало получу я...
Я у дверей столовки, носом чуя
привычную солдатскую лапшу.

И та же туч расплывшаяся тушь,
и тот же молодой звериный голод,
чужбина, одиночество и холод
нелепо разлучённых наших душ.

Такая даль - вплотную вдруг, в лицо!
А близкое - почти уже утрата:
и то, что мной написано когда-то,
и это небольшое письмецо.

И что слова? Исчезнут, растворясь
во времени и ветреном просторе,
а нам дано лишь самое простое -
поддерживать прерывистую связь.

Держать её, родимую, тянуть!
Вот нагрузил же кто-то нас заданьем...
А с тем, что письма ходят с опозданьем,
придётся примириться как-нибудь.

* * *

Уходят люди. Полчаса ходьбы,
два дня езды... На край уходят света!
Лишь отзвук отдалившейся судьбы
напомнит вдруг, что существуют где-то.

Уходят люди, будто бы во тьму:
закрылась дверь, и нет уже в помине
ни голосов, ни жестов, ни фамилий -
и нету объяснения тому.

Отделены неведомой стеной -
они уже невидимы, неслышны...
Уходят в мир, как будто в мир иной,
и оклики поспешные излишни.

Уходят в темень очертанья лиц,
глаза, улыбки, прочие приметы...
Разводит нас по разные планеты
неодолимость внутренних границ,

непререкаемость и судеб, и дорог,
незыблемость закона мирового,
который, прерывая диалог,
живого отрывает от живого.

Они уходят. Щёлкает замок.
Уходят, двери плотно прикрывая...
Свести нас может разве что кривая,
когда друг к другу нет прямых дорог.

* * *

Предвестьем мертвенной разрухи
впечатан в иней бледный след,
неслышно север тянет руки,
в своём стремленьи глух и слеп.

Уже без возраста, без масти -
бегу в тепло, как старый пёс,
и весь в предчувствии ненастья,
ищу, куда бы спрятать нос...

* * *

Судьба была неразличима,
как незажжённая лучина.
Душа, оставшись без огня,
устала дожидаться дня.

Судьба была неразличима,
душа была неизлечима -
искала ощупью во тьме
окошка в собственной тюрьме...

* * *

ВЕЧНЫЙ

Он по сто лет не снашивал ботинки,
курил одну большую сигарету,
он из бездонной отпивал бутылки,
читая бесконечную газету.

Он на сто лет вперёд уже сдружился,
но тех друзей давно уж нет на свете.
Когда-то раз и навсегда влюбился -
промчалось всё, как мимолётный ветер.

Ушли все те, кого он знал когда-то,
кого любил, кого забыл навеки,
и даже память прожитой утраты
потоком смыли высохшие реки.

Давно один, у линии прибоя
стоит и слышит песню океана,
он подпирает небо над собою
и отпивает вечность из стакана.

* * *

ТУМАН.ОСЕНЬ

Бездонная туманная река,
и ни движенья, ни огня, ни звука,
где каждый день с самим собой разлука,
а встреча бесконечно далека.

Ночную лампу среди бела дня
включаю, наливаю чаю
и серость дня острее замечаю -
она вполне устроила б меня,

но всё серей, чем просто серость дней,
чем серое сырое время года -
томительное бремя перехода
туда, где дни короче и бледней,

где только ясность долгой пустоты,
где нет вопросов, как и нет ответов,
лишь немота окоченевших веток,
с которой я и сам уже на ты,

куда на ощупь входит тишина,
где ожиданье занимает место,
садясь в моё продавленное кресло
у запертого на зиму окна,

огнём спирали наполняет день
и этим светом день мой продлевает,
со словом день рифмует дребедень
и чаю себе молча подливает.

Со светом в серой матовой оправе
плывёт ковчег - мой дом, мой зыбкий кров...
Я будто с фонарём на переправе
в тумане ожидаю берегов.

* * *

ОСТАНОВЛЕННОЕ

"Как за делом пролетает время,"-
вздохнула, села. Всё остановилось.
Остановились за стеклом деревья,
тарелка падала, но так и не разбилась.

Застыла штора, выгнутая ветром,
и маятник уснул на полушаге.
Слова, взлетев, повисли безответно
и не достигли обмершей бумаги.

Мелькнуло в зеркале - на миг, в пол-оборота -
и не успело скрыться отраженье.
Сорвалась с клавиш крохотная нота,
но музыка не знала продолженья.

Ты всё сидела, вечность продлевая,
и тишина звенела монотонно.
Заждавшаяся капля дождевая
готовилась отречься от Ньютона...

* * *

БЕЛАЯ СТЕНА, ЧЁРНАЯ СТЕНА

Фотография на белом:
тень, упавшая несмело,
след ноги, зыбь силуэта
посреди большого лета.

Промельк жизни, взмах крыла...
Пролетела, но была.
Чистый ясный белый свет -
ничего другого нет.

Фотография на чёрном:
из потёмок извлечённый
вдруг приблизившийся взгляд -
как из вечности изъят.

Только чёрная граница
отделяет эти лица
от сегодняшнего дня,
бездной душу леденя.

Свет далёкого окна,
свет, мерцающий со дна...
В чёрном высвечена брешь,
как достигнутый рубеж.

Освещённый давним днём
вдруг распахнутый объём.
Луч, летящий по прямой,
окружённый вечной тьмой.

* * *

ЗАБЫТОЕ

Тёплую ноту накину на шею шарфом я,
повешу на ветви холодные ноты ночных фонарей.
Навстречу мне девушка будет идти незнакомая -
странных забытых созвучий лёгкое платье на ней...

* * *

Жизнь прошла и враз забылась,
в ящик струганный забилась
на два метра в глубину.
Ну и ну!

Всё осталось там, далече:
чьи-то слёзы, чьи-то речи,
поминальные сто грамм...
Всё осталось где-то там.

Местожительство пустое,
механизм часов в простое,
в покрывалах зеркала...
Ни двора и ни кола.

Недочитанная книга
и закладка, будто фига
всем оставшимся в миру
на холодном на ветру.

Паспорт в ящике комода,
непривычная свобода
от долгов, забот и тягот:
не достанут, не притянут.
Не поставят снова в строй -
здравствуй, вечный выходной!

Ни документа, ни штампа...
Непогашенная лампа
раздаёт ненужный свет -
общий пламенный привет!

Облупившиеся стены,
хлам вещей, белья две смены,
писанины полный стол...
Гол остался, как сокол.

Бросив позднее "Прости" -
только спичку поднести...

* * *

Кто-то несёт свой крест,
кто-то несёт свой крестик...

* * *

Безымянная звезда ненавязчиво светила,
и её вот так хватило до сегодняшнего дня.
Чуть видна, а вот нашлись и терпение, и сила
в бездне тьмы частицу света донести и до меня.

* * *

На переходе к осени от лета,
на переломе к старости от детства
не стоит корчить из себя атлета,
а было б лучше потеплей одеться.

Закутаться в тулуп воспоминаний,
дождаться, когда звуки в доме стихнут,
забиться где-то между временами
и завести забытую пластинку.

И вспомнить, что пока всего лишь осень,
потом зима - и вовсе будет худо:
её далёкий голос тих, но грозен,
внезапно долетевший ниоткуда.

Она по струнам холодом ударит -
по проводам, по барабанам кровель,
придвинет замороженные дали,
по стойке "смирно" всех поставит вровень.

Наполнит пустотой глаза и уши,
застигнет, обездушит, обезножит,
а это хуже самой лютой стужи,
и от того уже мороз по коже.

Ну, а пока лишь осень на излёте,
ещё кострам ветвистым разгораться,
и купола в недолгой позолоте
венчают колоннады декораций.

Всего лишь осень... Ярмарка и табор!
Сгорает бутафория на ветках.
Последний день - и хлам ненужный за борт!
Лети, надежда, в клочьях разноцветных!..

Ветра срывают пёструю рванину,
обыденное путается с вечным,
и освещают тихую равнину
горящие берёзовые свечи.

Вот так смотреть, прислушиваясь к звону,
с которым время к вечности стремится,
и воздавать родному и живому,
запоминая голоса и лица,

запоминая время перехода
и постигая суть опустошенья,
которое несёт грядущий холод,
и находить хоть в этом утешенье.

* * *

Умер художник. Никто не рыдал,
сочувствовать не спешил:
долго ли мучился, много ль страдал,
как он, несчастный, жил?

Не было крепа, молчал Шопен,
вслед не несли венков,
никто на прощанье ему не спел
"...присно... во веки веков..."

Совсем другим закрывали глаза,
другим поминальная снедь.
Художник умер. Никто не знал -
невидная эта смерть.

Да он об этом не знал и сам -
просто он стал, как все:
ходил на работу, вставал по часам,
в общем бежал колесе.

Умер художник, не зная когда -
возможно, во сне, без мук.
"Ночью ты вскрикнул..." - "А, ерунда,
что-то кольнуло вдруг".

Не из окна головою вниз
или ногами вперёд...
Умер. Пылится ненужная кисть.
Ничто его не берёт.

Теперь он протянет хоть сотню лет -
нормален, здоров, как бык.
"Сердце не беспокоит?" - "Нет,
я как-то уже привык".

Умер. А утром проснулся, встал, -
ему ли теперь тужить?
"А молод ли был он?" - "Да уж не стар,
жить бы ещё  да жить..."

Умер. И не было жалобных труб,
ничто не терзало грудь,
никто не пришёл посмотреть на труп,
спровадить в последний путь.

"Худого не скажем, но был сам не свой -
груз ли на сердце какой?
Отмаялся, бедный... А так - как живой!
Вечный ему покой..."

* * *