Воспоминание об удском

Какая мысль таится в том,
что я живу, курю табак,
гостями приглашаю в дом
знакомых вежливых собак?

Они наивно-простодушны,
и отпечатки мокрых лап
я молча тряпкою высушиваю -
покорнейший слуга и раб.

Им непонятно содержанье
царящей антисуеты
в моей прокуренной державе,
где все уставы непросты.

Какая мысль таится в том,
что я за ними тру полы?
Собаки покидают дом,
недоумения полны.

Какая мысль таится в том,
что вспомнилось среди зимы?
А я сижу с раскрытым ртом
и думаю: какая мы...

Я вспоминаю об Удском -
какая мысль таится в том?

* * *

Как давно не пел я песен
за столом в своём кругу...
За чужим бываю весел,
а вот спеть я не могу.

И бывает, хоть напейся,
хоть умри, а - ни гугу.
Не хочу чужих я песен,
а своих я не могу.

Слушатель не то, что б разный,
и не то, что - берегу...
Я, бывает, спеть и рад бы,
да вот как-то не могу.

Улыбаюсь поневоле -
Подыграть? Я подберу!
Не играл такие роли,
а поддерживай игру...

Нет, не разожму я первым
окривевших пьяно губ.
Может, я совсем не пел бы,
да вот как-то не могу.

* * *

Так холодно, так пусто ныне,
такая долгая зима...
Заносит снег изгибы линий
незавершённого письма.

Стихи-зверьки все разбежались,
к себе испытывая жалость,
и строчки-птицы разлетелись -
к чему терпеть такую ересь,

как несвобода, холод, скука,
хотя бывало и скучней?
Но убегают, вот в чём штука,
и улетают... Им видней.

И открывают дверцы клеток,
и убегают в снегопад,
когда след редок и нерезок,
а сторожа уходят спать.

И тщетны на пути капканы,
ловушки, ружья и силки...
Зверьё уйдёт, как будто канет,
а птиц полёты высоки.

И впопыхах охотник дома
волшебный обронил манок
и никого прельстить не смог,
и нет стрелы, и лук изломан.

Зови, свисти - и всё напрасно:
оставлен дома твой манок -
какие сети ни забрасывай,
как ни сбивай в погоне ног.

Лишь облака твоя добыча,
и то - обман, всего лишь дым...
И входит исподволь в обычай
стрелять по цели холостым.

Охотники! В такую зиму,
когда бело до пустоты,
поймите, что недостижимо
стрелять в бумажные листы!..

Но проступило многоточье,
но пролетел птенец-строка...
Оружье кто-то спешно точит -
следы виднеются пока.

* * *

ШУТКА?

Как войти в одну и ту же реку дважды
и даже
навсегда, быть может?
И зеркала воды пусть множат
мой каждый шаг по той реке,
и струи той реки
пусть будут быстры и ярки...
И всё же пусть покой - Покой! -
да воцарится над рекой.
А я войду по плечи,
и рот, глаза и уши
пусть суеты избегнут струй,
под душем
размеренно излитого покоя
проникнутся его добром, о коем
не ведают потоки на бегу
и презирают тех, на берегу,
воды познавших жадной жаждой губ,
а в это время я -
уже смешавшаяся быстрая струя:
ни рук, ни ног, ступней, ладоней.
Другой поток меня догонит,
перемешает тыщу раз
неведомо для рта и глаз.

Так вот в чём суть!
Нельзя в одно и то же
войти, остаться, - единственно возможно
войти и слиться: кожей,
тем, что есть под кожей,
стать каплею воды, с другою каплей схожей,
родившейся на полмгновенья позже.

...И я уплыл, и я остался,
но нет уже иконостаса,
есть чем молиться - некому молиться:
остался рот, а я изволил слиться, -
нет ног догнать, себя вернуть назад,
и нет руки, чтоб протереть глаза.

* * *

Пусто. Пусто...
Опустотелев,
сплю в пустели,
ищу спасу в простыни.
Просто ли?

Дня пуст путь
в вечера пасть.
Пусть.
Я пас.

(Зовут, стучат апостолы
стаканами по столу:
По сто!..)

Просто
пусто.

Пост. Погост.
Вечер -
опостылевший пёс -
распустился...
Пульс?
Пуст.

Тетрадь -
белая капуста.
Пустихи?
Пусто.

* * *

Заболела голова у Ваньки-Встаньки,
ни конфеты не нужны ему, ни пряники,
колокольчиком позванивает грустно,
головёнкою покачивает русою.

Нерасправлена твоя, Ванюша, коечка,
не прилечь тебе никак, не успокоиться.
На, Ванюша, остуди свой жар из ковшика!
Непреклонная твоя головушка.

Не смыкаются глаза у Ваньки-Встаньки...
Твои маленькие ноженьки устали,
мы тебя заденем ненароком -
головою покачаешь ты с упрёком.

И откуда же свалилась хворь такая?
Грустный колокольчик не смолкает...
Вижу я, проснувшись с криком "Тише!",-
Ванька - голову руками охвативши.

* * *