Кроликилипростоёптыть

Автор Балу

Кролики - это не только ценный мех, но и..."

"Ёптыть - (жарг.) сокращенная форма распространенной единицы ненормативной лексики, не имеющая четкого толкования, несущая ярко выраженную эмоциональную окраску"

Телефонный звонок, отчаянно диссонируя с прихотливой мелодией послеобеденного безделья, грубо оборвал симфонию бытия. В один миг притупилось предощущение долгожданного уикенда. И какому негодяю пришло в голову отрывать меня от благословенной лени за пять минут до окончания рабочего дня? В пятницу? В канун Святого Воскресенья? В конце то концов, могу я себе позволить сгрести на край стола бумаги, расслабиться у монитора и зависнуть в интернете? Нырнуть в его засасывающий омут. Полистать его бесстыдно откровенные страницы, пестрящие похотливой наготой мужского тела, покрытого густой растительностью. Потрепаться, поерничать с такими же мохнатыми парнями в медвежьем чате. Побыть самим собой среди своих. О, это удивительное погружение в океан своего сексуального естества! Этот мерзкий зуммер не заставит меня вернуться к унылой реальности. Да, собственно, он уже захлебнулся и замолк. Так бы и сразу. Совесть проснулась у людей...
Видно, не у всех. Опять затрезвонил ненавистный аппарат, об пол бы его. В такие душевные моменты я, обычно, просто игнорирую телефонные звонки, но этот заставил меня вздрогнуть и очнуться от эротических грез. В один миг померкли чистые краски полотна, заключенного в нехитрую раму отворенного окна, иссяк поток струящегося аромата свежести распускающейся листвы. Ё-о-о, да это же межгород. Странно, кому я понадобился? Я снял трубку и уже готов был выдать в нее соответствующую моему раздраженному неудовольствию фразу, но меня опередили:

- Кролик повесился, - сухо изрек незнакомый мне голос.

- Кто? – с трудом соображая и все еще не расставаясь с недовольной гримасой, переспросил я, - С кем я говорю?

Пауза на другом конце провода затянулась, глупый розыгрыш явно не удался. Я готов был отключиться, как последовало продолжение:

- Кролик повесился...

И снова тишина. Это уже раздражало.

- Какой такой КРОЛИК? Не морочь мне мозги!!! Проспись, мужик, помогает... Не знаю я никакого...

Мой палец уже нащупал рычажок отключения, но голос из трубки опередил меня:

- Знаешь... Знал...

- Да объясни же, наконец, кто ты? И что за кролик?

- Я Семен, а Кролик - Сашка. Зябликовский.

Зябликовский?.. Зяблик... "Зяблики"... Холодок пробежал по спине, словно с утроенной силой начал окучивать воздух отключенный за ненадобностью кондиционер. Как не помнить утреннего озноба, пробирающегося во все поры тела, когда десантируешься с едва притормозившего мотовоза на отсыревшую щебенку пологой насыпи. Когда в густой сизой дымке скрывается черная спина скрежещущего, пыхтящего монстра и наступает пронзительная тишина, нафаршированная комариным писком и перешептыванием листвы, роняющей на землю брильянтовые капли росы. Остается только, затаив дыхание, смириться с вынужденной слепотой и ждать когда солнце поднимется над распадком и в клочья разорвет своими лучами густую бороду тумана. И лишь тогда увидеть сиротливо прижавшееся к узкоколейке инженерное сооружение, носящее иронически-поэтичное название. Полустанок "ЗЯБЛИКИ".

- Сашка? - все еще не веря в невозможное, в невероятное, переспросил я, - Сашка?! Врешь! Ты охренел, пьянь обкуренная! – задыхаясь и срываясь на фальцет, не своим голосом я едва закончил фразу.

- Кролик повесился... приезжай... - тупо и бесстрастно повторил ненавистный мне голос.

Рука, все еще удерживая телефонную трубку, безжизненно повисла как плеть. Картинка перед глазами поплыла, экран монитора, с которого игриво подмигивал крутобедрый усатый красавец Steve Kelso, превратился в блеклое пятно. Померкли звуки и краски мира, затворилось окно моей души, остановилось дыханье. Внезапный порыв ветра оглушительным хлопком закрыл окно кабинета, сквозняк распахнул настежь входную дверь. Это вернуло мне потерянное ощущение реальности происходящего. До меня, наконец-то стал доходить смысл услышанного. Не надеясь докричаться до собеседника, я все же заорал в трубку:

- Сашка? Когда?

- Что когда? Повесился? Сегодня ночью.

- Когда? - теперь эмоционально тупел я.

- Когда хоронить будут? В понедельник. Кто же на Пасху таких хоронит? Приезжай, успеешь. Водки не бери, хавчика, если только... - рассудительно говорил Семен.

- Да-да, конечно, хавчика... хавчика... - одеревеневшими губами почти прошептал я. А из трубки уже сыпались монотонные гудки, Семен закончил разговор. Оставил меня одного.

Ну, народ! Не сидится ему дома в праздники. И охота людям срываться с мест и колесить по пыльным дорогам? Ну, коренным, городским, может, и нет особенной надобности, а вот варягов тянет в родные места. Площадь перед автовокзалом напоминала лагерь беженцев. Какие-то "мосфильмовские", пятидесятых годов, тетки в платках и мужики в нелепых пиджаках заполонили собой и своими громоздкими сидорами и баулами все пространство перед и внутри вокзала. Протиснувшись к билетным кассам, я отчаянно ясно вдруг осознал, что уехать мне сегодня не светит. Упругий, но мягкий толчок в спину вывел меня из состояния глубокой фрустрации. Обернувшись, я увидел полноватого прапора. Тот, не обращая на меня внимания, утирал скомканным платком пот, струившийся со лба. Преодолевая досадную задумчивость, мотая на палец прокуренный ус, он негромко, но по военному четко выругался. "Ёптыть". В этом слове слились воедино чувства, которые были мне сейчас так понятны и близки. Но, в отличии от моей растерянности, в нем звучала неистребимая воля достичь цели, чего бы это ни стоило. Меня как магнитом повлекло вслед за усатым прапором, проталкивающимся к выходу. В самых дверях, не обращая внимания не людской поток, он затянулся беломориной, сделал две убойной мощи затяжки, раздавил сапожищем папиросу и стремительно, напролом рванул через площадь. Я со своим кофром, заряженным ракетницами копченки, едва поспевал за ним. Курить на бегу было просто невозможно, початую "явину" пришлось бросить, не загасив. А прапор уже стоял на трассе и пытался остановить своей вздернутой волосатой лапищей проезжавшие мимо машины.
Стой я и голосуй в такой ситуации - ни одна колымага даже не притормозила бы. Но вид у мужика был такой, что первый же газик, завизжав тормозами, встал перед ним, как вкопанный. Мне показалось, что прапор и водила были знакомы, хотя, вполне возможно, что они скорешились за время, пока я топал до них. Едва справляясь с одышкой, я открывал рот, на что прапор сердито сказал:

- Чего растележился? Садись, пижон.

Что я и сделал, забираясь на застеленное красным бархатом заднее сиденье, толкая перед собой сумку с провиантом. Это уже потом, когда газик тронулся с места, я вяло подумал, что надо бы обидеться. Почему вдруг пижон? И что значит растележился? Более того, они же даже не спросили куда мне ехать. Хотя, какая разница? Один черт, на сто верст дорога прямая, с нее и съездов то, только на Картель, Гайтер да Селихин. Ехали практически в мертвой тишине, потому как уже почти сразу за городом приемник в кабине перестал ловить короткие волны "Радио Ностальжи". Время от времени вояки вели свою, непонятную, да и не интересную мне беседу. Не имея ни малейшего желания поддерживать скучный разговор, я отвернулся к окну и стал наблюдать за тем, как стремительно разматывается бесконечная придорожная лента. Рыжее вечернее солнце, как неутомимая белка, прыгало по вершинам белоствольных берез, терялось в изумрудном игольчатом глянце сосен, скользило не задевая пышного цвета рябин. Магия безостановочного движения гипнотизируя увлекала и затягивала меня, заставляя так же быстро и неустанно нестись мои мысли, озаряя сознание вспышками воспоминаний.

На крутом изгибе дороги солнце юркнуло в распадок сопок, на мгновение погрузив меня в полумрак. Точно в такой же темноте когда-то давно, в первый раз, мы совершали с Санькой восхождение к брусничникам. Резиновые сапоги скользили по росистой утренней траве. Задыхаясь от крутизны подъема, испытывая почти первобытный страх скатиться со склона, я из последних сил, проклиная в душе саму затею, карабкался вслед за бодро и привычно идущим наверх этим аборигеном тайги. Сашка время от времени останавливался, чтобы не дать мне окончательно отстать. Дышал он ровно и спокойно, даже умудрялся улыбаться и подбадривать меня. Все мои страдания вознаградились неописуемым восторгом, когда мы взобрались таки на вершину и увидели внизу за перевалом колючие лучики восходящего солнца. В один миг мрак ночи раскололся и рассыпался на миллиарды маленьких теней, прячущихся от солнечных лучей за деревьями и кустами. На противоположном склоне хозяин леса расстелил к нашим ногам огромные бурые медвежьи шкуры ягодников. Мы с радостным гиком устремились к ним. Это Сашок ловко перебирая ногами, спускался вниз, я же, городской увалень, съезжал вниз буквально на пятой точке, а потом и вовсе покатился как бочонок, набивая шишки и матерясь при этом неизвестными мне доселе словами. Вскоре я, застряв ногой в расщелине березы, закончил свой идиотский слалом. Тут и Саня подоспел не скрывая смеха и удивления моей неуклюжей техникой скоростного спуска. Он помог мне подняться, тщательно растер мое ушибленное колено. Хотя в тот момент растирать меня надо было всего. От и до... Болело и ломило буквально все тело. Мне не надо было уже никакой ягоды, хотелось послать все чертовой матери и скорей очутиться дома в теплой ванне. И потянул же меня леший, что я, не купил бы этой ягоды на рынке? Да нет, я сам напросился с Сашкой в лес.

И действительно, если разобраться, что за жгучий интерес влек меня, дитя урбанизации, в этот удивительно погожий август в заброшенные богом места? Страсть собирать ягоды-грибы? Какая такая охота? А ведь охота... И еще какая. Мне было все равно куда, в какие чащобы поведет меня за собой этот редкого обаяния и волнующей красоты паренек. И плевать на то, что вернусь я с полупустыми ведрами-корзинами. Но, увидел бы я когда еще завораживающей красоты лианы лимонника со свисающими гроздьями пурпурных ягод? Щекоча нервы, наткнулся бы когда на еще дымящие не переваренной малиной кучи медвежьего дерьма? Испил бы зуболомной благодати из хрустальной чистоты лесного родника? Вряд ли...

Газик свернул с трассы и проселочной дорогой, подпрыгивая на ухабах, покатил к станции. В сгущающейся темноте сумерек тонули и мои воспоминания. В вечернем сумраке дорога становилась неузнаваемой. Прапор, развернувшись ко мне, чтобы задать вопрос, видать, и так понял, что мне с ним по пути. И только после того, как станция осталась позади, я решил спросить, не довезут ли меня до Зябликов. Услышав название полустанка, мои попутчики переглянулись. Вдруг я увидел, как вдоль дороги в свете фар метнулась долгопято-длинноухо-пушистая тень. Увидев мои полные ужаса глаза, шофер повернулся к рулю и резко притопил тормоза. Еще одно мгновение и мы могли протаранить березу. Куст орешника едва смягчил удар. Разом, все трое, мы выскочили из заглохшей машины. В ночной сырости витал дух смерти. В адреналиновом писке мошкары улавливался едва различимый, но пронзительный звук. Он был не столько слышен, сколько ощутим. В нем был предсмертный ужас животины, агонизирующей под колесом нашего вседорожника. Виднелись лишь задние конечности, бестолково бьющие по земле. Зверь все еще убегал от погони. Хотя никто уже не преследовал его, ведь охотников в урочища небытия вряд ли найдешь среди живущих.

Водила посветил фонарем под колесо и сказал:

- Заяц... а может и беглый кролик, деревня то рядом. Кто его сейчас разберет в этой куче дерьма. Поехали, я и так с вами такого крюка дал. Как бы не влетело от командиров.

Машина послушно нашла колею. Чувствовал я себя препаршиво. Нервишки зашалили, прошиб липкий пот, подкатила тошнота. Я как пришибленный вглядывался в освещенное фарами размытое пятно, которым представлялось это подобие дороги. Переплетенные ветви высоких деревьев упирались в звездное решето неба. Мы ехали по черному бесконечному тоннелю. Волнение и нервный озноб охватил не только меня. Прапор не оборачиваясь спросил:

- Так ты в Зяблики? К кролику? Кто он тебе? Слыхал я от Шурика, что в городе у него есть приятель... - он кашлянул и поправился, - Был... Ты?

- Я... Я знал Сашкиного отца... Брал как-то у него мед, - смалодушничал я, не желая говорить всей правды. Да и кому она нужна - ВСЯ?

- Ёпт-ть... Знаем мы этот мед... пробовали, - в голосе прапора сквозила едкая усмешка. Хотелось скорей сменить тему разговора, ведь и так понятно, на что намекал прапор.

Схоронив отца, Санька перебрался в город и устроился по вольному найму на вещевой склад одной из воинских частей. Протекцию ему составил односельчанин, прапорщик от инфантерии. Денежного довольствия платили не так много, чтобы позволить себе квартировать в гарнизоне, и этот же земляк, в обход всех правил, пристроил Саньку в офицерское общежитие, где и сам проживал на птичьих правах. Прапора выручало проворство и мужицкое обаяние, которым он пользовался у комендантши и, надо заметить, не без успеха. Когда подхарчит цветущую молодуху, когда с казенным сукном подкатит к одинокой бабе, а по пьяни и в постели ее пригреет. Это потом, при случайной встрече, я узнал от Сашки, что земляк его баб на дух не переносил и исполнял свой почетный деликатный долг, как повинность. А, бывало, пытался и самого Саньку подложить бабенке в постель. Сашка брыкался и уворачивался, чем еще сильнее разжигал похотливый интерес комендантши. Однажды, в разгар пьяного веселья, Жорка захрапел прямо за столом. Санька начал было стягивать с него сапоги, чтобы уложить пьянотку спать. Но Ольга остановила его, взяв решительно Сашкину ладонь и прижав ее к своей истомленной груди. Она отступила назад в сторону кушетки и потянула за собой Сашкину руку. Санька, разгадав маневр, и не думал поддаваться. В его едва подернутых бражной тупизной глазах блеснула злая брезгливая искорка, которой комендантша никак не могла не заметить.

- Что, нехороша? Или вам, вонючим педикам, слаще друг с дружкой миловаться? Думаешь, я слепая или глухая? Или полная дура? Да весь гарнизон знает про вас!!! Голуби, язви вашу душу!! Так вот, не трахнешь сейчас, завтра же выметайтесь оба! ОБА!

Наутро Санька пошел в строевую часть за расчетом. Там ему посоветовали переводом устроиться на ту же должность в желдорбат, где всегда был дефицит работников. Железнодорожники дислоцировались в нескольких километрах от Селихина, почти рядом с Сашкиным домом.

С безрадостной городской жизнью он прощался не особенно горюя. За год с небольшим ничего хорошего, кроме суеты и пыли, в городе он не увидел. Светлых воспоминаний почти и не осталось. Так, Жорка, когда не пьяный, да редкие визиты к дальней родне. Сомнительное родство, седьмая вода на киселе, да и что нас тогда связывало?


Наша колымага уже порядком подустала продираться сквозь непроглядную черноту проселочной дороги. Я почти смирился с нескончаемостью нашего блуждания в сырой, изматывающей тупым безразличием, ночи. Тени и пятна света на нашем пути перестали будоражить мое воображение. И все-таки от моего замасленного взора не смог утаиться странный силуэт, выхваченный вдали лучом фар. Сначала почудилось, что это стожок сена. Хотя откуда бы ему взяться в эту пору, да еще посреди дороги? Несколько приблизившись к нам странный объект стал обрастать деталями. Этот сгусток живой материи был облачен в длиннополый балахон с островерхим капюшоном, из-под которого фиолетофо поблескивали белки глаз и зубы. Хотелось зажмуриться, потереть глаза, чтобы потом, открыв их, убедиться, что это всего лишь наваждение, оптический обман. Газик устало остановился, продолжая подкашливать простуженным нутром. Перед самым капотом действительно стоял человек, а вовсе не призрак. Он откинул на плечи капюшон воинской прорезиненной плащ-палатки и, заливаясь дурным нетрезвым смехом, начал стучать ладонями по капоту машины.

Прапор крякнул себе в усы и с привычным "ЁПТЫТЬ" выбрался из кабины. Я внимательно следил за тем, как он легким шлепком по плечу приветствовал это прорезиненное чудо-юдо. Их усердная жестикуляция была смесью пантомимы и театра теней. Судя по тому, что они часто указывали куда-то вдаль, я понял, что не все ладно на дальнем пути, и нам, скорей всего, придется отпустить газик и двигаться дальше пешком. Вот уж чего мне не хотелось, так это выбираться из машины и когда прапор возвращался назад, я все-таки надеялся, что мои предположения окажутся ложными.

- Ёптыть, дорогу размыло на повороте, придется тёхать до Зябликов пешком .

- Это что за пингвин на дороге? - спросил я, ерзая на сиденье, не желая с ним расставаться.

- Этот что ли? Так Семен же это, мой молочный брат, мы в младенчестве одну титьку сосали.

Семен уже принимал наш багаж и мне ничего не оставалось, как вытряхиваться из машины. Водила облегченно вздохнул, пожелал нам скорей добраться до места и лихо развернув газик скрылся в обратном направлении. Через минуту я и представить не мог, как мы очутились в этом глухом, безлюдном месте.

- Это городской родственничек Кролика, - представил меня Семену прапор, - а с Сёмой мы почитай полжизни одним одеялом укрывались, как родные.

Мужики переглянулись, даже в темноте я заметил их хитроватые улыбки. Пьянотка Сема пошел проводником, указывая нам дорогу. Следом, чавкая сапогами, шел Егор. Я, утопая новыми кроссовками в черной жиже, замыкал колонну. Вскоре мы выбрались на открытое пространство. Рогатый месяц едва освещал округу. Я увидел железнодорожную насыпь, а за ней какой-то балок. На ветру, ржаво поскрипывая, раскачивалось подобие фонаря, освещавшее выгоревшие на солнце и вымытые дождями буквы.

З Я Б Л И К И.

- За-яб-ли-ки, - пошутил, как ему показалось, Семен, - Прибыли.

- Ёпт-ть, еще до хутора не дошли, а ты при-бы-ли, - передразнил его прапор.

Я обрадовался тому, что увидел знакомое мне место, до Сашкиного дома рукой теперь подать. Я и сам бы сейчас дошел. Хотя чему радоваться? Сашки то теперь нет. Зяблики остались беспризорными.

Ну вот и пришли. Семен все же странный мужик. Его веселая общительность запросто переходит в задумчивую отстраненность. Пограничное состояние между трезвой рассудочностью и пьяным безрассудством – его сущность. Пока мы с прапором сидим и курим на крыльце, Сема, бормоча что-то себе под нос, снует из дома в погребок и обратно, вынося и затаскивая обратно какие-то кастрюльки, крынки и еще черт его знает что. Двигает в доме какую-то мебель, гремит посудой, потом надолго затихает. И кажется что он просто заснул на ходу, но нет, в доме продолжается какая-то возня. Наконец, в подпаленном тельнике и солдатских штанах на пороге появляется Сема и приглашает нас пройти.


Я долго стою и не решаюсь переступить порог дома. Дома, осиротевшего так глупо и нелепо, дома, в котором уже никогда не поселится тепло, счастье, любовь, дома, которому теперь суждено смотреть на мир пустыми глазницами окон, полными неизбывной тоски.

- Ёптыть, ну что так и будешь топтать муде? - Егор толкнул меня в спину, Заходи, комарья напустишь!

Ступаю на скобленый некрашеный пол. Клеенка на столе, казенные табуреты, домотканая дорожка на полу, от двери до двери, вопиют "люди добрые! А как же мы?". Распятый на стене отрывной календарь потерял счет дням, а пригвожденные рядом с ним ходики перестали отсчитывать убегающие мгновения. Время оставило этот дом вместе с его своим хозяином. Подхожу к резной, сработанной, наверное, еще Сашкиным дедом, этажерке. Взгляд безотчетно скользит по запыленным рамкам фотографий, останавливается на одной из них. С нее на меня смотрит незнакомый мне Санька. Ему, наверное, не более 17 лет. Светлые усики и тонкая бородка - приметы взросления, но чистый юношеский взгляд выдает целомудрие юности.

Сашка Королев, внук пленного белочеха Марека Кролла, обрусевшего на поселении в диком приамурском краю, носил фамилию отца. В те далекие годы нашей непростой истории новая перелицованная фамилия была более безопасна, без душка какой либо контры. Да и вообще всей семье лучше было спрятаться куда подальше от недреманного ока самого справедливого правосудия. Поэтому Сашке суждено было родиться на глухом хуторе вблизи от станции Селихин. Деда, к счастью, почившего в бозе не на тюремных нарах и похороненного на сельском кладбище, он не знал, да и знать не мог. Но от стариков Сашка слышал, что вышел он статью и характером в деда Марка. Таким же крепким и ладным, голубоглазым и рыжеволосым, совестливым и трудолюбивым. Раньше всех в классе у Сашки пробился пушок над губой и золотистая щетинка на подбородке. Ранняя мохнатость на груди и руках делала его похожим на маленького мужичка. Даже на ободках слегка оттопыренных ушей и то виднелись завитки, доставлявшие Саньке немало огорчений. Мальчишки, а больше девчонки, дразнили его за это "кроликом", за что им не раз перепадало от Шурика. Живя с отцом на хуторе, Сашка почти не водился с сельскими пацанами, девчонок он просто ненавидел. Парень вырос без матери, рано оставившей его, единственного позднего ребенка, полусиротой. Довольно рано взвалил он на свои широкие плечи бремя домашних забот - огород, всякую живность, да и отца с его пасекой и слабым к старости здоровьем. Военком, дядька по матери, из года в год сердобольно отмазывал Сашку от призыва, понимал, что без него Сашкин отец долго не протянет. Странно, почему я вспоминаю все это сейчас? Ведь тогда, три года назад, мне достаточно было знать, что Сашка просто славный ласковый паренек, к которому меня притягивал порой вполне объяснимый интерес. С ним было хорошо и тепло, до бесстыдства просто и легко. Да, что там мудрить? Наливай, да пей. За упокой...

Не знаю зачем, беру в руки коробку с иероглифами на крышке, сдувая с нее серебристую пыль, рассматриваю разложенные по ячейкам блёсны, крючки и еще какие-то непонятного назначения рыболовные снасти. Голос за спиной заставляет меня вздрогнуть и выйти из состояния оцепенения.

- А, нравится? Забирай. Кролик все равно ими не пользовался. Бывало откроет коробку и перекладывает эти бирюльки, как девка любовные послания. Я вот разумею, что бесполезная эта вещица, все равно наша рыба не понимает этих японских тонкостей. Разве на такую блесну сиг позарится? А если и позарится, то точно с ней и уплывет. Только рыбу портить этими сережками.

Гляжу на Семена и не понимаю, о чем он мне толкует. Почему он вдруг решил, что эта вещь должна теперь принадлежать именно мне? Или он знает историю ее появления в этом доме? Хочется вспомнить все в деталях, до мелочей...



(ПОБЕДА - воспоминание)

Стояли последние теплые летние дни. Сашка, рыжий черт, знакомый мне до этого, как проводник за дикоросами, приехал в город по каким-то делам. Он остановился на ночлег у моих "неблизких" родственников, живущих на Победе, на городской окраине. А куда ему еще было податься? Ведь его отец и деверь тещи, жили в деревне и были закадычными друганами. Вместе рыбачили, косили сено и водку пили тоже вместе. Нашему забору двоюродный плетень, так называют эту степень родства. По случаю приезда гостя, в нарушение уклада, протопили баню. Большой любитель пара, я не мог себе отказать в удовольствии, а потому, зная, что мероприятие это не терпит спешки, решил тоже остаться до утра. К Санькиной радости я по телефону предупредил об этом своих домочадцев.

Раздевшись в предбаннике, мы, водяной да леший, ополовинили запотевшую стеклянную банку темного пива и вошли в парилку. Я забрался на верхний полок, а Саня устроился на скамье внизу. Чтобы не молчать, я завел разговор о пиве, не бог весть какая тема, но все же лучше, чем треп о работе, о погоде или о бабах. Санька поддержал мои доводы о преимуществах темных сортов перед светлыми, хотя, скорей всего, он хотел мне потрафить. В его словах я почувствовал всего лишь воспитанное в деревне уважение к мнению старших. Дома то, в деревне, пива скорей всего не пьют, все больше меды да горькую. И все равно, было забавно слушать его р-р-р-раскатистую речь. Пивной вопрос иссяк и вновь повисла тишина.

Надо бы поддать жару, подумал я. Смешно вспомнить, но спускаясь с полка я нечаянно задел своим "девайсом" Сашкино разгоряченное плечо. То, что произошло при этом, изрядно удивило, даже смутило, не только Саньку, но и меня. Есть такой прием замедленной съемки, когда можно увидеть, как на глазах распускается цветок. Так вот, мой "чертополох" примерно так и расцвел. Я сам того не ожидал. Саша, хитро улыбнувшись, найдя это забавным, разрядил глупейшую ситуацию непонятным мне словцом

Curak. Затем, закрыв глаза и опустив голову, он опять расслабил все тело, как бы задремав на скамье в позе кучера.
Зачерпнув в ковш воды, я чуть было уже не плеснул им на раскаленные камни, но остановился, не в состоянии оторвать взгляда от Сашкиного обмякшего тела. Бисер испарины на его лбу собирался в большие капли. Они сливались и тонкими ручейками стекали по скулам, покрытым золотистыми кучеряшками бороды. Мелкие струйки спадали и разбивались об раскрасневшуюся грудь, собирались лужицами в ложбинках ключиц. Японские акварели по шелку с их горными водопадами не в состоянии передать очарования, открывшегося моему взору. Эстетика эротики или, наоборот, эротика... Не в состоянии более сдерживать охватившего чувства, сумасшедший, я вылил ковш воды на Сашкину мохнатую грудь. Струя воды шумно скатилась по ней, жадно зализывая на своем пути рыжую растительность, расплескиваясь по напрягшимся вдруг мышцам живота и устремляясь в темный провал между ног. Испуганный паренек вскрикнул и непроизвольно попытался прикрыть руками пах. Но ему не удалось уже этого сделать, ведь Сашкины ладони опустились на мой мокрый затылок. В этот момент мои губы неистово жадно ласкали его нефритовый... Бог мой, ну откуда эти восточные образы? Сашка остолбенел, казалось, от происходящего, потом как-то обмяк и притих, впервые, наверное, испытав ТАКОЕ. Не решаясь встретиться с Санькой взглядами, не проронив ни слова, я распластался на полке и закрыв глаза отдался на растерзание жару парилки, жару охватившего стыда. Лишь время спустя ласковые струи теплой воды по впадине моего живота, Сашкин косвенный ответ, дали понять, что мое безрассудство принято и понято им. Так на языке водных струй был преодолен барьер, который бы я не смог осилить всеми известными мне словами.
... Уже в предбаннике, захлебываясь собственной немотой и остатками пива, "не приходя в сознание" мы продолжили начатый в парной диалог. Время и пространство утратили свою реальность, оставив нас вдвоем на островке желаний. Ошалевший котенок Митька, русской голубой породы, вытаращив зеленые глазищи, наверное, навсегда менял свою не сложившуюся еще сексуальную ориентацию наблюдая за вакханалией наших ласк и поцелуев ... Все оборвалось в одно мгновение. Когда я страстно обхватил Сашкину упругую попку, он, выходя из состояния любовного транса, вдруг напрягся и отстранил меня:

- Не надо этого... Алексей... Зачем?

Санька, изменившись в лице, ссутулившись и сжавшись, отвернулся от меня и застыл, как каменное изваяние. Я удивленно, как ребенок, пытался сообразить, в чем моя вина. За что меня так наказали? И кажется понял. И поделом мне, хотел все сразу, сей момент!!! Да разве думал я о чем? Ведь в порыве страсти, когда освобождается подсознательное... Повернувшись спиной друг к другу мы стали молча одеваться, как во влажной одежде путаясь в своих мыслях.

В уснувшем доме царила тишина. Не удивительно, старики рано ложатся и рано встают. Ведь кто рано встает, тому... А что нам готовил бог на утро? Пытку неловкости, стыда, неприязни? Санька, славная душа, разгоняя надвигающуюся грозу, поставил на плиту чайник, достал из дорожной сумки видавшую виды колоду карт и начал сдавать на табурете в подкидного. Мне не стыдно было оставаться раз за разом в дураках. Ну не дурак ли? Да мы оба наверное были в ту ночь такими дураками.

Санька допивал свой который по счету бокал кипятка, закрашенного брусничным вареньем, а я уже думал где стелить ему постель. Летом, на Победе, я люблю спать под навесом, рядом с кухней. Там стоят два старинных дивана. Я спросил у Саньки, где он будет спать, в доме или под навесом, ночи то посвежели. И хоть в доме было теплей, он пожелал остаться спать под навесом. Скрип диванов, писк голодных комаров, лунный свет в окне и что-то еще, не поддающееся определению, не давали нам уснуть. Санька заговорил первым. Его рассказ расставил все на свои места. Дело давнее, еще в школьную пору к ним на хутор за медом приезжал лейтеха из воинской части. Случилось то, чего Санька не мог забыть, как ни старался.

Ловлю себя на мысли, что наши воспоминания порой похожи на причудливые гипертексты интернета, скачут то и дело по ссылкам эпизодов жизни, погружаясь в глубинные слои памяти. Только бы не забыть, вспомнить, вернуться, не потеряться в этих запутанных лабиринтах. Итак, делаю попытку восстановить, реставрировать рассказанное Санькой в ту ночь.

(СЛУЧАЙ В ПОГРЕБКЕ - реставрация событий)

Санька вышел на крылечко, какое-то время привыкая к темноте густых сумерек, не забираясь под тельник, почесал всей пятерней кучерявую молодецкую грудь. Он подтянул с бедер линялое и штопаное старое галифе и нашел ногами стоптанные боты. Вздохнув, он по-стариковски пошлепал через двор в зябкую темноту погребка. Едва он исчез в темном проеме, от крыльца отделилась фигура, отбрасывающая долговязую тень, сопровождаемая вишневой трассой сигаретного огонька. Санька не заметил, как вход в погребок заслонил варварского вида силуэт. Он уверенно, даже не на ощупь, добрался до полок, заставленных банками с медом. Шурик на цыпочках уверенно потянулся к верхней за кипрейным.

Ожог внезапного прикосновения чуть не заставил его выронить из рук тяжелую банку. Чья-то лапища больно сгребла в горсть его упругие ягодицы, другой рукой этот невидимый кто-то сдавил Сашкин пах:

- Ну, гвардия, мля-я-я, - прогоготал пьяный голос.

Сильная, мохнатая рука разжалась, освободив Сашкино чуть не разоренное хозяйство, развернула парнишку на пол-оборота и опустилась на его загривке. Пьяный офицер, а это был один из подвыпивших гостей, принялся по скотски слюнявить своим ртом Сашкины губы, дыша ему в лицо забористым первачом. Санька опомнился и, не выпуская из рук банки, оказавшейся зажатой между двумя телами, стал, что было сил, отталкивать обидчика. Банка выскользнула и, не разбившись, рухнула на пол, отпружинив от яловых сапог мародера. Тот завопил, матюгаясь от резкой боли, ослабил свою хватку, что позволило Сашке выпутаться из цепких объятий и рвануть со всех ног во двор.

Оказавшись на свободе, уже посреди двора он отдышался, утер сырые губы рукавом тельняшки и побрел к дому. Санек присел на завалинку под темным окном, закрыл глаза и расслабился, не в силах осушить дорожку горькой непрошеной слезы. Возвращаться за оставленным при побеге из погребка ботом, а тем более, за банкой с медом он и не думал. Его сжигали стыд и обида, да еще и зло на не знамо с какого переляку вздыбившийся кол в мошне его штанов. Санька видел, как, едва удерживая в руках злосчастную банку, до крыльца доковылял пьяной, хромой походкой усатый старлей. Открылась дверь и на освещенном квадрате скобленого пола появился Сашкин отец. Мужики уселись на ступеньки, закурили и повели обычный пьяный треп.

Про Саньку так никто и не вспомнил и он, не выходя из тени, побрел вдоль дома к сеновалу, чтобы проваляться на нем под июльскими звездами до утра так и не смыкая глаз. Вряд ли он в ту ночь упивался воспоминаниями о первом опыте физической близости с сиволапым мужиком. Хотя не мне об этом судить, да и возразить мне больше некому...

(ПОБЕДА - воспоминание, продолжение)

А тогда, ночью, закончив свой рассказ, Сашка просто отвернулся к спинке дивана и замолк, словно провалился в забытье. Я же, вперив свой взгляд в темноту и едва шевеля губами обмозговывал услышанное, не пытаясь делать выводов или извлекать каких либо уроков. Жизнь полна силков и подвохов, мерзости и свинства не по доброй воле вляпывается в них человек. Как не просто потом бывает отмыть душу от этой скверны. Невыносимо захотелось курить, чтобы не тревожить Сашкин сон, я осторожно направился к двери и вышел в ночь. Лунный свет преобразил знакомый внутренний дворик до неузнаваемости. Поленница дров напоминала древние руины, а бочка, всклень наполненная дождевой водой, - основание дарийской колонны. Дымок раскуренной сигареты свивался диким плющом над черным зеркалом воды, идеально отражавшим космос этой звездной ночи. Мое зачарованное античное одиночество нарушил кудрявый эллин, облаченный в тунику знакомого одеяла. Сашка неслышно подошел ко мне со спины и осторожно, сверху вниз, провел по ней ладонью. По всему моему телу пробежал словно электрический разряд. Я повернулся и увидел его глаза, прочел в них то, чего хотел в этот миг больше всего. Случилось то, что должно было произойти этой волшебной ночью. Любопытной луне, лишенной удовольствия созерцать таинство, совершаемое под лоскутным одеялом, ничего не оставалось, как от досады утопиться в железной бочке. Удивленно мерцающие звезды затаив дыхание внимали нашим тихим стонам, а самые впечатлительные из них просто сыпались в обморок прямо на землю.

Проснувшись спозаранок, я пытался вспомнить чудесный сон, виденный ночью. Повернув набок голову, я вдруг решил, что все еще сплю. Бородатый ангел, блаженно улыбаясь во сне, укрывал меня своим мохнатым крылом. Целуя Сашкины соленые губы я понял, что сон мой стал явью. Железная поступь реальности, воплощенная в шагах по коридору, заставила закипеть мою кровь от изрядной дозы адреналина. Когда тесть, как Каменный Гость, вышел под навес, я, сдерживая нервную дрожь, уже прибирал свою простывшую за ночь постель. Сашка безмятежно посапывал на своем диване.

Он догнал меня у порога, когда я уже затворял калитку, с неохотой отправляясь на работу. Глубоко дыша он подбирал слова, суть которых была наивно-тривиальной. Положив свою руку на его голое плечо, я как мог успокоил его. Ну, конечно же, никто и никогда не узнает об ЭТОМ, милый дурачок... Угрызения совести? Плюнь! Конечно же, это останется только нашим секретом. Главное - не прикипать друг к другу... Хотя этой фразы он не услышал. Праздники всегда заканчиваются, остаются лишь светлые воспоминания о них.

Ближе к вечеру в моем кабинете раздался звонок с вахты. Сашка нашел мою контору и приехал проститься. Бросив все дела я решил, что не произойдет ничего страшного за время моей самоволки, если я сбегу на часок побродить с Санькой по городу. Мне хотелось сделать ему подарок на память, он наотрез отказывался. Но когда я увидел, как загорелись Сашкины глаза при виде японского набора для рыбаков (какие то крючки, лески и прочая ерунда, я в жизни не переношу двух занятий - игры в шахматы и рыбной ловли) и сразу понял, это то, что надо. Счастливый Санька радовался, как ребенок. Таких подарков своим любовникам наверное не делал еще никто.

И вот сейчас я держу в руках это "сказочное богатство", обжигающее мои пальцы. Нет, оно должно остаться в этом доме, в который еще не раз будет возвращаться ЕГО неприкаянная душа...

Тем временем Семен проворно готовился к ужину, хотя, по правде сказать, чувства голода я не испытывал. Он доставал из наших сумок свертки, и разворачивая раскладывал их на столе. Жорка, глядя на непотребство в сервировке стола, ругнулся универсальным "ЁПТЫТЬ" и отослал Сёму за стопарями. Сам же деловито принялся за нарезку привезенной снеди, со знанием дела раскладывая все на щербатые тарелки. К моменту возвращения Семена стол был накрыт. Граненые стограммовики, дождавшись таки своего часа, как солдатики выстроились на плацу стола и, нервно поблескивая, с нетерпением поглядывали на запотевший штоф, командующего предстоящим парадом.

Замахнули не чекаясь, случай такой. Обжигающая горло зараза, подкрашенная зубровкой, кипящей лавой разливалась по телу, проникая во все его поры. Даже хрусткая квашеная капуста не могла погасить этого пожара.

- Сема, ты что, совсем спиртягу не разбавляешь? Ну, ЁПТЫТЬ... - толстый прапор с укоризной взглянул на Семена, привычно занюхивавшего алкоголь ломтиком чернушки.

- А че его разбавлять? Вода она вон, - Семен кивнул на стоявшее у печи ведро, - хоть залейся.

- Ёпт-ть, - передернуло прапора, - ну, давай, рассказывай... что тут случилось на самом деле? Только без вранья... Как на духу. А этого, - кивнул в мою сторону, - его не боись. Он свой. Поймет, не новобранец, вон какую бороду отрастил.

Мне не было резона возмущаться на панибратский, в чем-то уничижительный, тон его слов, свой и свой:

- Давай, Сема... - выдохнул я.

- А то не знаете, - он, тщательно разжевывая кружок сервелата, выдержал паузу, - Кролик удавился.

- Дурак ты, за просто так даже прыщ... не то, что руки на себя...

- Да по пьяни все вышло...

- Не юли... а то в первый раз Кролик с тобой гулеванил? - прапор разлил по второй и поднял свой стопарь, - Шурик-Мурик, - он впервые при мне назвал Сашку по имени, - да прими тебя Господь!

Правильно сказал, подняли и залпом осушили. На этот раз залпом у меня не вышло, поперхнувшись обжигающей жидкостью, я метнулся к двери. Только хлебнув ночного прозрачного воздуха удалось восстановить дыхание. Медленно, по стеночке, как капля воска по свече, я осел на порог. Слепым слезящимся взглядом я уставился в черную пустоту. За дверью послышалось то ли пение, то ли всхлипы уже готовенького Семы.

Радость у тебя душа?

Гуляешь с горя ли?

Или жизнь нехороша?

Объегорили?

- Ёпт-ть, - вмешался прапор, - об-е-го-ри-ли... ты меня не прислюняй, об-се-мё-ни-ли... - разрубив последнее слово по слогам.

- Гоша, да, истинный крест, кабы я знал, что так выйдет, рази бы я допустил? Я то в четверг первым отрубился, даже в баню не сподобился, грехи смывать... Они на пару пошли. На утро я майора то, непохмеленного, в часть на Сашкином мотоцикле повез. А Кролик дома остался. В обед я приехал поправить здоровье, а он... а его... вот...

- Не верю я, Сема, ну, не верю, чтобы вот так, ни с того ни с сего...

- Ну не знаю, может и обидел его кто...

- Да кто его, ёпт-ть, мог обидеть? Вас с ним двое было, ты да долбанный майоришко... Да и чем ты мог его так допечь? Говори, как есть, что было! Ну?

- Ну, как тебе сказать? Ты же знаешь, как в нашем хозяйстве бывает. Проверяющие понаедут и ну искать недостачи. А у меня, сам знаешь, полдеревни на кетовую в химзащите рыбачит, да перловку с пайковой тушенкой едять... Про спирт и не вспоминать лучше... Вот и ублаживал начпрода, прикрывал тылы...

- Вор ты, ёпт-ть, ты свои говенные тылы прикрывал... Кроликовой задницей...

- Так ведь долг платежом красен. Красен...

- Вот-вот, твой вонючий пидар, небось, в бане и разукрасил Кролика!

- Да нет, старухи, что его обмывали, хай бы подняли, ежели что...

- Гад, ну как ты мог? Отрубился он, понимаешь. Да Кролик столько не пил, чтобы ты раньше в аут ушел.

- Егор, ну не казни ты меня, никто ему такого не желал... Кто знал?

- Уж Кролик то все знал. Какая ты сволочь. Не пошел бы как агнец на заклание. И за кого?

- Любил он меня. И я...

- Да ты только себя любить и научился. Жаль, Сашка этого не умел...

- А ты сам, сам, вспомни! Что, не подкладывал его в чужую постель? А то, я дурак? Ничего не знаю? Просто так он из города сюда вернулся? Или ты мне ща сказочку про любовь расскажешь?

- Замолчь, перед человеком стыдно, - эти слова относились ко мне, наконец-то прапора вспомнили о моем существовании.

- Лёха, где ты там? - я не отозвался, - может человеку плохо? Сема, сходи, глянь.

- А чего ходить, проблюется слабак и придет. Наливай.

В наступившей тишине было слышно, как мужики заливают за кадык ворованное дьявольское зелье. Меня передернуло, словно я пил сейчас вместе с ними. Борясь с ознобом во всем теле, ломая в дрожащих руках отсыревшие спички, я все же закурил. Дым сигареты щипал глаза. В навернувшейся слезе играли причудливые отражения света. Мне даже показалось, что в глубине двора, у самого погребка, промелькнула искорка. Я протер глаза, напряг зрение и убедился - померещилось. Да и кому там быть? На несколько километров в округе кроме нас троих ни одной живой души.

А если не живой, что тогда? Вот твоя, Санька, где сейчас? Может, бродит рядом, смотрит на нас с укоризной, да мы ее не видим, хочет сказать такое, чего не можем или боимся услышать? Что же ты, Саня, как же? Не молчи. Ведь никто так и не узнает, что произошло той ночью. Никто не заглянет в твои глаза, полные тоски и отчаяния, от которых одно спасение – петля...

В протопленной бане двое. Сашка и он, неведомый мне майор. Все майоры когда-то были лейтенантами. Уж не тот ли? Не все ль равно, пусть он. Я слышу их разговор, которого может быть и не было вовсе. И все-таки.

- Гвардеец, а ведь и за тобой должок. Небольшой, но все-таки. Не при памяти? Напомнить?

Грубая волосатая рука скользит по Сашкиному упругому животу, опускаясь к самому паху, но, в последний момент, останавливается и влажная ладонь ложится ему на колено.

- Какой должок? - сводя инстинктивно колени, недоуменно спрашивает Сашка.

- Ну, с Семеном, оно понятно, из-под статьи его вытащил... А про себя сам смекай, мля-а-а... - хитро усмехается майор, - или память коротка? Подбавь жару, а то ноги зябнут. Да садись ближе, что ты как сирота на паперти мостишься?.. Так что тебе и расплачиваться... за двоих. Ten i ze sracek smitanu zbira", >про себя, почему-то на чешском, выругался Санька. Хоть и пьян, соображает. Еще сидя за столом понял, что не миновать ему нынче искупительно - совокупительного акта. А все Сема, гребаный благодетель. Сволочь он хорошая. Хорошая, вот только сволочь. И почему так всегда с ним? Как хороший мужик, так сволочь? Пьяные мысли пошли по кругу, потом и вовсе закружились каруселью. Майор все что-то говорит и говорит, смеется и уже беззастенчиво распускает лапы, пьет из банки дурную брагу и передает ее Саньке. Тот, расплываясь в глупой, маслёной улыбке, смотрит, как мокрой, скрученной в жгут майкой, ему зачем-то вяжут запястья. И только лежа на животе Саня начинает понимать, что сейчас его, как овцу бессловесную, помимо его воли будут ети. Гнев и обида за свою беспомощность, за чужое скотство будят в нем нежелание стать живым станком для удовлетворения пьяной похоти. Саня бьется как зверек, попавший в коварные силки. Но разгоряченная обезумевшая мохнатая туша уже подминает, придавливает его, как цыпленка табака, к скамье. Еще можно кричать и кусаться, только все без пользы. Адская мука вторжения железного костыля пожирает, сжигает, истребляет

. Боль притупляется. Душа скорбит и корчится над растерзанной плотью. Ее больше нет, остался лишь прах. Разъяренный зверь, выгнувшись дугой, издает торжествующий рык победителя, и, сомлев, распластывается и затихает на своей легкой добыче
Майор, сокрушаясь над кровоточащей уздечкой, осторожно и бережно обтирает натруженные чресла. Этим же полотенцем он промокает бурые капли с деревянной скамьи. Да уж, перестарался.

- Не спи, гвардеец, замерзнешь, - говорит майор, уходя в предбанник.

Санька не слышит этих слов. Все звуки и краски мира остаются там, за притворенной дверью. В его контуженом сознании острый циркуль, замыкая круг, процарапывает убийственную бороздку бессмысленного в своей жестокости финала военно-полового романа...

Обжигая пальцы, швыряю в темноту окурок. Кто знает, может быть, все было совсем по-другому. Как бы ни было, только вот уже не будет. Слышу скрип половиц, на крыльцо, слегка покачиваясь, выходит Егор. Садится рядом.

- Не побрезгуй, - протягивает пачку "Беломора".

- Не хочу. Хотя, давай, - угощаюсь и молча жую мундштук папиросы. Яростно втаптывая в землю окурок, цежу, - А ведь это МЫ... КРОЛИКА... ЗАДАВИЛИ... - трезвея от постижения чудовищного смысла этих слов.

Ужратый прапор кивает в ответ и изрекает свое "ЁПТЫТЬ", что означает:

- Ну конечно же кролика, а кого еще? Заяц бы точно увернулся из-под колес...

***


Всю субботу и Пасхальное Воскресенье лил унылый дождь и только наутро понедельника закрылись небесные хляби. Дневное светило рассыпало по всему свету миллиарды солнечных зайчиков. Один из них предательски черканул по моему припухшему веку. Я спускался к станции с пологого дубового холма. Там, на сельском погосте, среди звезд и крестов, стало чуть теснее. Лишь немногие заметили это...