Романс. Трилогия

Часть первая. Он.
Он. Если бы я захотел описать его внешность, это было бы довольно просто сделать, потому что Он обладал, говоря языком милицейской сводки, типичными среднестатистическими чертами лица (славянский тип, нос прямой, лоб высокий, глаза светлые, волосы русые, уши немного топорщатся), средним телосложением, средним ростом, без выделяющихся особых примет. Если бы я хотел.…В том то и дело, что Я НЕ ХОЧУ.
Его характер… Странно… "Его внутренняя сущность, его природа, его суть", – сказали бы вы, или подумали, но не сказали, или хотели бы сказать, если бы Вас спросили, что такое Его характер. Почему странно? Потому что Его характер никак не воспринимался в отдельности от Его внешности. Поэтому, даже если бы я очень сильно желал поведать вам о его внутренней сущности, его природе, его сути, я бы не смог этого сделать.
Он был типичной монолитной личностью, в которой форма соответствовала содержанию, а содержание – форме. Он был абсолютно монолитным.
Часть вторая. Раскол.
Он шел. Никто не знал, не мог, да и не хотел знать куда, даже Он сам. Проспект, по тротуарам которого то не спеша, запинаясь одна за другую, то, наоборот, быстро и размашисто шагали его ноги в купленных им на распродаже несколько старомодных, но по его мнению очень стильных, цвета бордо лакированных ботинках с тупыми квадратными носами, в которых отражались стоящие друг за дружкой, впрочем, это сейчас не важно, пяти- и четырехэтажные дома постройки середины прошлого века. Его ботинки с тупыми квадратными носами и еще больше дома, отражавшиеся в этих ботинках, очень радовались одни обувной, а другие архитектурной радостью тому, что в эти утренние часы одни могли отражаться, а другие отражать, и те, и другие были счастливы, каждый по-своему. Он шел. Часов у него не было, поэтому время Он определял по фонарям, чему его научили долгие зимние дни, когда любые часы теряли всякую свою надобность. Умные экономически мыслящие умы назвали бы это свойство часов полезностью, но мы будем использовать именно слово "надобность" (от "надо", "не надо").
Он шел. Разум его никак не мог понять, почему Он шел, когда в кармане его плаща, под полы которого игриво забирался ветер своими порывами, так безалаберно лежали две скомканные десятирублевые купюры, испытывая жгучее непреодолимое желание быть потраченными. Разум не понимал, что мешало ему, опустив руку в карман, достать две скомканные бумажки и купить на них в первом же попавшемся на пути киоске пачку столь любимых им сигарет "More" с прохладным ментоловым вкусом и щекочущим ноздри дымом, а на оставшуюся сдачу пару бутылок пива, попросив продавщицу с заспанными после непонятно где и непонятно с кем проведенной ночи глазами, что, впрочем, не делало ее некрасивой и по-своему не привлекательной, открыть одну из них, сесть на одиноко стоящую по краям тротуара скамейку с испачканным от постоянного топтания грязными чужими ногами сиденьем и пить такое прохладное или, может быть, немного теплое пиво. Пить, смакуя некоторую горечь сожженного солода, пить, чувствуя, как одиннадцать процентов плотности растекаются по телу, переносимые кровью, движущейся по своему привычному маршруту, выполняющей свою извечную функцию снабжения его органов, мышц, мозга и разума кислородом. Разум не понимал, а Душа не хотела, чтобы он понял. Пришедшие на память непонятно откуда взявшиеся строчки песенки неизвестного автора немного отвлекли разум от этих мыслей, и Он шел дальше, напевая припев о лете:
Лето – моя мечта,
Голубое небо над головой.
Лето – это солнечный удар.
Лето я хочу быть с тобой!
"Да, - подумал Он, - неплохо было бы сейчас искупаться. Жаль только что до лета еще так далеко. "…Еще так долго до лета, а я еле терплю…"  Вроде бы так пел когда-то Цой". С этими мыслями Он и не заметил, что вот уже несколько минут стоит посреди огромной лужи, занявшей весь тротуар, так, что прохожие вынуждены были обходить Его, словно канатоходцы, осторожно ступая по бордюрному камню и балансируя руками, чтобы не упасть. Он стоял посередине огромной лужи, а его лакированные ботинки с тупыми квадратными носами с непередаваемым удовольствием впитывали отщепляющиеся молекулы H2O, радуясь тому, что Он этого не чувствует. Вдруг Он упал, и вода стала быстро прятать Его тело в этой мутной пучине, как бы опасаясь, что прохожие, которым никогда ни до кого нет дела, случайно вспомнят, что они люди, а не звери, и станут вытаскивать Его, звать на помощь. Потом какой-нибудь студент-медик, торопившийся на лекции, будет рывками давить Ему на грудь и зачем-то дышать Ему в рот и нос, предварительно почему-то накрыв их грязным носовым платком.
Причиной Его падения, вызвавшего всю эту суматоху, был РАСКОЛ, который произошел в Нем.
Его Душа, вырвавшись из этого когда-то любимого тела, освободившись от предрассудков, которые беспрестанно продуцировал и проповедовал Разум, полетела ввысь, туда, где, расслабившись, сидели ангелы, перебирая перышки крыльев, разложенных на облаках подальше от солнца, чтобы не опалить.
Душа летела, и ее одеяние, раздуваемое порывами воздуха, образовало некое подобие крыльев, которые несли ее вперед, стирая из памяти все, что было с ней на земле. Она летела, радостно подставляя ветру свое лицо и тело, а небо нагло и бесстыдно целовало ее в полуоткрытые губы, радуясь этим коротким мгновениям счастья. Она летела и вдруг обернулась, посмотрела вниз и увидела. Она увидела ясно, в деталях, словно на фотоснимке, мошкару, жужжащую возле лотка с фруктами и достающую продавщицу, уже не молодую женщину, которая незаметно положила в карман фартука яблоко, перекладывая фрукты в пакет зазевавшейся покупательницы, камни, которые валялись на проезжей части МКАДа и которые перелетали туда-сюда, избегая столкновений с покрышками автомобильных колес, и детвору, игравшую в песочнице одного из арбатских двориков. И вдруг она захотела вернуться, снова вернуться в это тело, с которым она пережила столько чудесных минут. Она вспомнила, как однажды еще совсем маленьким мальчиком Он в декабре катался на трехколесном велосипеде, переезжая из комнаты в комнату в трехкомнатной квартире, в которую только что переехали Его родители из тесного приделка, а потом, разбежавшись из-под стола в кухне, как обезьяна карабкался на стояк системы отопления и висел под потолком, размахивая съехавшими колготками с пятнами от вишневого компота на животе. К сожалению, это была лишь минутная слабость, и уже через минуту она снова летела в небо, которое бесстыдно упивалось поцелуями ее губ.
Разум Его долго смотрел ей вслед, не понимая причины ее поступка. Спрашивая себя, почему она улетает, он мучительно пытался вспомнить все их последние ссоры, все слова, которые говорил ей, и не находил ответа. Потом он ничего не видящим взглядом еще несколько минут смотрел в небо, раздумывая, то ли броситься за ней следом, то ли остаться с Ним, с тем, который дал ему так много пищи для размышлений. Затем, немного помедлив, он бросился в воду, быстро погружаясь на дно этой огромной лужи, где под многокилометровой толщей воды уже лежало Его бездыханное тело.
Часть третья. Душа.
Его Душа летела в небо, лишь изредка оборачиваясь назад, чтобы убедиться в бессмысленности своего возвращения. Она летела, небо, радуясь ее неопытности, не теряло возможности поцеловать ее, одежды ее, словно крылья, развевались, образовывая головокружительные "па", которые уносили потоки холодного воздуха. Она летела, не чувствуя ни холода, ни усталости, упиваясь небесными поцелуями, и радуясь тому чувству, которое Он называл свободой.
Облака, глядя на нее, сначала молча завидовали ее свободе, завидовали тому, что она может лететь туда, куда захочет, а не туда, куда приказывает ветер. Потом рыхлые длинные облака стали перешептываться мелким моросящим дождем, и, наконец, самое большое облако вдруг начало раздуваться, сначала превратившись в серое, а затем и в совсем черное, и разразилось сильным ливнем, в бессильной злобе обрушивая струи дождя на ее прекрасное молодое тело.
Душа совсем промокла, лететь становилось все труднее и труднее, холодные порывы атмосферного воздуха сковывали движения, превращая капли в лед, а огромное черное облако так и норовило ударить ее огненной змеей молнии или оглушить раскатами грома, раздававшимися все ближе и ближе, словно твердя: "Не убежишь-шь-шь-шь! Догоню-ю-ю-у-у-у-ах-хх!" Наконец, она, совсем выбившись из сил, опустилась на одно из облаков, проплывавших мимо и по очертаниям напоминавшее голову медведя. Сбросив промокшие насквозь одежды, она подбежала к самому краю облака и, протянув к небу руки, подставила под обжигающие холодом струи дождя свое молодое упругое тело.
Самые крупные капли дождя, попадая на ее кожу, волосы, ресницы, губы, скатывались по шее к груди и, образовывая некое подобие быстрого горного ручья, устремлялись дальше, вниз, туда, где похожие на две небесные сферы груди сходились тесным ущельем, и еще дальше по плоскому животу, обвивая изогнутыми ручейками маленькую впадинку пупка, и, снова объединяясь, скрывались в курчавых волосках, спрятанных между стройных бедер. Некоторые капли, скатившись по ее телу, падали на землю, остывая за время падения. Люди, торопившиеся спрятаться куда-нибудь от проливного дождя, почему-то останавливались, когда на них попадали такие капли, и улыбались друг другу, не страшась показаться глупыми и смешными.
Я не знаю, был ли Он ее единственным телом, были ли у нее другие переселения, но знаю только, что Он был ее единственной любовью, любовью, которая не требовала взаимности, которая терпела все Его выходки и которой Он нужен был таким, каким Он был на самом деле.
весна 1999 г. – 30 мая 2003 г.