При повороте из огня

РАСУЛЬ ЯГУДИН
















При повороте из огня.
Частично опубликовано

















УФА







Все стараются понять мои картины. Зачем?
Пабло Пикассо















В новом поэтическом сборнике представлена, в основном авангардная лирика автора.







 

***
Наполнив мех разбавленным вином,
на лошадях – до первых солончаков.
где тот бархан,
как потолстевший гном,
у миражей один встречает яков

Пошел огнем по насту суховей.
Верблюд кричит, в песок роняя пену.
Вот караванщин,
отклонясь левей,
через рукав нашаривает вену.

Не пахнет потом тело у огня.
Твой рот так сух,
так бел от этой соли.
Давай?
Коснувшись павшего коня,
мы входим вверх через мираж магнолий.

Мы входим в ход
сквозь околевший холм.
Вот здесь…
Песок…
Я прикасаюсь к лону…
Вот пал верблюд среди песчаных волн,
седым горбом приткнувшись к балахону.

Ты что-то шепчешь, изогнувшись вверх.
Не пахнет потом лакировка кожи.
И тонкий стон,
не прерывая смех,
тревожит пыль на отвердевшем ложе.

Пора.
Стоит у русла караван.
Вот рухнул шар в простор за минареты.
Уже дымится у луны бархан,
храня у плеч огни, как эполеты.

Коснись меня сухим проемом рта.
Верблюд кричит, роняя клочья меха.
Вот караванщик,
досчитав до ста,
ведет нас вверх,
не прекращая смеха.

От звезд,
как игл,
в огне вспухает грудь.
Кричит шакал под золотым восходом.
Песок.
Шакал.
И мы уходим в путь
тугим
верблюжьим
караванным ходом.






 
***
«Давай, пошел!» –
мне крикнул ротный,
роняя кровь в поток дождя.
Он остро пахнет зверем, потный,
харкая слизью и рубя.

Огонь взрывается слезами.
Эй-эй,
они почти что здесь.
Прикройте с фланга!
Берегами!
Держите строй, все те, кто есть!

У скакунов дымятся холки.
Давай,
пошли,
не лейте слез.
Уже красны от крови елки,
ковром усеявшие плес.

Давайте вверх левей по склону,
скользя копытами в снегу.
Вперед и вверх по кручам
к звону
чужих мечей на берегу.

Ну что ж ты?!
Рухнул всадник справа.
Теперь так пусто у плеча.
Вперед!
Выходим в лоб,
где лава
холодной крови горяча.

Уже в нас смрадно дышат хари.
Уже визжат кругом ножи.
Откуда этот запах гари?
Пора, мой конь,
кричи и ржи.

В нагрудник бьются копья.
Стремя
хватает склизкой синью клык.
Мой меч разваливает темя,
глуша чужой утробный рык.

Не сдайте фланги!
Дождь все туже.
Не гните линию в строю!
Не плачь, мой конь,
давай же,
ну же!
Гони их к скалам на краю.

И черен мозг на всех копытах
до горл забрызганных коней.
И плачет сотник возле скрытых
засеребрившихся огней.


 
***
Вот дернул ветер.
Вот почти что дождь.
Запахла влагой пыль у душной трассы.
Рванулось банджо, напрягая гвоздь,
рождая вскрик,
как ноту,
вдоль террасы.

Мы притулились,
греясь возле стен.
Как жарко на седой груди бетона!
Скажи,
зачем ты наклонилась в крен,
как корабли припортового лона?

Взрыв ветра рвет сквозь пыль твои очки.
Ты так туга,
изогнута в пассате.
Вот на гвоздях заерзали смычки,
при каждом взмахе чуть касаясь платья.

Я запеваю пьяно и смешно.
Давай подпой своим почти контральто.
Ударил град в склоненное окно
при полной одобрительности альта.

Лабаем кантри.
Завтра будет снег.
Прости, что так слаба сегодня арфа.
Вот тучи слез уже пустились в бег
вокруг
у горла стянутого шарфа.

Как вас зовут?
Как холодно в руке,
мне отчужденно приобнявшей шею.
Влупите соло,
накренясь в песке,
губами прикоснувшись к суховею.

Вот-вот.
Сейчас.
Уже почти вода.
Она тепла,
Как вброшенная сперма.
Вот нас коснулся тонкий запах льда,
не попадая в ритмику Палермо.

Так кто же вы?
Я пьян от ваших глаз.
Вот-вот… да-да… сопроводите тему вставкой.
А дождь уходит,
забывая нас
вблизи бетона, пахнущего краской.

Стряхните – ах – все это только пыль.
Все это…
так…
всего лишь вьюга в лете.
Был град.
И замерзающий ковыль
чуть слышно нас на брошенном берете.




 
***
Невесело.
Двери закрылись кристаллом.
Все ближе огонь,
пережавшийся в льды.
Все ближе огонь,
напрягавшийся жалом
в пространство,
в просвет,
раздвиная сады.

Тропа под ногами поплыла из мрака,
рождая огонь, жидко-льдистый, больной.
Мы бродим в тени пешеходного знака
под нашей,
под теплой замшелой стеной.

Задвигались лица в упругих витринах.
Здесь дымно от в небо сгорающих душ.
Отверстья мишеней на замкнутых спинах
под южный циклон запевают нам туш.

Шагайте!
По лужам,
ломая им зенки!
В них с детства потухла смотревшая в нас.
У темных икон,
становясь на коленки,
квартеты детей запевают нам джаз.


 
***
Над вечером кружатся листья,
теряя тепло на лету.
Над вечером руки и кисти
в таком неприличном цвету.

В таком неуемном аккорде
заходится дева в стекле.
И сладко,
что кровью по морде
стекает к губам божоле.

Разрушены в вазе фиалки.
Как пахнут они у окна!
Мы так неуемны и жалки,
когда к нам подходит весна.

А нитка жемчужин все чище,
омытая в ветре слезой.
Мы в снег
на оттаявшем днище
уходим за первой грозой.

Как холодно возле рассвета!
Вороны кричат на стволе.
Она не похожа,
вот эта,
на вкус и огонь божоле.

Она все теряется в мраке
и тянет из холода длань.
Усталый закат на бараке
слезой омывает герань.



 
***
Тени поднимаются из чужого чрева.
Ветки яблонь согнуты
вниз,
в прохладный мрак.
Очень тянет холодом из пространства слева,
где полуосыпался лепестками лак.

Танец на зазубрине вспоротого звука.
Очень больно пальцами отдирать рассвет.
Мы танцуем в холоде
на изгибе лука,
перепересохшего за семь тысяч лет.

Ветки наклоняются.
Пахнут кровью дали.
И на камнях высятся вюитые в зенит.
Ветер веет в стороны.
И ненаши пали
в переходе с севера через остров Крит.

Лабиринт и вороны.
Море, море, море.
Тенью испражняется океан к скале.
Звезды искажаются на прибрежном соре
там,
на перекрестии сгинувших в золе.

Полуполночь.
Сброшены ветки в палисаде.
Вот и отклоняется глыба на воде.
Очень тянет холодом из рассвета сзади…

Где же, где же, где же, где?
Где же, где же, где?



 
***
Повернутый дождь растворяется в ликах,
стекая,
стекая
водой по воде.
Повернутый дождь,
зазмеившийся в пиках,
направленных вверх
к остролучьей звезде.

Он падает теплым мне в губы и руки,
повернутый внутрь,
искаженный в ландшафт.
И вогнутый каплей,
повернутой в звуки,
багровую искру сжимает в закат.

Под лужами скользко, неровно от ила.
И дождь все колышется телом у губ.
Как остро ступням,
обхватившим перила
из медных,
босых,
изогнувшихся труб.

Паром закричал, отдавая швартовы,
сливаясь с пространством в согнутой реке.
Из согнутых окон летящие совы
все смотрят на дождь,
искаженный в песке.

Под лужами скользко от света и мела.
И город так мал, искаженный водой.
Повернутый дождь,
поднимаясь от тела,
сжимается в снег над багровой звездой.



 
***
Не лето.
Не осень.
Трава пышнотела.
И холодно возле воды.
Береза в снегу, напрягаясь, запела,
взрывая из холода льды.

И жарко от птиц, пролетающих мимо.
И тонет в сугробе фокстрот.
Мы вновь обернулись извивами дыма
вот здесь,
на краю у болот.

Червивы стволы у исхоженных лунно.
И слышно, как плачут у звезд.
И воздух так тепл,
изогнувшийся юно
наверх
к напряжению слез.

Последний закат остывает на теле.
Вот-вот заалеет вода.
Стояли кресты.
Возле холода пели,
под ветер взрываясь из льда.



 
***
Я не допел, когда вспыхнули ветры
здесь,
возле вправо направленных струн.
Я не добил три аккорда.
где мэтры
возле пюпитров вставали из лун.

Небо скосилось к рукам из зенита,
Господи,
тяжко от неба в руках.
Справа у сердца,
у неба,
допита
черная чарка на белых песках.

Ночи сгустились над мышцами глины.
Падали искры из холода вдаль.
Едут и едут, и едут машины,
падая вниз,
в утомленную сталь.

Ночь наклонилась, роняя дождинки.
Прянули прямо опавшие вниз.
Вееры оиц,
отклоняясь на спинки,
плачут слезами на ржавый карниз.

Вздох похоронен.
Склоненны цикады.
Лица вдали полуслипшись в закат.
Лица вдали,
полуслипшись в парады,
с листьев
на поры
роняют нам яд.

По стороне,
исказившейся влево,
по высоте,
отклонившейся вдоль,
ходят шаги у остывшего древа,
не доигравшего нас в си-бемоль.







***
Ополовиненное небо
все уже возле нитки туч.
Комки с колес чужого кэба
все чище отражают луч.

Ушел закат через засовы.
Темней и чище на волне.
Дорога здесь,
где тихи совы
на отклонившейся стене.

Вагон.
Он дышит в руки пастью,
роняя пот на струны шпал.
Он,
отличалась кровавой мастью,
так стройно-чист на входе в бал.

Давайте внутрь,
прижавшись к чреву
почти издохшего огня.
Мы ожидаем королеву
неожидаемого дня.

По рельсам звякнули баллисты,
не мимикрируя вдоль ив.
Закат ушел.
Стройны и чисты
лекалы плах меж медных грив.

И вот –
вот-вот качнутся ложи
рукоплесканьями во мгле.
Она идет – о, боже,
боже,
как нежен ветер на челе.




 
***
Вблизи у проема мерещатся свечи.
Ах, ночь,
вот она затеплела огнем.
вблизи у окна,
отразившего речи
у сломанных стен
за покинутым днем.

В руках холодится потухшая с ночи.
Ну где ж ты, ну где ж ты, вот эта вот – та?
Вблизи у стены истонченные очи
мерцают водой у спрямленного рта.

Неровный закат искажается в факел.
Огонь все прозрачней у призрачных рук.
И пахнут водой полустихшие маки
у радужных радуг,
рождающих круг.

Поранены ели.
Вот брызнули скалы.
Скорей, прислонитесь у неба к кубу.
Склоненные розы,
прозрачны и алы,
растаяли в кровь на последнем гробу.



 
***
Полет шмеля нам исполняют птицы.
От душных трав, от душных листьев зной.
Нам в пустоте у теплых рук не спится
под рок-н-ролл за сброшенной стеной.

В руках огонь,
он плещется в бокале.
За нас.
За них.
За ночь.
За перигей.
Как гулок шаг по темным плитам в зале,
перекрещенном шепотом людей.

Кариатиды остывают к верху.
Застыло небо в острых пальцах дев.
И черный блюз,
притиснувшийся к эху,
под ноту “си” перерывает нерв.

А птицы ждут в струне виолончели.
Полет шмеля.
Он зноен и тяжел.
И теплый вздох на отстраненном теле
танцует вальс, разламывая стол.

А птицы в небо изгибают скрипки.
А птицы ждут на струнах-проводах.

Как были пальцы на закате липки
от земляники,
поданной во льдах!

 
***
Как тяжело.
Кольчуга липка
на мокром теле у огня.
И менестрель роняет скрипку
с заиндевевшего коня.

По кругу чарка.
Люди пьяны.
И кровь, как грязь,
там,
на клинках,
где отражаются поляны,
лабая марш на черенках.

Костер кипит огнем у неба.
Кричат возничие из мглы.
И солянистый запах хлеба
уже согрел в дому углы.

“Я был на фланге!” – крикнул пьяный.
Сломалась ветвь у синевы.
И отражаются поляны,
взлетая в небо из травы.

“Здесь хорошо”, - сказал неясный,
не проявившийся во мгле.
Костер горит, прозрачно-красный,
рисуя тени на стволе.

И рукоять у чарки липка.
И пахнет кровью мех коней.
Эй, музыканты, где же скрипка?
Мы вновь выходим из огней.

Мы снова здесь, где отразились
поляны в небе, как в пруду.
Мы преждевременно простились,
влезая в латы на ходу.

Нас преждевременно отпели
все эти,
канувшие в пыль.
Луна расплавлена на теле.
И пахнет золотом ковыль.


 
***
Коста-Рика, Коста-ика.
Эй,
носильщик,
спой нам,
спой.
Между волн не слышно крика
уходящего в прибой.

Пальмы белы от рассвета.
Пальмы седы, словно снег.
Коста-Рика,
кастаньеты
нам у скал заводят бег.

На песке,
на поролоне
пыльно в ветре у горы.
Мы танцуем на балконе,
улетающем в дворы.

Веер пуль у арьегарда,
устремившихся в закат.
Мы танцуем,
с полуярда
отправляя их назад.

Сколько шороха от пены.
Сколько мха на теле грез.
Горячи и горьки стены,
заблестевшие от слез.

Мы танцуем.
Мы с балкона
наклоняемся к двору.
Горячо и горько лоно,
заалевшене к утру.

А по ветру,
по карьеру
искры падают в погост.
Душен воздух, в Коста-Сьерру
уходящий через мост.

Нам тепло при входе в руки,
к нам склоненные из туч.
Наша грудь кричит от муки,
принимая в сердце луч.

Принимая.
Плача ветром
Плача холодом сквозь зной.

Пляшут вееры над фетром,
пролетевшим стороной.






 
***
Последние
из тех,
что были рядом,
кричат сквозь бред,
сквозь кровь,
сквозь темноту.
Последние
из проходивших адом
склоняют лбы
в огонь,
как в бересту.

Последние почти исчезли в дымке.
Там так темно при умираньи звезд.
И ночь.
И тот
на деревянной спинке
чуть изменил многообразье поз.

Глядящий внутрь
роняет слезы крови.
Распахнут свод при умираньи муз.
И свет,
как боль,
нам напрягая брови,
так тонко строг при умираньи уз.

Вода жива,
где в отраженьи лужи.
Вода чиста,
свободная от нот.
И вдоль окон,
что с каждым шагом уже,
скрипя вдоль струн,
как тень, проходит кот.
Аккорды длинны.
Вот их тянет ветер.
Почти как крик, нам кто-то выдал “ля”.
И кровь других,
как кровь на эполете,
почти как крик, нам исполняет “бля”.
“Смотрите вверх!” –
нам кто-то ломит в уши.
А там вода.
Там ветер вдоль стекла.
Как больно петь.
Как плачут в небо души
у не того,
не своего крыла.
 
***
Паром уже почти ушел с Венеры.
Искристый путь ведет из неба в ночь.
Искристый путь нерастворенной серы,
по граням звезд нас уносящий прочь.

Беспомощна и зыбка нитка вздоха.
Но от нее теплей у мерзлых глыб.
Теплей…
у льда в огне переполоха,
центростремительно перемещенных Рыб.

Прогоны стары в корабельном чреве.
Ваш космос мертв – лабайте же отпев.
Паромы прежних,
не увязших в Деве,
давно молчат в переплетеньях древ.

Последний шаг в Меркурию и Солнцу.
Там все было при переходе в тень.
Там так темно при наклоненьи к лонцу,
из пустоты рождающего день.

Порог неясен в обрамленьи сада.
В проеме тишь, как в сморщенной золе.
И мы вперед,
на сладкий запах яда,
выходим в ночь
на бархатной Земле.





 
***
У перевернутого круга
уже почти взорвался день.
Вот растворился голос друга,
перевернувшегося в тень.

Лабает воздух блики, крики.
Давайте выпрямимся в свод.
О, боги, наклоните лики
на отклоненный небосвод.

По кливерам стекают слезы
тех нас,
оставленных в воде.
Как тонок запах у мимозы,
перекрутившейся в звезде.

Полшага зыбок. Блещут трубы,
роняя брошенную вниз.
Вот так – сквозь ночь подайте губы,
не опираясь на карниз.

Подайте блик. Он пахнет светом.
За ним растаяли круги.
У тех у нас,
рожденных летом,
взлетают всполохи с дуги.

У них по нам проходят наши.
Давайте выпрямимся в тень
Все это – яд в бездонной чаше,
перенацелившейся в день.

А с неба сыпятся проклятья
ненаших,
ищущих покой.
И лак ногтей роняя,
сватья
заводит песню за рекой.

Все это голос ждущих ветра,
что в недра чаш вливают яд.
Давайте с дек
по знаку мэтра
как ветер, выпрямимся в ад.




 
***
По цветущему снегу, плывущему кровью
труден путь – острый наст подрезает ступню.
По цветущему снегу… где ветер
под бровью
расплавляет слезу, искаженную к дню.

Дышит хвоей стена, наклоненная сверху.
Я упал.
Мне так жарко в сугробе… в воде…
Прислоняясь лицом к отсыревшемй меху
старых крыс,
я смотрю в пустоту в борозде.

Колыхнулись стволы обезлиственных кленов
Скоро небо… еще… через шаг… через вздох…
И так холоден рельс позабытых перронов,
обнимающих грудь снежной россыпью крох.

Постарели лучи,
что качаются рядом,
словно свитын плети,
хранящие нас.
Узкоглазый сугроб,
пролегающий садом,
обнимая мне грудь, остывает у глаз.


 
***
Из мрака белым смотрит ветер,
посеребрив в луче пылинки.
Во мраке
смерчем на паркете
поют увядшие пластинки.

Посеребренный веер пыли.
А, как он бел,
ах, как морозен!
Он запуржил нам сзади крылья.
Он кружит танго,
бел и грозен.

Зрачки лампад проходят мимо.
Рябые лужи возле веток.
Во мгле морщинятся от грима
седые лица малолеток.

Из мрака ветер смотрит белым
в почти опавшие сирени.
Там дождь.
И пахнет чистым телом,
где у воды сгрудились тени.

А пыль,
как боль,
на крыльях вязка.
Она нам шеи давит книзу.
И неподвижна чья-то маска,
не отвернувшаяся к бризу.


 
***
Плыли вагоны по нитке пурги.
Локомотивы завыли, завыли.
В небе,
как в лужи,
кружились круги
там,
где родились,
где пели и были.

Воздух так тепл от биения струн.
Левый оркестр все колдует над шифтом.
В солнце мороз.
И кричат: “Гамаюн!”,
гулко смеясь за взлетающим лифтом.

Шахты запахли прохладной дугой.
Вспыхнули очи,
взлетая… взлетая…
Это рассвет.
Он замерз за пургой,
где завывает,
нахохлившись,
стая.

Ветер и снег все кричат у окна.
Тепл подоконник.
Заснежены веки.
Песня,
рыдая,
кружится у дна,
ввязнув в романс о другом человеке.



 
***
В шине цветы, приувядшие к школе.
Пахнет травой с паутиной трава.
Вот –
я шагнул из начала на поле
в окрик вожатой на эхо “… на два”.

Лагерь.
Столбы, оплетенные тиной.
Птицы беззвучно плывут возле дна.
Я доостыл.
Я уснул за картиной,
где холодит теплый остов окна.

Грохот ключей при заломленном шаге.
Мяч завертелся, ловя фонари.
Как здесь темно,
где вода на овраге
заколыхалась при счете на “три”.

Плача в кору.
Плача в холод и сырость
вечных ночей,
не оконченных к дню,
я не остыл –
это что-то приснилось
непотревоженному коню.

Вздох из росы.
Он смятен тридцать первым
августом семьдесят пятой весны.
Ветер колюч,
пролетая по нервам
в сторону…
вбок…
из другой стороны.



 
***
Не веря вверх,
склонясь в Пола-де-Сьерру,
приходит смерч из правого угла
в прохладный звук прикосновенья к телу
в полупунктире битого стола.

В прямой периле свет, где нежен иней.
И ночь тиха в сопровожденьи риз.
И теплый вздох
промеж
промежных линий
почти зацвел при погруженьи вниз.

На темной колке исказились ветры.
Струна дрожит,
рождая звук и рев.
Нам тяжело,
у стен считая метры,
идти вперед на полустихший зов.

Проходы прямы там,
у карусели.
Завел джаз-банда клоунскую трель.
И сладок свет
вот здесь,
в тепле,
на теле
чужой воды,
перерожденной в эль.



 
***
Тень изгибается скомканным телом,
глядя наверх,
глядя в папортник,
в лед.
Тень отстраненна,
очерчена мелом,
черный
каплистый
роняя в нас пот.

Шаг дробно-звонок вдоль сжатого ветра.
Маски,
как глыбы,
маячат,
скользя.
Кто-то глядит,
отстранясь,
где уретра
гибким фонтаном лабает “нельзя”.

В гибком фейрверке…
У холода…
Свечи
тонки в пространстве у сломанных гор.
Вот и рассвет.
Мы закончили речи
в черном песке,
поглощающем створ.



 
***
Приходит крик из голубого ветра.
Они там вверх
уже отпели нас.
Приходит ночь с шестого километра,
где в черной крови увязает пляс.

От черных стен дымятся дымом лица.
И зацвели из бездны тополя.
Как пахнет кровью в ветре багряница,
где возле плах исчерчены поля.

Вагон дрожит, роняя хлопья сажи
Проходы дымны в сумраке плацкарт.
Как пахнут кровью в черном ветре кряжи,
не нанесенные на искривленья карт.

Давайте здесь.
Подайте же мне руки.
Как больно –
возле подколенных икр.
Как тонок звук
чужой
далекой муки
у тополей,
у отвлеченных искр.

Они кричат из пустоты,
из тени.
Они из ветра в ветер тянут луч.
Вот наш корабль перекосился в крене,
бросая снасть из опьяненных туч.

Вы здесь,
в огне.
Вы здесь опять так близко.
Простите…
Я…
почти сместился вниз.
Простите.
Здесь…
огонь…
и ночь…
и низко
склонился наш полуувядший бриз.
И слева воздух тянется из мрака.
Заводит пляс
маэстро пляс.
Приходит запах злака,
наискосок перечертя дворы.
***
Закат багров, как шаль, на кипарисе.
Чернеют глыбы
сброшенные вниз.
Мы мочим ноги,
где у скал на мысе
через пространство пролетает бриз.

Нам шепчут стих у перехода гальки.
Здесь пена волн.
Здесь ветер.
Ах, прибой,
Взметни огонь,
ломая на хрустальки
те валуны,
рождающие зной.

Как терпок запах вашего объятия.
Как лакомы на бедрах пыль и соль.
Так ветрено.
И ночь,
касаясь платья,
на струнах пальм играет в “си-бемоль”.

А запах терпок, как растенья юга.
А на ногтях у острий дымчат лак.
Среди цветов замельтешила вьюга,
вдоль валунов летя на буерак.

Поток воды.
Поток летящих с неба.
Мне холодно в перекрещеньи линз.
Подай мне руку
здесь,
где сквозь газебо
несется снег навек ушедших вниз.

Под полувздох
стволы лабают ветер.
Под вами платье в сперме и песке.
И леера на гаснущем корвете
нам что-то запевают о тоске.

Здесь ждали нас
вот эти,
возле камня.
У них глаза сияют бело
Там.
Давай к воде,
где неподвижно пламя
меж стакелей,
как искаженных рам.

А пики гор
в дождях,
в цветах от Гуччи.
А вдоль дыханья
тонок гиацинт.
И словно глыбы,
всколыхнулись тучи,
кренясь при повороте бейдевинд.






 
***
Мне тишина разламывает мозг.
Ледовый наст в потоке лунном хрупок.
Громадный лось идет в огонь,
как в воск,
где веер солнц в прохладной дреме чуток.

Вот щелкнул вихрь, идущий сквозь сугроб.
Я россыпь льдин,
как жемчуг,
грею телом.
Целуйте свод,
как наклоненный лоб,
все те кто мертв,
кто растворился в белом.

По хрусту снега,
как по звуку струн,
идут,
идут
из полусмерти
лоси.
Опять немертв хрустальный веер лун
вблизи чужих,
почти забытых в плесе.

Я веер рук тяну через простор.
Эй –
подхватите –
стали ломки кости.
И ритм-балет полумиражных гор
заводит вальс на золотом погосте.

Вот искры.
Снег.
Ложится в руки мгла.
Она жива у ледяного храма.
Спрямленный след,
как тонкая игла,
роняет блик
на уходящих прямо.


 
***
Тропа молчит,
Сужаясь уже… уже…
Уже следы растаяли в песке.
Здесь никого.
И появились лужи,
рябясь водой в прохладе и тоске.

Закат стал куц.
И стали скользки стены,
где был огонь,
где в ветре таял зной.
Я целовал у темной шеи вены,
сгибаясь вниз
над мерзнущей спиной.

Намок асфальт от солнечного плача.
Ваш запах тени
здесь,
у балюстрад.
Остыла ночь в изломах карагача,
с усталых рук роняющего яд.

Мне нужен вздох.
Мне нужно…
Вскиньте руки.
Бокалы хрупки,
скользки
и пусты.
Мне надо внутрь,
где учащенны звуки
на стенках вен
вблизи у темноты.

Вода жива.
И камни смотрят прямо.
Ваш запах плеч – все так же у ворот.
Ваш запах рук…

Водой рябится яма,
у неба загораживая вход.


 
***
Как трудно смотреть через воздух и лед.
Как трудно крутить заржавевшие колки.
Предплечья и локти –
там раны и йод.
И в сумраке пахнут конфетами елки.

Где та,
что от снега теплела,
рука?
Я жался к груди, пересыпанной хвоей.
В обшивке дивана,
где запах песка,
стояли клопы,
козыряя нам стоя.

Мне что-то поет белый пластик дождей.
От елочной хвои заходятся вены.
И груди
осыпанных пудрой ****ей
все тянутся прочь
с остывающей сцены.

По крышам,
по кромкам
проходит туман.
Как долго у туч распускаются розы.
У туч караванщик –
он светел и пьян –
роняет на крыши дождинками слезы.

Так больно от струн в окончаньях фаланг.
От пудр горьковаты соски у весталки…

Летит краснозвездный рисованный танк
по крашеным доскам
во мглу коммуналки.


 
***
На руках волоски от локтей до запястий.
На лопатках упруго волнуется ткань.
Я касаюсь бедра теплой полостью пасти,
источая слюну в приоткрытую грань.

Руки пряны и злы.

(Эй, маэстро, потише!)

Дай мне губы во мглу.
Влага тела чиста.
Напряжение чресл так пахуче у ниши
напряженно-соленого теплого рта.

Дай мне руку к губам.
Вот остыли,
остыли –
словно сникшие –
бедра,
они холодят.

На тяжелом лобке
пудра с запахом пыли
осыпается в рот
возле высохших врат.



 
***
“На золотом крыльце сидели”
считалка
Последний вагон накреняется к ночи.
Кричит караванщик, скривляясь в седле.
Давайте,
гоните,
целуйте нас в очи,
колышась от звездного ветра во мгле.

Качается небо под всхрипы оркестра.
Как жарок прижавшийся к телу рассвет!
Целуйте нас в рот из фокстрота,
маэстро,
роняя с пюпитра рассыпанный свет.

По пальмам,
по веткам,
по ломаным строкам,
по ломаным ветрам меж вскинутых глыб
мы вхлдим в восход,
накренясь к водостокам,
в тугих поцелуях согревшихся рыб.

Сквозь стороны всходят забытые в веке.
Их руки прохладны в стоячей воде.
И ночь,
оброненная в скользкие реки,
взлетает по граням на старой звезде.

Последнее “ля” –
и надорваны скрипки.
Кружит,
остывая,
у неба песок.
От теплых конфет губы сладки и липки
вблизи хризантем,
ускользающих вбок.

Поранены стены мелькнувшим мимо.
Легла на проемы меж ветров
пыльца.
Мы сходим в закат
с оброненного в зимы
склоненного вверх
золотого крыльца.

И падает вдаль
ночь, рожденная рядом.
В стекле,
как в пространстве,
безмолвна вода.
Сникает закат,
увядая под взглядом
изломанных роз,
зацветавших из льда.









 
***
Перевернутые прямо
разроняли свет с пол-грамма
и по скрюченной воде
ходят,
плача о беде.

С напрягавшегося неба,
как алмазы,
пали вэбы
и кричат из бороды
отстраненны и седы.

По закату,
по рассвету
Поднимаемся в карету.
Эй,
отломленные вбок,
поклонитесь на Востоке.

А закаты летом шире.
Пахнет порохом на лире.
Эй,
отломленные в снег,
нам так холодно у век.

Ладно!
Зацветайте кверху.
Отзовитесь с неба эху.
Перевернутые в гладь,
опадают в небо спать.

Перевернутые мимо
пол-аккорда шарят с дыма.
Сколько неба на окне!
Сколько звезд на пелене!

Ладно.
Ладно.
Сядьте рядом.
Вот огонь проходит садом.
Перевернутые вбок
серебрятся между строк.

Перевернутые!
Спите!
Уж неон замерз на стрите.
Перевернутые!
Эй!
Как темно у тополей.
***
Она замедленно касается руки.
Как сквозь кино.
Как из воды экрана.
Она мне смотрит в горло
сквозь куски
отброшенного вбок Шатобриана.

Прохожий начал с самых верхних нот,
склонясь челом к распространенью мела.
И теплый дождь,
мне попадая в рот,
течет, как кровь, с распахнутого тела.

Экран так пуст у рухнувших столбов.
Горят огни на переплете вправо.
Ее рука,
касавшаяся лбов,
вблизи могил разворошила травы.

В изгибе тела скрылись позвонки.
Вода дождя тепла меж складок платья.
Прохожий пал губами в черенки,
шепча молитвы, строфы и проклятья.

И сладок воздух возле плеч.
Шуршит трава,
когда мы в позе сбоку.
Горячий дождь,
как слезы желтых свеч,
на сводах глаз рождает поволоку.

А день клонится веером к ступням.
А вечер чист
в песке, где пахнут липы.
Она,
у неба прислонившись к пням,
сжимает стон,
срывающийся в хрипы.











***
Вагон качается от строк и строф.
Мы хором тянемся сквозь тюль дождей.
Нам до предместья не хватит слов.
Мы рассыпаемся в руках ****ей.

Стучит колесами по полю кэб.
От масла масляно на полотне.
Вагон качается,
роняя хлеб,
звеня дождинками на том окне.

Кусты обглоданы у октября.
Звенят прохожие на «кроссинг-роуд».
И солнце розово
там,
где, горя,
не заслоняется из неба вход.

Породы сыпятся под ноги нам.
Сквозняк.
Из берега всцветает пух.
Забарабанили «тарам-там-там»
не досчитавшие с пяти до двух.

Вагоны высятся, блестя в пурге.
Над нами холодно у проводов.
Пурга закончена,
сплетясь в дуге
у заискрившихся холодных льдов.




















***
Вы постройнели.
И волшебна кожа
у проступивших ломких позвонков.
Вы так прекрасны в положенье лежа
в переплетенье звезд и завитков.

Как пахнет шея дорогим рассветом!
Как сладки руки,
сникшие в туман!
Уже пора.
Сквозь блюз – к кабриолетам,
где постовой неотразимо пьян.

У вас дрожат подчелюстные жилы.
Ах, поцелуй!
Он в горле, как в снегу.
Давайте вверх –
и мы обходим рылы
на отходящем талом берегу.

Здесь у висков синеют кровью вены.
Не надо кашлять в пену у валов.
Вы отдохните
здесь,
у Пасадены,
под полуямб полупонятных слов.

Как тяжело!
Вы кашляете кровью.
Вы смотрите.
Вы падаете вверх.

Как тяжело,
склонившись к изголовью,
вдыхать из пор полузабытый смех.

Наш океан почти коснулся лона.
Ну, что ж, давай –
нас ждет кабриолет.
Я помню запах вскрикнутого стона
все сто пятнадцать квадрильонов лет.

Ваш позвоночник проступает в белом.
Ну –
уходите –
здесь не любят вас.
Здесь крылья пальм,
склонившихся над телом,
под барабаны затевают пляс.
Простите!
Это было мимолетно.
Как скользка пенка крови на губах!
Уже пора.
И плачи искрометно
переломились в искривленных льдах.












































***
Мне ваша шпилька исколола щеку.
Она остра меж складок простыни.
Она теплеет,
подползая сбоку,
как тонкий луч из льдов и полыньи.

Уже вас нет.
Уже не пахнет ядом
больных,
похмельных,
полнолунных утр.
Сегодня вы не пробудились рядом,
с усталых щек роняя перламутр.

Как далеко нас обнимавший ветер.
Уже меж лип и звезд истаял след.
И теплый лак на золотом конверте
не сохранил нас согревавший свет.

Наш город тих.
И наши розы свяли.

Я б не узнавал касание ресниц.
Я б не узнал ваш тонкий запах дали
в полуживом переплетенье лиц.

Издалека, как свечи, смотрят горы.
Ваш стаял след.
За вами стихла тень.
Вас больше нет.
И с лип летят узоры
на лица всех не переживших день.

Кровь на щеке у губ от невидимки.
Она жива.
Она мне шепчет стих.
И тонкий луч на лунной половинке,
как тонкий стон, при зарожденье тих.

Вас нет.
Огонь.
Он леденист у окон.
Рыданья галок.
Выкрики ворон.
И серп ножа,
как серебристый локон,
прозрачен
у заиндевевших крон.

***
Кто-то смотрит,
теряясь в тумане.
Эй, ты!
Где ты?
Подай же мне луч.
Вот он,
свет выпуская из длани,
пишет блюз на разводах у туч.

В мире холодно.
Падают листья.
Над автобусом пыль и закат.
Вот он,
свет выпуская из кисти,
пишет воздух, взлетающий в ад.

Мы идем вдоль протяжного звона.
Струны рельс напряглись у руки.
Слышны всхлипы больного вагона,
уходящего в солончаки.

Возле туч что-то гаснет под ветром.
Стало холодно.
Стало темно.
И в сугроб за шестым километром
пали лица оставивших дно.

Стала полночь.
Он все – возле рамы
пишет блюз,
истекающий вдаль.
Гаснет бал.
И летящие дамы
с бледных лиц поднимают вуаль.

Воздух кружит осколками хлеба.
Воздух тяжек.
И пахнет водой.
Я из рук выпускаю горсть хлеба,
словно птиц,
образующих строй.








***
Гитары устали.
Им холодно в бризе.
На них с черных сосен летит крепдешин.
Вот умер оркестр на жестяном карнизе,
где звуки,
как слезы,
на стеклах машин.

А лужи взрываются каплями снизу.
Ломаются музы,
лабая нам бриз.
Вот умер оркестр, допевая репризу,
хрустально,
бриллиантово
падая вниз.

Мы трогаем лица,
теряя друг друга.
Ну, где же лицо,
то, что грело ладонь?
Вот умер оркестр.
Он ссыпается с круга,
где ржет с карусели иссохшийся конь.

В ногах шебуршатся скрипичные ноты.
Как сухо от шороха сломанных дек.
Ломаются музы,
лабая фокстроты,
на брошенных камнях
у брошенных рек.

Кончается ветер.
Светлеют дождинки.
Вот утро.
И тает стекло на траве.
В аллее горнисты,
как старые инки,
у гипсовых рук греют солнце в листве.











***
Вот и ветер.
Ну, вот и полегче.
Вот и время идти на свечу.
Вот уже,
обнимая за плечи,
наши в белом ведут нас к лучу.

Вот у рук мельтешат те, что пали,
подставляя нам выемки спин.
Наши мертвые смотрят из дали,
умножаясь в изломах пластин.

Да, мы здесь.
Протяните нам руки.
Эх-ля-ля –
ну, давай же, квартет.
Наши мертвые
сабли,
как звуки,
подают рукоятками в свет.

Вот теперь.
Мы все там, где вы были.
Здесь все так же взлетает пыльца.
Здесь все так же все лошади в мыле
под спрямленным созвездьем Тельца.

Эх-ля-ля!
Где вы?
Где вы?
Молчите.
Что ж не ходите к нам по ночам?…

Звездный ветер,
шепча на санскрите,
припадает губами к плечам.













***
Последняя в клине касается ноты
чужой,
неподъемной,
летящей у лун.
Последняя,
павшая в небо из роты,
у черного солнца касается струн.

Вот горлом клекочет вожак в горловине.
Он сед в пересвете сменяемых туч.
Туман,
поднимаясь,
смерзаясь на клине,
левее от клавиш рисует бас-ключ.

Они так легки,
эти пальцы и крылья.
Уже фортепьянново вскрикнула даль.
Вот стая.
как хор,
запевая над пылью,
ровняет свой строй,
поднимаемый вдаль.

Уж нота-минор.
Аплодируйте стоя.
Трава серебриста у ног от росы.
Финальное «ля» распрямленного строя
под ветром циклона уходит в басы.

А воздух так тверд возле сникшего леса.
Вода зеркалами стоит у стволов.
И тонкий огонь,
не имеющий веса,
лабает ноктюрн, не имеющий слов.














***
У кромки скользки, пахнущи медузы.
Летит вода из воздуха вперед.
У кромки стэп –
и мы добили шузы,
на гладких скалах полируя лед.

Не подходите.
здесь, как льдинки, звонки
последние
из канувших сквозь сны.
На тишине,
где ветки ветел тонки,
мы шарим стэп
у изголовья тьмы.

Хрустливы камни.
Подлетает пена.
Наш танец смолк, недоисполнив круг.
Вот умер стэп.
Лишь,
обопрясь на стены,
к нам в темноту все тянет ноту звук.

К нам в темноту…
к нам… прямо…
прямо в это.
Эх, тяжек ветер в венах у ключиц.
Вот умер стэп.
И вот у кромки спета
ненаша ночь в сопровожденье птиц.



















***
Створы пусты под лежащим туманом.
Травы пропахли замерзшей травой.
Август ушел.
Он был теплым и пьяным
за пожелтевшей к дождю синевой.

Был терпок день на бетонном балконе.
Было темно от сияния звезд.
Я бормотал,
искажаясь на лоне,
переплетенный в сиянии грез.

Волосы мертвы, как руки у куклы.
Взгляд бесконечен,
прозрачен
и пуст.
Тишь.
Ты смотрела из тепла,
где утлы,
алы
пиявки наполненных уст.

Дунули слева невзрачные елки.
Осень.
Пропахла росой синева.
Август.
И кошки, как черные волки.
И шелестит,
замерзая,
трава.

Стороны шире
во мраке,
во мраке.
Стороны гулко остыли во мгле.
Пахнет бедой.
Замерзают на маке
капли и слезы забытых в игле.











***
Ну,
заводите хренов патефон
здесь,
у воды,
на гладкоспинной гальке.
Кладите снедь на спущенный баллон,
развесив дождь в качелях на спиральке.

Отсветы туч,
как иней,
на реке.
Поставьте шейк,
в огонь скрутив пружину.
Мы столько лет не спали на руке,
где стаи птиц с холмов взвихряют глину.

Маэстро пьян.
Он уронил дуду.
Поставьте рэп для окосевших шлюшек.
Мы так давно не пели ерунду
в сопровожденье плюшевых игрушек.

Я не боксер уже двенадцать лет.
Я так давно уже почти не первый.

Вблизи реки под пеной тает след
вон той,
чужой,
назвавшейся Минервой.

Танцуйте джайв смягченных амплитуд.
Я не танцор уже четыре века.

Вблизи реки,
где завихрился пруд,
так тонок след другого человека.

Где новый литр?

Наш патефон готов.
Вон он плывет,
трубя подобье марша.

Мы гоним стеб.
Нам не хватает слов.
Мы так давно зачем-то стали старше.

А воздух тих над иглами травы.
И сладок вальс взвихренных крошек хлеба.

Я больше не пацан из синевы
речного
отразившегося неба.














































***
Полет по ветру через запах смол.
Кричат шмели, что там,
по ветру,
скалы.
Мы огибаем замшивевший ствол
седой сосны,
где иглы в свете алы.

Нас роты пчел сопровождают в путь.
В твоей руке, как дождь, застыло лето.
Вот ты запела,
напрягая грудь,
У золотого солнечного света.

Касанья веток, как касанья тел.
Они,
как кошки,
бархатисты в мраке.
Прощальный луч был сладок, ал и бел
на доцветавшем,
опадавшем маке.

Прохладней.
Гуще.
Все грузней полет.
Держите центр при перелете взгляда.
В твоей руке, как небо, тает лед,
летя водой на окончанье ряда.

Мне холодно от неба и огня.
Оставь же свод –
он слишком дик и гладок.
Как холодно.
Как остры слезы дня
в твоей руке
у леденящих радуг.













***
Холодный воздух  гладок, как стекло.
У бледных рук почти потухли росы.
Уже темнеет.
Ночь.
И тяжело
дышать у звезд в уснувшие покосы.

Мне черный гром ласкается к рукам.
По мне скользят лучи чужого лета.
Как ясен свет позолоченных рам,
позолоченных черным сном куплета.

Тянитесь же,
отброшенные в бас.
Тянитесь в нас,
не сникших в губы лилий.
Здесь черный гром,
как стих, заводит пляс
почти чужих, забытых камарилий.

Темнеет.
Ночь.
Как сладко в пустоте.
Я выдыхаю в воду пух на пленку.
Как долго вальс на сморщенном листе
чужих стихов,
взлетающих к ребенку.






















***
Пошел состав.
Загромыхали сцепки.
И дым на сталь ложится пленкой утр.
Смотритель неба в ****ской полу-кепке
о ватник полирует перламутр.

Здесь очень душно от морозных всплесков
снегов и звезд
у шпал,
у полотна.
Здесь дым и зной.
Здесь,
пролетая,
фрески
нам дышат в лица запахом вина.

Тяжел и долог рваный рев состава,
Здесь сто вагонов – или же не сто.
И в темной будке,
запотевшей справа,
неясен кто-то
в дымке и пальто.

Снег мартов, рыхл.
Он маслянист и мягок.
Он у подошв все кашляет под смех.
Здесь,
отмывая масло с белых пяток,
джаз-банды луж нам снизу смотрят в мех.

Как далеки,
как невысоки горы.
Не пейте пива при паденье в блюз.
Я дирижер.
Я заражаю хоры
Трех алкашей – трех оголтелых муз.

Вокзал дрожит,
роняя хлопья краски.
Уже запели сцепки над водой.
И дирижер нам заряжает сказки,
такой прозрачный,
тонкий
и седой.

Вокзал, вокзал.
Тебя я сплю и вижу.
Не сладок ветер в складках у горы.
Летит состав.
Он,
словно призрак,
ближе.
Он дирижер.
Он взводит нам хоры.

На гиацинтах воздух морщит кожу.
Хоры.
На рельсах выступает пот.
Я дирижер.
Я им лабаю в рожи,
всем этим тем,
закрывшим небосвод.

И воздух тухл от запаха портянок,
где дым и зной,
где в небе тонет КрАЗ.

Джаз-банда малолетних негритянок
блестя глазами,
заряжает пляс.





























***
Впередсмотрящий шарит звук,
играя вправо слева.
Над ним, как купол, звонки сны,
над ним смолкает свет.
Смотрящий пялится вперед,
играя звук у древа,
как белый звон, роняя пот
на захмелевший след.

От умирающих цветов в проеме пахнет сладко.
У голубого возле глыб чуть дышит сетка вен.
Впередсмотрящий смотрит вверх,
где в черной пене матка,
под румбу истекает вниз,
не выпрямляя крен.

Никто не смотрит в нас,
у губ ломая в капли слезы.
Мы ищем плачущих у стен, в комки сгребая мглу.
И ночью,
в искорках у плах,
ловя под всхлип морозы,
к нам приближаются не те на полузлом балу.

Все ближе вечер смолкших утр, звеня в истошном гаме.
Никто не смотрит из боков,
никто не дышит ртом.
У нас меж пальцев кружит вальс на небубновой даме.
У нас смотрящий смотрит вбок под ля-минорный гром.




















***
От пыльных солнц ложится жар
на в черный свет летящих крылья
На пыльных солнцах,
как нагар
на воске плеч,
застыли были.

Под черным клавишам лучей
в мороз и мрак восходят лица.
по всплескам воска от свечей,
по полускрипу половицы.

У пустоты,
у ничего
от крошек лиц все ярче ветер.
Лохмата грива
у того,
чужого в сбруе на паркете.

Лохматых солнечных корон
неровна линия у вздоха.
Из острых рук
на саксофон
взлетают молнии всполоха.

Под бас-баян,
под перепляс
короны солнц лабают самбу.
Как черен холод возле нас,
не дописавших полуямбы.



















Ветер черен у старого входа.
Как здесь пахнет огнем и водой!
Мне так больно от запаха меда
у ключиц.
изогнувшихся в зной.

Ваши вколотые в ветер плечи.
Я отравлен их запахом льда.
Вы простите за долгие речи,
как цветы опадавшие в “да”.

Город, город!
Прозрачны бойницы.
Вот согрелся под веками лед.
Вот остыли и сморщились лица,
нас у звезд целовавшие в рот.

А у рук загустели мимозы.
Эй,вы,
брошенные у огня,
опрокиньте нам небо на слезы
под оркестр кастаньетного дня.

А по холоду бродят все эти,
те,
что знали,
любившие нас.
Сколько снега на юге в просвете
у больных,
опадающих глаз!

А по пальцам,
по стеклам,
по рамам
слезы солнц угасают в закат.
Черный дождь,
поклонившийся дамам,
вдоль отрога уходит назад.












***
Из пустоты,
из отстраненных вправо
приходят мы, не бросившие нас.
Из тишины,
где зацветают травы,
свой тенор поднимает контрабас.

За нами свет, как буря, пахнет прелым.
Взгляните вверх перед паденьем в зной.
Я растворен под отстраненным телом,
так бело зацветавшим за стеной.

Из полунот к нам потянулись наши.
Эй-эй, как тихо возле старых звезд.
Мы неживы,
мы растворенны в чаше
у пелены переплетенных слез.

А с коста-рик роняясь, пляшут искры.
А с коста-бланок вылетают в даль.
Мы неживы,
мы нехрустально быстры
у неживых,
у запевавших “жаль”.

Паром во тьме надрывно дышит паром.
По реям Эльм стекается к руке.
Как холодно под потемневшим жаром
у темных скал на голубой реке.

“Простите же!” – кричат из арьегарда.
Там пахнет кровью.
Там застыла тень.
По полосе,
склонясь губами в гарду,
роняя кровь,
в рассвет выходит день.












***
Все глуше все те голоса
любивших нас,
помнящих,
ждущих.
Все туже и туже леса
меж нас,
как кофейные гущи.

Кричат непонятное нам
замерзшие хрупкие ветки,
летя белым инеем с рам,
где,
плача,
седеют нимфетки.

Пустеет пространство у рук.
“Ну где ж вы?”
Мы тянем к ним лица.
Все глуше,
все ломаней звук
у струн танцевавшего блица.

А воздух все так же тяжел,
у губ застывая, как льдина.
И бесы сползают на стол
седыми отрепьями грима.

“Ну где ж вы?”
По гриму у глаз
Дождями стекает погода.
Они,
не забывшие нас,
все так же на страже у входа.
















***
Над лужами мокры ветки.
Над лужами дождь и день.
И капли по вкусу едки,
прошедшие сквозь сирень.

Кричат из толпы трамваи
на мокром асфальте. Да.
И серый,
молясь о рае,
из ветра шагнул сюда.

“Эге!” – он сказал мне прямо,
колышась в стене дождя.
В дожде прогибалась яма
под шагом,
рябясь,
зудя.

И рельсы,
блестя и плача,
молчали на той горе.
Весна,
холодна и зряча,
растаяла во дворе.

Растаял восход,
заплавив
стеклянную окон гладь.
И старый пацан на “Яве”
почти что решился дать.

А тополи так согнуты
над телом,
над пустотой.
И стены черны и круты
над серой чужой плитой.













***
По старовыкрику.
по искаженью влево
уже пошли ненаши вдоль огня.
Как сине небо у чужого зева
у нетого.
у неродного дня.

По скоростям четвертой передачи,
ломаясь,
ночь стекает к телу шин.
У черных звезд перевернувшись,
плачи
вдоль наших рук роняют запах вин.

По сторонам смотрящие с вагона
чуть удлинились,
изогнулись вдоль.
Не надо слез
от прикасанья лона,
в холодный свет взрывающего боль.

По сторонам,
по черным спицам круга
они вдоль нас стекают из огня.
Они все там,
в прикосновенья Юга
у нетого,
у неживого дня.

Пошли круги по теплой глади сбоку.
Вот-вот рассвет у кровяных колонн.
Не надо слез при прикасаньи к оку
у не своих,
у ветром павших в клен.

Вода жива.
Вода тепла в террасе.
Вот тучи птиц перевернулись в лед.
Не надо слез при искаженьи в плясе
вдоль алых струн сопровождавших взлет.









***
Дождь потеплел на вашем взоре
Дождь
в покрывале вел нас прочь.
Вы согласились априори
со всем,
что будет в эту ночь.

Вы чуть прошлись по солнцу в луже,
светясь сосками через ткань.
И было пасмурно снаружи
прохладных рук,
согревших рань.

Мы не песке,
как на паркете,
шагнули прямо-вбок под блюз.
Вы так изысканны
в берете
и в каплях рос,
как в каплях бус.

Вы плыли многоэлементно.
И было солнце и дожди.
Вы соглашались перманентно
с моим касанием груди.

На нас поплыла паром кожа
при переходе на июль.
И вашим лоном пахло ложе
и тяжелела к утру тюль.

И,
гладки,
бедра отражали
паденье света и дождя.
Был голос флейт.
И авторалли
смолкали,
душу бередя.










***
А я еду на коне.
Ветер дует в жопу мне.
Пляшут бесы по лучу.
А я еду и дрочу.













































***
Короны у ламп застывают в морозе.
И лужи сгустились резиной в ногах.
Последний огонь,
догоревший на розе,
нам шепчет под пеплом о древних богах.

Промчались кентавры,
литы,
гладкокожи.
От них запах яблок, как дев и садов.
А пепел все шепчет:
“О, боже! О, боже!”,
взлетая под ветром вдоль серых рядов.

На гладкие волны ложатся отсветы
все той же прозрачной, ущербной луны.
Молчат кипарисы,
докончив куплеты
растаявшей к ночи нездешней весны.

Копыта стучат,
затихая за миртом.
От волн подлетевшая пена
мертва.
Короны у факелов.
Никнет к палитрам
слегка загустевшая к ночи листва.

А кони прохладны,
литы,
гладкотелы.
На гривых, как пламени,
пляшет рассвет.
Короны на соснах,
багровы и белы,
танцуют,
сгущаясь в направленный свет.












***
Не знающие нас
здесь,
как обычно,
рядом.
Здесь, как обычно, свет у оброненных рук.
Не знающие нас,
взываемые адом,
вот здесь,
вот здесь,
у нас,
переплетенных в круг.

Последняя вода почти замерзла в лупы.
Вот собрались снега всех устремленных в зной.
Как тянется наверх
она,
вон та,
из ступы
у неподвижных туч за ветром и луной.

“Проснитесь!!!” –
мне кричат у поворота лица.
Да-да –
уже почти нагрелась синева.
Да-да,
уже жива у входа багряница,
где исказилась вверх,
роняя тень,
трава.

Растаявший паром.
Ну где же эти льдинки?
И изогнулась вверх опухшая река.
У оброненных слез плясавшие пылинки
меж траекторий звезд уходят в облака.

Ну вот же.
Это здесь.
У черного пролома
так нежен перегиб переплетенных лоз.
По мраморным кускам подломленного дома
мы переходим вверх
по алым иглам роз.






***
Полет шмелей.
Влажен запах линий.
Полет назад из наклоненных вбок.
Мне шепчут снег в переплетенье линий
среди чужих переплетенных строк.

Стучат шаги оплаканных под вьюгу.
Перрон, перрон,
ты вечно пахнешь льдом.
Вот скорый поезд,
закусив подпругу,
скривляясь вбок, перелезает дом.

Последняя из очереди прямо.
Она мне шепчет что-то о воде.
Под светом звезд перекосилась рама
среди домов на ломаной гряде.

Последняя.
Вы здесь стояли справа.
Взлетают искры взорванных из льдов.
Давайте вверх,
где ломка переправа
у золотых,
полуживых садов.

Вот плач утих.
Вот истончились луны.
Как узок круг неотклейменных роз.
И мы у рун,
перепрягая струны,
выходим вверх из отклоненных гроз.

Прощальная.
Нам заряжают струи
вон тех,
летящих слева от звезды.
Меж клавиш волн,
лабая самбу,
буи
взвихряют снег из золотой воды.








***
Как больно думать о тебе
под перелитой с неба тенью.
Как трудно в ветре на воде
аккомпанировать паденью.

Под ветром скользко,
как под днем,
дождливо-выпуклым и гибким.
Вода шевелится огнем,
аккомпанирующим скрипкам.

Среди заплаканной листвы
мультипликатор гнется вправо.
Тепла вода у головы,
аккомпанирующей в травы.

А по стволам стекает стих.
Мы ловим шепот среди крика.
И громкий плач безумно тих,
аккомпанирующий с лика.

Ах, плач.
Ах, плач.
Он тонок
там,
где искажаются проходы,
где скользко лазить по горам,
из глаз роняя небосводы.

А с ветра смотрят, как с голгоф,
те лики,
канувшие в стру⨪⨪















⨪⨪⨪

крайняя в Весах,
И ледяной,
туманно серый молот
взлетает вниз на солнечных часах.

С лучей осыпался перезамерзший иней.
Он тает вихрем
там,
где Ганимед.
Вот он исчез на левой половине
чужой луны,
переключенной в свет.

А холод тих у голубого всплеска.
И тишина,
где выгнут Млечный Путь.
И с ликов солнц взвихряясь,
арабеска
у черных звезд нам согревает грудь.

“Простите!” –
вскрик протяжного тумана.
И он уже далек,
у пустоты.
Мы шепчем стих печального Ростана,
клоня огонь в пахучие цветы.















***
Я дотянулся до руки,
когда качнулся вверх автобус.
Духами пахшие виски
дугой перечертили глобус.

Где вы пропали после трех,
когда декабрь темнеет рано?
Был поцелуй похож на вздох.
И тень в окне была, как рана.

Фонарь провис над пустотой,
блистая острыми дождями.
И снег змеился над плитой,
перекосившейся на яме.

И ты,
опять не позвонив,
мне снишься холодом у шеи.
И ветер в окнах говорлив,
как та пурга на той аллее.

Ну что жы ты не смотришь вдаль
из-под меня,
из-под объятья?
Ты ту пургу,
как ту вуаль,
забыла в теплых складках платья.

А телефон молчит,
крича
на желтом столике у края.
А телефон…
И горяча
струя в апрель из мая.















***
Порог зарос среди камней,
где небо сдвинулось по пазу.
Мы ждем на вдохе много дней,
не додышав на стекла сразу.

Во мху булыжник,
как в воде,
не неподвижной возле ветра.
Вот шаг вперед на борозде,
что так красна у километра.

Горяч туман на рубеже.
Вода журчит, роняясь с глыбы.
И мох.
И ветер на меже,
где возле роз сновали рыбы.

И лик,
состарившийся здесь,
все так же ясно смотрит с мрака.
Мы вносим в небо то, что есть,
блестя в дожде,
как в плоти лака.

И кто-то с неба сплюнул вслед
через порог,
обнявший плетью.
Во мху вода.
И пируэт
исполнил треснувший к столетью.


 
***
Нет-нет.
Не надо плакать у дождя,
чуть приобняв струю воды из неба.
Не надо плакать,
плача и твердя
полустихи в остывшем ветре хлеба.

Как жаль.
Все это было в первый раз.
Как жаль, что снег перемещался в плаче.
Змеился город,
позабыв о нас,
на темно-сером остром карагаче.

Тебя сопроводила вверх вода.
Вода молчит,
чуть слышно пахнет кровью.
Ты постоянно говорила “да”,
склонясь лицом из позы к изголовью.

Парад колотит палками в просвет.
Молчат дубы у сломанного дома
Под утро снег перемещался в свет
под сладковатый острый запах рома.

 
***
На поролоне сперма, словно краска.
Он,
поролон,
пропах во мгле теплом.
Почти остыла к полуночи ласка
ее,
живой,
под обнявшим крылом.

Еще чуть-чуть – и будет утро снова.
Она ногами встала на карниз.
Уже полет.
Ей не хватило слова,
чтобы сказать при отправленье вниз.

Лишь тень.
И перья кружатся вдоль блока,
вдоль отраженья в окнах белых луж.
Слеза дождя огнем взошла из ока,
что все глядело в холоде из душ.

Крыла раскрылись,
распрямились в ветер,
и запах лона сгинул в пустоте.
Смотрели в небо брошенные эти,
следы дождя размазав на листе.

Пространство пусто.
Ветер обнял ели.
Согнулись в небо тучи из дождя.
Я влагу лона сохранял на теле,
танцуя самбу,
плача и бредя.




 
***
Сгущается небо.
Не видно кювета.
В ладонях так гулок спрямленный огонь.
И холод от рек,
раздвигающих лето,
танцует нам джигу под плач и гармонь.

Сыра на траве,
полуслипшись,
перина.
В ногах отражается светом луна.
Мы падали вверх
возле луга,
где тина
сверкающих луж выплывала из дна.

И было у тополя полночь и сыро.
Ты что шепнула,
летя за стволы.
Звучала цикада.
И плакала лира
из темного леса
под запах пилы.


 
***
На ваших пальцах
Ветер
оставил пыль и тишь.
На вас пыльца от ветел,
согнувшихся у крыш.

Вот остро вскрикнул полдень
под звон и всхлест травы.
На дамбе пыль.
Мы бродим,
переступая рвы.

Угасла к утру песня
каких-то белых птиц.
Мы согревались вместе
прикосновеньем лиц.

Мы согревались.
Пылью
и маем пахла даль.
Ты,
раскрывая крылья,
мне говорила: “Жаль”.

На острых бедрах стихли
закаты, тени, зной.
Ты,
раскрывая вихри,
чуть слышно шла за мной.

Чуть слышно пели совы
почти средь бела дня.
Была луна.
И зовы,
зовя,
вели меня.


 
***
На креслах пыль от пыльных ламп.
Сквозь паутину смотрит ива.
Мы потерялись возле рамп,
где бахрома, как смерч и грива.

На креслах сгинули круги
от пролетающих из ночи.
Не видно в холоде ни зги.
И сладки-сладки в мраке очи.

Как гулок шаг в колосниках,
на сцену свесивших остатки.
Вот пыль осела на висках
всех травести на белой матке.

На стенах ветер,
как и ив,
склонивших руки через пену.
Мы ловим рыб во мгле у грив,
изображавших Мельпомену.

Погас прожектор.
Стих проход
над потемневшими коврами.
И темный дождь похож на пот
во мгле на оркестровой яме.

И шаг бесшумен на ковре,
И к ночи стала гулка сцена.
И в кресле холодно в жаре,
уже родившейся из крена.


 
***
Ополовиненное небо
все уже возле нитки туч.
Комки с колес чужого кэба
все чище отражают луч.

Ушел закат через засовы.
Темней и чище на волне.
Дорога здесь,
где тихи совы
на отклонившейся стене.

Вагон.
Он дышит в руки пастью,
роняет пот на струны шпал.
Он,
отличась кровавой мастью,
перенесет нас на Непал.

Давайте внутрь,
прижавшись к чреву
почти издохшего огня.
Мы ждем из неба королеву
неожидаемого дня.

Он рельсам звякнул баллисты,
не мимикрируя у шпал.
Закат ушел.
Стройны и чисты
лекалы плах на входе в бал.

И вот – вот-вот качнутся ложи
рукоплесканьями из мглы.
Она идет!
О, боже,
боже,
как сладок звук бензопилы.





 
***
Подходит день, как эшелон к перрону.
Края полны прозрачным светом лиц.
Подходит день.
Сжимающий вагоны,
вращенные в оркестр из верениц.

Мен тяжело от голубого неба.
Ах, эта тяжесть солнца на плечах.
Мне тяжело от вкуса губ и хлеба
в нерастворенных сомкнутых лучах.

Вот утро здесь.
И выдохнули окна.
И запах гор переродился в блюз.
Вот утро утр,
сгрызающих волокна
переплетенных, отвлеченных уз.

Ак мягок рот, целующий запястья.
Да-да, вот так –
почти свернулась боль.
Приходит день
с преодоленьем счастья,
по черным ранам канувшего вдоль.

Остав затих в предощущеньи чуда.
А трубы сонны,
медно-листовы.
Подходит ритм,
вздыхая ветром в блюдо
заледеневшей клавишной травы.

 
***
Стоит сентябрь у мраморного входа.
По лампам вверх вползают пыль и моль.
Я жду тебя у схода с небосвода,
где под расвет неощутима боль.

Аккордеон заводит пляску света.
Я ветер скрипок грею у стены.
Стоит сентябрь у выхода из лета,
где города прозрачны и пьяны.

Вот брызнул блюз из взорванного мрака.
Маэстро пьян и болен у луча.
Горит огонь у скошенного знака,
где пахнет пылью в солнце алыча.

Песок сыпуч при переходе грани.
Вода летит,
роняя в руки пыль.
Я исполняю вальс на барабане,
где искаженны небо и ковыль.

Прощайтесь вниз.
Ломайте в пальцы слезы.
Я вас все жду,
вдыхая пыль и звук.
Стоит сентябрь.
И зацветают грозы
при отторженье падающих в круг.
 
***
Под небом,
там,
где реже воздух,
чуть просветился космос вниз.
Од небом пыль на острых звездах,
глядящих в землю через бриз.

Земля под крыльями так шатка.
Смолисты горы справа вдаль.
И тень луча,
стройна и гладка,
закрыла космос, как вуаль.

На тучах сзади звон от зноя.
На тучах… тучи, словно снег.
И лики звезд,
звеня и ноя,
у горных пик прервали бег.

И я вдохнул глоток мороза,
при повороте из огня.
Был космос,
бред,
и мерзли слезы,
немножко молодя меня.





 
***
Направо слева мчится стая туч,
летя тенями по стеклу и глади.
Она тепла
и согревает луч,
растущий вверх из переплета сзади.

Скользнул вдоль пальцев отвердевший дождь.
Как капли остры при паденье в сердце.
И вот огонь,
во мгле обнявший гроздь,
сквозь синеву бросается на дверцы.

Вот я вздохнул.
Вот стала мягче боль.
Вот-вот…
Уже…
Я поднимаюсь с ложа.
Как резок ветер,
проскользнувший вдоль,
передавая ощущенье дрожи.

Руки скользки в гальке у воды.
Они так пахнут рыбой и свободой.
И вечер летней брошенной среды
проносит звук над золотой породой.





 
***
Конь пахнет потом в потоке расвета
возле воды и грез.
Конь пляшет блюз,
где сыра и нагрета
верба под светом роз.

Конь напряжен.
Он прошел по проходу
в глину меж верб и неб.
Вот он заржал,
Исполняя нам оду
к ночи под хрип и хлеб.

Дерево треснуло, вспахнув морозом.
Ок от березы липк.
Кто-то, крича, поклоняется грозам,
вплавив в морозы лик.

День очень остр.
Он прохладен и вечен
в звоне копыт коня.
Глина туга.
Ночь взлетает на свечи,
недообняв меня.







 
***
К искривленной сосне прижимаются тучи.
От цветов базилика мы кашляем в тьму.
Только высверки искр ледяны и трескучи.
Только падает ночь на огонь в терему.

Отвлеченный фальцет заряжает над плачи.
Из прохода во льду (вот сейчас) входит ночь.
Только и вечер и стон,
ледяны и незрячи,
все ступают по нам,
перевернутым прочь.

Дети шепчут в песок.
С неба падают звезды.
Вот и свет.
Вот и ветер у ржавой горы.
Нам не смотрится вверх,
где смерзаются слезы
у наклона под меч возле черной дыры.

Ветер выспренен.
Холод.
Вот прянули души.
Ваша плоть.
Мне так жарко от крови в груди.
Мы ломаемся вниз,
наклоняясь под груши
среди белых цветов, словно лиц, впереди.

Быстрооки.
Упруги.
Все мечутся в ветре.
Серебристы от влаги стремнины ресниц.
Только высверки шей в перекрученном метре,
пустотой отделенные в небо от лиц.

Мне не холодно здесь.
Свет и ночь на овраге.
Поднимите листву с сопревающих тел.
Направление вверх,
согреваясь от влаги,
все звучит,
исчезая меж ветров и стрел.

По ветрам вверх,
по сторонам,
по сходам.
Там наверху для нас открылся день.
Мы поднялись по отвердевшим водам
к полудню дней,
еще не павших в тень.

Вот плач утих, роняя капли с кожи.
И нас обняли у нагретых гор.
Так горячо на леденистом ложе
при погруженье у утомленный взор.

Ступень легка в полуостывшем ветре.
Я поцелуем растворился в рот.
Так сладка пыль,
хрустальная на фетре
обогащенных ядерных пород.

Приходит ночь из скал,
из перламутра.
Она все ярче в свете возле рук.
Я растворился поцелуем в утро,
у звезд и пальм соединяя звук.

А с неба смотрят,
истека,
лики.
А воздух тверд при задуваньи внутрь.
И пики гор,
нацеленные пики,
неотраженны в отраженьи утр.

Уже согрет прогон по Млечной Трасе.
Уже о звезд удушье у ключиц.
И слезы звезд,
остывших на террасе,
как тени слез неокаймленных лиц.








 
***
Остыли руки в оброненой лире.
Наш ветер туже, жестче и острей.
Нас проводили сгинувшие в пире
в сопровожденьи сынов и дочерей.

Под небом ночь.
И слева хрупки ветки.
Глядят глаза зеленым сквозь туман.
Какая ночь нас ожидает в клетке,
ронявшей блик на гаснущий фонтан.

От брызг и листьев отвердели камни
на мостовых,
направленных назад
под ритмы туч,
захлопывавших ставни
у городов,
у заплетенных врат.

Пора-пора.
В песке остыли трубы.
Согбен асфальт над белым на воде.
Во мгле,
полнясь и намокая,
губы
роняют сперму в лик на борозде.








 
***

Они нас не знают,
пришедшие к ночи.
Они все лабают у деки рассвет.
Они
возле нас,
открывающих очи,
все так же все тот же рождают бред.

“Мы так одиноки!” – кричат нам зарницы.
Стекает по пальмам из неба смола.
Давай,
наклоните сквозь вакуум лица,
под тенью на кровь нагибая тела.

Объятья все туже.
Стучат кастаньеты.
Из пальм и лиан вытекает к нам ночь.
Они нам кричат
и лабают рассветы,
по скошенной фазе ушедшие прочь.

Ну где же они?
Только запахи дыма
и прянул сквозь тьму вечно скачущий вскачь.
Свинцовое море приходит из Рима,
где выкриком зверя мерещится плач.

Последнее небо сдирает с свода.
И жгучи, как иглы,
стенания звезд.
И искрами рыб,
вылетающих с брода,
роняют нам в ноги жемчужины гроз.

Проходит у крон силуэт ятагана.
Эй-эй, фалангеры, слабайте нам блюз.
И плачущий тис у седого фонтана
Роняет с ветвей освинцовевший груз.

Исчерчены лики решетками клиник.
Вот дернулась глад от порыва воды.
Слабайте нам блюз…

Возле хижины финик
сквозь черное небо растет из гряды.



***
Пора уйти – они добили нас.
Вот свет,
как мрак,
нам заслоняет очи.
Пора идти,
лабая венский пляс
у неживой оледенелой ночи.

Здесь ваши руки, словно строки строф.
Пора-пора,
давайте –
стало тесно.
Упала ночь через пространство в ров,
где бесприютно, серо и прелестно.

Давай-давай –
у нас еще закат.
Еще не ночь.
Еще не пали звезды.
Пора идти через пространство в ад,
где никогда ничто не будет поздно.

А воздух тал,
Он вытек оз огня.
Поплыли кровью локти у балонов.
Вот-вот…
уже…
вот он добил меня,
взлетая из гранитных балахонов.

А ветер рвется кверху,
к пустоте.
Там нет огня –
ну что же он там ищет?
И строки строф,
как руки,
на лсите,
полнясь огнем,
все выпуклей и чище.

Кружится лист.
Подайте мне строфу.
Как скользок пол при напряженьи тела.

Как жарок свет,
заполнивший графу,
где нота пела, пела, пела, пела.




Пора уйти.
Они хохочут вслед.
Маэстро,
начинайте с Мендельсона.
Как скользок пол,
когда они,
как бред
под колесом пришедшего вагона.


 
***
Гульназ Фазлыевой,
Студентке 3-го курса
Бирского пединститута
Ты мне сказала: “Я, Гульназ”.
Лупило солнце через стекла.
Я гладил тени возле глаз,
когда земля под мартом мокла.
Вот Бирск остался за спиной.
Как широки поля в просторе!
Ты улыбалась той весной,
сжимая солнце в теплом взоре.
К закату вдруг растаял след
чужих колес в дыму на трассе.
Я тишину,
как мягкий плед,
в тебя закинул в пятом часе.
А день склонялся к нам дугой.
И было розово на взлете.
Ты мне сказал: “Дорогой”,
не изменясь в лице и плоти.
Ты мне сказала.
Ты прошла,
прорезав в небо стрелкой брови…

Ульназ!
Я не жалел вам зла
в том оглушавшем реве крови.
Я просто таял на руке
твоей,
с неуловимым лаком…

Взошла ложбинка на виске
перед к восьми пришедшим мраком.
А перекресток уходил
во все четыре склона света.
Была вода.
И кто-то жил
в твоих глазах на входе в лето.







 
***
Лик прозрачен в седом капбшоне.
Поцелуй мимолетен в ветру.
Эй, ты, бэби,
там снег на перроне.
Не скользнись в леденистом пару.

Мы знакомы уже полстолетья
у окна,
обращенного в мрак.
Смотрят в спину ушедшие дети.
И с ногтей осыпается лак.

Дай мне руку сквозь скользкие сосны.
Хвоя падает в губы дождем.
Полстолетья кончаются весны
за тугим,
отошедшим огнем.

Пальцы пахнут докуренным дымом.
Губы сладки от слез и вина.
Вот закат в красках вашего грима
смотрит в нас из чужого окна.



 
***
Перед окном от дождя стихли птицы.
Это четверг повернулся сквозь гром.
Это четверг.
Это дождь.
Это Спицы
старых колес нам поют “бом, бом, бом”.

Шорох асфальта так шелков и влажен.
Лужи, вы, лужи, ступите назад.
Вот позади растворяются пляжи…
От замерзает стаккато цикад.

Август ушел, спотыкаясь на гранях
брошенных рельс, устанволенных в мрак.
Я, дошептав теплый август Татьяне,
мокрым хайвеем ушел на овраг.

Вот – это листья мне ранят запястья.
Вот и беседка поникла, смугла
Ранний закат с острым запахом счастья
Смотрит,
слезясь,
из угла, из угла.





 
***
Веронике Портновой
На день восемнадцатилетия
Смятенный вкус духов, воды и пота
на белой шее в тени у дверей.
На ваших веках синим позолота
отсвечивает в свете фонарей.

Пылают лампы с раскаленных улиц.
Погас твой шепот ближе к девяти.
Ну вот – пора.
И мы уже обулись,
готовые к неблизкому пути.

Не остывайте перед входом в вечер –
Я так согрелся телом и душой.
Не умолкай,
склонив мне руки в плечи
в дожде на КаПээМе под Шакшой.

Наш город влажен от тоски и неги.
И пахнут лоном женщины дубы.
И фонари во мгле,
стройны и пеги,
нам остужают белым светом лбы.

К нам сквозь стекло врывается погода.
Вспорли шины лужу у травы.
Вот поворот под знаком пешехода
с хрусталькой слез у темной головы.

А прядь волос мне все щекочет кожу.
А гладь щеки так шелкова у губ.
Ну вот – ты там.
Ну вот – ты… тоже… тоже
в огнях окон,
как в искаженьях луп.



 
***
“Вторая ночь” – шепнули горы.
Асфальт прохладен,
хвойно-чист.
За нами плоскостью
просторы
закрыл последний желтый лист.

Смола качнулась вниз с каната.
Ненаши смотрят мимо нас.
На этих скалах,
словно латы,
глухие тени возле глаз.

Мне душно в ветре из-за хвои.
И мерзнут кончики ногтей.
И острый день встречая стоя,
мы вместе спешились с коней.

А горы шепчут: “Все” про лето.
От листьев тени
там…
и там…
На скалах наши в виде света,
не расположенные к нам.

А к ночи холодно и тихо.
И гулок шаг в известняке.
Здесь у сосны таится лихо,
ластясь дыханием к руке.

Но горы сонны к полуночи.
Но горы призрачны в окне.
На скалах звезды,
словно очи
не расположенных ко мне.




 
***
Тонкие руки в шампанском и краске.
Волосы вам застилают глаза.
Вы рисовали нам души и маски
ночью,
когда заалела гроза.

Молния пала, расширив вам очи.
Ногти с гуаше и масле черны.

Это был май.
Становились короче
сумерки, дождь
и подтеки стены.

Сох ваш портрет под звездой на балконе.
Я пил мартини из вашего рта…

Странно –
как будто процокали кони
где-то в районе берез у моста.
где-то запели под флейту о лете…

Пей,
поклонившись ушедшему дню.

Эти морщинки на вашем портрете
не соответствуют вашему “ню”.
Эти глаза так огромны в печали.
(Это, конечно же, - ваши глаза…)

Это был май.
Вы писали… писали
ночью,
когда уходила гроза.











 
***
Здесь тротуары, как вода,
блестят при взгляде рикошетом.
Ты шла из вечера сюда,
как по воде
почти что летом.

Да-да, смотри немного вбок.
Ах, эти руки отстраненны.
Когда же кончится урок
и зацветут у неба клены?

Когда же воздух засластит
твоим согревшимся дыханьем?
Уж городок почти что спит
вон там,
за тем погасшим зданьем.

Уже опять приходит май.
Вон ты мелькнула в переходе…

А здесь все так же – ночь
и край
другой весны в другой погоде.

А ты все ходишь по воде
и смотришь в сторону немного.
Ты так же гибка при ходьбе
и как тогда, не веришь в бога.

И как тогда – все тот же клен.
И, как тогда, сошли сугробы…

Блестит асфальт.
И слышен звон
с колес сгружаемого гроба.









 
***
Проходит гость,
стуча под свод
тяжелых стен за пустырями.
Уже почти что ночь.
Вот-вот
взбугрятся тучи пузырьками.

Под шагом чавкнула земля.
Как в тишине от мрака пусто!
И эхом отразилось “бля!”
вдоль мостовых вблизи минюста.

Я индуцирую в вас ток.
Ваш поцелуй от крема вязок.
Нас овевает ветром шелк
настенных праздничных повязок.

И гулок шаг вдоль мостовых.
И к сентябрю поникли ветки.
И к сентябрю… и к ночи…
“Пых!” –
сказали лужи у беседки.




 
***
Уже огонь.
Уже пора к звезде
через хрусталь,
расслабленный и липкий.
Уже огонь у гор на борозде,
где меж тюьпанов зацветают скрипки.

Упала мгла с очей на скользкий свод.
Как далеко нам в ветре слышны звуки.
Как тих и тепл полуоткрытый рот
у тополей,
полусклоненных в руки.

Дрожит рука.
Она прохладней льда.
Она жива.
Она мне греет чарку.
Вот собралась у мостовых вода,
так гибко заползающая в арку.

Склони свой зонт на золотой бордюр.
Вот я пошел,
неся тебя над лужей.
И дождь,
переходящий на аллюр,
все так же тепл в переплетенной стуже.

От пара холод, словно от пурги.
Сейчас –
вдоль кромки, где свернулась осень.

И в ветре,
порождающем круги,
забытый джаз,
хрипя,
танцуют лоси.

Я у стены,
вот здесь,
иди сюда.
Здесь не горят,
как снег и свечи,
лица.

Уже пора.
Уже не слышно льда
в пустом бокале,
гаснущем у блица.

***
Ах-ах, огонь!
Ах-ах, как долго было
вас ожидать в песке у черных скал,
где стон и свет,
где,
удаляясь,
выла
опять благословавшая наш бал.

Проходит тень,
хрустя по горстке смрада.
Не видно звезд при взгляде в небо с дна
Здесь так тяжел недвижный запах ада
в пустоту провисшего вьюна.

Передний дух безмолвен у породы.
Проходит тень, взлетающая вниз.
И вот у рук,
почти начавшись,
роды
роняют кровь из неба в дымку риз.

Вдоль стройных струн,
как вдоль лучей у вены,
чуть шелестит листва над пустотой.
И ночь.
И конь,
роняя хлопья пены,
ступает в след, испепеленный в вой

А ветер стих.
А с неба пали клены.
У рук, у лон водой запахла кровь.
Мы плачем в свет,
склонясь лицом в алафоны,
вдоль проводов перегибая бровь.

Скалы скользки.
А вдоль ветра город.
Простите же,
что поздно на ветру.
Вот заскрипел на черном горле ворот
под перебор на брошенном балу.






***
Вот и все.
Вот погасли брслеты.
Вот и иней на белом стволе.
Вот почти дозвенели паркеты
в коридорах,
уведших к золе.

Шаг твой тонок под выкриком ветра.
Пали руки на след на росе.
Я кричал с предпоследнего метра
о тебе,
потухавшей в красе.

Веер рук,
обнимите нам шеи.
Нам нельзя через ветер и вой.
Вот твой шаг растворился в траншее
под чужой оголтелой звездой.

Звезды падают стеклами в руки.
И звенят в переходе листы.
Голос рук,
превратившихся в звуки,
под созвездьем качает цветы.

А последние плачут и ходят.
Эй, последние, кончился свет.
Вот твой шаг растворился на входе,
уводящем на старый паркет.










 
***
Хрусталь напрягся, трескаясь в оркестре.
И вонок холод у кариатид.
Вы что-то пели,
искажаясь в ветре.
за хрусталями изменяя вид.

По глади плит стучат, роняясь, звезды.
Вот опустели и гаснет небосвод.
На пустоте нас ожидают розы,
в пространство кверху искривляя рот.

Я в ваши плечи падаю из верха.
Они так гладки у спрямленных стен.
И жарка кровь на чреслах барельефа
под искаженьем туч и цикламен.

На плитах пляшут ливни и фокстроты.
Ах, как прозрачны лужи на стекле.
Почти забыты,
ннемелы ноты
у этажа на сломанном крыле.

Стучат в стекло, теплясь, осколки града
И гулок зал, стекающий в пролет.
Они глядя,
увядшие,
и сада,
в пахучем ветре искривляя рот.

Запел баян при угасаньи ночи.
Гранены бедра взломанных колонн.
Взлетает вверх и обнимает очи,
роняя пыль из неба,
махаон.






 
***
Тебя не видели, не знали
стволы деревьев у окна.
Ты затерялась тенью в зале
на глубине,
на тине дна.

Вот ты,
танцуя вспышкой света,
склонилась в небо вверх из ламп.

Мне долго думалось про это,
когда мне снился тот эстамп.

В халате запах ваших лилий.
Вы ненормально свежи в дне.
Ваш след запах в прозрачном иле,
давно приснившемся во сне.

Давно забыто это, это.
Горит стена в закате днем.
Учти почти созрело лето
за потухающем огнем.

Уже.
Почти.
Как долго ждали
вас
распрямленные лучи.
Я Вас искал в прохладном зале,
где были окна горячи.

Где было днем туманно слева.
Где вашей плотью пахла даль.
И вам вослед кричали: “Ева!”
Лучи,
упертые в рояль.





 
***
Пропахший туман поднимается с моря.
Смятенные камни блестят у воды.
Мы ловим волну на заржавленном створе,
под ритм-кастаньеты спрямляя ряды.

Взлетает волна белой пеной нам в лица
Как пристально слезы поникших из гор
Как тонок фальцет исказившейся спицы.
под ритм-хоровод залетавшей во двор.

Мы ходим не прямо,
глотая породу.
Клубится у неба под всхлипом труха.
И тающий свет,
прислоняясь к проходу,
под ритм-перепляс согревает меха.

Не вышита даль у холодного неба.
Ах, чайки, как белы проходы меж туч!
Сломайтесь из роз в направлении кэба,
под ритм-переплач согревавшего луч.

Последнее танго заводят зарницы.
У белой воды распрямились крылья.
Как тонок фальцет,
согревавший нам лица
под ритм-переплет на рассвет из угла.

Вода исказилась от ветра и соли.
Вода пахнет светом,
взлетая к рукам.
Как пахнут землей те,
что входят из боли,
под ритм полулун исполняя “там-там”.








 
***
Перья в чернильницах сбросили росы.
В окна задуло туманы и пух.
Воду разбрызгав.
мы всходим на плесы
после полудня
не ранее двух.

Солнце молчит, напрягая нам шеи.
Дай-ка мне руку при входе в янтарь.
Жарко от лун.
И сухи суховеи
в пепле
и ветре,
взметающем гарь.

Возле стола накреняются кадки.
Пальмы от вас отстраняются в лень.
Ваши слова,
Обостренны и сладки,
ветром согрели опавшую тень.

Дай же мне длань,
что пропахла морозом.
Волосы чисты от пыли и вьюг.
Мы на траве поклоняемся грозам,
через восток уходящим на юг.

В свете, как стекла, изломаны ивы.
Тень заалела над гладью воды.
Дай-ка мне руку при выходе в гривы
донного грунта под светом беды.

Руки опали мне с шеи на плечи.
Это всего лишь ни утро, ни ночь.
Дай мне рассвет под уставшие речи,
словно под блюз,
улетающий прочь.


 
***
«Я плачу», - кто-то крикнул мне
из тишины,
где запах крови.
Качнулся холод на стене,
полурасползшейся в дуброве.

Вот стало холодно рукам,
потерянным,
забытым в небе.
Там снег и свет,
там ветер,
там
Не вспоминается о хлебе.

Под грузным шагом скрипнул луч.
Взглянули с севера ненаши.
Как узок ход меж слез и туч,
к полуночи не ставших краше.

И изогнувшаяся щель
слегка сочится теплым в руки.
Как пахнет золотом апрель,
тугой водой стекая в звуки.

Как пахнет.
Как болит в груди.
Четвертый шаг неровен в луже.
Она молчала впереди,
где к ночи становилось уже.

И кто-то нам кричал в закат,
стояла скомканная ива.
И оглянувшийся назад
склонился в руки торопливо.















***
Переломанный свет в хрустале на излете.
Темен, темен прохожий у ветра на дне.
Растворившийся звук,
Он все выше на йоте,
завершающем час в покосившемся дне.

Никого.
Холод холоден.
Ветки покаты.
Я во тьму наклоняюсь из кленов и птиц.
Мен замерзшие пальцы овеяв,
закаты
насыпают жемчужины в когти ресниц.

Но закаты ушли.
Стало холодно.
Реки.
Горизонт накренился, касаясь крыла.
Серповидная ночь на чужом человеке
Порождает узор в искривленьях стекла.

Ноги тонут во льду.
Очень жарко при шаге.
Гей, маэстро. Мы здесь замерзаем в снегу.
На прозрачной росе,
испражненной в овраге,
подлетевшая пыль искажает дугу.

Холод холоден.
Ветер.
Как шелковы травы.
Воздух, прянув, запел в позабытой дуде.
Обнимая стволы отраженной дубравы,
тень теплей и теплей в уходящей воде.




 
***
Проходит день в перекрещенье линий.
Проходит воздух в снеге и дожде.
Игольчатый нерастворенный иней
набух огнем на небе и воде.

Проходят пальцы, изгибая тело,
рисуя стон сквозь онемевший свод.
И черный конь в перекрещеньи мела
роняет вздох на отклоненный лед.

Забился пульс, как тонкий плач у свода.
И пахнет небо солнцем и водой.
Бугрясь огнем у белых пик,
погода
почти тепла у лика под звездой.

Ложится тень на кройку слез,
На щеки.
Качните свет движением ресниц.
Ложится пыль из пустоты на сроки
вблизи морщин давно забытых лиц.

И все звонят огни у черных списков.
Здесь столько слез, полузамерзших в зной.
Согрета ночь дыханьем обелисков
на высоте за каменной стеной.






 
***
“Взгляните в огонь!” –
кто-то крикнул из мрака. –
“Взгляните,
не плачьте в дыму у окна”.
Просвет искажен алым запахом мака.
Просвет устремлен из забытого сна.

Последнее небо сдирается с блика.
Сажают гоботы кричащие нам.
Здесь весело тем,
наклоненным из крика,
под ветры,
под стэпы смятенных программ.

“Не падайте! Ждите!”
К нам тянутся льдины.
Ломаясь,
согнулась из холода ночь.
И запах юных прозрачны и винны
у плачущих вверх,
уплывающих прочь.

На скомканных стенах вздыхают закаты.
Нам так одиноко у пламени стен.
Простите, что мы…
Ветер шарит стаккато
почти в сопряженье чужих цикламен.

А ветер все туже и лед сгинул в руки.
А небо, как холодом, пахнет тоской.
Расколотый свет,
исказившийся в звуки,
надорванно кружит над белой рекой.








 
***
Нас к нам ведут оркестры лун
через кустарник и болота.
Нам начитала тексты руе
навеки павшая пехота.

За нами ветер полон слез.
За нима пыль доселе павших.
На звук трубы –
сквозь лес и плес
по черепам ненаших наших.

Ночь раскаляется.
И блик
на черепах прозрачно-розов.
И как молитва,
чей-то крик
целенаправлен вдоль полозов.

И солнце катится за той,
не обозначенной вдоль злака,
за окровавленной чертой,
нас отделяющей от мрака.

Меч опрокинут вдоль локтя
седою плоскостью экрана.
И птицы старятся,
летя
и испражняясь вверх на раны.

За нами скорчившийся дуб.
За нами холодно от плача.
Прикиньте сталь и лед на зуб
при переходе карагача.

Вот грань.
Вот пахнет пустотой.
Она свежа и пустотела.
За ней пуржится,
там,
за той,
за той чертой чужого тела.

Вот прянул всадник из-за мглы,
из-за щита чужого мрака.
Пора.
Заводятся псалмы.
Звучат намазы.
Крики яка.

Выходим.
Тверже фланги
там,
где изгибаются утесы.
Нам кто-то крикнул…
крикнул…
нам.
Вот справа…
Меч!
Держите плесы.

Держите!
Прямо!
Жестче строй!
Пусть не согнутся книзу кони.
Ну, вот.
Пора!
По центру – в бой.
Кустарник.
Небо.
Звезды в звоне.





 
***
Половицы скриплы, скриплы.
Эй там, кто-нибудь в окне!
Острой хвоей пахнут иглы,
застывая на стене.

Солнце золотом змеится.
Солнце тише к сентябрю.
Здесь у стен погасли лица
на четвертую зарю.

Травы стихли под рассветом.
Кто-то ходит вдоль стены.
Это долго было летом.
Были: пыль…
И снились сны.

Пепел бел на белой пыли.
Путь-дорога хладна,
зла.
Это было.
Были, были
полутракты и зола.

Руки холодны у сердца,
грудь упруга, ветер свеж.
Мы нагнулись отогреться
промеж воротов и меж.

Песны, песня,
люли-люли.
Сколько стона в тишине!

Пахло холодом.
И дули
баргузины в стороне.







 
***
Из неба кони ходят книзу,
роняя звезды в декольте.
Я,
подчинившийся капризу,
застрял на перекрестке “Т”.

Я руки вымыл в струях ветра,
нас леденящих из окна.
Гремел асфальт под ритмы ретро,
нас, как всегда, лишая сна.

Теряют тополи убранство
в начале мая под оркестр.
Вы в декольте
под ветер пьянства
на трассе шарите реестр.

И руки масляны от солнца
уже упавших в руки к нам.
Как мягок воздух,
вдоль оконца
летящий
пам-парам-пам-пам.










 
***
Накоротке у радуги и звука
мы говорили,
кланяясь воде.
Нас телом дня переплетала мука
на стратосфере, в солнце и везде.

При крике внутрь
вот – зацветало лоно
как вспышкой гроз,
как розами,
огнем…
огнем огня на окнах окн вагона,
когда затих закат рассветным днем.

Вблизи руки тепла от крови кожа.
Вблизи у шеи теплым пахнет свет.
Ты разрозняла ноги,
плача лежа,
блестя сосками вверх через рассвет.

Уснувший город дышит мраком в тело.
Шаг так беззвучен в резаной луне.
И кошка вниз,
крича и плача,
пела
на отстраненном брошенном окне.






 

***
Неровен шаг по старому каринизу.
Скользнули когти вниз по жести… вниз…
Здесь у стекла тепло уходит книзу,
где леденист,
где дымно-льдист карниз.

В окне огонь,
как чернота в камине.
Вздувает ветер пепел из трубы.
Я вас имел на остром ложе линий
под дальний звук грохочущей трубы.

Не пойте джаз.
Кричите же!
Кричите!
На окнах вазы, словно на воде.
Вот кончен бал.
Вы в теплой сперме спите,
окинув длань в прохладу на звезде.

Движенье неба стихло на пороге.
Почти под утро вскрикнула сова.
Нас в дальний путь сопроводили боги,
когда часы во мглу пробили два.

Остыла степь в проеме меж деревьев.
Кричат цикады в холод на окне.
Свет рассыпалс,
падая из перьев
сидящих справа там, на стороне.



 

***
Вблизи у проема мерешатся свечи.
Ах, ночь.
вот она затеплела огнем.
Вблизи у окна,
отразившего речи
у сломанных стен
за покинутым днем.

В руках холодится потухшая с ночи.
Ну где ж ты,
ну где ж ты,
вот эта вот –
та?
Вблизи у стены
истонченные очи
моргают водой у спрямленного рта.

Неровный закат искажается в факел.
Огонь все прозрачней у ветреных рук.
И пахнут водой полустихшие маки
У радужных радуг,
рождающих круг.

Поранены ели.
Вот брызнули скалы.
Скорей,
прислонитесь у неба к кубу.
Склоненные розы,
прозрачны и алы,
растаяли в кровь на последнем гробу.









 
***
Здесь неба нет,
где тишина у туч.
На листьях дождь все преломляет взгляды.
Стряхни их вниз,
и уходя,
не муч.
И уходя,
не пахни, словно яды.

Тебя не видно в теплой пелене.
На ребрах трель разбуженного сердца.
И вдоль домов изогнутый в окне
твой силуэт почти похож на меццо.

Стволы упруги – струнами в ветру.
Оркестр сиреней выпрямился к птицам.
И в полдень март нам подарил жару
на пять минут,
обрушившихся к лицам.

Ты ходишь, ходишь,
глядя и молча.
Ты далека, ты не пришла в апреле…

Ты тихо засыпала у плеча,
собрав в комок пол-простыни на теле.








 
***
От скал туман уходит вверх.
И пыльным светом пахнут лозы.
И искривляется вода при протеканьи вниз.
В проеме веток и дождей, как окна, зацветают розы,
переплетая молнии сквозь искривленный тис.

Из
к нам пришедших через тень,
как из свечи,
стекает небо.
Они так хрупки,
эти,
там,
где накренился свод.
И так прохладна и нежна вблизи руки хмельная Геба,
полусгустившаяся
Из
незолотых пород.

Нам запевает хор цветов,
под всплеск грозы срывая связки.
У них на пальцах возле щек так серебриста тень.
И наклоняются дубы,
нам затевая смех и пляски,
нас овевая,
нам дробя в хрустальный веер день.

У стен песок и перегной.
И зацветают небом лужи.
Переверните перезвон навеки павших нас…
Была прохлада на воде,
не замерзающей снаружи,
где в тишину из тишины перетекает час.






 
***
Перья в чернильницах сбросили росы.
В окна задули туманы и пух.
Воду разбрызгав,
мы всходим на плесы
после полудня
не ранее двух.

Солнце молчит, напрягая нам шеи.
Дай-ка мне руку при входе в янтарь.
Жарко от лун.
И сухи суховеи
в пепле
и ветре,
взметающем гарь.

Возле стола накреняются кадки.
Пальмы от вас отстраняются в тень.
Ваши слова,
обостренны и сладки,
ветром согрели опавшую тень.

Дай-ка мне длань,
Что пропахла морозом.
Волосы чисты от пыли и вьюг.
Мы на траве поклоняемся грозам,
через восток уходящим на юг.

В свете, как стекла, изломаны ивы.
Тень заалела над гладью воды.
Дай-ка мне руку при выходе в гривы
донного грунта под светом звезды.

Руки опали мне с шеи на плечи.
Это всего лишь ни утро ни ночь.
Дай мне расвет под уставшие речи,
словно под блюз,
улетающий прочь.





 
***
Упаковавшись в дождевик от августовской влаги,
упаковавшись в веера забытых на воде,
они,
обернутые в дождь,
танцуют вальс в овраге,
где мы им тянем из зеркала алмазы слез в дожде.

Где мы им тянем
Где песок намок у постамента.
Где зацветает на воде у камышей фокстрот.
Так холодна среди крестов на полувсходе лента,
почти нагретая луной неголубых пород.

На нас роняется фольга
из слез,
из ресторана.
А те бредут по лицам луж вдоль неживых витрин.
И собирается вода на пустыре у крана,
у темноты,
у тишины,
у отрешенных шин.

Деревья вертятся в кругу у золотого круга.
И что-то вспыхнуло меж лун на золотом панно.
И мы к ним тянемся в туман,
скользя в земле у плуга,
скользя слезами по окну,
почти согрев окно.

Прохлада длинна у стволов.
Как остро пахнут рыбы.
И кто-то,
плача,
из зрачков засобирал витраж.
Стоит вода,
цветя луной,
у осененой дымбы,
роняя ломанный фокстрот на опустевший пляж.




 
***
Давайте сжарим блюз в сопровожденьи крика
по лунному лучу вползающей совы.
Давайте сжарим плач под запах базилика,
полуостывшего,
как свет,
у головы.

Уже почти расвет,
когда мы смотрим прямо.
Среди стволов,
как тень,
перемещенья глаз.
И дымен запах рук на лоскутке у срама
под стэп-кордебалет не вспоминавших нас.

По каменным столбам взбираются зарницы.
И
тонко и смешно взлетела нота “соль”.
Роняя с крыльев свет, нас обнимают птицы,
по стронутым лучам передвигаясь вдоль.

Нам холодно от них,
смотрящих из тумана.
Над морем,
над водой
неровен птичий крик.
В заржавленной воде заржавленного чана
почти неуловим неуловимый лик.

Пойдемте по волне,
Держите ноги шире –
при нажимании вода пружинит вниз.
Подходят корабли.
И гаснет ночь на лире
под осененный вверх полухрустальный бриз.

Поломана вода.
И сдвинулись предметы.
Неярок и неостр в перемещенье взгляд.
Пуантами у льда скользя,
кордебалеты
перегибались вверх,
перегибаясь в ад.






***
Не согбенные вверх,
не склоненные прямо.
Холод воздуха падает к вам из окна.
Не согбенные в нас,
оглянитесь из гама,
босо,
наго
ступая по лезвиям сна.

Ночь остыла в руке, как оплывшие свечи.
Эй, вы, боги коней, запалите огонь!
Всполох губ леденит раскаленные плечи
не чужих и забытых,
согнувшихся в бронь.

Сосны согнуты вверх.
Пахнет веером веер.
Ах как призрачен танец на гранях горы.
Ах, как дымчат тюльпан,
оброненный на леер
через холод и жар покидавших пиры.

К нам сгибается свет (очень холодно в свете).
Зацвели строчки молний у синей воды.
Наши слезы у глаз,
перевитые в плети,
в искаженный огонь искажают сады.

Поднимите огонь – очень холодно,
очень!
Эй, ушедшие,
эй,
подождите в балу.
Наклоненные в нас все целуют нам очи,
нас у сломанных стен настигая в углу.

Кони сдвинулись вбок.
Надо громче!
Кричите!
Взвился ветер из крыл, опахающих нас.
Наши слезы у неба,
завитые в нити,
под кларнет расцветают из скомканных глаз.
 

***
Из вечера,
как из хрустальной вазы,
растет огонь вдоль постройневших туч.
И мы,
зацеловавшие алмазы,
несем вдоль стен полузацветший луч.

Погасла топь у вскрикнутого света.
Не надо слез при увяданьи лиц.
Ах, как далек вишневый запах лета
от томно-злых,
от ледяных бойниц.

Восходит мак вдоль мха на теплой глыбе.
Вода жива у голубых песков.
И скользкий свет на ятаганной рыбе
сникает в звон полуживых оков.

И на челе,
как у звезды,
капли пота.
Простите же, что вы не знали нас.
Закат остыл под перелив койота
у неживых,
у досыхавшихся глаз.


 
***
День догорел у проема меж зданий.
С неба запах туман.
Ночь заострилась на солнечной грани,
стихшей под барабан.

Суше асфальт.
Запрокинуты днища
спящих чужих телег.
К ночи,
как к небу,
становится чище
в гальке у кромки рек.

Реки вздохнули.
Запахли туманом.
Темен и мокр бетон.
Я захлебнулся,
склонившись над краном,
носом смотрящим вон.

Травы сплелись, мне роняя на ноги
иней и первый снег.
С шепотом лун кто-то шел по дороге
вдоль потемневших рек.






 
***
По левому боку вползают зарницы.
Эй-эй,
дирижеры,
не падайте веерх.
Они так стройны на витке черепицы,
у черных столбов окаймлявшей лемех.

Они отстраненны у белого круга.
Из света надорванно вскинулась глад.
И белый аккорд,
вылетающий с юга,
у тех тополей собирается в рать.

На сторону ветра склоняются строки,
качаясь вершинами в холоде трав.
И наши,
забывшие нас на востоке,
танцуют,
как пыль,
у чужих переправ.

И сломан закат под съезжающей в руки.
Кричите из мрака, взлетая в огонь.
Кричите!
Кричите –
мы всходим на звуки,
где в тень исказился пылающий конь.

Из севера бреда
под плач,
под аллегро,
под всхлипы оркестра, ушедшего вплавь,
входите вперед под объятия негра,
с усталой души обдиравшего явь.




 
***
Ухваты рук у плеч и губ
не очень ясно пахнут рыбой
И шелков веер волосков,
еедодышавших в рот.
Как мягко золото на зуб.
Как влажны шепоты под дыбой.
И свет,
что матов у сосков,
на вкус поход на пот.

Искрится теплым белый сок,
летящий каплями со свода,
где завихряются шелка
нас обнимавших пут.
И тонкий выплеск слез у ног
зрачками ламп у перехода
смолкает светом у песка
чужих,
не наших дуд.

Небеспокойная гроза
на свод спины ссыпает искры.
И запрокинувшийся взад
сверкает сушью шей.
В прозрачном снеге,
где глаза
неутомимо-сухо-быстры,
ухваты рук под струнный ад
нам исполняют “эй”.

Соски от холода тверды.
И напряглось от стона тело.
На черных линиях висков
засеребрился бег.
Уж утро.
Нота у воды
едва жива и пустотела.
И мрак.
И ветер у сосков
на вкус похож на снег.





 
***
Листок с прожилками внутри.
Он,
Пожелтев,
мне пал на руки.
Листок в дожде вблизи двери,
не плача,
дышит через звуки.

Листок.
Он влажен и тяжел.
Он, как дождем, рыдает кровью.
Он в струны рук,
как в черный ствол,
роняет блик на полуслове.

Почти светло к шести утра.
Почти искрист под криком цоколь.
И черным гноем из двора
почти совсем не плачет тополь.

Листок,
как слеок ягодиц,
в тугом дожде меняет позы.
Он отрывается от птиц,
с прозрачных крыл ронявших розы.

Почти светло.
Почти огонь
на фонарях,
упавших в небо.
В намокшей шерстке скользкий конь
роняет с крупа крошки хлеба.

Почти что дождь к шести утра.
Стволы дубов роняют ветки.
И желтый лист под баккара
лабает танец на беседке.



 
***
Твоя чужая песенка
опять порхает снова
Она железна.
лесенка,
та,
что звенит от слова.

Та,
что звенит от вашего
от неживого ночью.
Как звучна сталь палашева
над неуснувшей дочью.

Ну что ж вы?
Где же кружево?
Где ваши ноты бреда?
Ведите танец пуржево
по травянице пледа.

Давайте.
Что ж вы?
Спойте нам
о том –
о чем-то этом.
Уж микрофон к блевотинам
склонился гнутым светом.

Ах, эта ночь под лампами,
Где желтый круг манежен.
Вот кто-то мшистый
лапами
к вам потянулся, нежен.

Так пойте ж Мажьте вечером
на наших лицах луны.
Не надо,
плача в плечи рам,
сосками трогать струны.

Прощайте.
Было весело.
Ах-ах, -
вы были рядом.
Вот аркой ночь развесила
сережки с теплым ядом.

Простите –
вас оставили.
Махните нам из мрака.
Мы помним:
ночь,
мы ставили
у неба тройку “ЯКа”.

Мы помним:
песня кружится
близ вас,
как снег у лампы,
и в темноте,
как лижица,
на ложе око рампы.





 
***
Вас нет вблизи.
Вас нету больше.
Про вас никто не говорит.
Звук ваших жил,
как струн,
все дольше
летит поземкой в ночь у плит.

От звука имени,
как плача
забытых звезд,
сникает тень.
Сивушным масло пахнет чача,
мне окаймляя ночь и день.

Тебя давно уж больше нету.
Ах-ах, как сладок звон брелков.
Я засыпаю здесь,
у света
миллионострунных лепестков.

Я засыпаю возле звука
все тоньше рвущих небо слез.
Вас нет.
Из радуги,
как лука,
взлетают в небо стрелы роз.




 
***
По вене, как по ветру,
по солнечной струе
ширяют иглы горных вечнозеленых рук.
По бреду,
по хайвэю,
роняя острие,
они приходят,
светом сопровождая звук.

Вблизи чужого блеска все ниже, ниже бас.
Водой и вихрем воздух целует нас у жил.
Водой,
замерзшей в звезды у пересохших глаз,
сверкая, гаснут вспышки на ломких перьях крыл.

Летящие по ветру вскипают кровью вверх,
ломают ногти в своде вблизи
почти что здесь.
И воздух тепл у этих,
не позабытых тех,
прозрачным звоном рвущих полуседую жесть.

По жестяному полю несутся скакуны,
Раскалывая лужи забытых глаз всех их.
По ветру,
как по вене,
по тучам вдоль луны
зовущий голос меди ширяет в небо стих.





 
***
Опять кто-то вспомнил о белой воде.
Вот слышится воздух, проснувшийся справа.
Опять мы ковылью растем на гряде,
где сладки,
нагреты
и пахнущи
травы.

Опять,
как тогда,
запрозрачнилась ночь.
Давайте ж споем –
заряжайте джаз-банду.
Опять кто-то вспомнил,
он тянется прочь
над белой водой
к полувсшедшему ямбу.

Вот тихо на сцене.
Молчат у кулис.
И доски в ногах задымились от пота.
Эй-эй,
кто-нибудь,
заряжайте же «бис»,
пока не остыла под падугой нота.

Не может быть то, что нас больше не ждут.

Эй-эй, оркестранты,
там стук по пюпитру.

Опять в белом нимбе у штор баламут
к нам тянет сквозь лед синеву и пол-литру.

И слышится воздух.
Он так же тяжел.
Он так же в нас входит клинками под чрево.

На сцене
в ногах прогибается пол
и слышится воздух,
проснувшийся слева.
 
***
Прожектор ярче.
Он в нас светит снизу.
Для нас лохи из камня лепят бред.
Прожектор телом припадает к бризу,
почти совсем почти теряя свет.

Локомотив прожектором, как глазом,
вскрывает мрак у леденящих гор.
Мы смотрим вниз.
Мы запеваем разом,
на струнах рельс лабая перебор.

Из теплых рук по каплям пьются строки
почти совсем почти забытых душ.
И тонкий дым танцующих на роке
под хоры бандж нам заряжает туш.

Мы смотрим вниз,
смерзаясь у перрона.
Прожектор тих, как люди у путей.
И тонкий дым навек забытых в стоне
лабает марш под джаз-квартет костей.

Нам в руки с неба тянут, тянут губы.
Они нас ждут у затвердевших глыб.
И плоть гармоник,
согревая зубы,
лабает скрип летящих в небо дыб.
 
***
Они глядят,
они поют нам что-то
там,
в глубине,
где холод и мороз.
Они у льда,
встречая птиц с полета,
рисуют плач полустолетних роз.

От их очей, как от рассветов,
гулко
для нас,
нерастворившихся во мгле.
На мостовых,
на стенах переулка
все в белом те
уснули на крыле.

От рук и губ у перехода душно.
Они глядят, как мы рисуем сон.
Они глядят,
как тихо и послушно
на струнах засыхает махаон.

Никто не хочет нам исполнить ветер.
Никто у стен не спрашивает нас.
Они глядят,
роняя свет в просвете,
где у воды чужие водят пляс.

«Парам-пам-пам…» – оркестр заводит что-то,
лабая стэп
под сон,
под караван.
Звенит бетон,
где,
ожидая взлета,
клюя клинком,
рыдает аэроплан.
 
***
Полаккорда обломились с деки.
Струны рваны у сплетенья глыб.
Через вихрь приходят в руки реки
из густых переплетенных рыб.

Волны гулки.
Крошки у бордюра.
Вскинул горло, напрягаясь, горн.
В пустоте,
в тумане «Сигнатюра»
расчехляют их чехла валторн.

Это звук –
что мы рожаем в ветре.
Вскрик струны нам содрогает вздох.
На седьмом миллионном километре
вскинул горло,
напрягаясь,
бог.

Это воздух –
то, что рвет нам клетку.
Это хор –
вон те,
что у хоров.
Мертвый клен к нам наклоняет ветку
сквозь густой переплетенный ров.

Зацветайте.
Мы заводим плачи.
Ярка кровь среди чужих октав.
Стаи роз на черных ветках зрячи
у густых переплетенных трав.
 
***
По гладкости кожи стекает вода.
Подайте мне руку сквозь липкие ветки.
Ах, ночь,
ты в подлунной, как травы, седа,
где ветер,
как снег,
серебрист на беседке.

Я след отпечатков на цоколе стен
целую,
рыдая левее оркестра.
Я падаю прямо –
на голос,
на тлен,
целуя плевками предплечья маэстро.

Вот, вот –
напряглись перегибы струны.
По гладкости щек потекли полустрофы.
И черные те,
объяснявшие сны,
все гладки,
все скользки
у схода с Голгофы.

Простор непрозрачен,
он ломок и бел.
У рук шелушатся остатки ушедших.
И ветер у век,
где поет чистотел,
опять отпевает отброшенных,
ведших.

Вот воздух, как нож, мне врезает гортань.
Вот запахом неба взрываются норы.
Подайте мне арфу витком сквозь герань,
в подножия ветра потупивши взоры.
 
***
Посторонний.
Не наш.
Не этот.
Что он ищет в моих руках?
Он на мне изучает метод
расцветания на цветах.

Он глазеет из мрака злаком,
все роняя из сердца гниль.
Посторонний под черным лаком
возле рук согревает пыль.

Он кричит: «Хэтто… хэтто… хэтто!»
Кружат стекла…
Все строже конь…

Протяни-ка мне солнце,
лето,
в белый ветер раздув огонь.

Протяни мне сквозь небо ноту.
Запевай!
Выше нос, трубач!
Мы с пеленок готовы к взлету
через рухнувший в сердце плач.

Заводи возле неба «аве…»
Наливай.
Выше нос, горнист!

Посторонний на переправе
возле рук согревает лист.
 
***
По старому заброшенному пляжу
проходят чайки линией огня.
По струнам радуг,
в сон роняя сажу,
взлетают листья брошенного дня.

Песок скрипит похоже на рыданья.
Вот солнце пало в воду за водой.
И запевая слезы и страданья,
крылаты в белом подровняли строй.

У пляжа тесно в глубине кабинок.
Ну, наливай.
Как пахнущи цветы!
У пляжа,
на скамейках,
возле спинок,
нахохлив гривы,
призрачны коты.

А сходни в глубь
дощаты,
скриплы,
гулки.
Здесь меловодье прямо до конца.
И возле сосен,
глядя в переулки,
подняли крылья в белом у крыльца.

Как тверд песок за полосой прибоя.
Барханы.
Ямы.
Холодно в воде.
Ну, наливай.
И мы,
крыласты,
двое,
взлетаем вверх, качаясь на крыле.
 
***
Реки под горы приносят рассветы.
Ломаны камни на фоне воды.
К третьему утру допеты куплеты
песен о песнях
у третьей гряды.

Здесь одиноко,
где выспренны елки.
Скользки, как лед, под ногой валуны.
Иглы летят,
оброняясь на колки,
аккомпанируя блюзу стены.

Мне прижимаются лацканы к коже.
Кашель.
Он рвет мне под звездами грудь.
Белый сонет,
исполняемый лежа,
вспышками искр обрамляет мне путь.

А подо льдом,
там, где скалы,
русалки
нам улыбаются,
плача водой.
Здесь одиноко.
И мечутся галки
в хвойном лесу за последней грядой.

 
***
Стоит огонь,
как в хрустале.
Он так красив в камине.
Стоит огонь
внутри,
в золе,
той, что бела, как иней.

Мы прислоняемся к теплу,
во мгле оставив вазы.
Нам тени
в окна, что в углу,
отбрасывают вязы.

Как паутина,
на руке
тень отстраненной тюли.
Стоит огонь, как на песке,
за пеленой на стуле.

И мы одни,
вдвоем одни,
почти накрыты мраком.
Стоит огонь
во мгле,
в тени,
как под хрустальным лаком.

Стоит огонь.
И за стеклом
так неподвижны горы.
Мы,
наклонившись над столом,
соединяем взоры.

И плоть смычка у хризантем
стоит огнем на ложе.
И сладко ал тональный крем
на перегретой коже.

 
***
Приходит день, когда уходит лед.
От теплых рук на горле тают раны.
Приходит день по полосе в полет
сюда,
где фон перечертили краны.

Уже теплей от первых лунных струн.
Рыжа вода,
как кровь,
у постамента.
Светлеет тень среди взвихренных дюн
у темных дек чужого инструмента.

Роняют чайки перья из зобов.
Никто не жив из проходящих мимо.
И тонкий звук нерастворенных слов
не растворен в перемещеньях дыма.

Последние –
все те же, что всегда.
Плывет огонь из целовавших звуки.
Вот сгинул свет у ледяного льда,
совсем не отражающего руки.

У постамента – завихренья рун.
Течет огонь из целовавших реки.
Уже теплей от пробужденных лун
у золотой виолончельной деки.
 
***
На пороге рассвет.
Он кричит.
Он рыдает.
Надо вверх –
нам пора выходить из дверей.
На пороге фокстрот.
И под вязами лает
умирающий пес на летящих зверей.

Воздух пахнущ и тут.
В нем снежинки, как пули.
Он мне в слезы и кровь иссекает лицо.
На пороге огонь.
И у окон на стуле
серебрится шифон, проскользнувший в кольцо.

Небо падает вверх, расширяя от света.
И тепло у воды,
прилетающей вниз.
На пороге огонь,
словно клочья куплета,
запевает седой прилетающий бриз.

У карниза темно.
Ах, как трепетны тучи.
Обопрись на бетон,
истекая строкой.
Тени солнца у век,
серебристы и жгучи,
запевают у крон опьяненный покой.

Поднимается день, обнимая нас светом.
Воздух тепл.
Ветер сладок.
Прозрачна вода.
Наши слезы к лучам,
как чужим эполетам,
приникают под всхлип дорыдавшего льда.

 
***
Ходит небо вокруг по кругу.
Очень гулки у стен шаги.
Нам пора.
Вот уходят к югу
перелетные
вдоль дуги.

Кружит небо
И клены рыхлы.
В Монраше преломился луч.
Дай мне руку.
Иди все ближе,
выходя из дождей, как туч.

Здесь тепло, где нагреты скалы.
Шум и шелест летящих трав.
Вот, как свечи, потухли балы
между черных стеклянных лав.

Поднимайтесь.
Скала замшела.
Нам пора –
распрямляйся вверх.
Вот усилился запах тепла
И у чресл серебрится мех.

Как горяч свет луны у кожи.
Ах, как резок твой выкрик в тьму.
Вот и небо.
Огонь.
О, боже,
нам не видно земли в дыму.
 
***
Почти светло.
И ветер пьян.
И ветер тепл над темным лазом.
Там, на воде, стоит туман
за тишиной,
за перелазом.

По веткам сломанной ветлы,
как капли слез,
стекают звуки.
Вот ты,
откинувшись в стволы,
мне изгибаешь тело в руки.

Почти светло.
Ты пахнешь льдом.
И вкус колен мне сводит сердце.
Восход.
И ветер входит в дом,
как руки, раскрывая дверцы.

И в вышину взлетает зонд,
ломая звезды в свет над брегом.
Стоит туман,
где горизонт,
у теплых сосен пахнет снегом.

 
***
У шеи пахнут локоны чужим и сладким светом.
И ветер поднимается из отворенных губ.
Уже тепло под розами,
опять,
как прошлым летом,
и заклубились полночи у распаленных клумб.

Вблизи лица
взвихряются
и пахнут мылом руки.
Ах, как тепло, где сходятся у горла струи скул.
И острый запах воздуха,
переходящий в звуки,
уж лег вуалью пылево на опустевший стул.

Прозрачными,
призвездными
у глаз мерцают вскрики.
Из правой кисти веером раскрылась в небо ночь.
И нас с прохладным шепотом почти касаясь,
лики,
приподнимаясь в тополи,
уже взлетают прочь.

А возле губ колотятся,
вспухая туго,
вены.
Ты что-то шепчешь,
инево у губ рождая вздох.
Уже тепло от холода.
И ты,
толкая стены,
приподнимаешь голову из звездопадных крох.



 
***
Ну, вот и все.
Ее уж больше нет.
Ее духи почти остыли в бризе.
Ну, вот добил свой шейк кордебалет,
росинки слез дробя на парадизе.

Вот вжарил тенор фразу отходной.
Спрямился хор у черных строк реестра.
И плач духов –
как ветер,
за спиной
сквозь темноту согбенного маэстро.

Ну, вот и все.
Как гулко меж рядов.
Кричат,
кричат,
как души мертвых,
скрипки.
Нам, как обычно, не хватило слов
у лифтных шахт,
где испражненья липки.

Сегодня тихо возле теплых стен.
Ну, вот и все.
Я в мрак роняю ноты.
И пахнет воздух,
словно пахнет тлен,
почти
перекрывая запах пота.

Ну…
Вот…
Духи.
Играют.
Слышен бас.
(От ваших рук, горя, сжималась кожа).
Ну, вот…
И все…
Ну, вот забыли нас
в пространстве рукополещущие ложи.


 
***
Переходящие из мглы проходят вдоль.
Течет вода по обнаженным лицам,
по скулам скал…
к ним прислонился тролль,
смотря на нас,
идущих по страницам.

Пуховка тучи
здесь,
у наших рук.
Растет туман из подходящих ближе.
Давай смотреть через погасший звук,
слегка напоминавший о Париже.

Отверстья рыл воняют плотью слез.
Вот-вот сосна сломается под небом.
Идущие,
намокшие у рос
попеременно в пасти пахнут хлебом.

Гора седа.
Гора сломалась вниз.
Блестят клинки вцветающей породы.
И пыль.
И пыль летит, как птицы,
из
когда-то целовавших небосводы.

Скрутились жилы, сникшие у стен.
Вода сыра и тонко пахнет гнилью.
Давай же,
обними нас, гобелен,
как тонкий саван, подлетев над пылью.


 
***
Перрон наклоняется над переходом.
И гибкий цемент захрустел в темноте.
Мы падаем в небо из брошенным годом,
кинжалами роз зацветавшем в кусте.

Полет полусвета, направленный мимо.
Полет все пылает на зареве
вдаль.
Он к нам наклоняется в руки из дыма,
пургой овевая нагретую даль.

Перрон.
Карагач.
На песке караваны.
Запекшись,
на кактусах стынет закат.
Блестят солончаки,
взлетая в барханы,
слегка наклоненные ветром назад.

Порушенный тракт.
Он истек этой пылью.
Кричит,
ускользая,
из тени койот.
Идя караваном за призрачной былью,
сова замолкает на линиях нот.

Перрон.
Он застыл у рассвета, расссвета.
Поземкою соль забивается в нас.
Сентябрь.
Оркестранты,
исполнив нам лето,
танцуют в тени леденистых террас.





 
***
Дождь пролетает рваными кусками
вдоль черных ослепительных колонн.
Дождь черным ветром пахнет над песками
у пустоты,
переходящей в звон.

Бетон промок до самой сердцевины.
Гудят щиты при отраженьи слез.
И черный слон,
соскальзывая с глины,
почти совсем уходит из мимоз.

А черный слон топочет по обломкам
расколотых полузамерзших луж.
Приходит пена к взворошенным кромкам
под завершенный похоронный туш.

И холодеют,
распрямлены,
кроны.
Они остры в закате возле скал.
Проходит дождь кусками сквозь колонны,
роняя кровь в миллионолетний бал.

Здесь выспренно у талого прохода.
Н весь рябит алмазами воды.
И тонкий лист отброшенного года
летит наверх вдоль голубой иглы.

А дождь все ходит,
падая на листья
сквозь отраженный запах хризантем,
Как тонок лед на брошенной баллисте,
нетеплый дождь роняющей на шлем.

 
***
Паровоз сочится ржавым дымом.
Струны звонки в желтых пальцах шпал.
Я утоп снегу за пилигримом,
в том сугробе,
завершившем бал.

Пьян гусляр, лабающий на гусле.
Армонисты –
эх-ей-ей-ей-ей!!!
На пути,
как на иссхошем русле,
легок пух умерших тополей.

По сугробу прошагади роты,
пробивая наст на черноте.
Запевала,
запевая ноты,
белокрыл на брошенном листе.

А квартет все круче и пьянее.
Шире шаг –
по шпалам на звезду.
Воздух льдист,
все злей,
все солонее
у звезды на отлетевшем льду.

Путь вперед
Нас обнимают ночи.
Шпалы так… неподходящи нам.
Теплый юг.
Он нас целует в очи,
из огня склоняясь к поездам.



 
***
Простенок дрожит под порывами Юга.
В руках цикламены,
как льдинки из гор.
Мы ходим в траве в окончании луга,
из полночи в ночь погружая наш взор.

Твой голос затих после первого раза.
Как быстро оттаяли линии ног.
И след власяницы
на линиях таза
тончее и мягче от копчика вбок.

Туманы затихли, слипаясь на ветках.
И дышит травою вода на ноже.
И ржавое небо
на ржавых каретках
звенит,
рассыпаясь по ржавой меже.

Погасли напевы о брошенном цирке.
Во тьме колыхнулось,
как тень,
шапито.
Пора.
Мы уходим под песню об Ирке
вдвоем завернувшись в седое пальто.

Вдвоем.
Воздух нежен от запаха крови.
Уже зазвенела,
ломаясь,
трава.
Бубенчики.
Рев.
Я целую вас в брови,
как льдинки,
как слезы,
роняя слова.




 
***
По столикам у входа
под тонкий вскрик удода
под веер брызг у брода
она заводит пляс
в кордебалете света,
в прозрачный запах лета,
где ночь
и где допета
не видящая нас.

Приставленные к ноте,
вспотевшие на взлете
на тонкий голос плоти
летят меж неб и лун.
Ну,
вот –
уже прохожий,
уже вода под кожей,
и кто-то с грустной рожей
испепелен у струн.

Нас проводили эти
в тот свет в кордебалете.
Ну, что ж так плачут дети
у голубой луны?
Уж вот она,
все шире
на догоревшем пире.
Уж вот огонь
на лире
в огне у пелены.

«Прощайте!» –
крикнул кто-то,
вспотевший от полета,
и запах звезд и пота
овеял лапы пальм.
Уже не слышно света.
Как тонок запах лета!
И плач кордебалета
не долетает к нам.

Вставай –
уж полночи!
Ах,
как прохладны очи!
И вот –
уж крик короче
и тонкорунней тень.
Уже запели скрипки.
Уж бедра в свете липки.
Уже у входа зыбки
слова родивших день.






 
***
Из воды выходят дети.
Паутинки – словно плети.
Кто там дышит возл пустоты?
Громыхнуло возле света.
Вот уже она допета,
где сентябрь,
где высохли цветы.

Очень душно у баркаса.
Словно вихрь, полет пегаса.
Отдохните,
прислонясь к стене.
Нам не так уж долго стало.
Нас уже осталось мало
на окне,
на ледяном окне.

Плачьте хлопьями тумана.
Все темно!
Ах-ах, как рано!
Ветер бел над выпрямленьем рук.
Дайте колокол из ночи.
Вот запели что есть мочи,
опадая сединой на плуг.

Больно.
Больно.
Поцелуи.
На воде вздохнули буи.
Ах, как сыро
при спряленьи ввысь!
Бросьте руки вдоль лопаты.
Как туман,
над топью фаты.
И кричит,
и рвет и плачет рысь.

Балахон.
Снимите сети.
Из воды выходят дети.
Эй,
вы,
там,
у тополей на дне!
Уж снега и вишни люты.
Паутинки.
Путы.
Путы.
Что за свет на золотом окне?

Ветер выдохнул у ивы.
В глубине намокли гривы.
Пол-луны.
Пол освещенья плеч.
Холодит ступни осока.
И,
как топь,
у сосен око.

Эй,
вы,
там,
не оброните меч!
 
***
Меж острых шпилей туча, как гора.
Меж траекторий снега пахнут ветки.
Мы через свет уходим из двора
на зов остроугольной кастаньетки.

Мы здесь,
у глыб заброшенного льда.
Нас кто-то тянет через ветер руку.
И острая пахучая звезда
через пространство наклонилась к звуку.

Не слышно дальних оголтелых муз.
Завяли вишни в положеньи круга.
Вот мы допели раскаленный блюз,
багрово-пылью приходящий с юга.

У карагача падает огонь.
Как неуемны расцветанья лета.
Тугой табун.
В галоп летящий конь
ломает лед над индевелой кетой.

Из веток,
как из струн,
течет вода.
Как горы –
тучи на воде в просвете.
Мы здесь,
у глыб заброшенного льда,
совсем не позабывшего о лете.

Промеж домов,
как роза,
острый глаз.
Мы переходим в «ля» на инструменте.
Как тонок иней на обломках ваз,
расколотых на медном монументе.

А листья кружат, согревая даль.
Кричат коты у отворенной крови.
И горьким ядем пахнущий миндаль
почти совсем испепелился в зове.



 
***
Вдруг закричала дико птица.
И в нас истаяла вода.
Вставайте вверх,
склоняясь в лица
не повернувшихся сюда.

Вставайте ветром у прохода.
Как многие забыли нас!
Как многие лежат у входа
в окоченевший пара фраз.

По ходу
выломаны гальки
на отклонившейся стене
и карандашный штрих на кальке,
как след слезы на волокне.

К нам наклоняются из верха
последние
из алтаря.
Как –
Ах! –
как больно возле смеха,
у плах расплеснутого зря!

Закат молчит под переборы
и пахнет холодом вода.
Последние!
Склоните взоры
вдоль изогнувшегося льда.

А ветер тих у постамента.
А ветер падает к тебе.
И землянисто-сладка лента
на деревянном коробе.


 
***
По холоду воды,
по ослепленью утра –
эй-эй, держите фланги –
мы снова входим в даль,
пересекая льды,
на запах перламутра,
ровняя строй фаланги,
у гард целуя сталь.

Сквозь стороны,
в огонь,
ломаясь,
смотрят вьюги.
Вот отразились стоны от облетелых глыб.
Храпит и бьется конь.
И кто-то,
шаря фуги
и плача возле кроны,
перезавис у дыб.

По преломленью дня в росе на хризантеме,
По отражению в пространстве красных вин
к нам тянутся с огня
вон те,
в крови и креме,
к переплетению в полуосенний клин.

Давайте –
за других!
Уже нагрелась кружка.
Давайте же –
за левых полузабытых нас.
А вечер дик и тих.
И в шлеме финтифлюшка
под кровь и плач в припевах
подхватывает бас.

Ну вот –
светите нам,
стоящие у входа!
Эй,
запевайте слева,
дождавшиеся нас!
И ночь,
взлетая с рам в луну у перехода,
перегорает в древо
по вскрик на третий раз.


***
А.Н.Вертинскому
Посвящается
Посторонний пассат завихрился у сцены.
Эй, Пьерро,
заряжайте на льдине «квадрат».
Здесь,
под снегом и днем,
возле запаха пены
расширяется вверх расцыетающий ад.

Приобнявшие нас подтолкнули нас в спины.
Мы восходим
по хвое,
по звездам
и льду.
Эй, Пьерро,
тверже плечи, танцуя у льдины,
где пассаты и пыль предвещают беду.

А объятья все туже.
Все тише от снега.
Все изысканный бал,
покидающий нас.
И заброшенный блюз,
задыхаясь от бега,
кровью слез вытекает на струны террас.

А по старым костям шелестят экипажи.
Пахнет снегом и пылью «Нюи-де-Ноэль».
Посерев под фокстрот, провожают нас пляжи,
нежно крыльями волн обнимая апрель.

 
***
Нам было темно в ожидании света,
когда зацветали смятения птиц.
Нам было темно в отлетании лета
в взвихрениях пыли,
взвихряемой с лиц.

Твой голос был тих,
растворяясь в просторе.
Касания рук были туже и злей.
Нам было темно в зацветании моря,
в движении вверх золотых кораблей.

Здесь лед на воде.
Он звенит при муссоне
И губы так белы
в огне,
как с негу.
И черный закат,
растворившийся в лоне,
почти зарожден на другом берегу.

Заводят квартеты все снова и снова.
Держитесь за мачту.
взлетая к звезде.
Нам было темно в ожидании слова
в слепом
раскаленном
смятенном дожде.

И дождь все скорей устремляется в руки.
Подайте мне грудь через веер воды.
Приходит огонь,
задыхаясь от муки,
на белой воде обнимая следы



 
***
Тропа в снегу, как нитка света.
Там за углом вас ждет сентябрь.
Там за углом почти что лето
в цветах,
летящих на янтарь.

Не надо!
Ну!
Смотрите прямо!
Не надо падать взглядом в тень.
Вот отступила влево яма,
открыв дорогу на сирень.

Сугробы туги возле сосен.
Я здесь.
А вы – смотрите вдаль!
Уже почти пропело восемь
под сладко пахнущий миндаль.

Почти темно при расцветаньи.
И снег сиренев у угла.
Как больно шарить на баяне
у побледневшего ствола.

От клавиш холод, как от льдинок.
Вот ты качнулась в свете фар.
Вот дрогнул свет у половинок
сугробов,
источивших пар.

Как жаль – уже!
Там свет и лето.
Там –
за углом,
где где-то – вы.
Баян потух.
И все допето
у синевы,
у синевы.



 
***
Слева прозрачно у пыли на раме.
Скручены листья домашних цветов.
Все.
Нам пора.
Мы идем фонарями
в сопровожденьи смотрящих котов.

Осень у стен согревается,
дышит.
Камни нагреты в порывах луны.
Здесь кружит бал возле неба на крыше,
где музыканты от лета пьяны.

Хожены тропы меж труб и созвездий.
Пыль осыпается.
Сломана жесть.
Темный фейрверк вылетающих лезвий
тянется в звон,
исполняющий шесть.

Вот он пришел,
отгибаясь в перила.
Фрак.
Пол-аккорда у трепетных рук.
Пляшут.
Поют.
Очень скользко от ила
при завершеньи игольчатых мук.

Пол наклонился, сверкая на лампе.
Бабочки грудью стучатся в стекло.
Гаснущий день,
искажаясь в эстампе,
возле бетона встает на крыло.






 
***
Возле неба рушатся дожди.
Мир сомкнулся стеклами на стенах.
Кто же там так хрупок впереди
на седых затепленных коленах?

Жестче холод.
Высятся стволы.
Ой, мороз,
он звонок возле лика.
Кто зовет меня,
крича из мглы
ломаную ноту базилика?

Что же ты? Не наклоняйся вбок.
Вот… сейчас… и мы шагнем в пространство.
Мы… сейчас… почти пришли из строк,
выходя на белый след из пьянства.

Мы уже…
Пусть сыпется в ногах.
Ели плачут хлопьями из свода.
На тропе,
как на чужих богах,
звонок иней в острой раме входа.

А меж стен все так же тонок он –
он,
у крон удерживавший пламя.
Он молчит в огне среди ворон,
оплетенный острым солнцем в раме.

 
***
Был день.
Было холодно к маю.
Сирени.
Полеты шмелей.
Я спал,
дошептав «баю-баю»,
в пуху у седых тополей.

Светили пульсары.
Сияли
прохожие маски витрин.
Нас гладили сферами дали,
теряясь за запахом вин.

«Ну, что ж ты?» – мне выдохнул кто-то
под шею,
под вену у плеч.
И запах невзрослого пота
удушливо скомкал мне речь.

А волосы пахнут туманом.
Пушок.
Он щекочет мне глаз.
И тих
изогнувшийся станом
над ломкими лапами ваз.

А щеки пропахли жасмином
у розовой кожицы губ.
Был день.
Пролетали по спинам
лучи,
опадая под дуб.

И было…
Был день.
Было сладко
от тела, скользнувшего в рот,
и в бедрах прохладно и гладко
скользить,
устремляясь…
вот-вот…

 
***
Вокруг осей вращаются поля,
скользя водой по стенкам электрички.
Здесь за окном так выпукла земля
при освещеньи отсыревшей спички.

Мы долго падаем в сентябрь из сентября,
летя прохладностью распахнутых туманов.
Кружит вода.
Вращаются поля
под отстраненный оклик пеликанов.

Вода течет по стеклам,
возле рам,
наискосок,
противореча ходу.
И тонкий дождь,
взлетающий из ям,
алмазно-чист,
роняет в небо воду.

По электричке прыгают куски
почти совсем иссохшего тумана.
И тенор рельс все выше
от тоски
забытого намокшего баяна.

Он все звучит.
Он все поет шансон
под звон стекла,
взвихренного дождями,
и наш,
забытый,
тот «Дом Периньон»
алмазно-чист в переплетенной яме.





 
***
Прости, мой свет, что было душно,
что было красно в пустоте.
Ночь накренялась,
снежно-вьюжно
теряя лики на кресте.

Прости.
Я ослабел на третьей
атаке с фланга через строй.
Прости.
Не помни о поэте,
угасшем,
не докончив бой.

Вода была туга от крови.
Летели птицы на тела.
Поэт угас на этом слове
у раскаленного стола.

Поэт поник.
Поэт…
Простите.
Ах,
смотрят павшие из тьмы.
Они глядят,
рыдая: «Спите!»,
ненаклоненны и прямы.







 
***
Инструментарий забытого ветра.
Взвизгнул металлом взлетающий прочь.
Взвизгнула птица.
И ветер над фетром
рвет и листает опавшую ночь.

Инструментальные партии слева.
Блюз.
Он забыт
там
где шорох и кровь.
Пахнущая возле гнутого Ева
вдоль плоскостей вылетает на новь.

Им-м-мхум-м-мотэп…
Нам прохладно,
прохладно.
Падает серп сквозь огонь и стекло.
Им-м-мхум-м-мотэп…
Расцветавшие стадно
вдоль плоскостей наклоняют чело.

Запах песка неуютен в проходе.
Слышен у пальм, где плавление,
зов.
Этот песок!!!
И звезда в небосводе
продолговата,
роняясь на ров.

Нам кто-то-гонит далекие звуки.
Пахнет песком затевающий пляс.
Им-м-мхум-м-мотэп!
Запевайте про муки
неотстраненных,
не знающих нас.


 
***
Вблизи шоссе горит огонь,
просачиваясь через рамы.
Вблизи кювета вой и вонь,
порывы ветра,
снег и ямы.

Мы провалились по кадык
в трескучий наст, гудящий гулом.
И очень слышен чей-то крик
за очень длинным гулким дулом.

Я из тебя рождаю стон,
из существа,
из недр,
из тела.
Я уж затер тебя в гудрон
черней смолы, белее мела.

И жарко бедрам и рукам
на отклоненном книзу горле.
Плывет огонь в квадраты рам,
нам исполняя блюз о вздоре.

Согрейся.
Снег остыл во мгле.
И чистой кровью пахнет лоно.
Мы отражаемся в пиле,
недоутратившей ползвона.

В руках асфальт крошится в пух.
Согрейся.
Ляг изгибом в руки.

Тракт.
Мельтешенье белых мух
прохладно залетает в брюки.






 
***
Полуобнявший ветер полукруга.
Кто там у двери? Стороньтесь под аккорд.
Летучья мышь,
прохладная с испуга,
раскрыв крыла,
уходит румбом «норд».

Взлетает вихрь
забытого, как плачи.
Так неуемны звезды возле глаз.
И вдоль бордюра,
тонки и незрячи,
опять идут отринувшие нас.

Твой драндулет,
о, господи,
у ветра.
Здесь запах дыма сладок и тяжел.
И Он,
как гриф, взлетая с полуметра.
Роняет грязь на полустертый мол.

Роняет воздух тучи… тучи… тучи…
Запахло криком у намокших трав.
Мы входим вверх,
скользя ногами с кручи,
у оброненных,
обостренных глав.

И выкрик тих у  неживого прямо.
Вот ваш аккорд.
Давайте,
сплюньте вверх.
Как тонко пахнет хвоей пилорама,
не наточа о лунный свет лемех.




 
***
По прохожему сквозь стекла
протекает ночь,
по бетонному,
где блекла
устремленность прочь.

Нас не вызволили прямо
те,
что пели нас.
Что-то холодно,
где яма
заряжает бас.

По рассветному закату
потекли не те.
Ну,
давай.
склонитесь к чату
здесь,
на бересте.

А по крови бродят искры.
А в надбровьи боль.
В мраке клавиша сквозь регистры
пролетает моль.

Нам недолго оставаться
без огня и роз.

Что-то холод,
где паяцы
потекли у лоз.

Что-то холод…
это воздух.
Ну,
вдохните в грудь.
Вот сквозь лед уходят в отдых
те,
что знают путь.






 
***
Не ходят руки по наклону
наискосок сквозь лед цветов.
Не ходят вееры по звону
недооттаявших кустов.

На почве вихрятся породы
навеки брошенных тенет.
Они так близко,
небосводы
недооттаявших планет.

Зрачки остры под грузом ночи.
Качнулись тени в стороне.
Мы от касанья тела жестче
сжимаем кожу на спине.

Мелькнувший взгляд с киноэкрана.
Как всхлипы, шепот в темноте.
Сегодня очень-очень рано
для засыпавших на кресте.

Передний звук все глуше… глуше…
И шорох стих у мертых волн.
И погрузившаяся в души
недвижна в небе возле крон.

А плес упруг под ветром Юга.
А воздух сладок на воде.
Мы отклоняемся от круга.
Мы растворяемся…
везде.




 
***
Взгляд багров из сияния сзади.
Руки тонки в полночном луче.
Мы танцуем на тающей глади,
согревая ладонь на плече.

Нам протянуты руки и ветки
темных ив,
изогнувшихся в пруд.
Как темно в освещенной беседке
в кольцах лоз,
словно дышащих пут.

Ах, ладонь.
Она бледна и сладка.
Платье розово – факел в реке.
Как темна под луною палатка
на другой,
отстраненной строке.

А луна изгибается к спинам,
обнаженным,
дымящимся в куст.
Ах, как розово пахнет жасмином
мягкий венчик согревшихся уст.






 
***
Протяжный крик из тишины
Под старым вязом пыльно.
Мы входим в небо со стены,
на юго-юг от Вильно.

От острых сабель на стволе
роняет солнце тени.
Уже пошел парад-але,
ломая вверх ступени.

Под мокрым снегом тает дерн.
Под мокрым небом шпили.
Подай мне руку из ворон
под звон,
под дили-дили.

Подай мне взор из пустоты,
где повернулись ели.
Мы перейдем с тобой на «ты»,
уже теряясь в теле.

Зубчаты стены на горе.
А снег шершав и болен.
Подай мне губы здесь,
в дыре,
в тени у колоколен.

В тени у тени пахнет зной
чужим летящим снегом.
Чуть тише.
Там,
за пеленой,
уже стоят над брегом.






 
***
Мы устали от туч,
пролетающих мимо.
Ветер жарок при вдохе вдоль гибких лиан.
Закругленный Восток в закруглениях дыма
накреняется в свете,
прохладен и пьян.

Лужи вскинули вверх каплевидные струи.
Мы качаемся в зеркале неба и фар.
Мы ложимся наверх,
на склоненные буи,
на склоненные вниз,
в исказившийся жар.

Небо сдвинулось вбок.
Небо, небо у трюма.
Вот повернута Дева на Юго-Восток.
Вот смятение скал
отвлеченно-угрюмо
осыпает слезу.
отклоненную вбок.

Порох пахнет грозой через острые щели.
Мы танцуем на пике, спрямленной в зенит.
Искаженный закат,
выпрямляясь на теле,
зацветает водой у плакучих ракит.





 
***
Вот и все.
Вот угасли браслеты.
Вот и иней на белом столе.
Вот почти дозвенели паркеты
в коридорах,
ведущих к земле.

Шаг твой тонок под выплеском ветра.
Пали руки на след на морях.
Я кричал с предпоследнего метра
о тебе,
потухавшей в дверях.

Веер рук, обнимите нам шеи.
Нам нельзя через ветер и вой.
Вот твой шаг зазвенел об аллеи
под чужой оголтелой звездой.

Звезды падают стеклами в руки
и звенят в переходе листы.
Голос рук,
превратившихся в звуки,
под созвездьем качает цветы.

А последние плачут и ходят.
Эх, последние, кончился свет.
Вот твой шаг растворился на входе,
уводящем на старый паркет.




 
***
Переломанный свет в хрестале на излете.
Темен-темен прохожий вдоль ветра на дне.
Рстворившийся звук,
он все выше на йоте,
завершающем час в покосившемся дне.

Никого.
Воздух холоден.
Клены покаты.
Я во тьму наклоняюсь из веток и птиц.
Мне замерзшие пальцы овеяв,
закаты,
все роняют жемчужины в когти ресниц.

Переменчивый дождь.
Воздух холоден.
Реки.
Горизонт накренился, касаясь крыла.
Серповидная ночь мне ложится на веки,
зарождая узор в искривленьях стекла.

Ночи тонут во льду.
Очень жарко при шаге.
Гэй, маэстро,
мы плачем, сгорая в снегу.
На прозрачный росе,
затвердевшей на шпаге,
подлетевшая пыль искажает дугу.

Воздух холоден.
Ветер.
Как шелковы травы.
Иней пряно запел в позабытой дуде.
Обнимая,
стволы отраженной дубравы
все теплей и теплей в загустевшей воде.




 
***
После прошлого дня потеплела погода.
Эй, вы, эти не те,
поднимите закат.
Загустевшие льды предпоследнего года
вам из крика кричат,
отгибаясь назад.

Ветер ветрено чист.
Нам от холода душно.
Эй, прохожие вниз,
прикоснитесь к воде.
Этот запах воды переменчиво-вьюжно
испражняется вверх переплясом в слюде.

Искаженные клены в подрамнике гибки.
Ах, как выпуклы листья, смятенные в даль.
У истаявших рук зацветавшие скрипки
исполняют этюд, зацветающий в сталь.

В горле пляшет вода, измененная в льдинки.
Ах, как хрипло, когда мы заводим «акбар».
Из ушедшего ветра глядящие инки
нам на лица,
на слезы
роняют нагар.






 
***
Проходят ходики в стене,
роняя пыль из глины.
Струятся всполохи в вине
у нежной картины.

А стенах тень,
как на стволе,
замшелом и согнутом.
Ну, вот и вечер на сооле,
уже согбенном к путам.

Кровать замолкла под капель,
под звон на белой жести.
Не заходить, метродотель –
мы наконец-то вместе.

Мы наконец-то,
где камин
разбрасывает лица,
уходим в темный запах вин
на скриплой половице.

Так серебристы на полу
ничьи,
ненаши слезы.
Так ослепительны в углу
замерзшие березы.

Коснись меня у паутин,
свисающих с заката.
Пора.
Мы входим в запах вин,
танцующих стаккато.





 
***
Холод ветрен,
сломанный со шпилей.
Вздох дрожит в сопровожденьи стен.
И заведший танец в полумиле
дует блюз в заледеневший фен.

Пешеходы, подходите ближе.
Так тепло от ваших острых глаз.
Так тепло
под песню о Париже
вспоминать о позабытых нас.

Мостовые рушатся из света.
Мостовые.
Звон на кирпиче.
Это город.
Это вечер.
Это
капли слез мерцают на свече.

Капли крови,
слез
на темных плитах.
След застыл на мраморном пути.
Запах вин,
забытых и допитых,
остывает вечером к пяти.






 
***
Из ночи тянется вода.
Ну, бля, зачем же нас сюда?
Пылают окна, падая вперед.
И мы теряемся среди
полей,
где мечутся дожди,
у кленов обволакивая лед.

Ну, что ж ты,
вышедший из нас,
под звездопадом водишь пляс?
Зачем,
зачем,
зачем у окон зверь?
И шорох крыс по плинтусам.
Из прохода входит Сам,
за нами нас нам посылая в дверь.

По штукатурке у воды
под сладким запахом беды
стекают пальцы кровью по ладам.
А кто-то что-то нам поет.
А кто-то падает вперед,
за нами нас ведя по проводам.

Под плач допели тополя.
Уже почем у вас?
Земля
нам все целует ноги у пластов.
А воздух клонится наверх.
И острым потом пахнет мех
среди стальных заржавленных листов.

На почве город.
На воде
горит закат.
Где небо?
Где?!
Мне кто-то дышит в руки из огней.
Мне так тепло при входе в даль,
где дождь,
как бледная вуаль,
у приглушенных черных ликов дней.

 
***
Лариса!
Стало тише к ночи.
И к десяти запахла пыль.
Лариса!
Вечер падал в очи
сквозь изогнувшийся ковыль.

От слез и губ опухли веки.
О слез и губ.
От слез и губ.
На посторонней дискотеке
роились марши медных труб.

На посторонней…
На прохожей…
Рассветы мечутся у глаз.
Лучи рассветов,
словно вожжи,
нам обволакивают нас.

Нам кровь стекает на карету,
крича о павших у огня.
Лариса.
Мы склонились к лету
из напряженного коня.

Невесел выход из бурана.
Замерзли слезы здесь, у глыб.
Сегодня очень-очень рано
для вылезающих из дыб.

Сегодня вечер возле мыса,
перенапрягавшегося в мрак.
Как тонок голос –
ах, Лариса! –
у пустоты, где тонок лак.





 
***
Вороны тихи возле белых туч.
Запел свисток отброшенного дыма.
Вороны молча плвчут в небо с круч
в седых штрихах полуживого грима.

Так мокры тропы между снежных гор.
Зацвел огонь.
Зацвел буран на лете.
И тонким вихрем поднимаясь,
сор
ложится вниз,
где вдруг устали дети.

Среди домов,
среди трамвайных спин
летит пурга,
роняя хлопья книзу.
И тонкий голос застекленных вин
заводит марш,
вершающий репризу.

В сугробе сыро, словно на воде.
Эх, тонок луч!
И он не греет кожу.
Эх, сколько неба
в небе на гряде!
Эх, сколько!
Сколько!!
Сколько!!!
Сколько, боже!!!!

Неясно при проходе сквозь туман.
Теплы огни, похожие на взгляды.
Проходит день
(он неприлично пьян)
через клинки заржавленной ограды.

“Простите!” – кто-то крикнул из ворот.
Замок провис над холодом и ветром.
Седой маэстро,
зажимая рот,
идет в пурге,
прихрамывая гетром.



 
***
Награды стары.
Нам кричат из низа.
Пила звенит на голубой стене.
Не надо петь.
роняясь из карниза,
как капли слез,
рубиновых в огне.

Тропа гудит, чуть упираясь в крыши.
Хоть кто-нибудь,
подайте же нам блюз.
Нам тяжело, когда мы входим выше
по лепесткам неразрозненных бус.

У стен смола,
прозрачна,
желта,
липка.
Стволы молчат,
звеня сплетеньем вен.
Она вот здесь.
Она вздохнула,
скрипка,
у неживых полуутихших стен.

А дом все тих
в слезах, как каплях грима.
Из луж глядит,
роняя вспышки,
створ.
И мертвый блюз
в сопровожденьи дыма
уходит вниз,
в поникший к небу взор.





 
***
Не забывшие нас,
вы так холодно-строги.
Вы стоите у рук.
остывающих в тьме.
Расцветает расвет промеж вас на пороге,
выводя промеж роз на закат на корме.

Я вам веером солнц овеваю уходы.
Через вечер и ночь у могил,
у берез.
Не забывшие нас,
Обопритесь на своды
промеж снов,
промеж острых наполненных роз.

Здесь так ветрено,
здесь, где седы плащаницы,
где закат,
где уходит из неба вода.
Не забывшие!
Пойте под ветер и лица,
не чужих,
не забытых,
смотрящих из льда.

Посторонний закат напрягается телом.
И вдали далеко – все, что падает вниз.
Мы склоняемся в вас,
перечеркнутых мелом,
обронившихся вверх в переменчивый бриз.

Зацветает фонарь возле гулкого неба.
Зацветает крещендо из ливней и лиц.
Не забывшие нас в теплом запахе хлеба
облетают на руки седых пигалиц.

А по сколоку ветра съезжаются очи.
И так душно во тьме возле сломанных льдин.
Не забывшие нас!
Вот уж ночи короче,
зацветающие в теплых венах картин.






 
***
По лицам прохожих стекает туман.
Нам бело в его переменчивой ласке.
По лицам колонн.
По смотрящим из ванн.
По спицам отброшенной детской коляски.

Прохожие ходят,
роняя слезу
с удавок у шей,
с долгополого гроба.
Так тихо.
И мы отпеваем грозу,
скрываясь в оркестре, рыдающем в оба.

И нет перехода у арок, у стен.
Сквозь трубки газет бесы целятся с крыши.
Как тихо.
И призрачный вздох цикламен
сквозь мох цоколей продирается выше.

По лицам, как фарам, стекает вода.
Ах, госполи, руки пропахли помадой.
Вот утро.
И ветер несет холода,
Почти не согретые в мраке прохладой.

Ах, господи.
Ветер.
Как холодно.
Эй!
Не стойте в дожде,
обнимающем лампы.
Здесь холодно в ветре.
Здесь грустно, ей-ей,
где сетью морщин смотрят в руки эстампы.

А он,
превратившийся в воду туман
все липнет к рукам возле клиньев помады.
Крутя посиневшими пальцами кран,
Бубнит,
копошась,
темнота у ограды.

 
***
Здесь все обман.
Здесь искаженны
накал и пляс слепых дождей.
Здесь у бордюров хриплы клены
в тугих объятиях людей.

Сквозь стук ветвей
и роз, что алы,
глядят заброшенные сны.
Здесь все не так.
Здесь гулки залы,
забытые у тишины.

Прохладен оброненный ветер.
Стройна вода у скользких скал.
Здесь,
словно тени,
чьи-то дети,
и хрупок свет,
и вечен бал.






В руке огонь, как острый факел.
И смотрят в небо из стены.
Танцует дождь на черном лаке
над искривленьем глубины.

На тонких пальцах розов иней.
И слышен звук из прежних нас.
Здесь пахнет светом на перине
у истончающихся ваз.

А стены скользки у прохода.
А ветры рыхлы возле рук.
Здесь все обман у перехода,
нам составляющего круг.






 
***
Устали ветры возле гор
бросать пыльцу чужого мира.
И утомлен твой нежный взор,
слезу роняюший на лиру.

Мне неуютно возле скал,
где ты, как ветер, бродишь тенью.
И пахнет мускусом наш бал,
предрасположенный к паденью.

Снимите туфли с белых ног.
Я вам ступни согрею гоном.
Держите ритм,
вращаясь вбок
над опрокинутом муссоном.

Мне неуютно на воде,
где свет луны уходит книзу,
где стон и плеск,
где небо,
где
ряды острог вплывают в Пизу.

У пустоты взрастает снег.
Он потеплел под наши плачи.
Мне неуютно возле рек,
что неизогнуты и зрячи.

Проходят руки по груди.
Паромщик вновь заводит ноту.
Мне неуютно впереди
вступать на павшую пехоту.

Подайте что-нибудь во тьму.
Мне чуть теплей от вас,
от вздоха.
Упали звезды на корму
из промелькнувшего всполоха.

И кто-то тянется ко мне,
уже почти истекший кровью.
Эй вы,
идущий по волне,
взметните оду над любовью.





***
Он был похож на тот рисунок в цвете,
где были пестры рои острых пчел.
Он – силуэт того огня в просвете
меж пристанционных закопченных сел.

На нем, смеясь, клубятся дымом кошки.
Сквозь ветер строф искрятся иглы клемм.
Вдоль поездов,
где шарят вальсы ложки,
из губ, как вздох, взлетает пыль поэм.

В смятенье дня острятся грани окон.
Все холодней на шпиле,
на игле.
Стеклянно острый паутинный локон
так серебрист узором на стволе.

Он бросил нас,
как потемневших женщин.
Ну, где же солнце в белизне ночей?
Он бросил нас.
Он,
удаляясь,
меньше
в перекрещенье бета-гамм-лучей.

А нам кричат, что мы его забыли,
что мы… того,
уже совсем не те.
Его лицо
в изображенье пыли
танцует плач на золотом кресте.







 
***
Я вас люблю,
чего же боле?
Я пью, я пью из вас туман.
Мне снова холодно от боли
при поцелуе в кардиган.

У вас румяна, словно слезы.
Как долго мы у этих лиц!

К нам прижимаются березы
с усталым запахом столиц.

А в темноте заводят песни
не те,
не знающие нас.
Как долго мы у этих лестниц
под перепляс,
под перепляс.

- Как ты жила?
Как остры плечи!
- Как там она?
- Как та?
- Как тот?
- Ты, как и прежде, гонишь речи,
- переступая под фокстрот.

И льется холод из тумана
у цоколей,
у бледных рук.
И ты,
как прежде,
пьешь из крана
все с тем же выраженьем мук.

Ну вот.
Пройдемте вдоль вагона
на ржавый дым через закат.
Вот вы опять,
у перегона
целуясь,
клонитесь назад.

И так шемящ ваш запах пудры,
сплетенный с дымом и травой.
И тонок абрис глокой куздры,
что вновь, как нимб, над головой.

А свет слепящ на белом круге.
А банда-блюз заводит “блю…”

Ах, постаревшие подруги!
Я вас по-прежнему люблю.












































***

Половинка луны у скривлённой антенны.
Здесь по-летнему гулко в начале зари.
Мы, как тени от искр, забредаем под стены,
где не смотрят на нас из дворов фонари.

По бордюру идут полусонные кошки.
Осторожно, вот здесь – переход над водой.
Дай мне в руки погреть неживые ладошки
у стены, где огонь,
где он тонок, седой.

Вот он пал из-за штор, раскаляясь багрово.
Стены сдвинулись ближе, и стих полонез.
Вот и время… опять…
вот и время…
вот – снова
чуть сгустился из мглы неосёдланный бес.

Ветер дёрнулся.
Стихли, ссыхаясь, этюды.
Эта ночь так безмолвна под мёртвым окном.
Луч,
как выдох,
сломился над краем посуды,
переполненной алым кровавым вином.























***

По мостовым проходят люди,
роняя капли пота с тел.
На мостовых,
молясь о чуде,
нам пишут блюз, кромсая мел.

От зноя холодно под солнцем,
когда так режущ пыльный всплеск.
Я вас дождался под оконцем
на мостовых, где блюз и блеск.

Вас долго не было…
так… долго…
Уже спеклась в сугроб трава.
Был лёд и зной.
И хрипло-волгло
часы всё били-били два.

А я всё падал тенью к боку
под ваше тело в свете ламп.
Я вас дождался, светлооку,
назло чужим ухмылкам рамп.

А люди шли туда отсюда.
сквозь день, удушливый, как ночь.
А люди шли навек из чуда
по мостовым куда-то прочь.





















***

Город плакал мне молнией в руку,
еле слышными трелями птиц.
Город шёл,
подчинившийся звуку,
по ступенькам расколотых лиц.

Город сер и удушливо-влажен.
Он мой плач промокает, как ром.
Он мне лик отмывает от сажи
загустевшим грудным молоком.

Он мне стелется в голени пылью.
Он кричит лепестками листвы.
Он молчит,
где как будто застыли
сотни окон за криком совы.

А по городу цокают кони,
изменяясь глазами в дождях…

Пыль осела,
согревшись на склоне,
там, где галки в седых проводах.

























***

Очень шершав с оборота подсолнух.
Очень,
как грива,
мохната вода.
Надо забыть, вылетая на волнах,
тех,
что когда-то ходили сюда.

Пляжи безлюдны, как старые залы.
Падает чайка, спрямляя крыла.
Вот и закат.
Вот и слёзы,
так алы,
чёрной смолой у подножья ствола.

Как же здесь холодно, если так лунно!
Шелест и шелест от пены и мглы.
К ночи волна,
словно чёрная дюна,
падает в небо,
спрямляя углы.

А на песке не остался след тела.
Пляж остывает, твердея теплом.
Надо забыть…

Холодало.
И пела
в небе луна,
искривлясь под веслом.


















***

Нам дождь пропел последние пол-руны.
Тепла и скользка в радуге сирень.
На этих лужах мы водили шхуны
у алтаря,
когда кончался день.

Держись за локоть, падая с бордюра.
Ах, жаром солнца дышит кожа ран.
Я у пупка,
где шелушилась шкура,
располагал морщинистый баян.

Ах, музыканты,
как же мы вас ждали!
Стончилась скрипка возле локтя в дым.
- Как вас зовут?
И холод гас в бокале,
уже давно казавшемся седым.

И нас совсем не видели витрины.
Вот тень упала косо от стены.
Как руль тяжёл –
наверно, сплыли шины,
пока мы были нежны и пьяны…

…На ваших веках стало пыльно.
Краны
издалека несли нам горсти звёзд.
Стыл натюрморт.
И соль вплывала в раны,
в ладонь воды под заржавевший гвоздь.

















***

Поклон глубок,
и тонки ветки.
Плакуча ива, словно ночь.
Я на коре оставил метки,
которые не превозмочь.

Здесь у ствола почти не видно
меня,
смотрящего из тьмы.
Вон там синица,
ей обидно,
что уж разрушены столы.

Столы поникли.
Ветер тает.
И остр, и тёрпок запах груш.
И только дождь,
плакуч,
листает
уснувшие страницы душ.

Уснувшие,
безвинно-гладки,
страницы душ на пустоте.
Плакуча ива.
Груши сладки.
И я не виден в темноте.





















***

Сегодня тише, чем всё время было.
Сегодня ты не та, что ты вчера.
Как сладок твой усталый запах мыла,
издалека донёсшийся с двора.

А ну-ка сжарь, маэстро, туш ей в спину!
Спина так хрупка
там,
где дождь стояч.
Ты шла,
в тот дождь вжимаясь, как в перину,
где твой остался древний тёплый плач.

По лужам рябью пролетают тучи.
След затянулся выпуклой водой.
След так прозрачен,
он намного лучше,
чем та, что ты
под мраком и звездой.

Дождём смыт запах – это только мыло!
Сегодня тише –
тише, чем тогда.
Стояла ночь.
Собака молча выла,
где на свету так выпукла вода.






















***

За нами гора – очень тёплое тело.
Прижмёмся спиной, согреваясь у скал.
Вот странная птица так тонко допела,
где серый ольховник прозрачен и мал.

Мы здесь не бывали с прошедшего века.
Давайте омоем запястья в росе,
где скрывшийся взгляд
с напряжением стэка
мелькнул на речной искажённой косе.

Пройдите по камням.
Пройдите.
Пройдите.
Сегодня не нас приобнимет река.
Сегодня мы снова…

Здесь звёзды в зените.
Здесь тысячи лет пахнет влагой песка.

Пройдите, не бойтесь,
держитесь за лунный
прямой, обжигающий, призрачный луч.
Твой голос вибрирующ,
звонкий и струнный,
когда отражён от согревших нас круч.

А камни под пятками скользки и мшисты.
Ручей обжигает слезой и огнём.
Вот наша полянка.
здесь гулко и чисто,
как тем отпадавшим затерянным днём.

А руки так гладки от соли и пыли.
А мгла так огромна.
Так ночь холодна.
Мы снова…

…И снова мы в звёздах и иле
ныряем сквозь небо,
не знавшее дна.







***
Любит? Не любит? Я руки ломаю.
В. Маяковский.

Балкон пропах чужим нагретым луком.
Мы затаились, прячась под стеной.
Мы под огнём,
что плыл с беззвучным звуком
ломали пальцы,
складывая в строй.

Как было больно!
Нам кричали птицы.
Они горласто падали со звёзд.
Здесь, у стены, я еле видел лица –
твоё и наше
в чёрном нимбе слёз.

Балкон кренится от пугливой страсти.
Ну, вот… я кончил.
Тише! Тише! Ну!
Мы рвали пальцы на четыре масти,
рядами лиц роняя их к окну.

У вас пропахла чьим-то луком кожа.
Прозрачно небо, словно чёрный лёд.
Мы затаились в положеньи лёжа
здесь, у стены, где кончился заход.

Стихает небо.
Вязкий запах лука.
Мы утопаем в крике и бреду…

Идёт огонь с беззвучным звуком звука
сюда
по опрокинутому льду.















***

Походка так неумолима.
Вы проходили, словно тень.
Вы проходили мимо… мимо…
где у реки кончался день.

Вы проходили…
эй, маэстро,
она… скажите…
вот она!
За вами падали с оркестра
седые льдинки из вина.

Ну, вот закат.
Эх, ну и слёзы!
Они так пресны… как туман.
Они так…
Боже…
Розы… розы…
И вот я трезв, и ветер пьян.

За вами воздух тих и влажен.
Здесь пустота.
Здесь ночь и свет.
Песок застыл у кромки пляжа,
вполне похожего на бред.

А вас уж нет в вуали пыли.
Вы что-то чуть сказали… чуть…
Вы проходили, проходили,
чуть просветив сквозь блузку грудь.

За вами пыль взлетала пудрой,
вам золотя закат и плач.
И в ночь вода смотрела мудро
на горсти звёзд, летящих вскачь.













***

Потерянная песня так прохладна.
Вот этот луч на вас был, как на льду.
Я говорил…
Вы говорили: “Ладно”,
смотря наверх,
на ветер и звезду.

Позёмка вздулась линиями снега.
Позёмка пылью выпрыгнула к нам.
Мы задыхались от любви, как бега.
меж этих стен,
как меж оконных рам.

Там так прозрачно…
так прозрачно было.
Звенела песня в небе, как в стекле.
Вы на пурге,
как на трясине ила,
почти умолкли, сдвинувшись во мгле.

А я всё шёл, перебирая лужи.
Они звенели струнами… водой…

Она прохладна,
эта песня в стуже,
так остро-свеже пахнувшей бедой.

Проход.
И снег.
Он обвевает ночи.
Ты так сверкала в небе, как во льду.
Ты говорила что-то что есть мочи,
смотря наверх,
на ветер и звезду.














***

Всё перевёрнуто, словно в бинокле,
если смотреть вон оттуда
сюда.
Осень так гулка.
И окна намокли
там, где дожди,
где вода и вода.

Города нет в перевёрнутом мире.
Небо в ногах очень серо… скользит.
Я из окна в полумёртвой квартире,
как в объективы, смотрел вам в зенит.

Там перевёрнуто небо,
ах, небо!
Ты опрокинулась с башни, как луч.
Я, чуть остыв в тёплом запахе хлеба,
к этим ногам дотянулся из туч.

Вот – я беру,
ну, стеки в мои руки.
Падай из города в небо
ко мне.
Как же теплы твои белые брюки
на отстранённой чужой стороне.

Как ты игольчата взглядом, плечами.
Плечи, как вазы, изогнуты вниз.
Я дотянулся из неба лучами
к свешенным косам в пространство и бриз.

Небо так рыхло, и мокро под низом.
Мир,
перевёрнутый,
смотрит из мглы.
Я здесь один.
Я взлетаю к карнизам,
свешенным вверх лепестками в углы.










***

Ты здесь опять напрасно снова.
Зачем я помню привкус рук?
Ты не сказала мне ни слова,
когда угас на юге Юг.

Твой ал парик.
Он пахнет краской.
Он пахнет холодом от слёз.
Я под лицом – под вашей маской –
искал солёный вкус мимоз.

Как ты стройна!
Я помню это
все эти годы на окне.
Тогда почти кончалось лето
почти что сразу по весне.

Тогда был день почти к закату.
И ты мне пела у стены.
И пыль, и снег вплывали в плату
из непрозрачной стороны.

И пыль.
И снег.
И пели что-то
все те, что шли туда… туда…
У ваших плеч был привкус пота,
когда у рук был привкус льда.

Вы так прохладны.
Я остыну
тяжёлом лбом у детских скул.
Вы очень тихи.
Греет спину
накрытый пледом белый стул.













***

Корона солнца пахнет ацетоном.
Твой лак остыл под вечер на заре.
Мы на стекле,
растаявшем со звоном,
почти допели лето в ноябре.

Темнеет рано.
Стены так же тёплы.
В асфальте тени тонут меж теней.
Тебя,
как песню,
отражали стёкла,
звеня под ритм кентавров и коней.

Давай проводим эту ночь к рассвету.
Уже пора забыть о вкусе слёз.
Мы поклонились перед ночью лету
в том гробовом венке увядших звёзд.

Порывы ветра в нас бросают пепел,
как будто слёзы,
 книзу с фонаря.
Проход назад был полумёртв и светел,
когда ты мне договорила: “Зря”.

Как душен город.
Как проходы гулки.
В нас ветер брызжет каплями с берёз.
Я тени струн наматывал на втулки,
почти забыв к рассвету привкус слёз.


















***

Ты постарела и пахнешь жасмином.
Пальцы прозрачны на фоне сосны.
Здесь мы читали,
чуть кланяясь винам,
наши чужие потухшие сны.
Шубка запахнута прямо на шее.
Взгляд остановлен – он видит меня?

С чёрных морей приходя,
суховеи
чёрный песок нам несут из огня.
Вот он, огонь.
Он так жарок и близок.
Прячьте ладонью ресничную туш.

Мы на мечах выполняли репризу
под кастаньеты хромающих душ.

Здесь нам левей.
Не споткнитесь на бусах.
Бусы шершавы на ощупь, как свет…

Пепел, как снег, чуть сломался на музах
при продвиженьи из холода в бред.
























***

Ты быстро меня забыла,
танцуя лучом в плечах.
Ты плыла… и снова плыла
затем
на чужих свечах.

Твой абрис морозен, тонок.
Он пляшет в дверях огнём.
Он в бездне среди воронок
всё пляшет,
скривляясь в гром.

По городу мы шагали,
когда ты была лишь тень.
Мне к вам,
в ваши крылья шали,
склоняться так было лень.

А волосы пахли мёдом
на матовой коже плеч.
- Откуда вы были родом? –
шептал я у алых свеч.

И тень просквозилась миртом
у самого края скал.
Вы пахли,
как мёдом,
литром
той водки,
когда был бал.

Вы долго смотрели мимо,
когда я ещё здесь был.
Как горек был запах дыма.
Как быстро я вас забыл.













***

Покрыты туманом
так тонко
асфальты.
Вы шапочку носите чуть набекрень.
Нас возле подъезда овеяли альты,
когда завершался у холода день.

Трава была блёклой под тяжестью мрака.
Мы руки меж трав омывали в снегу.
У выпуклых губок был привкус тонака
на мимо мелькнувшем чужом берегу.

Река затаилась за спинами сосен.
Мелькнули парады у вспученных туч.
Уже электричка протикала восемь
под падавший сверху раздробленный луч.

Тебя звали тихим забывшимся словом.
Под шапочкой брови смотрели вразлёт.
Я вам показался излишне суровым,
когда наклонялся, целуя вас в рот.

По шпалам прошли искажённые тени.
Вот здесь,
 у фонтана,
 трава молода.
Я трогал во мгле золотые колени,
когда замерзала на веках вода.

У тёмных ворот,
где кончались заборы,
ты падала влево чуть боком вперёд.
Уже оставались за городом горы,
когда я нагнулся,
целуя вас в рот.

У щёк тонок ветер, похожий на слёзы.
Мы с криком молчали,
когда была ночь.
Уже подступали по низу морозы,
чуть грея вам руки, простёртые прочь.







***

Укороченный день всё короче, короче.
Зимний ветер всё ближе во мгле тополей.
Вы всё тише и тише становитесь к ночи,
приходящей назад из угасших полей.

Ваш забыт “Сигнатюр” через годы и годы.
Ты качалась, как пальма, на белом ветру.
Нам всю осень всегда не бывало погоды
у седого окна поутру, поутру.

Я тебя позабыл на бездонные сутки.
Где ж ты тонкой тропинкой уходишь на свет?
На холодной руке доцвели незабудки
вон тогда
там
у скоса скосившихся лет.

Я всё ждал.
Я всё ждал.
Снова, снова здесь зимы.
Снег, мелькая, ложится из ветра сюда.
Ты смотрела из мглы через тополи мимо,
где на тонкой тропинке застыла вода.

Ты не там.
Полстолетья.
Проносятся птицы.
Я уже позабыл эти линии рук…

Наши были теплы,
запрокинувшись,
лица,
просветясь через ночь
под отброшенный звук.














***

На нас ложится тенью снег.
Он так похож на саван ярко.
Он всё кружит,
смягчая бег
чужих скульптур в проходе парка.

На подувядших облаках
так угловаты, резки тени.
Ты нынче рано в сапогах
среди рыдающей сирени.

Асфальт скользит под каблуком,
где крошка снега мягка-мягка.
Луна так остра над виском.
И к десяти забыта сказка.

А ты идёшь из дали в даль.
И снег взвихряется по следу.
Я наклонялся вам в вуаль
в почти законченную среду.

А снег летит промеж ресниц,
роняя вниз на щёки иней.
И тихо от безмолвья птиц
на замерзающей перине.























***

Тебя не видно с этажа
там,
в темноте почти у света.
Ты ела дольки дней с ножа,
так и не дав на всё ответа.
Вам было восемнадцать лет.

Ну, ладно,
эй,
эй-эй, карету!

О, Господи,
тебя уж нет
вот к этому другому лету.

В подъезде холодно к пяти
утра,
когда не ходят тучи.

Я говорил, мол, не грусти
и раздвигал во мраке сучья.

Вон ты
вон там
на пелене
за замигавшим светофором.
Твой росчерк тонок на окне,
где ты опять мелькнула взором.

Ну, вот и всё в который раз.
Не слышно холода и утра.
В ту осень искры возле глаз
имели привкус перламутра.

И темнота плотнеет к дню.
И по дворам проходят дети.
Мы наклоняемся к огню,
так одиноки на паркете.










***

Как ваш ребёнок?
Он подрос?
Надеюсь, было быстро-быстро…

Мне в руки вновь
 из тонких слёз,
сверкая,
вылетают искры.

Надеюсь, девочка?
Да-да –
мы подрастём:
она,
мы с нею.
Не наклонятесь же сюда –
я не хочу ласкать вам шею.

Вокзал так сед и пыльно груб.
- Да-да, я жду вас с дочкой с рейса…

Я тосковал по вкусу губ.
Я так рыдал…
Ну, смейся, смейся.

Простор прохладен в вышине.
Прости.
Пора – я вылетаю.
Ты часто снилась мне во сне.
Ты родила, я знаю, знаю.

Я завтра встречу вас двоих.

Давайте, Боже, ну же вмажем.
Я завтра, Боже, встречу их.
Светает.
Клён за диким пляжем.

Сегодня солнце, как тогда –
тогда,
когда кончалось лето.
Ты зря звонишь ко мне сюда.
Ты зря напомнила про это.

А август тих и утомлён,
Он как бы тот, что годом прежде…

На берегу седеет клён
в совсем обтрёпанной одежде.
***

Над нами день становится темнее.
Я провожу вас дальше сквозь леса.
За нами искривляются аллеи,
где в глубине чуть слышны голоса.

Ты ухмылялась неостановимо.
Был на губах вкус утра и беды.
У вас веснушки в промежутках грима
слегка светлей от ночи и воды.

Мы во дворах теряемся, как кошки,
Стволы деревьев так шершавы в днях.
У вас так неухожены ладошки,
что так заметно к вечеру в огнях.

На веках дождь ужасно неподвижен.
Ты зря так смотришь дулами зрачков.
Не подходи.
Не приближайся ближе
меж чёрных туч, как чёрных берегов.

Шакшинский тракт сегодня мокр и ярок.
На фонарях взметнулся птичий след.
На лужах дождь всё пишет без помарок.
На лужах ночь,
похожая на свет.

Асфальт так гулок.
Он мне дует в спину
дождём
и мраком, пахнущим дождём.
Шакшинский тракт,
вытягиваясь длинно,
мне тянет руку с возгласом “Пойдём!”














***

Осень сыплет тюльпаны с гранита.
Здесь безлюдно –
здесь,
в арке у ив.
Дождь летит на умытые плиты
ледяных, словно лёд, мостовых.

Здесь мы были вчера.
Здесь темнело.
Стены пахнут всё тем же теплом.
Я снежинки всё слизывал с тела,
наклоняясь к тебе напролом.

Стены мокры.
Летят ближе тени.
Здесь так пусто.
Здесь –
в арке у тьмы,
здесь,
где я вас хватал за колени
под закат на исходе зимы.

Под закат,
под мороз
на исходе
искромётных ноябрьских стен.
Здесь теплее.
Здесь –
в арке,
в проходе,
где слышнее дыхание вен.

















***

Я вас обидел той далёкой ночью?
Я уходил меж стен по стороне.
Тогда
в последний раз
я вас воочью
почти увидел тенью на стене.

Вы были слишком юны
там,
в апреле.
Вы так устали.
Был на пальцах лёд.
Я засыпал в огне на вашем теле,
вот так и встретив лето и восход.

Вы так прохладны грудью к утру были.
Танцуйте же!
Танцуйте под закат!
Мы там,
на мостовых,
в взвихреньях пыли
не отвечали окликам назад.

Ты подросла.
Ты стала выше ростом.
Зачем вам стрижка оттеняет лоб?
У двухэтажек было так всё просто,
где танцевала ночь у знака “stop”.

Закат остался позади на трассе.
Щека шершава, жжёная луной.
Я замерзаю в этом старом классе,
где за окном ты пела под стеной.

Ну, ладно.
Ну, подай мне руку в зиму.
Рука тепла от солнца, где апрель.
Я очень часто забываю имя,
бредя углом,
где так же тиха ель.

А трасса мёрзнет, раскалённа светом.
Она пустынна на подъёме вверх.
Тогда был май.
Тогда случилось лето,
когда вон там меж стен погас твой смех.


***

Темно –
здесь тёмные аллеи.
Читайте Бунина мне вслух.
Я целовал у вашей шеи
ключицы
ночью после двух.

Здесь, у кустов, сыры зарницы
почти наметившиеся.
И в нас так строго смотрят птицы,
под утро хрипло голося.

Зачем ты руку прячешь к телу,
сжимая плечи вниз… и вниз?
Ты помнишь –
мы там к чистотелу
под Мендельсона прокрались?

И был рассвет на вас,
на лете,
почти как белая фата.
Вы так и сгинули в рассвете,
пока я досчитал до ста.

А тропка узенька и длинна.
Аллея мягка и смугла.
Я у скульптуры Буратино
смотрел вам в спину из угла.

И замолчали, плача, птицы,
смотря наверх
 и мимо,
в вас,
и нам слезой омыли лица,
пока я досчитал до “раз”













***

В тенях,
как в медленной воде,
ты мутно-тала.
Я не искал тебя везде,
когда светало.

Через сугробы ходит свет
в воде и неге.
Тебя давно уж больше нет
на чёрном снеге.

Я по следам туда-сюда
ходил вдоль бала.
Я так и не услышал “да”,
когда светало.

А ночь валилась с берегов,
как будто с ночи.
И ты не слышала шагов,
прижмурив очи.

Сосульки падают, звеня,
на мостовые.
Вы не забудете меня,
склоняя выю.

А ночь всё смотрит,
смотрит вслед
туда
из ночи.
За вашей тенью ходит свет,
прижмурив очи.
















***

Всё было так… впустую
здесь,
на ребре окна.
Волня тянулась к бую
из берега,
из дна.

Здесь, на реке, не видно
ни неба, ни земли.
Мне было так обидно
в том иле, как в пыли.

Проходит мимо катер,
вздымая волны в нас.
Вас облепляло платье,
налипшее на вас.

И ветер тянет пылью
с мостов
и тропок вниз.
У вас глаза, как крылья,
прижмуренные из…

…из вас,
из полусклона
тех вееров у скал.
Нам крикнул крик вагона,
так гаснущ,
мягок,
мал.

И вот – так серо-серо!.
Песок слежался…
Мда-а!
Я вам на грудь сомбреро
расположил сюда.

А ночь тонула в иле
у самого огня.
Не продохнуть от пыли
здесь,
на верхушке пня.

Не продохнуть,
не видно
тех плачей на заре…
Мне было так обидно
стареть на фонаре.
***

Последний бордюр уж обледенел
над самым обрывом вниз.
Ты мне говорила, мол, я хотел,
мол, это был мой каприз.

Ты мне говорила,
когда мы там
летели через восход.
И мы замерзали, когда там к нам
склонялись сквозь небосвод.

Вот этот,
не видишь?,
он в белом весь
на гибких тугих крылах.
Уже это утро,
пробило шесть
беззвучно на тех часах.

Они там, где стрелки, все наши,
те,
кого мы любили там.
Бордюр остывает на высоте.
он, бел, наклонился к нам…

Наверное, холодно?
ближе сядь.
На облаке сыро, да.
На облаке так же безлюдно, ****ь,
и ходят туда-сюда.

А небо беззвёздно, как в пелене
чужого, как небо, сна.
О, Боже, как холодно здесь, на дне,
у самого, Боже, дна.













***

Нас не видят из полуокна,
перечёркнутого фонарём.
Нас не видят,
где мы в чреве сна
тело солнца на руки берём.

В этом теле тепло в глубине
шаровитой округлой звезды.
Нас не видно,
когда мы во сне
обнимаем на солнце сады.

Свет нас гасит, от мглы заслоня.
Нас не видно, мы талы и злы.
Ты в огне не узнаешь меня
до последнего всплеска золы.

А пока здесь не видно им нас.
Здесь огонь –
он похож на балет.
Он танцует.
И плачет у глаз
тот
всё тот же чужой менуэт.

Солнце ало, как чёрный порог.
Мы скользим, всё хватаясь за верх.
Это солнце не видно из строк,
полусписанных с ночи, эх-эх.

Солнце – вот,
вот зашло за зарю.
Темень ближе.
Чернее углы.
Я иду через свет к фонарю
из огня, как объятия мглы.












***

Дорога сверкает под ночью.
От пуха пуржится и лёд.
Мне блюз,
завершившийся к ночи,
сорвал, словно голос, аккорд.

Пространство на трассе огромно.
Как тяжек мой путь по шоссе.
И только вода
неуёмно
блестит на седом колесе.

Скользнули, как молнии, искры.
Звук сник.
Пахнет небом.
Темно.
И ёлки,
безмолвны и быстры,
вкололись сквозь небо, как дно.

Обочина пахнет закатом.
И пыль тонко-хрустка в ногах.
И кто-то,
склонившийся к латам,
чуть виден в чужих берегах.

А ночь умерла, как уснула.
А моль всё касается щёк…

Я прыгал сквозь небо со стула,
к губам прижимая восток.

















***

Неровный путь в засохшей глине.
Пылает солнце.
Пляшет бред.
Здесь,
вон, в тени,
как взгляд в трясине,
беззвучно утопает свет.

Вот – шаг, и всё застыло.
Пусто.
Звенит.
Безлюдно в пустоте.
И всё опять мертво от хруста
на покосившемся листе.

А небеса так тесны сбоку.
В губах смерзается мороз.
Я прикасался телом к оку,
такому скользкому от слёз.

И так безлюдно на равнине,
не то замёрзшей?.. или… нет?
Я спотыкался в этой глине,
из пустоты идя на свет.

А глыбы пялились под ноги,
пылая плачем из огня.
Они, возможно, были - боги
на пустоте среди меня.



















***

Неровно небо, серое от боли.
Пришёл октябрь через костяшки пней.
И дождь так мокр от запаха магнолий,
как тонкий свет, летящих с Пиреней.

Прохладно пальцам
здесь,
под листопадом.
Тропа желта, кленова и сыра.
Я пригревался к тени где-то рядом
у пожилого мёртвого двора.

Он мне засыпал плечи мокрым мраком,
октябрь,
чужой,
почти забывший нас на высоте
за брошенным бараком,
что до сих пор хранит тепло от вас.

Нахохлен город тучами в тумане.
От стен, как снега, пахнет синевой.
Здесь никого.
Октябрь.
И на Коране
всё тот же дождь, как ноту, тянет вой.























Пицунда.

Мне листья тянутся к щекам,
здесь, в тишине,
где ночь и прело.
Здесь тянет холодом из рам
с чуть уловимым вкусом мела.

Чуть дёрнул ветер сквозь бамбук.
И у корней всегда так сыро.
В лагуне день, как в круге рук,
освободившихся от мира.

В лагуне пусто, как в стекле.
Я что-то шарю среди пены.
Я руки выпачкал в золе
у клумб,
где мёртвы цикламены.

Я шарил в миртах, как в аду,
Ища опять того…
чего-то.
Я вас искал,
где какаду
так тих в засохших каплях пота.

Уже безлюдно в тех местах.
И от безмолвья мёрзнут руки.
Я руки выпачках в цветах
на отстранившемся бамбуке.

А между листьев стон и свет.
Луна огромна возле моря.
Тебя давно уж больше нет
вон там,
где холодно от горя.














***

Тепло в руке,
обнявшей меня сбоку.
Ты словно здесь, как будто как тогда,
где день,
мохнат,
сникает к водостоку
из не тобой согревшегося льда.

Глаза заносит снегом, словно плёнкой.
Они так чёрны,
гасясь белым вне.
Ты словно здесь,
мелькнувшая сторонкой
на потеплевшей чёрной стороне.

Прохладу крылья навевают в щёки
от то ли галок,
то ли просто птиц,
и мы всё так мертвы на водостоке,
так незаметны в мельтешеньи лиц.

А мы всё так.
А мы все бродим, бродим.
Морозны стены
в окнах, как в слюде.
Удушлив пар на нас,
на хороводе,
почти образовавшемся везде.




















***

Закат в балкон пылает красным.
Ах, как здесь жарко одному!
Здесь так и было всё напрасным
в увядшем небе, как в дыму.

С перил взлетают батальоны
под август постаревших мух.
Я здесь лет сто жрал макароны,
почти не вынося их дух.

К полуночи слегка темнее
и никого среди окон.
Я помню,
как ты мне на шею
перегибалась сквозь балкон.

Я помню:
холодно на ветре,
летящем в снежной крошке с крыш,
бездонно небо в полуметре
от заострённых кверху лыж.

И здесь всё так же тёмны стены,
чуть-чуть темнее, чем вода.
Закат так красен у антенны,
чуть наклонившейся сюда.






















***

У вас серебристо от слёз на скулах
здесь,
в сумерках
возле забытых лип.
Я в ваших глазах,
словно в чёрных дулах,
почти что увидел чуть слышный всхлип.

Ты тонко мелькнула среди пространства
таких неисхоженных площадей…
Тебе исполнялось
в удавке пьянства
почти восемнадцать
под хор ****ей.

Здесь,
возле окна,
нас всего лишь двое.
Припев докричали
те гости к ним.
Ну вот…
мы так быстренько…
здесь и стоя,
укутавшись в белый и чёрный грим.

Ребрист и невыраженн подоконник.
Стекло на окне зарастает льдом.
Значительно слаще,
как свет,
крыжовник
из этой руки,
обнимавшей дом.

Кричат за дверями,
танцуя рядом,
они –
уж почти что не наши,
эх!
Ты тихо уснула за пятым рядом,
стекая слезинками снизу вверх.








***

Ты всё вблизи неясна и блестяща
в фольге дождей,
сверкающих к зиме.
Ты по ночам являться стала чаще
в почти замёрзшей этой кутерьме.

Лифт громыхнул, закрыв тебя дверями.
Так пусто, вот, сто лет на этаже.
Я долго видел призрак над краями
в тумане слёз, как в чёрном неглиже.

Прожжён диван под белой сигаретой.
В окне так стылы окна на горе.
Ну вот и след за канувшей каретой
в таком чужом,
расколотом дворе.

А ты скользила,
гладка белой кожей.
Тебя не видно больше у двора.
Ты не была заметна за прохожей,
идя,
где начинается гора.

























***

Просвет не светел в пустоте,
где окна гулки в лунном свете.
Луч искажённн,
как на кресте,
на неотсвеченном просвете.
Дома тяжёлы от песка,
от туч,
сползающих под ноги.

Был острым холод у виска
вот здесь,
на брошенной дороге
среди домов, смотрящих вдаль
пустыми зенками без света.

Ну, вот –
я кончил пастораль
у освещённого просвета
такой обгрызенной луной
над тополями выше крыши.

Дворы так гулки за спиной,
когда вокруг намного тише.
И здесь в песке и щебне мрак
так мягок, бархатист и влажен.

Мы – под горой почти овраг
во мгле,
как в обнимавшей саже.



















***

Так душно в тучах,
словно в снеге,
таком вот…
рыхлом
возле звёзд.
Я здесь так долго на ночлеге
всё грел вблизи груди мороз.

Здесь небо ярко, словно ваза,
здесь тишина, как где-то там.
Здесь ночь мне греет область таза
под отдалённый цокот лам.

Я затаён за облаками
вблизи созвездия Стрельца.
Я вниз,
в просвет,
тянусь руками
с тяжёлой тяжестью свинца.

А свет с земли выходит в небо,
всё не дотягиваясь к нам….

Я никогда там больше не был,
где тишина…
как где-то там.






















***

Иглами окон зачёркнута даль.
Дальше – конец возле мглы, как у стенки.
К ночи простор вдруг пахнул, как миндаль,
мраком, как пледом, ложась на коленки.

Он, как сугроб, мне согрел бёдра мглой.
Ветер удушлив,
недвижим в коленях.
Ночь очень странно,
как горькой золой,
пахнет миндалем в умерших сиренях.

Глыбы домов так невидимы, так!
Эта бесшумна река…
или тело.
Эта стена так похожа на мрак,
непроницаемо тиха и бела.

Вот.
Этот шаг словно канул в песке.
Глохнут парады на жёлтой ладони.
Ночь так сыра на беззвучной реке,
словно ребёнок, плывя на баллоне.

























***

Стало чёрно под рассвет.
Очень-очень чёрно стало.
Очень глухо, как в костре от золы.
Солнце падает в паркет
на рассвете,
если мало
тела света, где все сыры стволы.

Пар выходит из низин.
Пар набряк у ног туманом.
Вот умолкла, словно канув, сова.
Стая туч,
как птичий клин,
всё жива за тем бурьяном,
где мы долго засыпали у рва.

Вот и утро.
Вот и меч
от Востока кверху, кверху.
А на ёлках стало ало у круч.
В хвойной одури прилечь,
принакрывшись тяжким эхом,
глухо-влажно-неуёмным у туч.

Я допел тебе слова,
всё ища тебя руками
чуть под утро возле схода с зарниц.
Вот умолкла в свет сова,
за дубы держась носками
жёлтых лап,
как жёлтых сморщенных лиц.

















***

В руках цветов,
как в синеве,
почти обнявшей нас крылами,
в огне,
как в небе на траве,
перевернувшейся за снами,
вот в этом всём,
как в долгом сне,
вот в этом –
пахнущем гнильцою
я пыль вздымаю на столе,
настолько схожую с пыльцою.

Мне из угла всё тянет длань
какой-то сумрачный и строгий.
Он хоронится за герань
вон –
на окне, как на пороге –
как на пороге через синь,
в окно ко мне смотрящей гнило.

Я из окна сникал в полынь
с таким тяжёлом духом ила.
А синь всё пялилась в окно,
перевернувшись книзу солнцем.
Я спал
и гладил телом дно
за этим сколотым оконцем.




















***

На нас уже никто не смотрит слева
на перелёте от Полярной в Юг.
У нас в ногах тепло от подогрева
неслышно тёплых тянущихся рук.

Пространство снизу чуть слегка бездонно,
где окна лиц так жёлты и теплы.
Я так…
с трудом,
не удержась от звона,
сквозь перигей сникал дождём в столы.

А там так холод вязок возле литра.
Глаза глядят из верха через мглу.
А там
свечой засохшая палитра
так разноцветна слева на углу.

И мы одни у неба, как камина.
Оно мелькнуло мимо, как огнём.
И стаи губ
у рук,
как пахнут вина,
чуть пахли светом сверху за дождём.
























***

Здесь очень тихо на дороге
у перевёрнутой сосны.
Здесь у тебя замёрзли ноги
в воде,
как в свете от луны.

Мы здесь молчим,
намокнув в белом
тумане.
К утру вдалеке
я согревался вашим телом
на увлажнившемся песке.

Здесь горы так, ах, молчаливы.
И ты молчишь под песню вод.
Мы отстранялись от крапивы,
минуя первый поворот.

И этот мох так тёпл,
где стены,
где отрицательный уклон.
Ты согревалась в теле пены,
через пространство глядя вон.

И горы в холоде молчали,
нас принимая в лоно,
в тень.
Был свет похож на запах стали
вон там, где ночью ходит день.



















***

Твои глаза мне снятся с дна
совсем чужого к ночи неба.
Ты там совсем, совсем одна,
где чуть поодаль дряхла Геба.

Там снег летит, как перья, вниз
с твоих таких прозрачных крыльев.
Ты искры слёз,
ложась на бриз,
ссыпала в свет пыльцой и пылью.

В ногах зацвёл грозой буран.
Извилист путь беззвучных молний.
Здесь одиноко у полян,
где молчаливы колокольни.

Где ты одна, совсем одна
всё смотришь, смотришь, смотришь…
Боже!
И твой анфас вблизи окна
мне, как и прежде, корчит рожи.

А небо выпукло назад
в твой след,
перечертивший своды.
угрюм и тёпл, и ал закат
за всплеском молний с непогоды.





















***

Неровный свет в осколках чёрной вазы.
Была портьера влажна у лица.
Здесь,
у окна,
рассвет кончался сразу
на острой кисти с функцией резца.

Ты что-то пела,
перемазав краской
щеку левее этих тёплых губ.
Я твой висок под шёлковой повязкой
всё целовал в пейзажах гваделуп.

Стояло утро,
нам не грея руки.
Уж на холсте чуть просветился зной.
Уже чуть слышны в недрах джунглей звуки
над левой
с краю рамы
стороной.

Ты всё смотрела мимо, мимо, мимо.
Ты что-то пела,
наклоняясь в холст
на отстранённый голос пиллигрима,
с угла пересекавшего погост.

А ночь лежала влажно, как портьера,
мне охлаждая холодом лицо,
а свет был ломок в вазе под сомбреро,
полями обозначившем кольцо…

А ты молчала, чуть шурша кистями
по небу,
как чужому полотну.
Рождался день на отдалённой яме,
забыв тебя,
склонённую к окну.










***

Деревья голы у минарета.
Здесь рядом трасса из Бирска в нас.
Здесь мы стояли у края лета
вблизи стеклянных фонарных глаз.

Здесь, как и прежде, тот дух бензина.
На тротуарах закат в пыли.
Здесь в повороте всё та же глина,
где мы скользили под “тру-ли-ли”.

От листьев пахнет чуть слышно мёртвым.
Снег обнимает следы водой.
И ветром Юга,
дождливо-спёртым,
всё тянет сзади
за чередой
огней и дыма у перехода,
где расплываются фонари…

Тебя напомнила мне погода
туманом сникшая у двери.






*  *  *

«Давай, пошел!» – мне крикнул ротный,
роняя кровь в поток дождя.
Он остро пахнет зверем, потный,
харкая слизью и рубя.

Огонь взрывается слезами.
Эй-эй,
они почти что здесь.
Прикройте с фланга!
Берегами!
Держите строй, все те, кто есть!

У скакунов дымятся холки.
Давай,
пошли,
не лейте слез.
Уже красны от крови елки,
ковром усеявшие плес.

Давайте вверх левей по склону,
скользя копытами в снегу.
Вперед и вверх по кручам
к звону
чужих мечей на берегу.

Ну что ж ты?!
Рухнул всадник справа.
Теперь так пусто у плеча.
Вперед!
Выходим в лоб,
где лава
холодной крови горяча.

Уже в нас смрадно дышат хари.
Уже визжат кругом ножи.
Откуда этот запах гари?
Пора, мой конь,
кричи и ржи.

В нагрудник бьются копья.
Стремя
хватает склизкой синью клык.
Мой меч разваливает темя,
глуша чужой утробный рык.

Не сдайте фланги!
Дождь все туже.
Не гните линию в строю!
Не плачь, мой конь,
давай же,
ну же!
Гони их к скалам на краю.

И черен мозг на всех копытах
до горл забрызганных коней.
И плачет сотник возле скрытых
засеребрившихся огней.















































***
Как тяжело.
Кольчуга липка
на мокром теле у огня.
И менестрель роняет скрипку
с заиндевевшего коня.

По кругу чарка.
Люди пьяны.
И кровь, как грязь,
там,
на клинках,
где отражаются поляны,
лабая марш на черенках.

Костер кипит огнем у неба.
Кричат возничие из мглы.
И солянистый запах хлеба
уже согрел в дому углы.

“Я был на фланге!” – крикнул пьяный.
Сломалась ветвь у синевы.
И отражаются поляны,
взлетая в небо из травы.

“Здесь хорошо”, - сказал неясный,
не проявившийся во мгле.
Костер горит,
 прозрачно-красный,
рисуя тени на стволе.

И рукоять у чарки липка.
И пахнет кровью мех коней.
Эй, музыканты, где же скрипка?
Мы вновь выходим из огней.

Мы снова здесь,
 где отразились
поляны в небе, как в пруду.
Мы преждевременно простились,
влезая в латы на ходу.

Нас преждевременно отпели
все эти,
канувшие в пыль.
Луна расплавлена на теле.
И пахнет золотом ковыль.


***
Короны у ламп застывают в морозе.
И лужи сгустились резиной в ногах.
Последний огонь,
догоревший на розе,
нам шепчет под пеплом о древних богах.

Промчались кентавры,
литы,
гладкокожи.
От них запах яблок, как дев и садов.
А пепел все шепчет:
“О, боже! О, боже!”,
взлетая под ветром вдоль серых рядов.

На гладкие волны ложатся отсветы
все той же прозрачной, ущербной луны.
Молчат кипарисы,
докончив куплеты
растаявшей к ночи нездешней весны.

Копыта стучат,
затихая за миртом.
От волн подлетевшая пена
мертва.
Короны у факелов.
Никнет к палитрам
слегка загустевшая к ночи листва.

А кони прохладны,
литы,
гладкотелы.
На гривах, как пламени,
пляшет рассвет.
Короны на соснах,
багровы и белы,
танцуют,
сгущаясь в направленный свет.












***
С вершин приходят утренние росы.
Игольчаты цветенья возле труб.
Мы смотрим вверх,
где чертятся вопросы
полунемых,
полузабытых губ.

Там так тепло от их дыханья в холод.
Чуть запотела крайняя в Весах,
И ледяной,
туманно серый молот
взлетает вниз на солнечных часах.

С лучей осыпался перезамерзший иней.
Он тает вихрем
там,
где Ганимед.
Вот он исчез на левой половине
чужой луны,
переключенной в свет.

А холод тих у голубого всплеска.
И тишина,
где выгнут Млечный Путь.
И с ликов солнц взвихряясь,
арабеска
у черных звезд нам согревает грудь.

“Простите!” –
вскрик протяжного тумана.
И он уже далек,
у пустоты.
Мы шепчем стих печального Ростана,
клоня огонь в пахучие цветы.














***
На поролоне сперма, словно краска.
Он,
поролон,
пропах во мгле теплом.
Почти остыла к полуночи ласка
ее,
живой,
под обнявшим крылом.

Еще чуть-чуть – и будет утро снова.
Она ногами встала на карниз.
Уже полет.
Ей не хватило слова,
чтобы сказать при отправленье вниз.

Лишь тень.
И перья кружатся вдоль блока,
вдоль отраженья в окнах белых луж.
Слеза дождя огнем взошла из ока,
что все глядело в холоде из душ.

Крыла раскрылись,
распрямились в ветер,
и запах лона сгинул в пустоте.
Смотрели в небо брошенные эти,
следы дождя размазав на листе.

Пространство пусто.
Ветер обнял ели.
Согнулись в небо тучи из дождя.
Я влагу лона сохранял на теле,
танцуя самбу,
плача и бредя.















***
Под небом,
там,
где реже воздух,
чуть просветился космос вниз.
Под небом пыль на острых звездах,
глядящих в землю через бриз.

Земля под крыльями так шатка.
Смолисты горы справа вдаль.
И тень луча,
стройна и гладка,
закрыла космос, как вуаль.

На тучах сзади звон от зноя.
На тучах… тучи, словно снег.
И лики звезд,
звеня и ноя,
у горных пик прервали бег.

И я вдохнул глоток мороза
при повороте из огня.
Был космос,
бред,
и мерзли слезы,
немножко молодя меня.























***
Неровен шаг по старому карнизу.
Скользнули когти вниз по жести… вниз…
Здесь у стекла тепло уходит книзу,
где леденист,
где дымно-льдист карниз.

В окне огонь,
как чернота в камине.
Вздувает ветер пепел из трубы.
Я вас имел на остром ложе пиний
под дальний звук грохочущей трубы.

Не пойте джаз.
Кричите же!
Кричите!
На окнах вазы, словно на воде.
Вот кончен бал.
Вы в теплой сперме спите,
окинув длань в прохладу на звезде.

Движенье неба стихло на пороге.
Почти под утро вскрикнула сова.
Нас в дальний путь сопроводили боги,
когда часы во мглу пробили два.

Остыла степь в проеме меж деревьев.
Кричат цикады в холод на окне.
Свет рассыпался,
падая из перьев
сидящих справа там, на стороне.



 
***
По старому заброшенному пляжу
проходят чайки линией огня.
По струнам радуг,
в сон роняя сажу,
взлетают листья брошенного дня.

Песок скрипит похоже на рыданья.
Вот солнце пало в воду за водой.
И запевая слезы и страданья,
крыласты в белом подровняли строй.

У пляжа тесно в глубине кабинок.
Ну, наливай.
Как пахнущи цветы!
У пляжа,
на скамейках,
возле спинок,
нахохлив гривы,
призрачны коты.

А сходни в глубь
дощаты,
скриплы,
гулки.
Здесь мелководье прямо до конца.
И возле сосен,
глядя в переулки,
подняли крылья в белом у крыльца.

Как тверд песок за полосой прибоя.
Барханы.
Ямы.
Холодно в воде.
Ну, наливай.
И мы,
крыласты,
двое,
взлетаем вверх, качаясь на крыле.
 
***
По холоду воды,
по ослепленью утра –
эй-эй, держите фланги –
мы снова входим в даль,
пересекая льды,
на запах перламутра,
ровняя строй фаланги,
у гард целуя сталь.

Сквозь стороны,
в огонь,
ломаясь,
смотрят вьюги.
Вот отразились стоны от облетелых глыб.
Храпит и бьется конь.
И кто-то,
шаря фуги
и плача возле кроны,
перезавис у дыб.

По преломленью дня в росе на хризантеме,
по отражению в пространстве красных вин
к нам тянутся с огня
вон те,
в крови и креме,
к переплетению в полуосенний клин.

Давайте –
за других!
Уже нагрелась кружка.
Давайте же –
за левых полузабытых нас.
А вечер дик и тих.
И в шлеме финтифлюшка
под кровь и плач в припевах
подхватывает бас.

Ну вот –
светите нам,
стоящие у входа!
Эй,
запевайте слева,
дождавшиеся нас!
И ночь,
взлетая с рам в луну у перехода,
перегорает в древо
под вскрик на третий раз.

***

Тропа звенит почти во сне
седыми клавишами льдинок.
Тропа теряется на дне
бездонно омутных пластинок.

Она ведёт меня, ведёт,
тропа,
где фонари и стены…

здесь остро кровью пахнет лёд
и тяжек гул застывшей пены.
Застывший розовым закат.
И ночь за иглами направо…

…Он не пришёл сюда,
назад,
где ледениста переправа.
Где свет
и ветер,
и январь,
и где заносит пеплом веки…

Как свеже снегом пахнет гарь
на письменах о человеке.























***

На темноте стоят дожди, как струны.
Они так ярки – словно чёрный свет.
На темноте так неподвижны луны
на протяженьи тех миллионов лет.

Здесь так темно с прошедшего полгода.
Здесь звёзды пахнут горько, как миндаль.
Мы здесь так ждали чёрного восхода,
спрямляя руки вниз на магистраль.

Качнулся ливень, изогнувшись влево.
От черноты пахнуло прелым в нас.
Здесь, на проходе через лужи в древо
нам кто-то вжарил отражённый джаз…

Сентябрь шумит дождями возле сосен.
Ковёр пружинит хвойным телом внутрь.
Здесь,
на исходе,
отбивает восемь,
когда исходят полуливни утр.

Здесь тихо к ночи.
Вот и стихли струи.
На темноте не видно темноты…

Мы имя тьмы упомянули всуе,
когда почти что высохли цветы.



















***

Лучи в стекле наклонны
похоже на клинки.
Нас овевали клёны,
не видные с реки.

За нами что-то пели.
Как жарко под закат!
Как жарко пахнут ели
Вот здесь,
где свет и ад.

Лучи в реке продольны.
Лучи видны… видны…
Здесь как-то… посторонни,
как свет, стальные сны.

Карета катит с юга,
кренясь на полусмех.
Как солона подпруга
при поцелуе вверх.

А ветер пахнет… пахнет…
лучами на воде.
А ветер к ночи чахнет
зловонием везде.






















***

На нас глядели через окна лампы,
Когда был кончен путь по мостовым.
К нам прислнялись, словно льдины, вампы
на перекрёстке, уводящем в дым.

Вокруг был снег, похожий на туманы.
Он налипал на свет, как на стекло.
Я целовал на вашем сердце раны,
ладонью справа обхватив крыло.

Замёрзли свечи на седом восходе.
Скользили кошки лапами в снегу.
Мы обнимались в вымерзшей природе
всё там же, на вчерашнем берегу.

На вашей шее было пресно, льдисто.
Был так упруг ваш поцелуй мне в рот.
Ваш снег звенел похоже на монисто,
ссыпаясь крошкой вниз на небосвод.




























***

Вы, словно тень, в проходе кверху.
Вы там – на фоне неба – тень.
Вы так прозрачны слева к эху
на перекрёстке набекрень.

Туман касается проёма
прозрачных улиц,
словно стёкл.
Туман молчит у перелома,
когда твой призрак жёлто-блёкл.

Ты смотришь светом, как глазами,
из опустевшего двора.
Ты истекаешь голосами,
рыдавшими тогда… вчера.

И ты всё так же так… прозрачна.
И губы пахнут миндалём.

Мы разместились так удачно –
почти в полустояк вдвоём.

А город рушится на ноги,
обломком губ целуя взлом.
Вы так прозрачны на дороге,
пересекающей проём.





















***

На холод вверх,
на зов,
на холод,
холод.
Вот он обжёг мне пламенем лицо.
Здесь,
между звёзд,
почти что свод расколот,
склови обломок в ноги, как крыльцо.

Здесь космос чёрн.
Лучи в лицо дождями.
Спрямляют взор сидящие с боков.
Я бросил взгляд под ноги на Майями
меж еле видных тонких берегов.

А небосвод осколками так режущ.
Пролёт так чёрен в космос,
в глубину.
На третий шаг на лик налипла свежесть,
как на окно, склонённое к окну.

Прохладно.
Чисто.
Рвано солнце с краю.
Над перигеем так прозрачна тень.
Я горстку льда,
как сбившуюся стаю,
у тёплых губ поймал на входе в день.


















***

Не слышен голос из пространства.
Уже затихла к ночи ночь.
Мы запивали гегельянство
стаканом из последних мочь.

Горела Южная, где Север,
где колыхнулось небо льдом.
Ты опрокинулась на клевер,
в мрак обойдя по кругу дом.

Храпели кони.
Пахло сталью.
И был медовым привкус уст.

Они забыли нас за далью,
где у горы кончался куст.
Они смотрели из продольной,
почти завшивевшей скалы.

Ты мне слегка шепгнула: «Больно»,
чуть изогнувшись из золы.
И пахло золотом с пространства,
Так… переполненного мглой.

Они нас ждут,
закончив пьянство,
за перегревшейся скалой.




















***

Здесь никого под ветром туго-тёплым.
Здесь тишина.
Здесь нет у стенок нас.
Мы так давно не поклонялись стёклам,
всё так и ждущим отраженья глаз.

Взлетает пыль от кладбища позёмкой,
где тих автобус, мёртвый и пустой.
Мы за закатом,
как за чёрной плёнкой,
всё так глядим на Север за чертой.

Здесь так объятья холодны и жгучи.
Туманец вдоха выдохнулся вниз.
Здесь никого.
Здесь неподвижны тучи
здесь,
за закатом,
плачущим из риз.

Прохладно.
Ветер.
Еле слышны ели.
Провал у солнца леденит кадык.
Ты так безмолвна, сумрачна на теле,
с трудом глуша тугой ладонью крик.

А ветер пуст, летящий пустырями.
Безмолвны совы, сморщенные в свет.
Здесь никого за нашими дверями,
почти что отразившими рассвет.
















***

Под туманы прорастают искры, словно сучья.
Вот и нас забыли к утру
все,
кто знали нас.
Вот и ветки полугнуты снизу кверху в тучи,
в гром от молний,
исполнявший полумёртвый джаз.

Ветер выгнулся, ломаясь в искры лепестками.
Здесь так сыро у подножья отражённых гор.
Я к тебе тянулся в небо тонкими руками,
Из огня, из бездорожья,
из окон и нор.

Дуб чуть сдвинулся за кромку – дуб и ветки ёлок.
Здесь трава морозно-бела, крики сов, как плач.
Здесь не видно перехода из теней в осколок
отразившегося света в чёрный карагач.





























***

Мне так темно от опьяненья,
когда съезжают стены вбок.
Я задыхаюсь от паденья
вперёд и вверх через порог.

Огни сгущаются изломом
почти расплавленного дня.
Тот день угас протяжным стоном,
едва услышанным с огня.

Продольна улицам зарница.
Кричат голуби вослед.
За нами в тень уходят лица,
как в пустоту за мрак и свет.

А воздух душен возле горла.
 А воздух тяжек, где кадык.
 И бесконечны окон жёрла,
рыдая, целящихся в лик.




























***

По мостовой звенят лучи, как шпаги.
Проходят тени меж сугробов вбок.
На мостовой так холодно от даги,
лучами покачнувшейся в порог.

Запела сталь, коснувшись нас при входе
навстречу ветру, к небу, в ночь
из мглы,
где тих камин на угольной породе,
золою осыпающей залы.

Камин смотрел нам в спины из под блюда
уже давно в вине отмякших роз.
Мы здесь молились,
дожидаясь чуда
среди бриллиантов, словно падших слёз.

На мостовой клубятся светом тени.
Вот канул высверк в ветер позади.
Как холодны в лучах клинка колени,
склонённые пред ветром впереди.

И кто-то глянул возле мрака бликом.
Бездонен город в чёрном…
в тишине…
Сникала ночь
Ночь остывала криком
на окаймлённом шелестом окне.



















***

Ты так смотрела тёмным взором,
чуть слышно пахнувшим вином.
Ты чуть видна была под флёром
тумана плача за окном.

Фонарь кривился кверху оком
на твой чуть видный в мраке вздох.
Я так пугался ненароком
твоих вползаний в мглу, как в мох.

А ты стояла за спиною,
закрыв провалом лика ночь.
Как стало пусто за сосною,
когда ты вдруг метнулась прочь.

































***

Была прохлада и пели птицы.
Молчали лампы у входа в ночь.
Мы испражнялись слезами в лица,
к нам повернувшиеся прочь.

Над мартом пеги в дыму закаты.
Взлетает пепел из чёрных рук.
Мы согреваем в объятьях латы,
вдыхая в тело их тонкий звук.

Земля качнулась при повороте.
Сквозь космос прянул метеорит.
Эй-эй, гривастый в пехотной роте,
не сыпься кровью в провалы плит.

Черны закаты.
Ударил ветер.
Пошла зигзагом из ветра пыль.
Нам всё смотрели в затылок дети,
крича глазами чужую быль.

А птицы пуржились всё тревожней.
А стены плакали кровью в мглу.
А ножны пахли всё непреложней,
непритороченные к седлу.






















***

На ледяной вершине ветер,
летящий в небо из земли.
Здесь близко вверх на минарете,
где пахнет светом свет вдали.

Здесь одиноко и прохладно
среди созвездий в глубине.
Ты здесь сказала:
- Ладно, ладно.
сто тысяч лет назад во сне.

Седы виски под светом Юга,
как будто дующего с звёзд.
Опять на поясе подпруга,
увитая венками роз.

Увитая,
свисая прямо
из пустоты сквозь пустоту.
Бездонно небо, словно яма
в не ту,
другую высоту.

Левей – закат.
Правее – грозы.
Скользит скала в подошвах льдом.
Замшелы падшие берёзы
внизу,
в обрыве,
там, где дом.

 И так ребро скалисто, остро.
Ребро так каменно в ногах…

Стояла ночь большого роста
меж снов и звёзд на сапогах.












***

Вот день повернулся лицом к закату.
Коричневым солнцем согрелся дом.
Нас ночь прислоняла спиной к плакату,
Нас телом обнявшему…
нас вдвоём.

Рука потеплела при поцелуе.
Упал мягкий ветер на губы нам.
Мы долго бродили, касаясь всуе
движения плеч под «парам-пам-пам».

Проспекты распахнуты в румбы света.
Они так бездонны со всех сторон.
Они нас толкали друг к другу в лето,
когда разбегались все окна вон.

Отрывисты запахи в шаткой буре.
Скамья раскалилась под тишиной.
А бёдра так скользки в седом велюре.
А небо жемчужно той стороной.

Проходят синицы,
чеканя,
строем.
Балкон развевается дымкой штор.
Мы вверх поднимались пчелиным роем,
меж роз и тюлпанов, как между гор.

Над нами всё тоньше слой атмосферы.
Всё ближе созвездья, как всплеск в окне.
Давай-ка вот здесь…
вот…
где Кордильеры,
почти различимы на глубине.












***

Мне тяжело от положенья
в кольце свинцовых белых рук.
Мне давит грудь переплетенье
вуали вен,
где сердца стук.

Вот мгла темнеет беспросветней,
когда я утопаю в вас
под тот
забытый,
смолкший,
летний,
угасший к ночи контрабас?

Зима качает ветки-лапы,
дыша зимой с той стороны
земли,
где в небе светлы лампы,
не согревающие сны.

Ты обнимаешь меня стоя
под онемевший мёртвый день.
Мне душно в ослепленьи роя
тех звёзд, опутавших сирень.

Вот мне стучат под кожу вены
свинцово
тела в недрах рук.
Я погружаю тебя в стены,
уже утратившие звук.

А ночь расходится по кругу,
рождая свет вблизи меня.
А с румба зюйда тянет вьюгу
порывом ветра и огня.

И нам тепло при отстраненьи
из темноты наверх и вбок.
Я задыхаюсь в положеньи,
поднявшись на носочки ног.

И ты мне дышишь… дышишь в шею
теплом и запахом вина.
И ветки сосен, словно реи
на фоне ветра и огня.



***

Сегодня рано завечерело,
когда над кромкой стал воздух тёпл.
Сегодня солнцем запахло тело
среди чуть рваных прибрежных вётл.

Провалы чёрны среди заката.
Взлетают тени из темноты.
Сегодня солнце в оконцах мято,
там,
где в горшочках цветны цветы.

Я вам под руки роняю сгустки
чужого света
из неба
в грудь.
Сегодня тени в проёмах жутки,
вон там,
где звонок от плача путь.

Ах, путь так звонок среди проёмов.
Он всё звенит под порывы с крон.
И половинки седых паромов
плывут по ветру из похорон.
























***

Объятья мрака пахнут влагой
у перехода из листвы.
Я ради вашего же блага
с вас обдирал куски травы.

В прорехах кожа пахла свежее.
И взгляд всё гас
и гас,
и гас.
Мы целовались реже… реже…,
минуя свет, как плексиглас.

Проспекты гулки и прозрачны.
Объятье ночи туго в мгле.
Мы выдираемся из плача,
неся друг друга по золе.

А мрак теснее и теснее.
А окна дальше… дальше… вширь.
Ты мне сказала:
- Перинеи
 вон там, где телебашня-штырь.

И мы вон там шагнули мимо,
где осыпалось небо в нас.
Я вёл тебя на клубы дыма,
скрывавшего свет-плексиглас.

А воздух тих от омертвенья
чужого воздуха вокруг.
Я падал в вас,
в прикосновенье
уже уставших белых рук.

И нам рассвет ложился в веки
пыльцой оплаканного дня.
Я вёл и вёл тебя сквозь реки,
не узнающие меня.










***

Уже под вечер темнеют лужи
у перехода к другим краям.
Уже проулки всё уже, уже,
теснясь тенями у чёрных ям.

Всё тише город от веса неба.
Всё тоньше, тоньше кричат хоры.
Я пил горстями из рук плацебо
под видом ливней из-за горы.

Пылали окна потухше чёрным.
Всё уже тропки там, на воде.
Под звоны ратуш запахло горным
неясным небом на борозде.

Чернеет холод от мрака улиц.
Ну, вот и скошен во мглу проспект.
Ну, вот и снова они проснулись,
те, что стояли полсотни лет.

А мне в загривок всё дуют сзади
не то рассветы,
не то сквозняк.
И тонко-сладким в горчащем яде
всё отражается алый лак.

Оркестр.
Он тише ступает к ночи,
уж распахнувшей объятья им.
Я так и пел из последней мочи,
дрожа руками в остывший дым.

А вечер падает прямо в вечер
сквозь утро,
небо,
сквозь пустоту.
Уже темнеет.
Уж снова речи
сникают в плачи на бересту.








***

Похожа мгла на глыбу света,
такого чёрного к утру.
Я всё сквозь лёд смотрел на это,
гирляндой скрытое в углу.

Свисали радуги с осколков
разбитых ваз на вышине.
Вот шевельнулся ветер в полках
на дальних стенах,
как на дне.

Качнулось небо в отраженьи
чужого зеркала под ночь.
Я обнимался с мёртвой тенью,
которой мне не превозмочь.

А дом шептал мне в уши ноты
так погребально… под рассвет.
И в темноте темнели роты,
давно не видевшие свет.

Стаканы гулко взвились в искры,
молча недвижимо в углу.
Я заплутался, где провисли
остатки слёз сквозь ночь и мглу.

А ветер ходит между полок,
вздымая пыль из низа вверх.
Я отразился в тот осколок,
случайно сохранивший смех.

А ночь пустынна и прозрачна
вон там,
вдали,
где пара звёзд.
Как одиноко здесь от плача,
летящего по ветру слёз.

И нет дверей на переходе
туда…
неведомо куда.
Я уж почти проснулся… вроде
в объятьях мглы, как в чреве льда.



***

Подвёрнутая тень чужого горизонта.
Чужое небо режет мне горло искрой мглы.
На миг пахнуло в лик тоскою по Торонто
под вой беззвучных птиц на ветках из золы.

Чужая снедь чужа, как чёрный дождь из мрака.
Стучат копыта их чужих товарняков.
Стучат копыта птиц у чёрного барака,
мне крикнувшего блюз из брошенных песков.

Неровный свет внизу.
Всё жарче в горле ветер.
Паром летит,
вися канатами в Восток.
И я поправил тень на скошенном берете,
перелетая вниз – вперёд на водосток.

Вот мы скользнули к нам сквозь жестяное жёрло.
На миг пахнуло в грудь остатками воды.
Я тискал искру мглы у сдавленного горла,
храня дождинки слёз у мокрой бороды.

А ветер стих в дали,
оставшейся чуть выше.
 И скомканная тень впитала в складки нас.
Стояла мгла во мгле на отстранённой крыше,
из горизонта вниз повёрнутой нам в фас.




















***

Мимо ходит вода, изгибаясь дождём.
Мимо, мимо – на сосны и пляж.
Здесь от августа душно под плачущим днём,
новым днём,
заползающим в кряж.

Чайки холодно-строги на белой волне.
Как скрипит под ногами песок.
Мы тогда оскользались на гальчатом дне,
уходя за ослепший буёк.

Пахнет кислым прибоем под шапкой травы.
Дохлы крабы у кромки огня.
Ты мне ночь напролёт,
обращаясь на «вы»,
всё читала стихи про меня.

Вот твой след на песке,
отвердевший к утру,
так… застывшему здесь,
здесь, здесь, здесь.
Здесь фрегаты за буй уходили в Перу
в шесть утра или вечером в шесть.

Здесь всё так же кипит возле пены песок.
Вскрикнул поезд на синей горе.
Я твой след всё ласкаю носочками ног,
шелушащихся кожей в жаре.

А твой запах стоит возле той синевы,
словно дождь, изгибаясь в залив.
Это было тогда,
возле мёртвой травы,
где прибой на песке говорлив.












***

Ненужное небо к семи волооко.
Бросаются птицы с оборванных крыш.
Здесь душно от мрака у чёрного бока
смятённого дома
на выходе в тишь.

Под лужами ветер взлетает из ада.
Он острыми брызгами тянется вдаль.
Он ищет меня нежным запахом яда,
ласкающим щёки, как ночь и вуаль.

Чуть треснули влево торцы чёрных зданий.
Из мокрого чрева ударила песнь.
И мы,
совокуплены в бездне на кране,
как дыры, врастали в призвёздную плесень.

Поранено небо осколками окон.
Оно всё сочится рассветами вниз.
Оно вылезает сквозь вспоротый кокон
чужих, обнимавших, ветшающих риз.

А жесть всё скрежещет когтями,
когтями.
Слетают осколки,
как льдинки,
с когтей.
Мне падало небо под окна горстями
из чёрных, безумных чужих скоростей.


















***

Кричит вагон на выходе под космос из-под неба.
Он громыхает окнами
под ветром сбоку в бок.
Там,
между чёрных выплесков огней на запах хлеба
нас ждут,
склоняя тернии нам в пальцы белых ног.

Вагон поник от холода при переходе в бездну.
Чуть хлопнул воздух,
вырвавшись под звёзды из окон.
Мы выплываем дверцами,
что очень бесполезны
под низом перевёрнутых созвездий из корон.

Мы дышим белым инеем сквозь вакуум на ветер.
Он так бесшумен,
падая под низ,
под перигей.
Он так безмолвен в запахе,
растаявшем в рассвете
левее опрокинутых недвижимых дождей.

А на ступеньках холодно –
 ведущих под Центавру.
Блестит ледок на поручнях,
направленных вовне.
Короны солнц прерывисты,
так звонки, как литавры,
на отстранённой гибельной,
неясной стороне.
















***

Продольна тень на жёлтой шторке.
Сгустился свет от стен к плечам.
Под запах пряностей Майорки
они идут по рекам к нам.

Они сквозь шторы смотрят мраком,
стекая вниз тенями грёз.
Без них так гулко за бараком,
не просыхающим от слёз.

Тропа почти залита снегом,
не разродившемся к зиме.
Тропа к утру терялась в пегом
неясном свете на окне.

Качнулись лампы на морозе.
И вот почти сгустилась тень.
Она слезой мелькнула в розе,
застывшей всплеском в мёртвый день.

А чёрный след слезы на шторе
так прям и остр на желтизне.
Слеза черна на чёрном взоре,
не просыхающем в окне.























***

На окно ложатся слева тени.
Вот угас закат на стороне.
Вот сквозняк мне облизнул колени
ледяным порывом на окне.

Ниже город…
ниже, ниже, ниже…
Пахнет небом сверху из-под звёзд.
Мы запели песню о Париже,
брошенном под ветром из мимоз.

Тело рамы остро, угловато.
Снизу ветер,
словно изо льда.
Снизу город
в чёрном, где покаты
города, склонённые сюда.

Ветер, ветер тянет из-под неба.
Чуть пахнуло топливом из сопл.
Я качнулся вниз на запах хлеба,
что так мягок, вычурен и тёпл.

Вот остались стены за крылами.
Ах, как тяжко, Господи, прости.
Город гас прозрачными балами,
умирая снизу на пути.




















***

Не надо слёз, когда мы входим в свет,
оставив их,
нам целовавших руки.
Не надо,
нет,
считать дождинки лет,
секунды лет
с их выраженьем скуки.

Осталось небо ниже под крылом.
Тепло погасло, отстраняясь от тела.
Не надо слёз над брошенным столом
вон там,
внизу,
в объятьи чистотела.

И вот остыл последний всплеск тепла
из атмосферы.
Выше, выше, выше!
Не надо слёз при умираньи зла
на утонувшей в атмосфере крыше.

И вот – прохладно в чёрном,
в пустоте.
Не слышно слёз,
Из крыш летящих в трубы.
Я так… один под солнцем в темноте,
совсем не согревающей мне губы.



















* * *

Нав дороге пепел серый
так похож на пыль.
На дороге кавалеры,
ветер и ковыль.

Здесь летит вода позёмкой,
брызгами с полей.
Здесь провал за тёплой кромкой
серых тополей.

Вот молчит, глядя глазами, филин.
Филин.
Ночь.
Вот уже они не с нами
там,
где тропка прочь.

Вот за кромкой возле солнца
чёрное.
Прости!
Здесь я свет хватал из лонца
брызгами в горсти.

Ветер, ветер.
Поле, поле.
Красно, ржаво вдаль.
Ледяная ширь.
Раздолье.
Ах, как, Боже, жаль!

Пепел мечется у кромки
Возле схода в мглу.
Эти тополи так ломки
слева на углу.













Аллах акбар.

Это было не слышно, когда было рано.
Тонко-тонко кричали валы.
Мы ссыпали с челов пыль на ветер Корана,
напрягаясь глазами из мглы.

Чёрный ржав суховей.
Пыль нам дёрнулась в лица.
Ночь так душна, когда так темно.
Мы коленями в мглу становились молиться,
словно в ветер склоняясь  в окно.

Под коленями ткань задыхалась от плача.
Падал косо из неба закат.
Это было темно, когда реки,
незряче,
через скалы вздымались назад.

Это было.
Молчали прибрежные камни.
Кровь стекала с ущербной луны.
Было холодно к утру.
И хлопали ставни
в брызгах ветра из той стороны.
























* * *

От чёрного взгляда так холодно к ночи,
когда зацветают созвездья из мглы.
От чёрных зрачков,
приутопленных в очи,
молчащие галки недвижны и злы.

Вода неподвижна в проломах асфальта.
И тени всё смотрят,
всё трескаясь внутрь.
Здесь тени
 в тени с тонким голосом альта
рыдают проломами в мрак-перламутр.

Поникли карнизами книзу глазницы
оплавленных окон на белой земле.
И тихо молчали неслышные птицы
на бархатно-нежной неслышной золе.

А камни всё падали медленно сбоку,
звеня, словно струнами, тёплым дождём.
От чёрного взгляда,
смещённого к боку,
так холодно к ночи,
законченной днём.























* * *

Чужой фокстрот летит из мглы по ветру
в слезах и пудре,
словно в брызгах звёзд.
Фокстрот летит продольно километру,
пыльцой сопроводившему мороз.

Танцуют окна жёлтыми руками.
И очень звонки трубы возле вен.
Танцует ночь за жёлтыми кусками
так неподвижных отдалённых стен.

А бас кричит,
срывая хрипло струны.
А тень пластична,
словно всплеск воды.
Фокстрот так чужд
нам,
рисовавшим руны
на отраженьи мрака и беды.

И нас ведут оркестры молча в темень.
А там так влажны лица на кресте.

Дрожала кожа на припухшей вене,
почти не видной ночью в темноте.






















* * *

Гладки стены в проходе к чреву –
в чёрный космос, так полный звёзд.
Здесь,
на входе,
я встретил Еву
в леденистом венце из слёз.

Вот провал нас втянул в пространство.
Скорость дика,
недвижна в мгле.
Мы,
как звёзды, сгребали яства
на повёрнутом вниз столе.

Темень сладка, как ветер Юга.
Никнут звёзды, как лепестки.
Мы на замкнутом плаче круга
выполняли ноктюрн реки.

Всплыли стороны,
словно стены
перекрёстка среди пустот.
Как стучали у сердца вены
в переменчивый тот восход!

И по острым венцам, как вазам,
мы всё ходим который век.
Ты провал просветила сразу,
хрипло выдохнув: «Человек!»


















* * *

Идём,
скользя ногами в жиже.
На шпорах грязь чуть гасит сталь.
Как повод влажен!
Как всё ниже
мой конь склоняется под даль.

Ударил дождь плетями сверху.
Пылает зарево в воде.
Давай поклонимся-ка эху
чужого плача в борозде.

Вон там –
там смотрят в нас глазами,
слезясь закатами под ночь.
Они всё время были с нами,
когда мы выступали прочь.

А дождь всё хлещет мраком в щёки.
А дождь всё ластится к рукам.
И ночи,
сладко-чернооки,
всё ждут и ждут нас под «пам-пам».

Мой конь хрипит, роняя пену.
Как обжигающ меч –
как луч!
Мы раздвигаем телом
стены
тяжёлых глаз,
как стены туч.

И кто-то смотрит с арбалета,
дождинки смаргивая с глаз.
Ну, вот –
мы здесь,
в объятьях света,
ах, так заждавшегося нас.









Эпитафия.

Стало пора
уходить по ступеням
вверх,
где хрустальны дожди и луна.
Вот и тот час,
что, как кошка,
к коленям
тянется снизу из запаха сна.

Стало всё тише и тише к рассвету.
Ночь, как объятье, так пахнет слезой.
Звон!
Это тени склоняются к лету
из пустоты за вчерашней грозой.

Нет ничего перед выходом прямо.
Где же те руки, что грели мне грудь?
Стало не слышно рыданья тамтама
за горизонтом,
обрезавшим путь,

за пустотой,
что беззвучна от крика
к утру, похожему ночью на ночь.
Стало пора,
чуть скользя, где мастика,
в гулкий паркет,
увлекающий прочь