монолог сперматазоида

Я живу в презервативе
Похотливого юнца.
И в резиновой квартире
жду бесславного конца.

Не рожденной половиной,
не расправленной спиной,
яйцеклетка разорвется
неоткрытою звездой.

Без меня трава не жухнет.
Скарлатина птиц не косит.
Женщин ветреное лето
по другим мужчинам носит.

Я живу в презервативе,
одуревши от резины.
Не катить мне хвойным лесом
стуком брошенной дрезины.
. И не чистить мандарины,
кожуру, роняя на пол.
И не будет кот мурлыкать,
Когти, втягивая в лапы.

Миллиарды нас погибших,
что там атомные войны.
Как же  хочется делиться,
как быть хочется свободным.

Но зажатый силиконом
недалекого юнца,
мне не быть Наполеоном,
на диванном поролоне,
над овальностью бедра.

          . И не чистить мандарины,
кожуру, роняя на пол.
И не будет кот мурлыкать,
Когти, втягивая в лапы.

Сексуальное начало.
Черт дери презервативы.
Электронные таможни,
силиконовые ксивы.

Но, сквозь треснувший сосочек,
я выскакиваю. Браво!
Надрывает силиконы
сексуальное начало.
вы спокойны. То-то, твари.
Мой черед приходит тихо.
Вам в экстазе не услышать
яйцеклеткиного крика.

Что свобода? Прихоть Бога.
Лодки женские борта.
Поживем еще немного.

До аборта.


                *****

Москва. Москве. Москвой.
Меняю окончанья.
Как будто в этом есть
непостижимый смысл.

Москва. И снег летит.
Застывшие деревья.
И Пушкин у метро.
И ты ко мне спешишь.

Москва. Вагон метро.
Дверей короткий выдох.
И вот все выше звук,
и поезд все быстрей.

Москве. Концертный зал.
Последние аккорды.
И в зале тишина
все тише и бледней.

И, кажется, зима с ума сошла в ту зиму.
Решила заровнять деревья и дома.
И вижу я тебя, когда тебя не вижу,
спешащую ко мне в метели января.

На улице давно ни снега, ни метели.
Лишь стоны голубей, сдуревших от любви.
И запахи весны, оттаяв, чистят перья,
и на ворон орут задиры воробьи.

А там, в моей Москве, все так же снег и Пушкин.
Цилиндр, сняв, стоит и смотрит на меня.
И серый свет небес спустился на машины,
и давит белый снег спешащая Москва.


               
                В дверь стучали.

Открыл.
Пустая площадка.
Лишь окурок
замерзшим щенком
на бетонном полу.
Лишь перила дрожат
так троллейбус звенит проводами.
Видно это я сам
свою дверь отыскать не могу.

                *****

Где-то в левом углу
у меня
сидел маленький
горбатый человечек,
и мозолистыми пальцами
крутил самокрутку.
И красный огонек прожигал дырку
в розовом легком,
как в промокашке.
Сегодня у него кончился табак,
он сидит по-турецки,
поджав ноги,
и поплевывает
через дырку
в красное сердце,
как в бетонную плевательницу.

Маленький горбатый человечек.
А по ночам
он зажигает лампу,
лампу, лампу.
И я вижу, как легкое светится светильником в общественном туалете.
А по ночам
он зажигает лампу,
лампу, лампу.
Потому и печет в левом боку.
Он спит – я бегу.
Он молчит – я бегу.
Я отдыхаю на бегу.
Тороплюсь и бегу и бегу.
И бегу.
Зачем кирпичи, если из них не построишь дом.
Зачем карандаш, если ничего не рисуешь.
Зачет талант, если не веришь в него.
А по ночам он зажигает лампу в левом боку.
 *******
никто не вправе осуждать.
Судимы мы и судим сами.
Качели вверх
                Качели вниз
То к облакам, то над кустами.

Тяжелый занавес листвы
Завернут серою холстиной.
Во всех комедиях любви
Один конец – отек сомнений.

Во всех комедиях любви
Есть трагедийное начало.
Качели вверх качели вниз –
Глядишь – кого- то укачало.

Желчь на шиповника кусты,
Присыпанного мелким снегом
И гаснут ягод фонари
Светящихся овальным телом.

Никто не вправе осуждать.
Судимы мы и судим сами,
Пока влюбленные летят
То к облакам
То над кустами.